Дашка разглядывала в это время дедушкин письменный стол. Большая стопка чистых листов А4, стопка поменьше – листы, исписанные мелким, стремительным дедовым почерком, распечатки с рукописными пометками на полях, ручки, остро заточенные карандаши, ошметок стирательной резинки, две большие черные скрепки, блок закладок с клеевым краем и книги по дедушкиной специальности…
Книги были повсюду – на столе, на полках над столом, в шкафу возле стола и в шкафу возле кровати. Названия большинства из них представляли собой комбинации туманных для Дашки терминов: «интеграл», «интегрирование», «функция», «функциональный анализ» и совсем уж неизвестные «аппроксимация» и «асимптотика». На вершине обоих шкафов она заметила связки явно одинаковых книг. Приглядевшись, поняла, что это экземпляры дедушкиной книги: на корешках-близнецах значилось «Аверьянов И. И.».
– Игорёша этой своей монографией очень гордился, – грустно стала рассказывать бабушка, отвечая на молчаливый вопрос в Дашкиных глазах. – Когда ее издали, он мне даже признался, что теперь уж точно не зря прожил жизнь.
– А зачем столько штук… эээ… монографии?
– Да с продажами не повезло, никому она не нужна осталась. Плюс к тому, вышла в другом издательстве схожая книга, одновременно с дедовой… Ну, почти весь тираж и осел у нас на шкафах – пыль собирает. – Бабушка горько усмехнулась.
Дашка продолжала пытливо разглядывать солидные связки одинаковых книг, перетянутые для надежности толстыми бечевками. Она, сочинявшая с детства стихи, больше всего на свете любившая музыку переплетенных слов и шелест страниц, из которого эта музыка вырастала по-волшебному невидимой, если читать про себя, и торжествующе настоящей, громкой, если читать вслух, тоже надеялась когда-нибудь написать и выпустить книгу. И неважно, что там были бы образы и рифмы, а не интегралы с функциями, как у дедушки. Важным казалось то, что книга дает бессмертие. Человек, ее написавший, сам становится этой книгой, остается с людьми навек, буквами своей заурядной фамилии застывает незаурядно – на обложке, на книжном корешке…
«Значит, и книга – не совсем то… не обязательно выход…» – отвлеченно думала Дашка, сама не до конца понимая, что именно имеет в виду. – Так что же тогда останется?»
– А хороший парень этот Коля, – шепотом заметила бабушка, прерывая Дашкины размышления. – Знаешь, я рада, что вы вместе пришли.
Дашка с облегчением увидела: беда бабушку отпускает. Или, наоборот, бабушка беду принимает, и сама оживает, и учится быть вместе с бедой. А беда из роковой вспышки, болевого шока и трагичного «вдруг», после которых жить невозможно, переплавляется в привычку, которая и есть жизнь.
На следующий день в больницу поехали втроем – мама, бабушка и Дашка. По дороге мама уговорила бабушку перебраться к ним, пока дедушка не поправится: не так одиноко будет, да и удобнее.
Вечером в маленькой палате случилось простое чудо, на которое они целый месяц надеялись: дедушка наконец-то пришел в себя. С первого взгляда узнал семью, попробовал улыбнуться:
– Родные мои…
Потом задумчивыми глазами обвел палату, задержался взглядом на тусклой лампе под потолком и совсем тихо добавил:
– Ложитесь спать…
Они не смогли разобрать слова, втроем участливо наклонились к нему.
– Ложитесь спать… – повторил дедушка, глядя на этот раз поверх Дашкиной головы, за окно, в далекие глубины застывшей там белой ночи. Должно быть, что-то привиделось ему то ли в этих молочных далях, то ли в приглушенном свете больничной лампы, потому что он добавил уверенно: – Закрывайте книгу, поздно уже. Спать пора…
– Сейчас закроем, закроем, не беспокойся только! – ласковой скороговоркой сказала мама, и губы у нее задрожали.
Заглянула дежурная медсестра – измерить деду давление, дать лекарство. Ему никак не удавалось ничего проглотить – ни таблетку, ни даже немного воды. Она стекала у него из уголков рта, и напоследок на подушку выпадала таблетка, и под ней расплывалось на наволочке влажное пятнышко.
– Что же делать, как же дальше ему принимать лекарства? – заволновалась Дашка.
– Да уже и не надо, – рассеянно бросила медсестра, взмахнув белым рукавом.
– Как это не надо?! – не то горестно, не то возмущенно шепнула ей вслед бабушка, но медсестра успела перешагнуть порог и ничего не ответила.
Ночью Дашку разбудил телефонный звонок. Она слышала, как мама сняла трубку. Потом была тишина. Потом мама заплакала. Плач подхватила бабушка.
Дашка все поняла. Села на край дивана, с трудом обхватила себя онемевшими вдруг руками, стала качаться из стороны в сторону: вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад… Плач на кухне затих. Чиркнула спичка. Бабушка, наверно, зажгла лампадку.
Непонятно было, сколько прошло часов: мысли путались, а ночь оставалась безразлично белой.
– Мне в больницу надо съездить. Там какие-то формальности, – глухим голосом говорила мама, в ночной сорочке бродя по кухне из угла в угол и приглядывая за начинавшим шипеть на плите кофейником.
– Я с тобой, – коротко объявила Дашка.
Утро началось.
Нехитрый маршрут внутри больницы давно был изучен. Гардероб, стеклянная дверь, второй этаж, длинный обшарпанный коридор – в нос ударяет запах лекарств и хлорки, – направо, налево…
Первое, на что Дашка с мамой не сговариваясь посмотрели, – дедушкина кровать. Она была опрятно застелена больничным клетчатым покрывалом. Дедушки в кровати не было. Словно и не было никогда – ни здесь, в больнице, ни вообще. Не было дедушки. Нету его. Всё.
И только на тумбочке…
На тумбочке, непривычно опустевшей без коробки бумажных платков, баночек с таблетками и стакана с водой, остались дедушкины очки. Роговая коричневая оправа, синий лоскуток изоленты на правой дужке. С детства Дашка помнила деда в этих очках – он менял только стекла, когда ухудшалось зрение, а оправа была все та же.
Дашке пять лет, весна, они с дедом пускают в ручье кораблики. Ноги у Дашки в новых ботинках промокли, но деду она об этом не говорит: он гуляет с ней первый раз, он суров и сосредоточен, даже когда опускает на воду листик-кораблик, и Дашка побаивается его – самую капельку. Солнце сверкает у деда в стеклах очков. Дашка больше не боится и не стесняется – очень уж смешно! «У тебя солнышки вместо глаз!» Дедушка улыбается, снимает очки, близоруко щурясь, и они вдвоем начинают пускать солнечных зайцев – корабликам вслед.
А вот месяц назад, на выпускном, дед протягивает ей розы, наклоняется поцеловать в щеку, и прохладная оправа его очков касается Дашкиной разгоряченной щеки. Дед на ухо ей говорит о том, что она стала совсем большая, и совсем красавица, и с этими локонами – живой портрет бабушки в молодые годы. Дашка хмуро благодарит за цветы, удивляется такой лирике. Раздражается изрядно: розы она не любит, а локоны – современная романтичная прическа, Дашкин стиль, при чем тут бабушка! Ей стыдно сейчас от этого воспоминания, и щедрая память охотно дарит другое, доброе…
Дашка совсем маленькая, дед посадил ее себе на плечи и катает по комнате, придерживая двумя руками, а она хохочет заливисто, круглыми ладошками хватает его – за ежик волос на затылке, за большие розоватые уши, за дужки очков.
Этих самых очков.
Дедушка…
Медленно, будто боясь, что очки от неосторожного прикосновения рассыплются в прах, Дашка опускает их себе на ладонь, подносит к лицу. Смотрит, как пляшет на заляпанном стекле случайный солнечный луч.
Медленно, все так же медленно, с неудержимой нежностью, от которой душа выходит из берегов и никак не получается унять соленые ручейки, бегущие к подбородку, Дашка целует синий лоскуток изоленты.
– Так вот что останется, – шепчет она.
И под удивленным маминым взглядом, подумав, уверенно продолжает:
– Вот что останется, когда все закончится.
Из заветного блокнота
Просьба
Облака проплывают холодные –
Ослепительно сливочным тортом…
Бьется сердце мое голодное,
Подчиняясь приказу аорты.
Я не крашу в зеленый волосы
И почти не грублю родителям,
Не хожу по дорожным полосам,
Сберегаю нервы водителей.
Я подолгу сижу за книжками,
Я хорошая, даже очень…
Можно вон тот кусочек,
С солнцем-вишенкой?..
* * *
Я по ночам теперь не сплю,
Мечтаю с грустью тайной
И звуки голоса ловлю,
Что слышала случайно.
Смеюсь и плачу невпопад,
Краснею отчего-то
И в зеркала бросаю взгляд
С тревогой и заботой.
Глаза горят иным огнем,
Слеза их застелила…
Я стала думать ни о чём,
А проще – полюбила!
Прогулка
Маме
Звездам надоело гореть.
Небеса из грязных луж пьют.
Мне не нужно ничего – лишь согреть
Ледяную руку твою.
Мы читаем эту жизнь, как конспект.
Вместе в бесконечность идем.
Серой лентой под ногами – проспект.
Сердце истекает дождем.
Новогоднее
В. Л.
Откуда эти дни похищены?..
Дыхание драконов – пар,
Но мы хорошие – не хищные…
Дай руку – скользкий тротуар.
Мы заблудились между лицами –
И, расшалившись, юный снег
Летит обратно чудо-птицами
На кончики небесных век.
В безвременье куранты маются,
И больше не важны года…
Ты говоришь: «Ну что, останемся?..»
Я тихо отвечаю: «Да…»
Простая песенка
Любовь умерла