Журнал «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» выходил в Тобольске с сентября 1789 до декабря 1791 года (с сентября по декабрь 1790-го издание журнала прервалось по неизвестной причине).
«Иртыш» издавался при Тобольском Главном народном училище, и официальная редактура журнала была обязанностью его учителей, которые являлись и его сотрудниками, помещая в «Иртыше» оригинальные сочинения и переводы (последние носили в основном учебный характер). Печатались в журнале и ученики Главного народного училища.
Журнал активно вмешивался в общественную жизнь Сибири. Так, он систематически печатал сатиры колыванского вице-губернатора Н. А. Ахвердова на председателя колыванской палаты уголовного суда Семена Шалимова, в которых последний изображался злым и безграмотным волком. Редакция журнала печатала эти сатиры отдельными оттисками для распространения в Колывани и обращалась к Ахвердову с посланиями, поддерживавшими его в этой борьбе.
Постоянным сотрудником «Иртыша» был тобольский прокурор И. И. Бахтин, назначенный на эту должность незадолго до выхода первого номера, 10 декабря 1788 года. Бахтину принадлежат самые яркие и смелые на страницах «Иртыша» выступления против крепостного права: в его стихах крестьяне пугают детей волком или именем барина, в «Сатире на жестокости некоторых дворян к их подданным» говорится о тиранах-помещиках, которых бесполезно учить сатирой: «Горбатых ведь нельзя уж сделать попрямей»[83].
Постоянными сотрудниками журнала были П. П. Сумароков и Н. С. Смирнов (а первый, возможно, и фактическим редактором).
В 1791 году в Тобольске по дороге в Илимский острог полгода прожил А. Н. Радищев. Он упоминает «Иртыш» в своих путевых заметках[84]. Не исключено и участие Радищева в последних номерах «Иртыша».
Тобольский журнал был весьма заметным явлением в русской провинциальной журналистике. В 1789–1791 годах это был единственный провинциальный журнал в России.
П. П. СУМАРОКОВ
Панкратий Платонович Сумароков, внучатый племянник знаменитого русского писателя А. П. Сумарокова, родился в городе Владимире 14 октября 1765 года. С двенадцатилетнего возраста он воспитывался в Москве в семье своего родственника И. П. Юшкова, где получил хорошее домашнее образование. Службу Сумароков начал в Преображенском полку в Петербурге. Там он познакомился с Н. М. Карамзиным. Вскоре Сумароков был переведен в конную гвардию.
В 1787 году по обвинению в подделке ассигнации П. Сумароков был сослан на двадцать лет в Тобольск.
Здесь развернулась его литературная деятельность. Когда в сентябре 1789 года в Тобольске в связи с открытием Главного народного училища стал выходить «Иртыш, превращающийся в Иппокрену», душой всего дела и, по всей вероятности, фактическим редактором журнала стал Сумароков, хотя официальная редакция была возложена на преподавателей училища.
В 1791 году в Тобольске проживал отправленный в Илимский острог А. Н. Радищев. Возможно, именно Сумароков является адресатом известного стихотворения Радищева «Ты хочешь знать, кто я…».
Параллельно с «Иртышом» в Тобольске выходил также издававшийся П. Сумароковым и им же составленный «Журнал исторический, выбранный из разных книг».
После прекращения «Иртыша» П. Сумароков начинает издание нового журнала «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей» и в течение 1793–1794 годов выпускает двенадцать его книжек.
С 1796 года, после запрещения вольных типографий, он печатает свои произведения в «Аонидах» Карамзина и в журнале «Приятное и полезное препровождение времени». В 1799 году, возможно при участии Карамзина, в Москве вышла первая часть его стихотворений.
Вернувшись из ссылки в 1802 году, Сумароков продолжал писательскую и редакторскую деятельность. В 1802–1804 годах он выпускает в Москве «Журнал приятного, любопытного и забавного чтения», а в 1804 году становится ненадолго редактором журнала «Вестник Европы», сменив на этом посту Н. М. Карамзина. После 1808 года (когда вышла вторая книга его сочинении́) он, по словам сына, «не писал более стихов»[85].
Последние годы жизни Сумарокова были отданы переводам романов и составлению экономических и врачебных книг.
Жил Сумароков в это время в своей деревне Кунеево, Каширского уезда, Тульской губернии, стремясь привести в порядок свое имение.
В 1813 году Сумароков заболел и 1 марта 1814 года скончался.
Основные издания сочинений П. П. Сумарокова:
Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей, Тобольск, 1793–1794.
Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов. Пан-<кратия> Сум<ароков>а, чч. 1–2, М., 1799–1808.
Журнал приятного, любопытного и забавного чтения, М., 1802–1804.
Стихотворения Панкратия Сумарокова, СПб., 1832.
32. СОЛОВЕЙ, ПОПУГАЙ, КОШКА И МЕДВЕДЬ
Весьма, мне кажется, тот глупо поступает,
Кто свой лишь хвалит вкус, а прочих охуждает.
Я это докажу
Сейчас примером,
И сказку вам скажу
Эзоповым манером.
Ахти! — читатели, какой я молодец!
Я вам из басни сей две выведу морали,
Из коих первую уж вы и прочитали,
Вторую ж берегу на самый я конец.
Однажды Соловей спросил у Попугая:
«Скажи, что в комнате у нас за вонь такая,
Сосед любезный мой!
И что за дым такой,
Тяжелый и густой,
Ко мне сквозь сетку
Набился в клетку?
Мне тошно от него и ломит голова».
По-лю́дски Попугай болтать был мастер;
Он вот как отвечал: «Виной тому трава,
Которая зовется кнастер;
Ее наш барин жжет,
И этот дым, мой свет,
Который боль тебе такую приключает,
Он с жадностью глотает,
Великий находя в нем смак».
— «Какой же он дурак!
Возможно ль статься, —
Воскликнул Соловей, —
Чтоб мог питаться
Он дрянью сей?
Неужто в свете есть такие басурманы,
Для коих могут быть невкусны тараканы?
Они-то прямо барский кус!
А он от кушанья такого морщит ус;
О! как испорчен ныне вкус!»
— «Вздор! — молвил Попугай. — Не то он должен кушать;
А если б он хотел меня послушать
И был бы умный человек,
Тогда б лишь сахар ел и не пил бы вовек».
— «Неправы оба вы, — мяукнула им Кошка,—
Когда бы вкусу он хоть капельку имел,
То б, без сомнения, мышей да крыс лишь ел».
— «Все трое глупы вы! — внезапу заревел
Медведь, прикованный к столбу возле окошка. —
Когда б по правилам он вкуса поступал,
То, верно бы, себя хищением питал,
Бессильных так, как я, терзая без разбору,
А в осень, выкопавши нору,
Он в ней бы полгода по-моему лежал
И жир из лап сосал…
Ну, что вы скажете об этом?
Не самый ли благой совет ему я дал?»
Погибни ты, Медведь, с благим твоим советом!
И так уж многие по-твоему живут;
Лишь тем страшней тебя, что жир чужой сосут.
33. ЛИШЕННЫЙ ЗРЕНИЯ КУПИДОН
Пою несчастие, от коего Эрот
Стал слеп, как крот.
О вы, чувствительные души!
Развесьте уши,
Разиньте рот,
Дыхание свое сколь можно притаите
И песне жалкой сей внемлите…
Но нет, немного погодите,
Мне должно сделать здесь возгла́с:
Ведь я отделаюсь тотчас.
О ты! что на Сибирь взираешь исподлобья[86]!
Скажи мне, светлый Феб, за что до нас ты лих?
За то ль, что своего блестящего подобья
Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних
Льдяных сосульках
Да в таковых же пульках,
Которы бедная Аврора вместо слез,
От стужи плачуща, бросает к нам с небес?
Но кто ж виновен в том, коль сам ты нас не греешь?
Ты права не имеешь
Коситься так на нас.
Услышь же мой к тебе охриплый с стужи глас:
Пожалуй, сделай одолженье!
Просунь сквозь снежных туч
Хотя один свой луч
И мерзлое мое распарь воображенье.
Теперь, читатели, прошу мне сделать честь,
Прочесть,
Что об Эроте вам желаю я донесть.
Оставя некогда небесные чертоги,
Задумали сойти на землю древни боги.
Омир-покойник был тогда еще в живых,
И он-то по́звал их.
Зачем, вы спросите, — не знаю:
Откушать, может быть, или на чашку чаю;
Всяк знает, что он был им закадычный друг:
Едал амврозию, тянул и не́ктар с ними;
Со спящих же богинь обмахивал он мух
И часто забавлял их сказками своими.
Но полно вам скучать подробностями сими.
Теперь поедем мы на час в небесный дом:
Мне хочется, чтоб вы со мною прокатились
И посмотрели б там, как боги в путь пустились.
Они отправились в порядке вот каком:
Зевес сел на орла с Юноною верьхом,
На всякий случай взяв с собой в дорогу гром;
Потом за прочими начальными богами
Вулкан шел с молотом и с длинными рогами,
Которы приобрел своею он виной,
Ревниво поступив с женой.
Позвольте на часок мне здесь остановиться,
Хочу с ревнивыми немного побраниться.
Послушайте, друзья,
Ревнивые мужья!
Советую вам я
Не слишком строгости к супругам предаваться,
Коль вы не любите бодаться.
Не стройте из домов своих монастырей,
Не запирайте жен, как стариц иль зверей;
А то, когда на час явится им свобода,
Тогда-то госпожа Природа
Свое возьмет,
И то, над чем с трудом вы много лет корпели,
В минуту пропадет,
А вы навек с рогами сели.
Совет полезный давши вам,
Я обращаюся к богам.
Зефиры собрались на пир туда же с ними,
Так и начнем мы ими.
Надмеру нежные и малые божки,
Дабы не простудили ножки,
Обулись в теплые сапожки
И, чтоб от ветру им сберечь свои ушки́,
Надели лисьи треушки
И сели в дрожки,
В которых бабочек впряжён был целый цуг;
А на запятках вместо слуг
Стояла пара шпанских мух;
Да сверх того еще божков конвоевали
Шестнадцать бойких комаров,
Носами острыми и писком погоняли
Крылатых легких скакунов.
Но чья везется колесница
Четверкой сизых голубей?
Конечно, то любви царица
Желает покататься в ней?
Так точно. Вот она садится;
За нею вслед, резвясь, толпится
Рой целый Смехов, Игр, Амуров и Утех.
Но как их посажать с собой богине всех?
Нельзя; однако ж с ней иные заломались,
Другие в ноги побросались,
Иные, не успевши сесть,
Цепочкой свившися, за нею полетели,
Бросали к ней цветы и песни пели
Богине в честь;
Иные втерлись к ней за спинку,
Иные скрылись в волосах,
Иные в ямках на щеках,
Иные впутались в косынку,
Иные… Но оставим их;
Давно пора мне догадаться,
Что я болтать отменно лих;
Но впредь не буду я так много завираться
И в двух скажу стихах
О прочих всех богах:
Они туда ж помчались,
Иной на радуге верьхом,
Иной на облаке, иной пошел пешком;
А дома лишь Эрот с Дурачеством остались;
Один затем, что мал, другой затем, что глуп.
Но что же делать им, оставшись на просторе?
Эрот сначала был весьма в великом горе.
Калякать о любви? — Его товарищ туп:
Не знает и начал прекрасной сей науки.
Наскучив наконец сидеть поджавши руки,
Эрот сказал ему вот так:
«Дурак!
Теперь одни с тобой мы дома,
Так станем как-нибудь играть,
Хоть в жмурки, ведь игра сия тебе знакома;
Всё лучше, нежели от скуки нам зевать».
— «Ох, нет! — в ответ сказал глупец Эроту. —
Давно я потерял к игра́м таким охоту;
А дай мне свой колчан на час,
Хочу я испытать один хоть в жизни раз,
Умею ль действовать и я, как ты, стрела́ми;
Я сам тебе за то, голубчик, отплачу:
Пузырики пускать тебя я научу,
Клянуся в том тебе я Стиксом и богами».
Эрот было сперва и слушать не хотел;
Но сладить с дураком, скажите, кто б умел?
И так он наконец был должен согласиться;
Дурачество ж к нему умело подлеститься,
Дав опыт, пузыри из мыла как пускать.
Эроту новость та смертельно полюбилась,
Товарищ же его взял лук и стал стрелять;
Но вот беда какая вдруг случилась:
Дурачество, разинув рот,
В безмерной радости не видя, где Эрот,
Стрельнуло изо всей своей дурацкой мочи
И вышибло ребенку очи!
Какой нелепый поднял вой
Лишенный зрения крылатый мой герой!
Искусный же стрелок, от страха и печали
Разинувши свой зев,
Такой пустил ужасный рев,
Как будто бы с него живого кожу драли.
Вытье его оттоль повсюду разнеслось,
Всё зданье от того небесное тряслось.
Но бросим мы на час сих двух глупцов несчастных
И съездим в тленный мир.
Я чаю, кончился уже давно тот пир,
Который жителям небес давал Омир.
На лицах их, от спирта красных,
Сверкают радости следы.
Не ведая совсем ужасной той беды,
Которая без них на небесах стряслася,
Толпа божественна всвояси поднялася,
С хозяином простясь
И точно так же, как и прежде, поместясь.
Какая сделалась тревога,
Как мать слепого бога
Домой пришла!
Ах! что она нашла!
Богиня видит токи крови,
Зрит сына своего:
Прелестные ж глаза где были у него,
Там только ямочки осталися да брови.
Тогда-то скорбь ее все меры превзошла:
Какое зрелище для матери столь нежной!
Наместо роз вступил в лице ее цвет снежный,
Затмилися ее небесные красы;
Терзает в горести она свои власы;
Колени слабые едва ее держали,
И если бы когда богини умирали,
То б этой, верно, умереть;
Но боги ведь не мы, так как же быть? — Терпеть.
Но можно ль перенесть столь бедствие несносно?
Богине же не мстить — и горько, и поносно.
Горя отмщением, вдруг силу ощутив
И взор с плачевного предмета совратив,
На крыльях бешенства летит она в чертоги,
Где был Зевес и прочи боги.
Киприда в ярости, в отчаяньи, в слезах,
Вбежав растрепана, во всех вселяет страх,
Бросается Зевесу в ноги
И, вздохи тяжкие пуская без числа,
О бедствии своем, рыдая, донесла.
Зевес, услыша то, столь сильно огорчился,
Что чуть с престола не свалился.
О, лютая напасть!
Отец богов, разинув пасть,
Ревет быком и стонет,
Богов с Олимпа гонит;
Потом с отчаянья он на стену полез.
Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,
Не столько турок зол, соделавшись с рогами,
Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,
Сбираясь пересечь богов всех батогами.
Он рвет
И мечет,
Попавшихся ему дерет,
Как перепелок кречет;
Шумит,
Гремит,
Своей заморской ищет трости
И хочет изломать Дурачеству все кости.
Уставши наконец, Зевес потише стал
И драться перестал;
Но вот что бедному Дурачеству сказал:
«Скотина!
За то, что ослепил Кипридина ты сына,
Который мой любимый внук,
Достоин ты ребром повешен быть на крюк;
Но я свой гнев смягчаю
И вот какую казнь тебе определяю:
С сего часа́ всегда с Эротом ты ходи;
Куда он ни пошел, везде его води.
Вот что навеки я тебе повелеваю!»
Потом пощечины две-три ему влепил
Да тем и заключил.
С тех пор Дурачество всегда с Амуром ходит.
Но это бы еще не важная беда,
А вот лишь плохо что: Дурачество всегда,
Когда стреляет он, его руками водит;
Какой же может быть тут лад?
Безмозгло божество стреляет невпопад;
Удар любви с тех пор нам в голову приходит
Почти всегда,
И очень метко;
А в сердце никогда,
Иль очень редко.
34. ПЛАЧ И СМЕХ
Когда жестокий сплин[87] мне ночью спать претит,
То, вставши поутру с тяжелой головою,
Бываю я всегда печален и сердит,
Бранюсь с своей судьбою;
Все бедствия людей я вижу пред собою.
Мне мнится, слышу смертных стон;
Зло лезет мне в глаза тогда со всех сторон.
Явятся предо мной огнем дыша́щи горы,
Страданья, смерть, чума —
И словом, я тогда куда ни взвел бы взоры,
Несчастий и злодейств мне всюду зрится тьма.
Потом изыскиваю средства,
Нельзя ль чем облегчить несносны смертных бедства!
Но видя, что никак нельзя помочь тому
И что напрасно я на то лишь время трачу,
Нахмурюсь и — заплачу.
Когда же с умными людьми я где сижу
Иль книгу новую читаю и лежу,
Притом здоров бываю,
Тогда все горести свои позабываю
И ни о чем я не тужу.
Тогда и то себе на память привожу,
Что от драгой моей Климены
Не зрел и, кажется, не буду зреть измены.
И что несча́стливой судьбы моей премены
Авось-либо когда-нибудь я и дождусь.
Авось-либо велико дело!
Я без него давно оставил бы сей свет;
Несчастный только им одним лишь и живет,
Скажу я это смело.
Хоть сим авось-либом я тщетно, скажут, льщусь,
Но от него всегда я вмиг развеселюсь
И — засмеюсь.
35. ОДАВ ГРОМКО-НЕЖНО-НЕЛЕПО-НОВОМ ВКУСЕ[88]
«Croyez moi, résistez à vos tentations,
Dérobez au public vos occupations,
Et n’allez point quitter, de quoi que
l’on vous somme,
Le nom, que dans la cour vous avez
d’honnete homme,
Pour prendre de la main d’un avide
imprimeur
Celui de ridicule et misérable auteur».
Сафиро-храбро-мудро-ногий,
Лазурно-бурный конь Пегас!
С парнасской свороти дороги
И прискочи ко мне на час.
Иль, дав в Кавказ толчок ногами
И вихро-бурными крылами
Рассекши воздух, прилети.
Хвостом сребро-злато-махровым
Иль радужно-гнедо-багровым
Следы пурпурны замети.
Жемчужно-клюковно-пожарна
Выходит из-за гор заря;
Из кубка пламенно-янтарна
Брусничный морс льет на моря.
Смарагдо-бисерно светило,
Подняв огнем дышаще рыло
Из сольно-горько-синих вод,
Усо-подобными лучами
Златит, как будто бы руками,
На полимент небесный свод.
Сквозь бело-черно-пестро-красных
Булано-мрачных облаков
Луна, стыдясь гостей толь ясных,
Не кажет им своих рогов
И, мертво-бело-снежным цветом
Покрывшись перед солнца светом,
На небе места не найдет.
Ветр юго-западно-восточный
Иль северо-студено-мочный
Ерошит гладкий вод хребет.
Октябро-непогодно-бурна
Дико-густейша темнота,
Сурово-приторно сумбурна
Сбродо-порывна глухота
Мерцает в скорбно-желтом слухе,
Рисует в томно-алом духе
Туманно-светлый небосклон.
В уныло-мутно-кротки воды
Глядятся черны хороводы
Пунцово-розовых ворон.
Но вдруг картина пременилась:
Услышал стон я голубка,
У Клары слезка покатилась
Из левого ее глазка;
Катилась по лицу, катилась,
На щечке в ямке поселилась,
Как будто в лужице вода.
Не так-то были в прежни веки
На слезы скупы человеки;
Но люди были ли тогда?
Коль девушке тогда случалось
В разлуке с милым другом быть,
То должно, дуре, ей казалось,
О том реками слезы лить.
Но в наши веки просвещенны
Как могут люди огорченны
Так слезы проливать рекой?
Ведь ныне слезы дорогие,
Сравнятся ль древние простые
С алмазной нынешней слезой?
Теперь посмотрим мы, как вьется
Голубушка над голубком;
А сердце бьется, жмется, рвется
И в грудь стучит, как молотком.
Голубчик выпустил, знать, душку,
Нет жизни в нем ни на полушку,
Уж носик съежился его.
Овсянки, ласточки, синички,
Варакушки и прочи птички
Роняют слезки на него.
От этой жалостной картины,
Читатель, если ты не взвыл,
А от начальной пиндарщины
В восторг когда не приходил,
То сердца твоего тон низок,
Умом ты к готтентотам близок
И так, как лютый тигр, жесток.
Ты б должен на стену бросаться
Или в лоскутья истерзаться
От сих громко-прискорбных строк.
36. К ЧЕЛОВЕКУ
Игрушка счастья и судьбины,
С дурным посредственного смесь,
Кусок одушевленной глины,
Оставь свою смешную спесь!
Почто владыкой ты себя природы ставишь?
Сегодня гордою пятой
Ты землю, презирая, давишь,
Но завтра будешь сам давим землею той.
37. ЧУДЕСА
Видал я на своем веку чудес немало,
И мне великое желание припало
Читателям об них здесь вкратце рассказать.
За это многие дадут себя мне знать!..
Но так и быть! пущусь. Извольте же послушать:
Во-первых, видел я таких богатырей,
Которы годовой доход пяти семей
Изволили втроем за ужином прокушать.
Видал таких я лекарей,
Которые не всех больных своих морили.
Видал таких господ, которые кормили
Подвластных им людей
Не хуже лошадей
И их не походя бранили или били.
Видал подьячего, который трезв был так,
Что в сутки хаживал лишь два раза в кабак.
Я видел старую девицу,
Которая себе не убавляла лет!
Клеон, покойный мой сосед,
Имел хоть много книг, читал и был уж сед,
Но Африку считал за птицу;
Однако ж, так как сей многопочтенный муж
Имел шесть тысяч душ,
То с Лейбницем его в учености равняли.
Хоть дурен был он так собой, как смертный грех,
Но все его в глаза с божбою уверяли,
Что за́ пояс заткнет он херувимов всех.
Индейских петухов боялся он и раков;
Но утверждали все, что этот господин
Легко бы мог один
Взять в пять минут Очаков
И рать турецкую побить всю кулаком,
А если бы его кто на́звал дураком,
Важнее всякого то было б святотатства!..
Как после этого не пожелать богатства!..
Но мало ли еще каких видал я штук!
Видал я русских дам, охотниц до наук;
Видал, что с кошкою дружна была собака;
Видал я жен таких,
Которые мужей своих
Любили с месяц после брака!
Видал, что сельский поп на свадьбе был не пьян.
Видал богатых я и молодых дворян,
Которые всегда в большом хоть свете жили,
Однако ж иногда по-русски говорили.
Они ж по нескольку недель
Верст за пять от Москвы живали
И там, о чудеса! с тоски не умирали!
Видал я чудаков, которые езжали
За тридевять земель
Смотреть, как солнышко заморское садится,
Иль слушать, как шумит заморский ветерок,
Иль любоваться, как заморский ручеек
По камням и песку заморским же струится.
Как будто на Руси не стало ручейков!
Иль будто ветерок шуметь у нас не смеет
И солнце русское садиться не умеет!..
Таких несчастных я писателей видал,
Которым никаких похвал
В газетах даже не сплетали!
Видал российских я ученых бедняков,
Которы площади топтали!
В учители ж не их бояре к деткам брали,
А иностранных кучеров.
Но этого, знать, мне не видывать вовеки,
Чтоб в Волге не было белуг и стерлядей;
Чтобы злословить Фирс не стал честных людей;
Чтоб перестали грызть друг друга человеки;
Чтобы цыгане красть не стали лошадей;
Чтобы жеманиться Климена перестала;
Чтобы Москва-река через Иркутск течь стала;
Пугать не стали чтоб боярами робят;
Чтобы в Гренландию переселились музы;
Чтобы премудрые французы
Узнали наконец, чего они хотят!
О богословии чтоб споры прекратились.
……………………………………………
Чтоб денег кто взаймы мне без процентов дал
Или чтоб, наконец, когда богат я стал.
38–54. ЭПИГРАММЫ
1. «Жена Глупона за нос водит…»
Жена Глупона за нос водит,
И часто в гнев она приходит,
Что ухватить рукой неловко мужнин нос,
Затем что он курнос.
Простительно ль иметь так мало ей догадки
И не видать того,
Что у него
По милости ее ловчей есть рукоятки.
2. «Не стыдно ли тебе, Дамон, быков бояться?..»
Не стыдно ли тебе, Дамон, быков бояться?
Простительно лишь тем рогов их опасаться,
Кто не имеет, чем от них обороняться.
3. «Клит, сделавшись больным, за лекарем послал…»
Клит, сделавшись больным, за лекарем послал;
Тот с сердцем отвечал: «Ведь я не коновал!»
4. «Ты хочешь знать, Дамис, за что твоя жена…»
Ты хочешь знать, Дамис, за что твоя жена
Желает зла тебе, как будто лиходею,
Хотя и ничего не делаешь ты с нею? —
Уж полно, не за то ль и злится так она?
5. «Какое сходство Клит с календарем имеет?..»
Какое сходство Клит с календарем имеет?
— Он лжет и не краснеет.
6. «Девица, кою сбыть скорее с рук желают…»
Девица, кою сбыть скорее с рук желают
И тщатся для сего богатей нарядить,
Сходна с пилюлею, котору позлащают,
Дабы скорей ее заставить проглотить.
7. «Что не видал ослов, наш Клит весьма жалеет…»
Что не видал ослов, наш Клит весьма жалеет;
Неужто бороду без зеркала он бреет?
8. «Однажды Скрягин видел сон…»
Однажды Скрягин видел сон,
Что будто пиршество давал большое он.
От этого он сна столь сильно испугался,
Что мог насилу встать,
И страшной клятвой обязался
Вперед совсем не спать.
9. «За что не терпит Клит Дамона, как врага?..»
За что не терпит Клит Дамона, как врага?
Что сделал он ему? — Рога.
— Ага!
10. «Что Клав меня лечил, слух этот, друг мой, лжив…»
Что Клав меня лечил, слух этот, друг мой, лжив:
Когда б то было так, то как же б был я жив?
11. «На Клита, верно б, я сатиру сочинил…»
На Клита, верно б, я сатиру сочинил,
Когда бы стоил он бумаги и чернил.
12. «Увидя Спеськина, со мной весь скажет свет…»
Увидя Спеськина, со мной весь скажет свет,
Что оплеушины лицо его зовет.
13. «Однажды барыня спросила астроло́га…»
Однажды барыня спросила астроло́га:
«Пожалуй, дедушка, скажи мне ради бога,
Иметь я буду ли детей?»
А тот, поворожив, ответ такой дал ей,
Что будут у нее их трое.
Тут муж, услышавши решение такое,
Спросил, худого быть в вопросе том не мня:
«А сколько будет у меня?»
14. «Клит голову ушиб так больно ныне летом…»
Клит голову ушиб так больно ныне летом,
Что с месяц у него в глазах была всё тьма;
Однако ж от сего он не сошел с ума,
А только сделался — поэтом.
15. «Охотник Клит стихи чужие поправлять…»
Охотник Клит стихи чужие поправлять
И также прозу;
Но право чем сие он может оправдать?
Он колдуном себя желает показать,
В крапиву превращая розу.
16. «Клав, борзый наш поэт…»
Клав, борзый наш поэт,
Одною славою питается шесть лет,
Так мудрено ли же, что худ он, как скелет?
17. «Ах! батюшка, ах, ах!..»
Ах! батюшка, ах, ах!
Какой я видел страх!
Клит по уши в долгах,
А сверьх ушей — в рогах.
Ах! батюшка, ах, ах!
Н. С. СМИРНОВ
Николай Семенович Смирнов родился в 1767 году в Москве в семье крепостного. Отец его был управляющим имениями князей Голицыных. Привилегированное положение позволило ему дать сыну превосходное домашнее воспитание. Однако занятия постоянно прерывались, так как господа загружали способного молодого человека всевозможной канцелярской работой. Неоднократные просьбы и отца, и самого Николая Смирнова об освобождении успеха не имели.
Ненависть к своему рабскому состоянию и жажда знаний все сильнее овладевали юношей. Перенеся тяжелую болезнь, вызванную главным образом, как он сам пишет, «омерзением к рабству», он просил своих господ отдать его хотя бы в солдаты, на что также получил отказ.
Отчаявшись, Смирнов решил прибегнуть к крайней мере: бежать за границу, чтобы закончить образование в одном из европейских университетов, однако по дороге заболел, был схвачен и посажен в тюрьму. Летом 1785 года по приказу Екатерины II он был сдан «в состоящие в Тобольске воинские команды солдатом»[90].
Существует предположение, что историю Смирнова использовал А. Н. Радищев в главе «Городня» «Путешествия из Петербурга в Москву»[91].
С 1788 по 1796 год Смирнов, в звании сержанта, занимался преподавательской деятельностью в солдатских училищах, а также «употребляем был по разным горным и заводским препоручениям»[92].
В Тобольске Смирнов активно сотрудничает в журнале «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» на протяжении всего существования журнала. Широко образованный, владеющий иностранными языками, он печатает здесь переводы и оригинальные произведения, отмеченные печатью грусти и пессимизма. Из Кударинска и Усть-Каменогорска Смирнов посылает свои произведения в Москву, в журнал «Приятное и полезное препровождение времени», где после прекращения «Иртыша» печатался и П. П. Сумароков. В течение 1794–1796 годов Смирнов напечатал здесь одиннадцать оригинальных и переводных произведений. Особенно интересна переделка Смирновым эпизода из книги Рейналя «История обеих Индий», где он, «дрожа от злобы», рассказывает, как жестокий рабовладелец продал в рабство свою возлюбленную, спасшую ему жизнь.
В 1797 году по просьбе кригс-цалмейстера Новицкого Смирнов был переведен в штат Иркутской суконной казенной фабрики как человек «способный и исправный, знающий обычай и язык тамошних народов».
Вскоре после перевода на иркутскую фабрику, в 1800 году, Смирнов умер.
Сочинения Н. С. Смирнова отдельными изданиями не выходили.
55. СТИХИ НА ЖИЗНЬ
О вы! которые рождаетесь на свет!
Мой взор на вашу часть с жалением взирает;
И самой смерти злей собранье здешних бед,
В сей жизни человек всечасно умирает.
Из недр ничтожества когда б я мог то знать
И если бы творец мне дал такую волю,
Чтоб сам я мог своей судьбою управлять, —
Не принял жизни б я и презрил смертных долю.
56. ОТВЕТ С ТЕМИ ЖЕ РИФМАМИ
Не много мудрецов рождается на свет;
Не всякий и мудрец без горести взирает
На бренну нашу жизнь, цепь вечных зол и бед;
Но в том уверен я, что мудрый умирает
Без страха и забот, и не желает знать,
Правдиво ль то иль ложь, что он имеет волю
Своею волею в сей жизни управлять;
И мысля так, не чтет блаженством смертных долю.
57. ПЕСНЯ («Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!..»)
(Голос: «Triste raison, j’abjure ton empire»[93])
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать!
Ах! для чего ж я с Анетой свыкался,
Если теперь ей «прости» говорю?
Взором любезным на что я прельщался,
Ах! и на что к ней любовью горю?
Новые радости мне приносило
Всякое утро, как с нею я жил;
Сердце мое одного лишь просило:
Чтоб неразлучен с Анетою был.
Всякий час боле Анетой прельщаясь,
Я почитал всех счастливей себя;
Пышности, славе, чинам посмеваясь,
Их не искал я, Анету любя.
Мог ли искать их любимый я ею?
Ах! ее сердце престол было мой.
Сжалься, любовь, надо мной и над нею
И возврати двум несчастным покой!
Сжалься!.. Позволь нам еще ты обняться
И съединивши уста умереть:
Лучше не жить, чем всечасно терзаться
И в разлученьи любовью гореть.
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать.
58. ПЕСНЯ («На что, печальна лира!..»)
(На голос: «Велишь себе открыться»)
На что, печальна лира!
Велишь любовь мне петь,
Когда моя Пленира
Велит любя терпеть?
Велит молчать, томиться,
В разлуке с нею жить,
Надеждою не льститься
И только слезы лить!
Сперва друзья мы были
С Пленирою моей;
Все радости делили —
Делил и грусть я с ней.
Мы вместе с ней гуляли
По рощам и лугам;
Мы вместе отдыхали
Под старой липой там.
Когда Пленира пела,
Я вместе с нею пел;
Чего она хотела,
И я того ж хотел.
Но счастье то вкушая,
Сам бед причиной был;
Любви еще не зная,
Я страстно уж любил.
Пленирой грудь томилась:
Люблю! я ей сказал;
Пленира осердилась,
Я всех несчастней стал…
От глаз своих сокрыться
Велела мне совсем;
С душою разлучиться
Велела словом тем.
Неси вздох этот слезной,
Вечерний ветерок!
На грудь к моей любезной,
Под тоненький платок;
А ты, печальна лира!
Дай волю мне стенать;
Мне здесь моя Пленира
Велела жизнь скончать.
59. К МУРЗЕ
(Писано в проезд мой через Усть-Каменогорскую крепость, по просьбе киргизца, против крепости за Иртышом тогда кочевавшего)
Мурза! тебе, я чаю,
Наскучили уж мы,
Киргизские умы?
Я это примечаю:
С тех самых точно пор,
Как ты Фелицын двор
И всех, кто с головою,
Пером своим пленил,
Восхитил, удивил,
Всяк хочет быть Мурзою
Иль батырем у нас
В степи киргизской дикой.
Охоте быть великой
Там надобно у вас,
Далёко за горами,
Чтоб в нашу степь хотеть
Учиться песни петь
И так дружиться с нами;
А всё причиной ты!..
Ну, где с тобой сравниться?
Я слышал: этим льститься —
Пустые суеты;
Не всем Мурзой родиться,
Не всем, как он, греметь;
И нашу льзя ль царицу,
Бессмертную Фелицу,
Бессмертно так воспеть?
А я не строю лиры;
Достойно ей владеть
В себе не вижу силы.
Мурзу не смею петь,
Не смею петь Фелицу…
Как сметь мне из-за гор
Нахальный, дерзкий взор
На нашу взвесть царицу?
В том слава вся моя,
Что мысленно ея
Могу лобзать десницу.
Но жив в степи пустой,
Себя я утешаю
И время коротаю
Простою забызгой[94];
Она свое изделье!
Пою любовь, веселье,
Свободу и покой,
Которы мы вкушаем
С тех пор, как ощущаем
Скиптр мирный над собой.
Или верхом гуляю,
По степи разъезжаю,
По речкам, по горам,
В стадах, по табунам,
И ими утешаюсь.
Иль в юрте я сижу,
Кумызом[95] забавляюсь
И время провожу
За чашкой с бишбармаком[96].
Иль с трубкой табаку,
До неги бывши лаком,
Валяюсь на боку,
Султаном быть мечтая.
Иль роскоши вкушая
В объятьях милых жен,
Дождусь, как сладкий сон,
Сомкнув уставши взоры,
Перенесет за горы
В бессмертной славы храм,
К Фелицыным ногам.
Чего ж желать мне боле
В такой счастливой доле?
Не смею ничего,
Как только лишь того,
Чтоб сон тот мог свершиться,
Чтоб зреть Фелицын трон…
Но нет!.. страшусь забыться!..
Так пусть же этот сон,
Когда не может сбыться,
Бесперестанно снится
И сладкой сей мечтой
Прельщает разум мой,
Который в нем встречает
Несчетны чудеса
И в оных утопает,
Меня перенося
К пророку в небеса!
60. БЛАГОДАРНОСТЬ
В злато-рубиновой порфире,
В венце из пламенных лучей,
Бряцая на волшебной лире,
Латонин сын из-за морей
Едва свой образ светозарный
Явил, как слезы благодарны,
Напомнив милости твои,
Стезю из сердца проложили
И, заструившись, облегчили
Болезни и тоску мои.
Благотворительность святая,
Любимая природы дщерь!
Где твой престол? Страна какая
Гордится им? — Ни лютый зверь,
Сократу смертный яд разведший;
Ни скот, Эфесский храм сожегший,
Не воскуряли фимиам
Пред утешительницей мира…
Кто ж скажет мне, уныла лира!
Где беломраморный тот храм,
В котором истукан бесценный
Стоит немногих божества?
Один лишь смертный тот блаженный,
Кто драгоценней торжества
Души своей ни в чем не знает,
Как если слезы отирает
Несчастных, их счастливя часть.
Скажи ж, о мой благотворитель!
Скажи: где ангел твой хранитель?
Позволь пред ним и мне упасть!
Сердечны слезы умиленья,
Которых ток еще течет!
Он примет вас без оскорбленья
И сам вам цену наречет:
Ему любезна благодарность;
Ему притворство и коварность
С дарами смеют ли предстать?
Теките, слезы драгоценны!
Когда ему вы посвященны,
Я рад вас вечно проливать.