Мы внутри огромных песочных часов, кто-то перевернул их – и на землю падает белое время. Но заснеженный день не видит, не знает этого – и дремлет, и не торопится никуда… Печально дремлет… день заснеженный… Деревья зябнут от тоски… И льется стон прощальной нежности в седые тихие пески…
А в конце урока, когда все приготовились, по традиции, записать километровое домашнее задание, Марья спросила:
– Кто знает, какой сегодня праздник?
Все замолчали в недоумении, а Дашка тихо сказала:
– Покров.
Марья услышала, приподняла нарисованные брови:
– Что, только Федорова знала? Так вот, в честь праздника… – Тут прозвенел звонок, и она закончила, повысив голос: – В честь праздника я ничего вам не задаю!
Класс довольно загудел, загремел отодвигаемыми стульями.
А через месяц Марья умерла.
Нет, не так, не скоропостижно… Марья легла в больницу на операцию – об этом сказали девятому «А» и вездесущая Инна Евгеньевна, и новая, временная, химичка – длинноносая, долговязая, нескладная и совсем незлая Нонна Сергеевна, к которой мигом прилепилось прозвище Нос. От Инны Евгеньевны класс узнал и о благополучном возвращении Марьи Тарасовны из больницы домой, и о том, что она идет на поправку… А потом Инна внепланово собрала всех на очередной классный час, потребовала абсолютной тишины и внимания.
– Сегодня мы получили трагическое известие!.. – В классе стало действительно тихо, и в этой тишине молодой Иннин голос звенел – скорее задорно, совсем не трагически. – Скончалась Марья Тарасовна Ермакова – прекрасный человек, заслуженный учитель! Я прошу почтить ее память минутой молчания!
Было слышно, как жужжит под потолком то ли непонятно откуда взявшаяся муха, то ли неисправная лампочка, – Дашка не поднимала головы. Класс стоял, класс молчал. Минута истекла.
Инна вздохнула, посмотрела зачем-то вниз – на свои лакированные красные туфли. Чуть заметно качнулась на высоких каблуках, переступила с ноги на ногу. Откашлялась.
– Так… Что у нас с успеваемостью в конце триместра? Дарья, где журнал?
И Дашку послали за журналом – на этот раз в учительскую. В первой комнате, вопреки обыкновению, никого не было, но за стенкой шел разговор, доносились обрывки фраз.
– Надо же, сначала ведь выздоровела…
– Да нет, операция неудачно…
Дашка замерла, невольно прислушалась.
– Так ее же экстренно увезли – было поздно лечить…
– В сознании? Ну да, до конца оставалась…
– В больнице, в последние часы, у дочери спрашивала: «Это всё, да? Это уже всё?»
– Дочь-то была?
– Прилетела, еле успела. Сложные у них были отношения…
– Внуки? Нет, не было…
…Печально дремлет день заснеженный… Деревья зябнут от тоски… И льется стон прощальной нежности в седые тихие пески…
Звенит хрустальный лес на дудочке невыплаканных белых слез…
Сегодня умерла Снегурочка… Ей очень холодно жилось…
Дашка вернулась из школы домой, села за письменный стол – записать стихи про хрустальный лес, начать делать уроки. Но ни рифмованные строчки, ни тем более вопросы задачника не задерживались в голове – там крутилось на разные лады только одно: «Это уже всё, да? Всё уже? Это – всё?» Так и спросила ведь Марья. Как ей, наверное, было страшно!..
Дашка и сама не совсем понимала, что «это» и что «всё», но вопрос вставал перед ней весь день – с листков заветного блокнота в бархатистой обложке, со страниц учебника, из зеркала, из чашки любимого темно-красного чая, из заснеженного заоконного мира… «Это уже всё, да?» Вопрос был сложнее, чем все формулы и слова вместе взятые.
Дашка зажмуривалась, проводила рукой по глазам.
Над вопросом предстояло подумать.
Поэт и смерть
В ноябре, когда похоронили химичку Марью Тарасовну, Дашка впервые задумалась о собственной смерти. Все началось с того, что Дашкин классный руководитель, активистка Инна Евгеньевна, собрала свой девятый «А», попросила у директрисы автобус и повезла всех на кладбище – «почтить память нашего заслуженного учителя».
Обнаружилось, что Марья, такая знакомая Марья с начесом крашеных черных волос, неизменным бордовым маникюром и надтреснутым голосом, задававшим кошмарные для Дашки вопросы вроде «с чем взаимодействует хлорид цинка?», грозная Марья, перед которой из года в год трепетали ученики… превратилась в серую плиту! Плита была простая, нестрашная. Не то из мрамора (CaCO3), не то из гранита (SiO2) – верная формула теперь никого не интересовала. На плите вырубили даты рождения и смерти, пару гвоздичек и заметные издалека крупные буквы: «Ермакова Мария Тарасовна».
Девятый «А» потоптался возле Марьи-плиты, постоял с опущенными головами. К подножию памятника возложили венок, специально заказанный Инной Евгеньевной. Она сказала короткую речь – «уникальный человек», «сорок лет отдала школе…» – и под моросящим дождем все пошли обратно к автобусу.
Целый день Дашка о Марье больше не думала – ну «почтили память», и хорошо… А вечером стала, как всегда, собираться ко сну – со знанием дела, по давно заведенным приятным правилам. Ей нравился этот вечерний час, когда можно было подолгу пить ароматный чай, разглядывать звезды на темном небе, переступать босыми ногами под душем, кутаясь в пену любимого геля с лавандой и представляя себя Афродитой на Кипре, выходящей из вод морских, а после юркнуть в родную кровать, включить зеленоватый ночник и долго-долго лежать, свернувшись калачиком, в мерцающем забытьи между сном и явью, – и в такое волшебное время вспоминать события дня, преображенные полусном, или сплетать в голове строчки стихов…
Воздушный и сладкий, как большая порция сахарной ваты, незаметный сон окутывал Дашку… И на самом дне дремотного облака вспыхнула случайная мысль: «Я тоже когда-то умру».
Не поспоришь.
Мысль казалась такой простой и логичной, что стало удивительно, где она была раньше.
«Я тоже. Когда-то. Умру».
Дашка не испугалась, а только почувствовала себя странновато. Провела руками по одеялу, перевернула подушку прохладной стороной вверх, носом потерлась о хлопковую поверхность, уловила тонкий запах стирального порошка и свежести. Вот сейчас, прямо сейчас, это все при ней – тело и кровать, комната, зеленоватый ночник, полоска желтого света из коридора… А со временем все куда-то денется, не останется ничего? И она, Дашка, в этом ни-че-го как-то будет – не-жить? Не чувствовать запах, не видеть свет, не ощущать своих рук и ног…
На секунду ей вроде бы удалось почувствовать, как именно это будет, и Дашка испугалась, что уже умерла. Помотала головой по подушке, пяткой правой ноги почесала левую, пошевелила пальцами на руках. Нет, все в норме. Она живая.
«А когда я умру, то буду – в смысле не-буду – серой плитой, как Марья?»
Вторая мысль получилась длиннее и хуже первой. Дашка вспомнила увиденный на кладбище каменный серый прямоугольник, и воображение послушно вывело на нем крупные буквы: «Федорова Дарья Максимовна». Ужас какой. Нет, нет! Я не хочу становиться буквами…
Дашка откинула одеяло, вскочила, не смогла нащупать тапочки, босиком прошлепала к окну и отдернула занавеску. Вид привычного двора с темным квадратом соседнего дома, редкими фонарями и припаркованными друг за другом автомобилями на минуту ее успокоил.
«Так… Тела не будет, ощущений не будет, – судорожно соображала Дашка. – Буквы только останутся, буквы на памятнике… А что еще останется, кроме букв?»
Первым почему-то пришел на ум паспорт. Дашкин новенький паспорт, полученный меньше года назад, в специально купленной для него красивой обложке благородного шоколадного цвета, с очень удачной Дашкиной фотографией – Дашка тогда нанесла три слоя туши, сходила в салон уложить волосы. Паспортом – первым «взрослым» своим документом – она втайне гордилась.
Дашка распахнула шкаф у окна, приподнялась на цыпочки, дотянулась до верхней полки – там у мамы стояла коробка с важными бумагами. Нашла свой паспорт, пролистнула несколько бледно-лиловых страниц, большинство из которых оставались пока незаполненными. «А ведь его порвут, когда я умру!» – осенило Дашку. Она вспомнила эпизод из давным-давно прочитанного рассказа: герой погиб, родственники пришли в загс оформлять свидетельство о смерти, и у них на глазах его паспорт порвали.
Дашка подозрительно покосилась на паспорт в своей руке. Снова на секунду она даже вообразила невообразимое: собственное небытие, абсолютное ничего вместо себя. Чужие руки сняли с паспорта шоколадную обложку – и умело, без усилия разорвали его на мелкие части.
Дашку затрясло. Пол под босыми ногами стал обжигающе ледяным, сердце истерично заколотилось. Невыносимо и дальше оставаться одной, наедине с этим жутким знанием! Побежать в соседнюю комнату разбудить маму? И что Дашка тогда скажет? Мама у нее – человек практичный и здравомыслящий, объяснить ей всю эту карусель про небытие будет сложно. С туманными сомнениями, с опаляющей сердце паникой Дашка первым делом бежала к папе. Но недавно родители развелись, и за стенкой папы больше нет. Да и спит он давно, скорее всего, десятый сон видит…
А ведь паспорт и вправду порвут.
Дашка схватила мобильник.
– Дашуля… Привет… – сонный папин голос героически осилил целых два слова.
– Папа! Когда человек умирает, его паспорт в загсе разрывают на части?
– Хм… Гм… – Папа на другом конце провода поперхнулся. – Помнится, не совсем… То есть не то чтобы разрывают… – Все-таки у папы была замечательная черта – абсолютная невозмутимость. Непонятно даже, почему он с мамой ужиться не смог. – После смерти твоих бабушки Люси и дедушки Лёши из паспортов у них просто вырезали фотографии, вернули мне…
– А сами паспорта порвали на мелкие части? – настаивала Дашка.
– А сами паспорта женщина в загсе бросила в мусорную корзину у себя под столом, – вспомнил папа.
– И мой паспорт выбросят?
– Хм… Кхе… – Папа откашлялся. – Ну, когда-нибудь, очевидно, да…
– Это ужасно! – выдохнула Дашка. – Я не хочу, не хочу, чтобы мой паспорт порвали! Не хочу становиться буквами на памятнике!