На перемене Дашка пролистала возвращенные ей стихи, кое-где увидела ненавязчивые пометки карандашом: волнистую линию в тексте или вопросительный знак на полях. Она не все поняла, но не смутилась, а даже обрадовалась. Появился повод лишний раз подойти к синеглазому учителю.
– Давайте, Дарья, побеседуем после уроков! – тряхнул кудрявой головой Владимир Витальевич в ответ на ее робкие вопросы. – В два часа вам удобно будет?
Дашка хотела сказать да, но язык плохо слушался, и она только взмахнула ресницами – вверх, на Владимира Витальевича, и тотчас в пол.
Два часа. Дверь в кабинет литературы. Типичная дверь, крашенная в белый цвет. Плохо, кстати, крашенная: вот здесь пятнышко, а вон там трещинка пошла. Дашка бестолково стояла одна в пустом коридоре, глядя прямо перед собой на белую дверь и никак не решаясь в нее постучать. По спине бежал холодок, похожий на струйку ледяного пламени. От него становилось и зябко и жарко, и страшно и весело.
Дверь сама распахнулась. На пороге возник Владимир Витальевич.
– А, Дарья! Рад вас видеть, проходите… – Он посторонился, пропуская Дашку вперед, и закрыл за ней непрокрашенную дверь.
Учитель сел на первую парту в среднем ряду, отодвинул для Дашки стул.
– Присаживайтесь. Давайте вашу подборку!
Было необычно: Владимир Витальевич не стоит у доски, а сидит совсем рядом. Оба они склонились над текстом. Дашка старательно прятала колени и локти: только бы ненароком не коснуться его… только бы коснуться… От учителя едва уловимо пахло туалетной водой с отдаленно узнаваемым ароматом – сандал?.. Правая рука с коротко постриженными розовыми ногтями медленно перелистывала страницы. На безымянном пальце не было кольца. На среднем пальце был перстень с темно-синим квадратным камнем.
– Вот, Дарья, взгляните…
Рука учителя замерла на одной из страниц. Эти стихи Дашка для себя считала новаторскими, потому что в них первый раз обошлась без прописных букв и знаков препинания:
волосы дышат ветром
это мои крылья
это совсем просто
будет мечта былью
горсточку синевы
спрячу в своих ладонях
и нарисую небо
в комнате на обоях
– «Будет былью» – не слишком-то хорошо сказано, – мягко начал Владимир Витальевич.
Дашка за партой застыла, вся превратившись в слух.
– «В своих ладонях» – тут лишнее слово «своих», это и так понятно, и надо бы просто «спрячу в ладонях»… И «ладонях – обоях» – я тоже вам тут отметил – рифма весьма спорная…
Дашка слушала учителя затаив дыхание. Комментарии были для нее неожиданные и дельные. А еще очень нравился близкий звук его голоса, мягкий, баритональный…
Рука с перстнем листала распечатку и на одной из последних страниц опять замерла.
– И вот к этим стихам, Дарья, много вопросов…
Непорочно-белый снег –
Чистая страница.
Лапкой ели, наугад,
Я рисую лица.
Знаю, будет снегопад,
Их засыпет вьюга…
Но не оглянусь назад,
Уходя отсюда.
– «Непорочно-белый» – это штамп. Нам ведь штампы не нужны, верно? – снова мягко заметил Владимир Витальевич. – «Лапкой ели» – неблагозвучно: кто там что ел, да и не ложкой, а лапкой…
Дашка улыбнулась покорно, поддержав умеренную улыбку учителя.
– «Засыпет» – нет такого слова, только «засыплет»… «Не оглянусь назад» – плохо сказано, нельзя же вперед оглянуться!.. Хотя понимаю, семантическая избыточность изначально заложена в нашем языке…
Дашка понимающе кивнула.
– И последнее… Слово «отсюда», тем более в качестве финального аккорда, мне представляется весьма неудачным. Избегайте, Дарья, ревностно избегайте непонятных местоимений: откуда – отсюда… Вы поэт, и ваша власть – именовать все вокруг…
Дашка краснела, кивала, краснела. Сердце резво ухало вниз и подпрыгивало. В конце беседы Владимир Витальевич предложил:
– И другие ваши стихи приносите, показывайте. Буду рад иметь в вашем лице постоянного собеседника.
Полетели Дашкины сказочные зимние дни. В школе после уроков, за белой дверью – разборы стихов, литературные разговоры. Красивый профиль учителя совсем близко – на бледном виске видны завиток волос, неприметная голубоватая венка и пара крошечных родинок… Потом – по морозу бегом домой, пар от собственного дыхания вьется впереди, как запутанная нить Ариадны. Ну а дома – поскорее разделаться с уроками и присесть на кухонный подоконник, где за корзинкой с мандаринами припрятаны конфеты «Коровка» и блокнот в бархатистой обложке. Недавно там появилась и тонкая книжечка со стихами Владимира Лазурного – экземпляр символического двухсотенного тиража, подарок Дашке с надписью на первой странице: «Дорогой Дарье Федоровой желаю творчества и признания!»
Дашка наугад раскрывала бесценную книжку, читала стихи, ласково гладила шероховатые серые страницы – напечатано было на простой дешевой бумаге…
Я ухожу в стихи, как в монастырь, –
Под гулкие рифмованные своды,
За строками-колоннами застыть,
Внимая пышным службам год от года.
Стыдливо суетлив обратный шаг:
Заполнит все житейский шум трескучий,
Заблудится напевная душа,
Но снова полетит на звон созвучий.
Недолгая болезнь, печаль прошла,
Пора бы мысли сбросить, как вериги,
Когда во тьме белеют купола
Раскрытой Книги.
Стихотворение называлось «Читатель» и попадалось Дашке чаще других. «Если толстую книгу раскрыть посередине, получатся бумажные купола, – с замиранием сердца думала Дашка. – И как он сумел это разглядеть, а потом так рассказать об этом! Он гений…»
В голове у нее без конца плыли образы, рифмы, строчки – ее, Дашкины, вперемешку с гениальными образами и строчками самого Лазурного. И сквозь них проступали порой две цифры: 15 и 35.
В тридцать пять лет человек считается молодым учителем. В пятнадцать лет человека часто называют ребенком. Учитель, пусть и молодой, по сравнению с ребенком безнадежно взрослый… Разница в двадцать лет внушительна арифметически, даже если вы единомышленники и родные души.
В феврале грянуло очередное родительское собрание. Мама пришла с него очень довольная и прямо в коридоре, стряхивая с воротника снежную пыль, за секунду превратившуюся в россыпь алмазных капелек, стала рассказывать:
– Дашка-умняшка моя! Все учителя тебя хвалили! Особенно ваша классная и новый литератор Виталий… Владимир… Владимир Витальевич, да?
– Угу, – с деланым равнодушием подтвердила Дашка, а сердце затрепыхалось, как будто расправило крылышки.
– Он забавный… – продолжала мама, вытирая с ладоней уличную морось и направляясь на кухню. Дашка пошла следом. – Чудаковатый…
– Кто? – растерялась Дашка.
– Да говорю же, литератор ваш. Он смешно головой дергает, когда говорит, ну и приодеть бы его не мешало.
– Как это – приодеть? – Дашка не понимала.
– Да рубашка ему в рукавах коротковата. – Мама открыла на кухне кран, подставила озябшие ладони под теплую воду. Заметив Дашкино удивление, добавила: – Рукава рубашки должны быть сантиметра на полтора видны из рукавов пиджака. Это мне твоя бабушка всегда говорила. Кстати, представляешь… – Мама поставила на плиту чайник, уселась за стол. – Ваша библиотекарша – правда, известная сплетница, – рассказала, что Виталия Владимировича вашего недавно жена бросила!
– Владимира Витальевича, – механически поправляет Дашка. Голос ее звучит глухо. – Жена? Бросила? Почему?
– Да вроде как он в доме гвоздя вбить не мог, все с книжкой сидел… А еще…
Мамины слова прервал звонок Дашкиного мобильника, оставленного на кухонном подоконнике. Дашка взяла его, так же глухо сказала:
– Алё…
Света Романчук спрашивала, что задано на завтра по геометрии.
– Слушай, Свет… – задумчиво протянула Дашка. – А ты знала, что из рукавов пиджака должна выглядывать рубашка?
– Ты про нашего Травкина, что ли? – «Удивительно, как она поняла…»
– Ясно, – сказала Дашка. – Ты, значит, знала. А я вот не обращала внимания никогда.
– Так он же у нас убогий, – хихикнула Светка. – Травкин-Лазурный! И ботинки у него нечищеные. Ему и смотреть на них некогда – только вверх, в лазурь небесную!
– По геометрии – задачи двести пять и двести шесть, – тихо сказала Дашка. – Ну давай, пока.
Положила мобильник обратно на подоконник. Вышла из кухни в комнату. Не включая свет, уткнулась в оконное стекло. Мама не тревожила ее, и Дашка долго стояла одна в темноте.
Ощущения были странные. Будто она – беспомощная девочка, несовершеннолетняя. И мудрые, опытные, все знающие о жизни (или просто глупые и злые?) родственники только что отвели ее на аборт. Что-то хорошее, солнечное и живое убили в ней, даже не дав ему толком вырасти. Но она и сама хороша. Не защитила его в себе, не уберегла.
Наступила пустота.
Дашка открыла окно, поглубже вдохнула морозный воздух. Дышать стало больно, и боль на секунду заполнила пустоту у Дашки внутри. Но с выдохом боль прошла, а пустота осталась.
«Так будет теперь всегда?» – равнодушно подумала Дашка, закрывая окно.
Следующий день был выходным, и мама с Дашкой отправились за продуктами. Погода выдалась на редкость приятная, мороз и солнце.
– Давай дойдем до нашего дальнего магазина, прогуляемся заодно, – предложила мама.
Дашка в ответ безучастно кивнула. По скрипучему снегу побрела в магазин, щурясь от яркого света.
Это был и не магазин даже, а уютный крытый рыночек со своим продавцом в каждом отделе. От входа налево – хлебный и кондитерский отделы, на прилавке большие раскрытые коробки с конфетами. От входа направо – молочный отдел, витрина с развесным творогом и сметаной.
Дашка вошла – и замерла как вкопанная. Справа от нее, под сине-белой вывеской «Молочные продукты», переступал с ноги на ногу и нелепо вытягивал шею Владимир Витальевич, стремясь удержать на себе внимание продавщицы, хмуро и сосредоточенно заворачивавшей кусок сыра предыдущему покупателю.