Дружеское литературное общество возникло 12 января 1801 года и просуществовало до осени того же года. Членами его были Андрей и Александр Тургеневы, Жуковский, Мерзляков, Андрей и Михаил Кайсаровы, Воейков, Семен Родзянко. Объединенные родством и воспитанием (большинство членов Общества были воспитанниками пансиона при Московском университете), связанные с масонской традицией, выросшие на чтении повестей Карамзина, члены Общества открывали новую литературную страницу. Увлечение штюрмерской литературой, молодым Шиллером сочеталось в их сознании с политическим бунтарством, жаждой свободы. Призывы к борьбе с тиранами получали в обстановке последних месяцев павловского царствования вполне конкретное политическое звучание.
Ведущая группа членов Общества осуждает и придворное искусство XVIII века, и «легкую поэзию» карамзинистов, требуя героики и гражданственности. Одновременно выдвигается и другое требование — народности.
На заседаниях Общества в доме Воейкова в Москве, у Девичьего монастыря, разгоралась острая полемика. Андрей Тургенев, Мерзляков, Воейков и Андрей Кайсаров стремились придать диспутам политическую окраску, а в литературном отношении ориентировались на Шиллера. Жуковский и Александр Тургенев склонялись к литературным принципам Карамзина и стремились ограничить заседания моральными и эстетическими дискуссиями. Поклонник Стерна Михаил Кайсаров проповедовал скептическую философию Беркли, а Семен Родзянко был настроен религиозно-мистически. Именно благодаря молодым спорам, искренности исканий начинающих поэтов Общество стало не только важнейшим событием в творческих биографиях его участников, но и вехой в развитии русской литературы.
Центральным событием жизни Общества было торжественное заседание, посвященное отечеству. В речи, произнесенной на этом заседании, Андрей Тургенев призывал слушателей деятельно служить отечеству, «быть его сынами, с опасностию всего жертвовать его благоденствию»[109].
В Дружеском литературном обществе, как в фокусе, сошлись основные направления молодой литературы 1800–1810-х годов: романтизм Жуковского, гражданская поэзия, связанная с традицией XVIII века и идеями Просвещения (Мерзляков), и преддекабристское идейно-литературное движение (Андрей Тургенев, Андрей Кайсаров).
А. И. ТУРГЕНЕВ
Андрей Иванович Тургенев (1781–1803) — старший из четырех братьев Тургеневых, семьи, давшей русской культуре начала XIX века плеяду выдающихся деятелей. Самые первые впечатления будущего поэта были связаны с обстановкой опального существования отца, И. П. Тургенева, высланного в свое саратовское поместье после разгрома кружка Новикова. Начало литературной деятельности Андрея Тургенева было связано с масонской моралистической поэзией и прозой, культивировавшимися в университетском пансионе, куда его отдали учиться. Позднее, как протест против этих вкусов, оформилось юношеское увлечение творчеством Карамзина, влияние которого заметно на первых рукописных опытах Андрея Тургенева. Однако к концу 1790-х годов чувствительность и изящный скептицизм Карамзина были вытеснены в сознании молодого поэта Шиллером, поэзией «бури и натиска», литературой, проповедовавшей мужество и сопротивление деспотизму. Отношение Андрея Тургенева к карамзинизму оставалось сложным: наряду с острой полемикой имела место и органическая связь. Не случайно и «К отечеству», и «Элегия» были опубликованы в журнале Карамзина «Вестник Европы».
К началу 1802 года увлечение Шиллером сменяется интересом к Шекспиру (Тургенев переводит «Макбета») и фольклору. Все большую определенность получает его требование народности литературы.
Требование гражданственности в поэзии сочеталось в последние годы павловского царствования в сознании А. Тургенева с бурным ростом тираноборческих настроений, противопоставленных культивировавшимся в семье мистицизму, проповеди морального самоусовершенствования и отрицанию политики. Не случайно он стал кумиром и образцом для среднего брата, декабриста Николая Тургенева. В 1801 году Андрей Тургенев и Мерзляков выступили инициаторами Дружеского литературного общества.
В ноябре 1801 года он переехал в Петербург, где поступил на службу и был причислен к канцелярии Новосильцева. Пребывание в столице было кратким — он был отправлен дипломатическим курьером в Вену; в феврале 1803 года он возвратился в Петербург, а 8 июля того же года скоропостижно скончался от «горячки с пятнами».
Вся короткая жизнь Андрея Ивановича Тургенева была заполнена непрерывной литературной деятельностью. Почти все его труды до нас не дошли — лишь некоторые сохранились в отрывках. Интереснейший культурный памятник — дневник Андрея Тургенева, документ самовоспитания передового русского человека преддекабристской эпохи, — до сих пор не опубликован. Речи Тургенева в Дружеском литературном обществе свидетельствуют о том, что он обладал незаурядным талантом критика.
Стихотворения Андрея Тургенева никогда не были собраны. Предполагавшееся в серии «Архив братьев Тургеневых» их издание не состоялось. Настоящая публикация является наиболее полной. В нее не вошли лишь отдельные разрозненные строки и незавершенные черновые наброски (к ним относятся отрывки сатирической поэмы, процитированной нами во вступительной статье).
Издание стихотворений Андрея Тургенева:
«Поэты начала XIX века», «Б-ка поэта» (М. с.), 1961, с. 253.
69. СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ ДОРОГОЙ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ
Вотще невежество свой грубый глас возносит,
Вотще оно тебя, о Карамзин, поносит —
Сердца чувствительны ты будешь век пленять,
И славы можешь ли ты сам другой желать?
Кто Агатона чтет, всяк слезы проливает,
Пленясь творением, творца благословляет;
Тебе сердца пленять дар милый небом дан,
Пой к удовольствию, пой к славе россиан!
70. ОТРЫВОК
К А. С. К<айсаро>ву
Когда весенняя улыбка
Чело природы озарит,
Когда в дыхании зефира
Прольется сладость и восторг,
Сильней сердца в груди забьются
И кровь любовью закипит,
Когда в врагах мы узрим братьев
И в их объятиях прольем
Слезу прощенья, примиренья,—
Тогда, тогда, мой милый друг,
Узрев, как после бурь ужасных,
Как после мрачныя зимы
Природа снова зеленеет
И снова добрые сердца
Зовет к святому наслажденью, —
Стремись в объятия ее,
Впивай в себя весны дыханье
И томну грудь им оживи.
Ее влиянье благодатно
Унылость в сердце истребит;
Надежда кроткая, благая
Рассеет мрак души твоей
И светлые лучи блаженства
Возблещут в радостных слезах.
71–76. ЭПИГРАММЫ
1. «За что ты на меня сердита, я то знаю…»
Т. К. Ф.
За что ты на меня сердита, я то знаю —
За то, что для тебя стихов не сочиняю,
Прости ты в том меня, ведь это оттого,
Что не желаю я злословить никого.
2. «Адам еще в раю с женой был жить обязан…»
Адам еще в раю с женой был жить обязан;
Так до падения он был уже наказан.
3. «О, как священная религия страдает!..»
О, как священная религия страдает!
Вольтер ее бранит, Кутузов защищает.
4. «Он сроду не краснел, краснеть и не умеет…»
Он сроду не краснел, краснеть и не умеет,
Он врет, он лжет и не краснеет.
Но может в краску он всегда других вводить,
Лишь только их начнет хвалить.
5. «В час скуки думая хоть чем-нибудь заняться…»
В час скуки думая хоть чем-нибудь заняться,
Судьба в сей день тебя на свет произвела,
Но не могла никак от смеха удержаться,
Взглянувши на тебя, и грусть ее прошла.
6. «Кутузов! Вот еще работа для тебя!..»
Кутузов! Вот еще работа для тебя!
Пиши, бесись, ругай, и осрами … себя.
77. С. И. П<ЛЕЩЕЕВ>У
В чьем сердце добродетель
Свой трон соорудила,
Кто ею согреваем,
Как братьев любит ближних,
Им предан всей душою
И счастлив их блаженством;
Чей путь в сей жизни краткой
Любовь друзей нежнейших,
Любовь супруги милой,
Взор ангельский младенца
(Залога нежной страсти)
Цветами устилают;
Кто в горестны минуты,
В минуты испытанья
Находит утешенье
В святом благотворенье, —
Тот счастлив, счастлив прямо;
Хоть проливает слезы,
В слезах его играет
Луч кроткия отрады,
В душе его источник
Блаженства, наслаждений!
П<лещеев>, здесь узнай себя!
И, зря святых небес к тебе благоволенье,
Благословляй творца в сердечном умиленье.
Чего желать еще осталось для тебя!..
78. «В дыхании зефиров…»
В дыхании зефиров,
На крыльях благодати
Низлетит к нам весна —
Весна! Весна! Кроткая, любезная, вечно юная богиня! Весна низлетит к нам в дыхании любви отческой. Огнь любви разольется во вселенной, счастье озарит людей светлыми лучами в объятиях любви. Дух жизни — будет дух любви. Всё восторжествует, всё исполнится радости.
В врагах мы узрим братьев нежных
И в их объятиях прольем
Слезу прощенья, примиренья.
Всё принесет дань благодарности благословляющему, и мы в радости сердца воскликнем:
Цвети, любовь, в природе,
Будь жизнию вселенной,
Будь жизнию пылинке,
Будь жизнию богов!
Красуйся, добродетель!
С любовию сопрягшись,
Лучом ее венчайся
И радость лей в сердца.
79. «О ты, которую несчастье угнетает…»
О ты, которую несчастье угнетает,
Чье сердце горестью питается одной,
Нигде, ни в чем себе отрад не обретает,
Покрыта чья душа отчаяния тьмой, —
Воззри на небеса с сердечным умиленьем,
К небесному отцу простри свой томный глас
И с пламенной слезой моли об утешеньи.
Но счастья не ищи — его здесь нет для нас,
В сем мире, где злодей, страх божий забывая,
Во злодеяниях найти блаженство мнит,
Рукою дерзкою сирот и вдов теснит,
Слезам, отчаянью, проклятьям не внимая.
80. НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ ГЕТЕ
Свободным гением натуры вдохновленный,
Он в пламенных чертах ее изображал
И в чувстве сердца лишь законы почерпал,
Законам никаким другим не покоренный.
81. СТИХИ А. М. С<ОКОВНИН>ОЙ НА НЕВЕРНОСТЬ ДРУГА
Возможно ли, она (конечно, ведь не он)
Оставила тебя. Забыла!
Она, которую так нежно ты любила?
Что делать! Ветреность для многих здесь закон.
Что было мило нам, мы часто оставляем
Лишь только для того, чтоб новое найтить.
Найдем — и через час вздыхаем,
Хотим прошедшее опять поворотить,
Но ах! уж поздно, всё пропало.
Что прежде столько восхищало,
Пропало — где его искать?
Страшись хорошее на лучшее менять!
Одно с тобой перед глазами,
Другое где-то за горами;
Притом же всё вдали обманчиво для глаз;
И можно ли сравнить надежду с увереньем?
Раскаешься и сам, но будет всё не в час;
И ты останешься с одним нравоученьем!
Ах! Друга твоего неверного урон
(Он только жалок мне) ничем не наградится.
Ах! Если б знал ценить свое блаженство он,
Когда бы чувствовал, чего в тебе лишится!
Напрасно по тебе он будет слезы лить,
Ему тебя никто, никто не замени́т.
Но ты, под сча́стливой рожденная звездою,
С любезной, пламенной, нежнейшею душою,
Ты друга вновь найдешь для сердца твоего,
Найдешь — и розами усыплешь путь его.
Чтоб рай вкусить, другим в сем мире неизвестный,
Рай вечно, вечно жить в душе твоей прелестной,
Он жизни для тебя своей не пощадит:
Пускай против него рок злобный ополчится —
Он с роком для тебя бестрепетно сразится
И в смертный час еще тебя благословит.
82. <В. А. ЖУКОВСКОМУ> («Тебе легко, мой друг, предписывать законы…»)
Тебе легко, мой друг, предписывать законы,
Сердиться, губу дуть, ссылался на оны:
Приказывать легко, но трудно исполнять.
Сие, кто служит, всяк, конечно, должен знать,
В архиве ль служит кто иль в соляной конторе,
В сенате, в армии иль в корабле на море.
83. К ВЕТХОМУ ПОДДЕВИЧЕСКОМУ ДОМУ А. Ф. В<ОЕЙКО>ВА
Сей ветхий дом, сей сад глухой —
Убежище друзей, соединенных Фебом,
Где в радости сердец клялися перед небом,
Клялись своей душой,
Запечатлев обет слезами,
Любить отечество и вечно быть друзьями.
84. К ОТЕЧЕСТВУ
Сыны отечества клянутся!
И небо слышит клятву их!
О, как сердца в них сильно бьются!
Не кровь течет, но пламя в них.
Тебя, отечество святое,
Тебя любить, тебе служить —
Вот наше звание прямое!
Мы жизнию своей купить
Твое готовы благоденство.
Погибель за тебя — блаженство,
И смерть — бессмертие для нас!
Не содрогнемся в страшный час
Среди мечей на ратном поле,
Тебя, как бога, призовем,
И враг не узрит солнца боле
Иль мы, сраженные, падем —
И наша смерть благословится!
Сон вечности покроет нас;
Когда вздохнем в последний раз,
Сей вздох тебе же посвятится!..
85. «Ума ты светом озарен…»
Ума ты светом озарен
И видишь бездны пред собою;
Но к ним стремишься, увлечен
Слепою, пламенной душою.
На небо скорбный вздох летит,
Ты слаб — оно тебя терзает,
В тебя отчаянье вливает
И твердым быть тебе велит.
Свободы ты постиг блаженство,
Но цепи на тебе гремят;
Любви постигнул совершенства
И пьешь с любовью вместе яд.
И ты терзаешься тоскою,
Когда другого в гроб кладешь!
Лей слезы над самим собою,
Рыдай, рыдай, что ты живешь!
86. «И в двадцать лет уж я довольно испытал!..»
И в двадцать лет уж я довольно испытал!
Быть прямо сча́стливым надежду потерял,
Простился навсегда с любезнейшей мечтою
И должен лишь в прошедшем жить,
В прошедшем радость находить;
И только иногда отрадною слезою
Увядше сердце оживлять.
Невинность сердца! Утро ясно
Блаженных детских дней! Зачем ты так прекрасно,
Зачем так быстро ты? Лишь по тебе вздыхать
Осталось бедному, ты всё мое богатство!
Живи хоть в памяти моей
И каплю ба́льзама в стесненну душу влей!
87. «Пусть ей несчастлив я один…»
Пусть ей несчастлив я один,
Но миллионы ей блаженны;
Отечества усердный сын,
Я прославлял ее, но, сердцем восхищенный,
Не милости искал, святую милость пев.
Не нужно правому прощенье:
Он видит в милости другое оскорбленье.
Тому ль, кто чист в душе, ужасен царский гнев?
88. «Забудем здесь искать блаженства…»
Забудем здесь искать блаженства,
В юдоли горести и слез:
Там, там, на высотах небес,
Жилище блага, совершенства.
Там бедный труженик земной,
Достигнув вечного покою,
Узнает, что есть бог благой.
Но здесь, тягчим его рукою,
В нем видя грозного судью,
Как тень от горя исчезая,
Напрасно слезы проливая,
Клянет он молча жизнь свою.
89. «А вы, которы в нем отраду находили…»
А вы, которы в нем отраду находили,
Которые его взлелеяли, любили
И для которых он в степи благоухал,
Проститесь с ним навек! С поникшими очами
Вы будете стоять над местом, где он цвел,
Вы вспомните о нем, и, может быть, с слезами,
Но он для ваших слез опять не расцветет
И только прах один печальный здесь найдет.
90. «Ты добр! Но пред тобой несчастный, угнетенный…»
Ты добр! Но пред тобой несчастный, угнетенный,
Невинный к небесам возносит тяжкий стон.
Злодей, и в почести, и в знатность облеченный,
Сияющий в крестах, и веру, и закон
В орудие злодейств своих преобращает.
Нет правосудия, защиты нет нигде,
Земные боги спят в беспечности…
И самый гром небес на время умолкает.
Ищи же счастья здесь, о добрый друг людей,
Ищи его себе…
91. ЭЛЕГИЯ («Угрюмой Осени мертвящая рука…»)
Ainsi s’éteint tout ce qui brille un moment sur la terre!..
Угрюмой Осени мертвящая рука
Уныние и мрак повсюду разливает;
Холодный, бурный ветр поля опустошает,
И грозно пенится ревущая река.
Где тени мирные доселе простирались,
Беспечной радости где песни раздавались, —
Поблекшие леса в безмолвии стоят,
Туманы стелются над долом, над холмами.
Где сосны древние задумчиво шумят
Усопших поселян над мирными гробами,
Где всё вокруг меня глубокий сон тягчит,
Лишь колокол нощной один вдали звучит,
И медленных часов при томном удареньи
В пустых развалинах я слышу стон глухой, —
На камне гробовом печальный, тихий Гений
Сидит в молчании, с поникшею главой;
Его прискорбная улыбка мне вещает:
«Смотри, как сохнет всё, хладеет, истлевает;
Смотри, как грозная, безжалостная смерть
Все ваши радости навеки поглощает!
Всё жило, всё цвело, чтоб после умереть!»
О ты, кого еще надежда обольщает,
Беги, беги сих мест, счастливый человек!
Но вы, несчастные, гонимые Судьбою,
Вы, кои в мире сем простилися навек
Блаженства с милою, прелестною мечтою,
В чьих горестных сердцах умолк веселья глас,
Придите — здесь еще блаженство есть для вас!
С любезною навек иль с другом разлученный!
Приди сюда о них в свободе размышлять.
И в самых горестях нас может утешать
Воспоминание минувших дней блаженных!
Ах! только им одним страдалец и живет!
Пускай счастливца мир к веселию зовет,
Но ты, во цвете лет сраженная Судьбою,
Приди, приди сюда беседовать с тоскою!
Ни юность, для других заря прекрасных дней,
Ни прелести ума, ни рай души твоей,
Которой всё вокруг тебя счастливо было, —
Ничто, ничто Судьбы жестокой не смягчило!
Как будто в сладком сне узнала счастье ты,
Проснулась — и уж нет пленительной мечты!
Напрасно вслед за ней душа твоя стремится,
Напрасно хочешь ты опять заснуть, мечтать:
Ах! тот, кого б еще хотела ты прижать
К иссохшей груди — плачь! — уж он не возвратится
Вовек!.. Здесь будешь ты оплакивать его,
Всех в жизни радостей навеки с ним лишенна.
Здесь бурной осенью Природа обнаженна
Разделит с нежностью грусть сердца твоего;
Печальный мрак ее с душой твоей сходнее,
Тебе ли радости в мирском шуму найти?
Один увядший лист несчастному милее,
Чем все блестящие весенние цветы.
И горесть сноснее в объятиях свободы!
Здесь с ним тебя ничто, ничто не разделит:
Здесь всё тебе о нем лишь будет говорить.
С улыбкой томною отцветшия Природы
Его последнюю улыбку вспомнишь ты;
А там, узрев цветов печальные следы,
Ты скажешь: где они? здесь только прах их тлеет,
И скоро бурный вихрь и самый прах развеет!
И время быстрое блаженства твоего,
И тень священная, и образ вечно милый
Воскреснут, оживут в душе твоей унылой.
Ты вспомнишь, как сама цвела в глазах его!
Как нежная рука тебя образовала
И прелестью добра тебя к добру влекла;
Как ты все радости в его любви вмещала
И радостей иных постигнуть не могла;
Как раем для тебя казалась вся вселенна…
Но жизнь обман; а ты, минутой обольщенна,
Хотела вечно жить для счастья, для него;
Хотела — гром гремит — ты видишь… гроб его!..
Что счастье? Быстрый луч сквозь мрачных туч осенних:
Блеснет — и только лишь несчастный в восхищеньи
К нему объятия и взоры устремит,
Уже сокрылось всё, чем бедный веселился;
Отрадный луч исчез, и мрак над ним сгустился,
И он, обманутый, растерзанный, стоит
И небо горестной слезою укоряет!
Так! счастья в мире нет; и кто живет — страдает!
Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,
Найти спокойствие внутри души твоей;
Напрасно будешь ты сей мыслью веселиться,
Что с мирной совестью твой дух не возмутится!
Пусть с доброю душой для счастья ты рожден,
Но, быв несчастными отвсюду окружен,
Но бедствий ближнего со всех сторон свидетель —
Не будет для тебя блаженством добродетель!
Как часто доброму отрада лишь в слезах,
Спокойствие в земле, а счастье в небесах! —
Не вечно и тебе, не вечно здесь томиться!
Утешься; и туда твой взор да устремится,
Где твой смущенный дух найдет себе покой
И позабудет всё, чем он терзался прежде;
Где вера не нужна, где места нет надежде,
Где царство вечное одной любви святой!
92. <В. А. ЖУКОВСКОМУ> («Смиренный жизни путь цветами устилая…»)
Смиренный жизни путь цветами устилая,
Живи, мой милый друг, судьбу благословляя,
И ввек любимцем будь ее.
Блаженство вольности, любви, уединенья
И муз святые вдохновенья
Проникнут сладостью всё бытие твое.
А мне судьба велит за счастием гоняться,
Искать его, не находить,
Но я не буду с ней считаться,
Коль будешь ты меня любить.
93. <М. М. ХЕРАСКОВУ>
Забавный старичок, прославленный пиита,
Кому дорога к нам давно уже открыта,
Не знаю, до тебя дойдет ли речь моя;
Жаль, если не дойдет, но в том невинен я.
Смиренья должного границы преступая,
В смирении своем тебя с собой равняя,
Что «Кадма» ты сложил, прощает Фенелон, —
Но если сведает о «Полидоре» он?
94. «Мой друг! Коль мог ты заблуждаться…»
Мой друг! Коль мог ты заблуждаться
И с чистой, пламенной душой
Блаженством на земли ласкаться, —
Скорей простись с твоей мечтой.
С твоей сердечной простотою
Обманов жертвой будешь ты;
Узнаешь опытностью злою,
Сколь едко жало клеветы;
Всех добрых дел твоих в заплату
Злодеи очернят тебя.
Врагу ты вверишься, как брату,
И в пропасть ввергнешь сам себя.
Восстонешь, роком пораженный,
Но слез не будешь проливать;
Безмолвной скорбью отягченный,
Судьбу ты будешь проклинать;
Потухнет в сердце чувства пламень,
Погаснет жизни луч в очах,
В груди носить ты будешь камень,
И взор твой будет на гробах.
95. «Уже ничем не утешает…»
Уже ничем не утешает
Себя смущенный скорбью дух;
Весна природу воскрешает,
Но твой осиротевший друг
Среди смеющейся природы
Один скитается в тоске,
Напрасно ждет, лишен свободы,
Счастливой части и себе!
Не верит, кто благополучен,
Мой друг! несчастного слезам;
Но кто страдал в сей жизни сам,
Кто сам тоскою был размучен,
И, миг себя счастливым зрев,
Навеки счастия лишенный,
Судьбы жестокой терпит гнев,
И, ей на муку осужденный,
Не зрит, не зрит бедам конца, —
Тому все бедства вероятны,
Тому везде, везде понятны
В печали ноющи сердца.
А. С. КАЙСАРОВ
Андрей Сергеевич Кайсаров (1782–1813) происходил из родовитой, но небогатой московской дворянской семьи. Из четырех братьев, кроме Андрея, в истории русской культуры и общественной жизни были заметны Михаил Сергеевич Кайсаров — переводчик и пропагандист Стерна и Паисий Сергеевич Кайсаров — генерал, любимый адъютант Кутузова в Молдавском походе и во время Отечественной войны, партизан и герой 1812 года.
Проведя детство в патриархальной домашней обстановке, А. С. Кайсаров поступил в 1795 году в Московский университет, но по приказу Павла I, вместе с другими дворянскими юношами, должен был вступить в военную службу и был определен сержантом в Семеновский полк. В конце 1790-х годов он сблизился с Андреем Тургеневым, Мерзляковым, Жуковским. Под их влиянием увлекся литературой, занялся самообразованием, с большим трудом добившись отставки. Вместе с друзьями Кайсаров пережил бурное увлечение молодым Шиллером и литературой «бури и натиска». В 1801 году он вступил в Дружеское литературное общество и, проникшись критическим отношением к чувствительной литературе, написал нашумевшую сатиру «Свадьба Карамзина». Уже в эти годы оформилось отрицательное отношение Кайсарова к крепостному праву и политическому деспотизму.
В 1802 году он уехал вместе с Александром Тургеневым учиться в Геттинген, где в 1804 году выпустил на немецком языке исследование по славянской мифологии (русский перевод — в 1809 году), а в 1806 году защитил на латинском языке диссертацию о необходимости уничтожения крепостного права в России, в которой объявлял крестьянство самым здоровым — духовно и физически — сословием, основой будущей национальной культуры.
Серьезно занявшись под руководством А. Шлоцера изучением русской истории, он одновременно штудировал славянские языки, профессионально интересовался сравнительным языкознанием. Совместно с Александром Тургеневым он совершил научное путешествие по маршруту: Прага — Вена — Будапешт — Загреб, тайком заехал и в турецкую Сербию, посетив Белград. По пути он собирал рукописи, фольклор, устанавливал связи с национальными деятелями, проектируя создание общеславянского научно-культурного центра. После Геттингена Кайсаров совершил поездку в Англию, где работал над русскими рукописями в Лондоне[111].
Вернувшись в Россию, он был в 1811 году приглашен профессором русского языка и словесности в Дерптский университет.
В начале Отечественной войны, совместно с профессором Рамбахом, Кайсаров организовал походную типографию, во главе которой и был поставлен в чине майора ополчения. Издавал листовки и первую в истории русской прессы фронтовую газету «Россиянин» (на русском и немецком языках). Будучи близким к штабу Кутузова, он в период Тарутинского лагеря превратил типографию в один из важнейших центров публицистики 1812 года.
После смерти Кутузова Кайсаров не захотел оставаться на штабной службе и перешел в партизанский отряд брата. В 1813 году он погиб в битве при Гейнау. Есть сведения, что он сам взорвал себя вместе с артиллерийским обозом, чтобы склад не попал в руки неприятеля.
Стихотворения А. С. Кайсарова, собранные им самим в отдельную рукописную тетрадь, никогда при жизни автора не печатались. Рукопись сохранилась в архиве братьев Тургеневых (ПД). Отдельные тексты из нее были опубликованы в работе: А. Фомин, Андрей Сергеевич Кайсаров. — «Русский библиофил», 1912, № 4, с. 23.
96. <А. И. ТУРГЕНЕВУ>
О ты, которого так много я любил,
Кого любезнее, всего милее чтил,
Чья дружба кроткая мне счастье доставляла
И в одиноку грудь отраду мне вливала,
Кем бывши я любим, о счастье не мечтал,
Всё счастие мое в тебе одном вмещал, —
С тобою должен я, мой милый друг, расстаться!
Счастливым можно ли ввек смертному остаться?!
И мне назначено суровою судьбой
Далёко от тебя вести в тоске век свой!
97. СТАРИННАЯ ПЕСНЬ ДЛЯ НОВОМОДНОГО АЛЬБОМА
Старички почтенной древности,
Наши дедушки и бабушки!
Ах! Когда б хоть на часок один
Вы в святую Русь явилися!
Что б за странности увидели,
Как чудесят ваши правнуки,
Как бы вы, всплеснув обеими,
Взвыли громким, горьким голосом:
«Ах ты свет наша святая Русь!
Как совсем ты перковеркалась!
Басурманские обычаи
Приняла земля крещеная!
Не одни фаты и фартуки,
Телогреи с сарафанами,
Не одни кафтаны русские
И горлатны черны шапочки
Бросили они, беспутные!
Нет в них сердца, нету русского,
Нет родного, нет ни кровного,
Нет ни дружбы, ни любови в них!
Ах, бывало, девка молодцу
Скажет: „Ваня, я люблю тебя!“ —
Молодец уж не кручинится:
Девка рада хоть во гроб за ним!
А зато ведь уж и парень-то
Девку любит верой, правдою,
Из огня и изо полымя
Выхватит свою лебедушку!
А теперь уж всё по-новому —
Малый бесом рассыпается,
А на думе всё непутное:
Сломит розу, — да и был таков!
Девка плачет, надрывается,
Коротает свою молодость,
А бездушный насмехается:
„Ну, вольно было ей верить мне!“
В старину, бывало, друга нет —
Сердце ноет, сокрушается,
Тяжело быть в одиночестве!
Свет не мил без друга милого!
А зато как уж найдет его,
Вдвое солнышко прекраснее,
Вдвое птички веселей поют,
И цветочки, и муравушка —
Как-то всё уж не по-прежнему!
И в печали, и в веселии
Делишь сердце с другом надвое.
А теперь уж и по крошечке
Сердца для друзей не станется;
Их считают не десятками,
А всё сотнями и тысячми.
Если деньги — и друзей тогда толпа,
Есть веселости — как мухи к меду льнут,
А приди злодей-невзгодушка — тогда
Все рассыпятея, и след друзьям простыл.
Ах! Бывало, друга милого
Имя на сердце написано,
А теперь — ну как запомнить всех?
Поголовную им перепись,
Надо им приход, расход вести.
О! Беспутные вы вну́чаты!
Ведь на то-то вам альбаумы
Басурмане ввозят кучами!
Уж хотя бы вы в альбаумах,
Как, бывало, мы в часовниках,
Доброму чему училися;
Но и этой нету радости
Вашим дедушкам и бабушкам.
Ах ты свет наша святая Русь!
Как совсем ты перковеркалась!»
Старички почтенной древности,
Наши бабушки и дедушки!
Вы утрите слезы горькие,
Вам слезами не исправить нас!
Ах! И я, ваш внук почтительный,
Должен вместе за толпой идти!
Мне Всемила написать велит
Что-нибудь в ее альбауме.
Как обычая идти не вслед?
Как Всемилы не послушаться?
Вот, Всемила, тебе песенка
Старомодная, не новая.
Если будешь ты когда-нибудь
В книжке листики рассматривать,
Если очередь меня дойдет,
Ах! Прочти тогда и мой листок!
Поневоле тогда вспомнишь ты,
Что и я когда-то в свете жил.
Может быть, тогда, задумавшись,
Скажешь тихо: «Он любил меня!
А любить ведь не грешно ничуть,
Сам небесный царь любить велит.
Он любил меня душою всей,
Рад был жизнью мне пожертвовать.
Этот листик написал он мне
В самый день мово рождения,
Хоть далёко он отсюда был,
Но душа его со мной была.
Он желал мне счастья, радостей,
Он желал мне ввек веселой быть,
Чтоб здоровье разливалося
По всем жилкам и составчикам;
Чтоб я в вечной цвела младости
Гордо, пышно — словно маков цвет!
Чтоб смеялась лю́дским глупостям,
Пересудам их и зависти,
Чтоб я шла своей тропинкою,
Чтобы сердца всегда слушала —
Сердце злому не научит нас,
Он желал мне — ввек Всемилой быть!»
98. ИЗЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ ПРИКАЗНОГО
Понеже в справках предъявилось
И самый суд определил,
Чтоб сердце бедно покорилось
И Асмодей тебя любил;
Понеже, взявши в уваженье
Судеб жестоких приговор
И рассмотрев определенье,
Которое скрепил тот вор,
Что славится здесь Купидоном,
Лишь каверзы одни творит
И в уголовном свете оном
Делами всякими кутит;
Понеже в день созданья света
Указ верховный состоял,
На коем значится отмета:
«Любовь чтоб каждый испытал!»
Понеже сердца в уложеньи
Параграф первый то ж гласит,
Что должен по узаконенью
И даже Асмодей любить!
Причин сих ради приказали
Любовь мне милой объявить
И декларацью предписали
Самой Пленире сообщить.
Законов в силу поступая,
Сим ведать я тебе даю,
Чтоб, под сукно не отлагая,
Решила ты судьбу мою.
Чтоб сердце ты благоволила,
Законно справив, отказать
Иль приговором положила
С меня закла́дную в нем взять;
Чтоб завтраками не кормила,
Сказала скоро мне ответ, —
Понеже знай, тиранка мила:
Сухая ложка рот дерет!
99. ПЕРЕВОД ИТАЛЬЯНСКОЙ ПЕСНИ
Бедное сердце, терзайся!
На́век, надежда, прости!
Кем я одним лишь дышала,
К гробу тот кажет мне путь!
Кто обо мне пожалеет?
Слезку уронит ли кто?
Если друг сердца изменит,
В ком нам отрады искать?
Почто ж не отнял ты жизни?
На что мне жизнь без тебя?
Или, ты думаешь, можно
Сердцу без друга дышать?
Слушай последнюю клятву,
Милый изменник души!
Верной останусь до гроба!
Буду за гробом любить!
100. ПРОСТИ САРАТОВУ
Итак, готово всё? Никита! Шубу мне!
Уж это говорю я въявь, а не во сне.
Пора, брат, со двора! Пора в Рязань пуститься,
Поплакав, потужив, с Саратовым проститься.
Не вечно ведь, дружок, и маслице коту,
Бывает иногда великий пост в году.
Итак, поедем же! — но нет, не торопися:
Я с благородными, ты с чернию простися!
«Прости, полдюжина почтеннейших мужей,
Плюмажем скрывшая ослину стать ушей!
Кто солью, кто вином по силам управляя,
Ни соли, ни вина отнюдь не презирая,
Не брезгаете вы, чтоб ими провонять:
И солью, и вином ведь можно дом собрать!
Пускай глупцов толпа вам вечно повторяет,
Что вора, как огня, всяк честный убегает,
Но вы не слушайте: всё это лишь пустяк!
Будь вор — так ты богат, будь честен — ты бедняк!
Прости, почтеннейший эльтонский обладатель,
Веселий и пиров князьям изобретатель!
Ползи тропинкою, которою ты полз:
В столице кланяйся, а здесь ты вздерни нос;
То гостю милому красотку подставляя,
Министра жадного то деньгами ссужая,
Ты чудо новое пред светом уж явил
И самую чуму геройски победил.
Когда заслугами ты станешь так блистать,
Нетрудно и тебе в сенаторы попасть.
Не всяк одним путем мог счастия добиться,
А честью ведь нельзя так скоро дослужиться.
Юноне чванствами и гордостью подобной,
С Венерою одной кокетствами лишь сходной,
Пожалуй, от меня супруге поклонись
И поученьице сказать ей потрудись:
Когда по случаю вперед ей доведется,
Что милою она турчанкой уберется,
Для талии стянув к несчастью толсто брюхо,
Поедет в маскерад, шепнула бы на ухо
Тебе, что нынешний нарядный туалет
Потребует подчас и целый факультет;
Чтоб были под рукой и сонный Андреевский,
И сладкий Реингольм — искусный врач немецкий,
Чтоб, если дурнота случится ей на пире,
Ей помощь обрести по крайности в клистире.
Прости ты, сборщица и куриц, и гусей,
И волжских осетров, и волжских стерлядей!
Как курочка живет, по зернышку клюя,
Так длится взятками жизнь жадная твоя.
Собою публику усердно забавляя,
То образ знаменья руками представляя,
То в польском плавая линейным кораблем,
То поступью своей равняясь с журавлем,
Повсюду кошечьи ты взоры обращай,
Во всяком уголке супруга открывай,
Остри ты языка убийственное жало,
Что в злобных женщинах опаснее кинжала;
Как будешь ты и впредь с такою пользой жить,
Нетрудно и тебе у фурий хлеб отбить!
Прости, жеманная ты кралечка виннова,
С супругом в парике, с валетиком бубновым!
Назвав тебя Любовь, сыграл родитель шутку,
Так точно, как бы я назвал павлином утку!
Коль должно бы мне вас к растеньям применить,
Позволь его с репьем, тебя с грибом сравнить!
Прости, горластая румяная девица,
В чиханье первая меж нами мастерица!
К спасению души и тела к облегченью
Желаю жениха я вашему смиренью.
Прости, седой глупец, отец и муж, прости!
Знать, счастью твоему в степях сих не цвести!
И деньги, и жену на двойку ты поставив,
Весь город о себе три дни болтать заставив,
Побоями скончал саратовский свой век
И тем нам доказал: всяк ложь есть человек!
Прости, брат Александр! И жить ты научися:
Не силою своей — душою ты гордися,
Будь добр, как ты теперь, будь ласков и учтив,
Ты денег не люби — и будешь век счастлив!
Прости, Нептунов сын! Друг нежный и смиренный,
Имей к добру всегда ты сердце откровенно,
Коль чувства ты свои так чисты сбережешь,
Ты друга и среди степей себе найдешь.
Чувствительности часть бывает часто слезна,
Глупец ее бранит, но всё она любезна!
Ты часто в скорбный час мне муки услаждал,
И чувств унылых жизнь ты снова воскрешал!
Прости, старинных слов искусный открыватель
И женщин миленьких усердный обожатель!
Пусть будешь ты любим, как милых ты любил,
При смерти бы сказал: „Я счастлив в жизни был!“
Прости, любезная и кроткая Всемила,
Которую судьба так щедро наградила!
Умом и прелестью, и сердцем одарить —
Всё это лишь в одной Всемиле поместить
Когда, судьба, тебе так кстати показалось,
Дай, чтоб достоинствам и счастие равнялось!
Прощай, Николенька! Алешенька, прости!
Пусть будет ангел вас невинности пасти!
Старайтесь маменьке во всем вы быть подобны,
Так точно, как она, быть милы и незлобны;
Когда же будете вы внятно говорить,
Когда возможете чувств силу изъяснить,
Скажите, чтоб она здоровье берегла
И, коль не для себя, для вас чтобы жила!
Простите, все друзья! Ах, может, навсегда,
Быть может, нам не быть уж вместе никогда!
Жизнь только миг, цвет сельный человек,
Пройдет лишь ветра дух — и скроется навек!»
Никита! Но когда никто не воздохнет
И барина твово слезинкой не почтет?
Тогда… Но колокол у врат моих звенит —
Пусть тройка удалых от горя нас умчит!
С. Е. РОДЗЯНКО
Жизнь Семена Емельяновича Родзянко (1782–1808?) была коротка, так же, как и его литературное поприще. В 1798 году в брошюре «Речь, разговор и стихи, читанные в публичном акте, бывшем в Благородном университетском пансионе декабря 22 дня 1798 г.» было опубликовано стихотворение «воспитанника Семена Родзянко» «Любовь к отечеству», а уже около 1802 года у него начали замечать бесспорные признаки безумия. И тем не менее поэтическая картина эпохи будет неполной без его имени. Родзянко более чем кто-либо другой может быть назван поэтом университетского пансиона в том виде, в каком это учебное заведение сложилось на рубеже XVIII–XIX веков. Не случайно стихи его были постоянным спутником пансионских торжественных актов в 1798–1800 годах.
Сблизившись с Андреем Тургеневым, Мерзляковым и Жуковским, он вошел в Дружеское литературное общество, однако в нем оказался одиноким: он единственный выделялся религиозностью и интересом к духовным поискам именно в этой области. Андрей Кайсаров почти с недоумением писал Андрею Тургеневу: «Как бы ты думал, о чем мне случилось говорить с Родзянкою? О боге. Он много в<ерит>, и поэтому он не нашего поля ягода»[112].
Меланхолия, одиночество, напряженные размышления, глубокая травмированность обстановкой павловского царствования наложили неизгладимые следы на характер Родзянко и ускорили ход болезни.
Стихи его никогда не были собраны отдельным изданием.
101. К БОГУ
Всезрящий в Тройце бог, с высот неизмеримых
Благодарению души моей внимай
И чувство, мысль мою, тобою тамо зримы,
Ты духом просвети, путь правый обновляй!
Отец, и сын, и дух, неслитный, нераздельный,
Когда всеблагостью из ада мир исторг,
Рекли: «Спасение!» Склонился свод небесный,
И в воле тройческой единый познан бог.
Кто, кто из христиан глас к небу простирает
И помощи горе́ не чает обрести?
Червя и тленный злак всесильный назирает:
О бозе укрепись — и льзя стену прейти.
А. Ф. ВОЕЙКОВ
Александр Федорович Воейков родился в Москве 30 августа 1779 года (по другим сведениям — 1778) в богатой и родовитой дворянской семье. С 1791 по 1796 год учился в Московском университетском пансионе, где сблизился с братьями Тургеневыми и В. А. Жуковским. С 1796 по 1801 год Воейков с некоторыми перерывами служил в конной гвардии, и тогда же стали появляться его первые стихи «Осень», «К живописцу» в «Приятном и полезном препровождении времени» и других изданиях.
В 1801 году, выйдя в отставку, Воейков поселился в Москве и стал активным участником Дружеского литературного общества. Собрания Общества некоторое время происходили в доме Воейкова на Девичьем поле. Воейков, как свидетельствует его речь, сохранившаяся в архиве братьев Тургеневых[113], был настроен тогда если не радикально, то во всяком случае тираноборчески, живо интересовался политикой и ратовал за гражданскую справедливость. Литературой он продолжал заниматься, печатал иногда свои стихи в «Вестнике Европы», «Трудах Общества любителей российской словесности» и других изданиях, переводил из Вольтера, Вергилия и особенно много из Делиля.
В 1812 году, записанный в ополчение, Воейков был причастен к литературному кружку Тарутинского лагеря (штаб Кутузова) и, по некоторым сведениям, принимал участие в партизанской войне.
В 1814 году он женился на младшей из сестер Протасовых — Александре Андреевне, воспетой Жуковским под именем «Светланы». Воейков был в это время в зените своей литературной славы: злые и меткие характеристики Магницкого, Рунича, Красовского и других придали его «Дому сумасшедших» характер смелой политической сатиры[114].
В 1815 году семья Воейкова вместе с сестрой его жены М. А. Протасовой (в которую был влюблен Жуковский) и их матерью Е. А. Протасовой переселилась в Дерпт, где Жуковский выхлопотал для Воейкова кафедру в университете[115].
В годы дерптской жизни Воейков, кроме переводов из Делиля (в 1816 году вышел отдельным изданием его вольный перевод поэмы «Сады»), написал еще несколько посланий и отрывков из дидактической поэмы «Науки и искусства».
Профессорская деятельность Воейкова оказалась неудачной. В 1820 году он был отставлен от должности и вернулся в Петербург. Друзья — В. А. Жуковский и А. И. Тургенев — снова устраивают его в Петербурге преподавателем русской словесности и соредактором в «Сыне отечества» Н. И. Греча. Здесь в 1821–1822 годах Воейков ведет отдел критики и печатает свои произведения[116].
На вечерах в доме Воейковых в это время собирались Карамзин, Батюшков, Крылов, Гнедич, Вяземский, постоянным гостем был А. И. Тургенев, горячо привязавшийся к А. А. Воейковой и ее детям; неизменным другом дома был В. А. Жуковский; И. Козлов, Н. Языков, Баратынский считали вдохновительницей своей лиры А. А. Воейкову, снискавшую уважение и любовь всего петербургского литературного мира.
В 1822 году Воейков получил в аренду «Русский инвалид» и стал редактором «Новостей литературы». Благодаря дружеским связям, он сумел привлечь к сотрудничеству лучшие литературные силы. В «Новостях» в 1822–1826 годах печатались Пушкин, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Рылеев. Сам Воейков поместил в них переводы из Делиля, Вергилия, несколько оригинальных стихотворений и описательную прозу «Из записок одного русского путешественника». Сотрудничал Воейков в «Полярной звезде» и в «Соревнователе просвещения и благотворения».
С 1827 по 1830 год выходил журнал «Славянин», в котором, кроме Б. Федорова, Олина, Карлгофа, Глебова и других, печатались также Жуковский, Баратынский, Вяземский. За публикацию в первом номере этого журнала за 1830 год стихотворения Вяземского «Цензор», где в завуалированной форме высмеивался бывший министр народного просвещения А. Н. Голицын, Воейков был посажен на гауптвахту. Позволяя себе смелые выпады против высокопоставленных особ, Воейков имел частые неприятности с цензурой. Вместе с тем он не отличался принципиальностью ни в идеологической позиции, ни в литературных спорах, ни по отношению к друзьям.
После смерти А. А. Воейковой, скончавшейся от чахотки в Ницце в феврале 1828 года, связи Воейкова с прежними друзьями его молодости почти прекратились. Однако в доме Воейкова на Шестилавочной (ныне ул. Маяковского) по пятницам собиралось литературное общество, где бывали самые разные литераторы, начиная от малоизвестных сотрудников Воейкова по «Славянину» и кончая И. А. Крыловым.
Умер Воейков в Петербурге 16 июля 1839 года.
Сочинения А. Ф. Воейкова ни разу не были собраны.
102. САТИРА К С<ПЕРАНСКОМУ>ОБ ИСТИННОМ БЛАГОРОДСТВЕ
С<перанский>, друг людей, полезный гражданин,
Великий человек, хотя не дворянин!
Ты славно победил людей несправедливость,
Собою посрамил и барство и кичливость.
Ты свой возвысил род; твой герб, твои чины
И слава — собственно тобой сотворены;
Твои после тебя наследуют потомки
Любовь к отечеству — не титлы только громки.
Однако же нельзя дворянство вздором счесть,
Когда, с заслугами соединяя честь,
Почтенный дворянин, блистая орденами,
Быть хочет так, как ты, полезен нам делами.
Дворянство помнит он лишь только для того,
Чтобы достойным быть отличия сего;
Заслуги праотцев своими умножает —
И честь их имени еще светлей сияет!
Напротив, не могу я вытерпеть никак,
Чтобы воспитанный французами дурак
Чужим достоинством бесстыдно украшался
И предков титлами пред светом величался.
Пусть праотцев его сияет похвала,
Пускай в истории бессмертны их дела,
Пускай монархи им за верное служенье
Пожаловали герб, дипломы в награжденье,—
Гербы и грамоты в глазах честны́х людей
Гнилой пергамент, пыль, объедки от червей,
Коль, предков славные являя нам деянья,
В их внуке не возжгут к честям поревнованья;
Когда без славных дел, тщеславием набит,
Потомок глупый их в презренной неге спит,
А между тем сей князь, боярин этот гордый,
Надутый древнею высокою породой,
Глядит, как будто он нас царством подарил
И бог не из одной нас глины сотворил;
Как будто с Минихом делил труды и славу
Или с Суворовым взял гордую Варшаву.
Неужли вечно мне глупца сего щадить?
Однажды навсегда хочу его спросить:
Скажи, о дивный муж, отличное творенье!
Какие у людей животные в почтенье?
Мы дорого цени́м ретивого коня
За то, что статен он, горяч, как пыл огня;
За то, что никогда в бегу не утомлялся
И на ристалище стократно отличался;
Но будь Алфанов он или Баярдов внук,
Да кляча по себе, — тотчас сбывают с рук:
Прощай почтение и к племени, и к роду!
На нем таща́т дрова или привозят воду.
Зачем же хочешь ты слепить нас мишурой?
Родня великим ты — примеры пред тобой:
Румянцев и Орлов — среди громовых звуков;
В посольстве — князь Репнин, в сенате — Долгоруков;
Спаситель Еропкин от язвы, от врагов;
Любители наук — Шувалов, Муравьев;
Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани,
России торжество, падение Казани;
Поэтов красота, вельможей образец,
Державин — славных битв, любви, богов певец:
Он движет в нас сердца, златые движа струны;
Он нежен, как любовь, и звучен, как перуны.
К заслугам и честям премножество дорог!
Наследник бабушкин и маменькин сынок,
Не на одних словах — будь барин самым делом;
Великих сих мужей поставь себе примером:
Будь честен, как они, — и княжеством хвались;
Полезен обществу — и предками гордись;
Пусть бабушка твоя от крови будет царской,
А прародителем князь Курбский иль Пожарский,
Хоть ты не внучек их, но можешь внучком слыть, —
Кто смеет Минина породой укорить?
Но знай, что кто в деда́х считает Геркулеса,
Не должен быть ни трус, ни глупая повеса.
Но ты не внемлешь мне! — ты вечное пятно,
Бесчестье праотцев. Я вижу то одно,
Что ты дурак, подлец, бездельник благородный,
От корня доброго гнилой сучок, негодный…
Остановись, мой дух, в досаде на бояр,
Ты слишком далеко простер сердечный жар!
Со знатным будь всегда учтивее, скромнее,
Смягчи же грубый глас, спроси его нежнее:
«Как древность рода вы изволите считать?»
— «О! я за триста лет могу вам доказать,
И доказательство так ясно и бесспорно:
Дипломы, грамоты!..» — «Помилуйте, довольно!»
А кто поручится, коль сметь у вас спросить,
Что не изволили прабабушки шалить
Над знаменитыми своих супругов лбами,
Простонародными украся их рогами?
И не было ли встарь проворных молодцов,
Которые у сих почтенных старичков
Чистейшей крови ток в теченьи возмутили?
Иль ваши праотцы других счастливей были
И в длинный ряд веков, на грешной сей земли,
В родство с Лаисами ни разу не вошли?..
Притом, как русскому, вам должно быть известно,
Что местничество здесь нимало не совместно;
Под скиптром благости для всех права даны:
Полезные сыны отечеству равны,
И самый древний род, богатое наследство
Не есть отличное для службы царской средство.
Но если как-нибудь, ошибкой или так,
И выйдет в знатный чин ленивец и дурак,
Почтения к нему нимало не прибудет —
Он из простых глупцов глупцом чиновным будет.
Отечество мое! ты будешь ввек цвести;
Для всех сынов твоих отверстые пути
К победе на бою, к трофеям после боя!
Из бедного слуги соделал Петр героя,
Который не родством, а сам собой блистал —
И выбор мудрого заслугой оправдал.
Пускай же мальчики болтают и танцуют,
Потомки воинов всю жизнь провальсируют;
Пусть эти гордецы, без чести, без заслуг,
Стараются набрать толпу большую слуг,
Лакеев отличать ливрейными цветами
И с ног до головы обшить их галунами —
Невежде нужно быть отличну от людей
Кафтанов пестротой и статью лошадей;
Но горькие плоды их старость ожидают,
Презрение и смех на бал сопровождают.
Меж тем, С<перанский>, ты, трудясь, как муравей,
Чин знатный заслужил прилежностью своей;
Твоею доблестью отечество гордится:
Осмелится ль с тобой дворянский сын сравниться,
Который газы лишь и фейерверки жжет
Или на псарне жизнь прекрасную ведет?
С<перанский>, ты наук, словесности любитель,
От сильных слабому покров и защититель;
Ты духом дворянин! трудися, продолжай,
Вослед за Сюллием, за Ко́льбертом ступай;
Не орденской звездой — сияй ты нам делами;
Превосходи других душою — не чинами;
Монарху славному со славою служи;
Добром и пользою вселенной докажи,
Что Александр к делам людей избрать умеет
И ревностных сынов отечество имеет.
103. К МОЕМУ СТАРОСТЕ
Отечества, семьи и барина кормилец,
Брадатый староста, безграмотный мудрец,
В повиновении, в убожестве счастливец,
С тобой поговорить мне должно наконец!
Дивишься ты, что я, и праздный, и богатый,
И независимый, ропщу на жребий свой,
Тогда как ты, блажен средь дымной, низкой хаты,
Не ропщешь на судьбу и весел над сохой.
Ты веруешь в душе, что стужа, зной, работы
Здоро́вей праздности; что барин должен знать
Одних лишь рысаков да псов своей охоты
И, как придверный пес, жиреть, лениться, спать.
Мой друг! ты белый свет и город знаешь худо!
Одним покроем ввек шьешь длинный свой сермяк!
Когда б хоть на два дни с тобой рок сделал чудо,
Обривши бороду, надев короткий фрак,
В один карман вложил предлинные экстракты
Из крючкотворных дел, в другой карман часы,
Грусть, скуку поверять; дал в руки мел и карты
И два хохла на лбу поставил для красы;
Когда бы Кривотолк по силе уложенья,
По силе грамоты о вольности дворян
Хватайке отсудил часть твоего именья
В противность истине, в противность всем правам;
Когда бы родственник к тебе из сожаленья
Проворно схоронил в свой родственный карман,
В сей ненасытный гроб монет, твои алтыны;
Когда бы друг тебя наверну обыграл, —
Скажи, увидевши столь нежные картины,
Как ты о счастии моем бы думать стал?
Прибавь же к этому всех большее несчастье —
Зреть торжествующим неистовый разврат,
В судьбе обманутых живое брать участье
И видеть совести с фортуною разлад;
С грабителем казны изобличенным вместе
Быть в лучшем обществе, в почетнейших домах,
С злодеем, коего давно на лобном месте
Нам видеть надо бы у палача в руках;
Смотреть, как делатель фальшивый монеты
Для света целого дает богатый пир;
Педанта Ко́лбертом зовут в стихах поэты
И как разбойника признал владыкой мир —
Тогда бы ты сказал, спеша под кров домашний:
«Я лучше соглашусь взрыть целый огород,
Простую воду пить, вкушать простые брашны
И в хижине своей укрыться от хлопот!
Ах! я не ведал бы в объятиях семейства,
Кому судьба людей в градах поручена,
Где всё на откупу, и самые злодейства,
Где всё продажное: и совесть, и жена!
Там не видал бы я людей в крестах без веры,
Без чести в почестях, в почтеньи без заслуг,
За деньги вышедших в дворяне, в офицеры
Из целовальников, из самых подлых слуг!
В селе не знал бы я, что даже в храмах веры
С смиренной харею, с двуличною душей,
Во всеуслышанье вздыхая, лицемеры
Смышляют обмануть и бога, и людей!»
Но если б сверх того ты, сделавшись поэтом
За тяжкие своих родителей грехи,
Любил читать, читать, читать пред целым светом
Посланья, басенки, водя́ные стихи,
Где и без «абие» слов много бестолковых, —
Любил, и трепетал, чтоб ваксы и сельдей
Купец не обернул сатирою твоей;
Чтобы поэма в честь, во славу дел Петровых
На полке не сгнила — кус лакомый червей!
Чтобы мессии в честь, настроя громку лиру,
С Сурми́ным Клопштоку дерзнув идти вослед,
Не написать, как он, на здравый смысл сатиру
И в сумасшедших дом в жару не залететь, —
Тогда бы ты узнал, что тяжело поэту
И русские стихи порядочно писать,
Что надо быть, как я, бессовестну, чтоб свету
Свой жалкий бред в стихах французских предлагать.
О ты! который жил всегда со всеми в мире,
Который никого в свой век не проклинал,
Ты проклял бы и жизнь, и страсть играть на лире
И Феба с музами в ад к дьяволу б послал!
Теперь, мой друг! сравни, сообрази прилежно
Быт барский хлопотный и тихий свой удел.
Ты жизнь ведешь умно, спокойно, безмятежно,
В крестьянстве быть всегда свободным ты умел;
А я!.. о, верная примета сумасбродства! —
Свободный званием, но в самом деле раб,
Раб честолюбия, раб страсти стихотворства,
Я жадности писать сопротивляться слаб!
Свобода не одно с испорченною волей —
Поверь: бедняк, как ты, стократно веселей,
Стократ довольнее своей смиренной долей,
Чем сонм философов, вельмож и богачей.
Поверь… и Греция, и Рим тебе порукой,
Сии невольники — Эзоп и Эпиктет…
Ах! я забыл, что ты не просвещен наукой,
Что незнаком тебе республик древних свет…
Но ты и в этом прав: с простым и добрым сердцем
И с маленьким умом, довольным про себя,
Как я желал бы быть таким, как ты, младенцем!
Как рад бы я прийти учиться у тебя!
Не зная римских прав, живешь в ладу с соседом;
Без математики ты знаешь свой рубеж
И, веры праотцев не искажая бредом,
Постишься, молишься и тихо крест несешь.
Не спрашиваешь ты Жан-Жака и Платона,
Как целомудренно жену свою лобзать;
Умеешь выполнить свой долг без Цицерона;
Готов последний грош убогому отдать.
Ты трезв, трудолюбив, спишь на пуку соломы;
Работе, отдыху — всему урочный час;
С французской кухнею, с шампанским незнакомый,
Ешь кашу русскую, пьешь в будни русский квас,
А в праздник русское, а не заморско пиво.
Зато и в пятьдесят ты бодр, румян в тягле,
Зато вспахать тебе полнивы в день не диво;
Зато не думаешь еще об костыле;
Зато, мать судорог и дочь невоздержанья,
Подагра твоего не посетит одра.
Она пойдет искать великолепна зданья
И ложа пышного, на коем доктора,
Мигрени, колики и спазмы испытуют
Терпенье богача; где совести укор
И веры тайный глас впервые торжествуют
И где наследников веселых полон двор.
Тогда как ты, простяк, без страха, без томленья,
С живою верою к могиле подойдешь
И, дальний, трудный путь сверша, до воскресенья
Простясь с домашними, приляжешь и заснешь!
А мы… безумные с науками… но полно!
Не всё, что на́ сердце лежит, пересказать!
И так я час болтал без умолку, довольно!
Мне время рифмы плесть — тебе пора пахать!
104. К МЕРЗЛЯКОВУПРИЗЫВАНИЕ В ДЕРЕВНЮ
Поэт, воскресивший нам
Вергилия древнего,
Дающий и правила
И вместе примеры к ним!
Оставь город суетный,
Столицу рассеянья,
В деревню, в деревню к нам
Укройся от грозных бурь,
Под сень рощи липовой,
Где ждет соловей тебя,
Соперник твой в пении.
Тебе ли жить в городе,
Тогда как в природе всё
Цветет, улыбается?
И чем утешать себя
Среди толпы праздныя,
Где многих занятие
Злословие ближнего;
Где скука роскошная
Зевает от праздности;
Где спит в пресыщении
Богатство ленивое;
Все радости скучные,
Веселости вредные,
Все ласки притворные,
Объятья холодные;
Где голос любви самой
Едва-едва слышится
И где честолюбие
В одних детских мелочах?
Смотри, как в садах у вас
Деревья бесплодные,
Железом обстрижены,
Искусством подровнены,
Стоят как невольники,
Едва-едва изредка
Листом одеваются,
Едва-едва могут лишь
Пускать ростки слабые;
Сравни их с высокими
Дубами, растущими
Среди леса дикого:
Смотри, как подъемлются
Главы их высокие;
Смотри, расстилаются
Власы их кудрявые,
Играючи с бурями;
Их корни внутри земли,
Вершины за облаком;
Их свойство — величие,
Удел — независимость.
Сравни: вот подобие
И жителя градского
И жителя сельского,
Их сходство, различие!
О, верь мне, что в городе
И слава вседневная
Есть гроб славы истинной.
Писатель, желая льстить
И нравиться публике,
Блистая мгновение,
Теряет бессмертие
И жертвует сам собой
Воздушному призраку.
Поэты великие,
Вольтеры, Горации,
Любили беседовать
С природою-матерью.
Среди гор заоблачных
И в царстве зимы седой,
Где ветры свирепствуют,
Гремят громы грозные,
Ревут воды ярые,
Свергаяся в пропасти,
В долинах Швейцарии,
Цветистых, муравчатых,
В прелестнейшем сумраке
Дерев сенолиственных,
Близ хижины Дафниса,
Близ стада Розалии
Певал певец Авеля.
На грозной, крутой скале,
На волны нагнувшейся,
Любил Демосфен сидеть,
Любил смотреть издали
На море пустынное,
Любил он прислушивать,
Как волны колышутся;
Обдумывал с гением
Те речи бессмертные,
В которых он пережил
Афины и Грецию.
Под сводом густых аллей
Любил Буало бродить,
Искать рифмы звучные,
Творить стихи сладкие.
Приди к нам, любезный друг,
Встречать лето красное!
Ты книг не бери с собой:
Здесь книга великая
Природы открыта нам;
В деревне не надобно
Цветов остроумия, —
Здесь сердце лишь надобно.
Друзья твои ждут тебя,
В объятья отверстые
Готовы прижать тебя!
Приди разделить с нами
Не яства саха́рные,
Не вина заморские,
Но русский обед простой,
Приправленный ласкою
Хозяйки приветливой
И дальней прогулкою.
У нас не найдешь, мой друг,
Ни злата, ни мраморов
Под кровом соломенным;
Зато ты у нас найдешь,
Чего нет давно уже
В больших городах у вас —
Сердца откровенные,
Свободу беспечную,
Веселость игривую.
И что пчеле надобно?
Цветы и убежище!
105. К ОТЕЧЕСТВУ
О русская земля, благословенна небом!
Мать бранных скифов, мать воинственных славян!
Юг, запад и восток питающая хлебом, —
Коль выспренний удел тебе судьбою дан!
Твой климат, хлад и мраз, для всех других столь грозный,
Иноплеменников изнеженных мертвит,
Но крепку росса грудь питает и крепит.
Твои растения не мирты — ду́бы, сосны;
Не злато, не сребро — железо твой металл,
Из коего куем мы плуги искривленны
И то оружие, с которым сын твой стал
Освободителем Европы и вселенны.
Не производишь ты алмазов, жемчугов:
Седой гранит, кремень — твой драгоценный камень,
В которых заключен струей текущий пламень,
Как пламень мужества в сердцах твоих сынов.
О русская земля! ты ввек не производишь
Ни тигров яростных, ни алчных крови львов,
Ни злых крамольников, страшнейших тех чудовищ.
Нет, матерь! не твоей утробою рожден
Сей лютый крокодил, короны похититель,
Чертогов, алтарей, престолов сокрушитель,
Не уважающий законов естества,
Враг человечества, враг дерзкий божества,
Которого рука полмира оковала
И угрожать тебе неволею дерзала,
Которого алчбе подлунный тесен круг!
Твой росс есть ада враг, твой росс есть неба друг!
Великосердая решительница споров
Меж царствами земли! тобой рожден Суворов,
Петр — диво, Александр — краса земных владык,
И Задунайский вождь, и Крымский, и Чесменский,
И громом свергший в ад денницу князь Смоленский.
О, да прильпнет навек к гортани мой язык,
Десная пусть рука моя меня забудет,
Когда не ты, не честь твоя и слава будет
Восторгов, хвал моих единственный предмет!
О русская земля, отечество героев!
С благоговением тебе дивится свет.
Не драгоценностей ты ищешь среди боев,
Не царства, не града прияла мздой побед,
Но благодарность лишь единую стяжала
И, лавроносная! едино удержала
Из прав, присвоенных над слабыми мечом,
Лишь право быть царям и царствам образцом
Великодушия; народам показала,
Как независимость и веру защищать,
Как жизни не щадить, как смерть предпочитать
Ярму железному, цепям позорным рабства.
В сердцах сынов твоих пылает бранный жар,
И пусть пылает он! еще один удар —
И идол сокрушен, наказано коварство
И в преисподняя низвергнуто тиранство!
О росс! вся кровь твоя отчизне — довершай!
Не Риму — праотцам великим подражай.
Смотри, перед тобой деяний их зерцало;
Издревле мужество славян одушевляло:
Царица скифская, рассеяв персиян,
Несытого кровей главу отъемлет Кира;
Опустошителю Персеполя и Тира
Вещают их послы: «Богами скифам дан
Плуг — чтоб орать поля, меч — биться за свободу;
Будь другом, не врагом ты храброму народу.
Женоподобных нет меж нами индиян;
Нет тканей пурпурных, смарагдов, перл и злата —
Стрелами, копьями и бронями богата
Лишь Скифская земля. Мужей увидишь здесь —
За независимость все, все мы ополчимся,
Или смирим твою неистовую спесь,
Иль ляжем все костьми, — тебе ж не покоримся!»
Мамай с ордой татар, как волк на верный лов,
Зубами скрежеща, бежит из нырищ, гладный;
Но, развернув хоругвь свободы, на врагов
Димитрий с громами — и варвар кровожадный
Нашел не до́бычу, а вечный срам и смерть.
Лев скандинавский, Карл, грозит Россию стерть,
Мечтает увенчать себя бессмертной славой,
Но погребает честь и гордость под Полтавой.
Стремится Фридерик Европу возмутить,
По воле править мнит вселенныя судьбою;
Но равновесие меж царств восстановить
С полками Салтыков едва выходит к бою —
И низложен других народов покоритель,
Непобедимости исчезнула мечта.
И се восстал еще ужаснейший губитель!
И вновь обеты всех к тебе: «Гряди, спаситель!
Гряди, о росс! вина такой войны свята;
Но, возвратив покой отчизне, миру кровью,
Над миром царствуй ты не ужасом — любовью».
106. КНЯЗЮ ГОЛЕНИЩЕВУ-КУТУЗОВУ СМОЛЕНСКОМУ [117]
Князь славы! именем народов и царей,
Иноплеменничья избавившихся плена,
Объемлю я твои священные колена —
О, будь благословен, верховный вождь вождей,
Завоевавший гроб священныя свободы,
Расторгший рабства цепь и сокрушивший бич!
Тебе со плесками воскликнули народы,
Тебе звук арф, глас труб, торжеств и славы клич:
Ты не отечества — вселенныя спаситель!
Уже, господствуя, Европу зря в цепях,
В цареубийственных вращая скиптр руках,
Играл судьбою царств коварный похититель;
Уже, пронырствами и дерзостью велик,
На троны возводил и низводил владык;
Безверный потоптал законы и святыню,
Мнил мир весь положить в безлюдную пустыню,
Мнил видеть славы храм вдали уже отверст,
Мнил свой поставить трон высоко, выше звезд.
И тьмы тем, всадники, кони и колесницы,
Тристаты и пешцы по манию десницы
Готовы ринуться. Как сонмы вешних вод,
Свирепые, сломив спасительный оплот,
Уносят хижины и затопляют нивы,
Пастух, оцепенев, зрит прежде край счастливый
И плод рачения лет многих и трудов
Добычей жалкою свирепости валов,—
Так галлов полчища несметны, нечестивы
В Россию хлынули и полились в Москву.
Успехом упоен, враг верит горделивый:
«Росс склонит под ярмо позорное главу!»
Но гибельны пути лукавы и строптивы;
И справедливый бог не тако совещал —
Он перстом на тебя монарху указал.
О, вид торжественный! о, зрелище прекрасно!
Доверенностию полсвета окружен,
Поник седым челом, коленопреклонен,
Не в лыстех мужеских, не в силе войск ужасной,
Не в конской крепости… слезящий взор простер,
Ты в боге положил сердечно упованье
И молишь, в бой идя за веру, за царя,
Благословить твое святое начинанье.
И не умедлил бог! кто сильный постоит?
Ты стал в лице врагам, как ангел-истребитель:
Все вспять! полки, вожди, сам мира победитель…
Вослед им мразы, глад, отчаяние, стыд
И твой губящий гром — посол твоей десницы,
Как вышнего глагол, несущий казнь для злых,
От коего дрожит в основах мир своих;
И где Сеннахериб? где кони, колесницы?
Проклятый господом, исторгнут корень злых,
И на распутиях их трупы воссмердели,
Как жабы мерзкие, излезшие из блат.
И россы цепи рвать германцев полетели:
Ликуют небеса, и стонет мрачный ад.
Теки, о исполин! рази, карай злодейство,
Мир миру славными победами даруй
И раны согражда́н спокойством уврачуй.
Да будет целый мир — единое семейство!
Да обнимаются, как братия, цари!
Да встанут новые для Феба алтари!
Под Александровой счастливою державой
Дадут науки плод, искусства процветут;
Тебе обязаны спокойствием и славой,
Отчизне и тебе дань сердца принесут.
Уже бессмертие от муз тебе готово:
Векам провозгласит дела твои Платон,
Хвалами возгремит об оных Цицерон,
Созвездье в небесах откроет Гершель ново
И именем твоим великим наречет;
Рафа́эль оживит твой образ на холстине,
В меди́ и мраморе твой вид — гроза гордыне.
Я зрю: твой обелиск до облак восстает,
И восседит орел полночный на вершине.
Я слышу гласы лир: славнейшие певцы —
Державин, Дмитриев — плетут тебе венцы;
Коломбы росские вкруг света обтекают,
Дела твои в концах вселенной возвещают,
И имя славное твое из рода в род
В благословениях к потомству перейдет.
107. К Ж<УКОВСКОМУ>
Ты, который с равной легкостью,
С равным даром пишешь сказочки,
Оды, песни и элегии;
Муз любимец и учитель мой
В описательной поэзии!
Добрый друг, открой мне таинства!
Где ты взял талант божественный
Восхищать, обворожать умы,
Нежить сердце, вображение?
Не Зевес ли положил печать
На челе твоем возвышенном?
Не Минерва ль обрекла тебя
При рождении чистым музам в дар?
Нам талантов приобресть нельзя,
Мы с талантами рождаемся.
Все пиитики, риторики,
Все Лагарпы, Аристотели
Не соделают поэтами.
Что наука? Кормчий смысленный,
Искушенный и воспитанный
В школе времени и опытов;
Но без ветра морем плыть нельзя
И писать без дарования.
Ты поэтом родился́ на свет,
В колыбели повит лаврами.
Родился — и улыбнулася
Мать-природа сыну милому,
И все виды для очей твоих
В красоту преобразилися,
И все звуки для ушей твоих —
В сладкогласие небесное.
Представляешь ли Фантазию,
Как она по свету рыскает,
Подостлавши самолет-ковер,
Алый мак держа в одной руке,
А в другой ширинку белую, —
Претворяешь в пурпур рубище,
В пышный храм шалаш соломенный,
Узы тяжкие железные
В вязь легчайшую, цветочную.
Все блестящи краски радуги
На палитру натираешь ты,
Все цветы, в полях растущие,
Разноцветны, разновидные,
Рвешь, плетешь из всех один венок
И венчаешь им прелестную
Дщерь Зевесову — Фантазию.
Со друзьями ли беседуешь
Под покровом кленов сетчатым,
На ковре лугов узорчатом,
Где ручей журчит по камышкам,
Где шум сладкий бродит по лесу,—
Ты, сливая голос с лирою,
Поощряешь к наслаждениям,
К сладострастию изящному.
«О друзья мои! — вещаешь ты.—
Жизнь есть миг, она пройдет, как сон,
Как улыбки след прелестный,
Как минутный Филомелы глас
Умолкает за долиною.
Посмотрите, как за часом час
Оставляет нас украдкою.
И как знать? Быть может, завтра же
Мы уснем в могиле праотцев;
Так почто же дни столь краткие
Отравлять еще заботами,
Подлой страстью сребролюбия,
Домогаться пресмыканием
Мзды за низкость жалких почестей?
Насладимся днем сегодняшним!
В чаше радости потопим грусть
И, стаканом об стакан стуча,
Смерть попросим, чтоб нечаянно
Посетила среди пиршества,
Так, как добрый, но нежданный друг».
Иль с Людмилою тоску делишь
О потере друга милого.
Иль с Светланою прелестною
Вечерком крещенским ре́звишься,
Топишь в чашу белый ярый воск
И, бросая свой золот перстень,
Ты поешь подблюдны песенки.
О соперник Гете, Бюргера!
Этой сладкою поэзией,
Этой милой философией
Ты пленяешь, восхищаешь нас;
Превосходен и в безделицах,
Кисть Альбана в самых мелочах.
Но почто же, мой почтенный друг,
Ты с цветка лишь на цветок летишь
Так, как пчелка златокрылая,
Так, как резвый мотылек весной?
Ты умеешь соколо́м парить
И конем лететь чрез поприще.
Состязайся ж с исполинами,
С увенча́нными поэтами;
Соверши двенадцать подвигов:
Напиши четыре части дня,
Напиши четыре времени,
Напиши поэму славную,
В русском вкусе повесть древнюю, —
Будь наш Виланд, Ариост, Баян!
Мы имели славных витязей,
Святослава со Добрынею;
А Владимир — русско солнышко,
Наш Готфре́д или Великий Карл;
А Димитрий — басурманов бич;
Петр — Сампсон, раздравший челюсть льва,
Великан между великими;
А Суворов — меч отечества,
Затемнивший славой подвигов
Александра, Карла, Цесаря;
А Кутузов — щит отечества,
Мышцей крепкою, высокою
Сокрушивший тьмы и тысячи
Колесниц, коней и всадников
Так, как ветр великий севера
Истребляет пруги алчные,
Губит жабы ядовитые,
Из гнилых болот излезшие
И на нивах воссмердевшие;
А Плато́в, который так, как волхв,
Серым волком рыщет по лесу,
Сизым орлом по поднебесью,
Щукой зоркой по реке плывет
И в единый миг и там, и здесь
Колет, гонит и в полон берет!
Выбирай, соображай, твори!
Много славы, много трудностей.
Слава ценится опасностью,
Одоленными препятствами.
В колыбели сын Юпитеров
Задушил змей черных зависти,
Но зато Иракл на небо взят;
И тебе, орел поэзии,
Подле Грея, подле Томсона
Место на небе готовится!
108. К ЕК<АТЕРИНЕ> АФ<АНАСЬЕВНЕ> П<РОТАСОВ>ОЙПРИ ОТЪЕЗДЕ ИЗ ЕЕ ДЕРЕВНИ 31 ЯНВАРЯ
Итак, оставить сей гостеприимный кров,
Где снова с тишиной и радостью дружился
И с каждым днем добрей и лучше становился!
Нося из края в край отеческих богов,
Скитался долго я, как странник бесприютный,
Далёко от родных, от милых, от друзей,
Встречал холодный взгляд, холодных лишь людей
И, перестав уже погоды ждать попутной,
Вздремал под бурей бед унывшею душой,
Когда, несытая разлукою одной,
Судьба из малого любезного мне круга
В бою похитила еще героя-друга,
Незалечённые открылись раны вновь —
И друга прежнего жестокая утрата,
И смерть во цвете лет любезнейшего брата,
И в гробе матери нежнейшая любовь!..
Вотще мой кликал глас, мои искали взоры
Необходимый утехи и подпоры!
Но сердце привело к обители твоей…
В Жуковском обнял я утраченных друзей
И спутников живых, рассеянных судьбою, —
В нем был соединен весь мир мой предо мною.
Пространство, время, смерть исчезли в сладкий час!
Мы испытания минувшие забыли,
Биение сердец приветствовало нас,
И слезы лишь одне в восторге говорили!
О, радость полная превыше бед моих!
Я поспешал сюда в объятья только брата,
И что же? — Я нашел твой дом семьей родных\
И месяц радостей за год скорбей заплата!
И быстро по цветам сей месяц пробежал
В неизмеримую пучину лет и ве́ков!
И своенравный рок стезю мне указал
Из мира ангелов в мир низкий человеков…
Удел мой — находить в сем мире и терять,
И чаще грустью смех, чем смехом грусть сменять.
Простите, милые! В какой бы край судьбами
Отброшен ни был я — всё буду сердцем с вами!
К вам, к вам, под тихий кров, растерзанной душой!..
Рассеешься ли ты, тумана мрак ужасный?
Приветный солнца луч блеснет ли надо мной?
Дождусь ли я тебя, возврата день прекрасный?
И скоро ль положу дорожный посох свой?..
109. ПОСЛАНИЕ К С. С. УВАРОВУ
Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой,
Даром язы́ков и грифелем Клии, Уваров! постыдно
Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий,
Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной,
Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться!
Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков?
Нам с православием вместе науки они завещали —
И сохраним в чистоте наследное наше богатство!
Усыновим богатый и полный Гомеров гексаметр,
Разнообразнейший всех стихотворных древних размеров!
Как невозможно в одежду младенца одеть великана,
Углем и мелом сходно списать картину Вернета,
Или Моца́ртов сонат рассказать в простом разговоре,
Так невозможно александрийским стихом однозвучным
В ходе, в падении стоп, в пресеченьи стиха, в сочетаньи
Рифм, одинаким в течение целой пространной поэмы,
Часто из нескольких песен и тысяч стихов состоящей,
Выразить с тою же верностью, смелой в рисовке, в смешеньи
Света и тени, и с тою же яркостью в красках, всю силу
Чувств, всю возвышенность мыслей и блеск, которыми каждый
Стих Илиады и каждый стих Энеиды сияет.
Вспомни, Уваров! что пишет Вольтер к китайскому хану:
Острый старик насмехается едко над варварским, странным
Правилом их стихотворным, которое требует строго
Двух шестистопных стихов и друг подле друга стоящих.
Ежели верить Вольтеру: одна стихов половина
Служит для смысла, другая же вечно только для рифмы,
Так что легко, ничего в существе не теряя, французам
Можно во всякой поэме стихов половину убавить.
Участь русской державы и русской словесности сходны:
Долго владычество чуждое Русь ярмом тяготило!
Нас, несогласных, татары, быстро нахлынув, пленили;
Россы, оковы татар разорвав, их самих оковали.
Нам, не радевшим о чести народной, о славе престола,
Дали сарматы царя и красной Москвой овладели.
Иго сарматское сбросили мы; но, приняв от французов
Моды и образ их мыслей, снова стали рабами.
Галлы, тяжелую цепь наложа на поэзию нашу,
Видя, что мы отступили от древних обычаев русских,
Дать и царя своего и уставы свои возмечтали…
Но орел встрепенулся, расторгнул железные путы,
Крикнул германским орлам знакомым им голосом славы
И, распустив могучие крылья, стал над Парижем.
Наши поэты среднего века с умом и талантом:
Славный князь Кантемир, Феофан, Симеон и Буслаев
Правилам польской поэзии, с нашею столько несродной,
Русский, способный ко всем измененьям, язык добровольно
Поработили. И сам Ломоносов своею чредою
Дань заплатил предрассудкам и мнению века.
Преобразитель словесности нашей пишет, об ней рассуждая,
Что велелепнейшим метром, и звучным и самым способным
Выразить скорость и тихость и страсти движенья, считает
Он анапесты с ямбами. Но увлеченный примером
Немцев, которых словесность была тогда в колыбели,
Больше — примером французов, дал преимущество ямбам,
И в Петриаде своей подражает поэме Вольтера.
Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе
Истинный путь проложить российской эпической музе:
Многоученый, он не имел дарований и вкуса,
Нужных вводителю новой системы и новых законов.
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.
И Херасков повлекся за ним — слепой подражатель.
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде
Нового, больше поэме приличного стопосложенья!
И стихотворец, рожденный с талантом, Костров в Илиаде
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.
Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе
Способ исправить наш героический стих, подражая
Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки,
Освободившим слух свой от стука ямбов тяжелых.
Я устыдился, бросил в камин свое земледелье;
Начал поэму сию и новым, и, сколько возможно
Мне было, к метру латинскому самым ближайшим размером.
В самом деле, сличая ямб всегда одновидный
С разнообразным и звучным гексаметром, вижу в последнем
Больше, чем тридцать колен, перекатов в тоны из тонов:
Можно возвысить свой стих и понизить; быстро промчаться
Вихрем, кружащим с свистом и шумом по воздуху листья;
Серной скакать с скалы на скалу, с камня на камень,
Тихо ступать ступень с ступени по лестнице звуков.
Пусть говорят галломаны, что мы не имеем спондеев!
Мы их найдем, исчисляя подробно деяния россов:
Галл, перс, прусс, хин, швед, венгр, турок, сармат и саксонец, —
Всех победили мы, всех мы спасли и всех охраняем.
Мы их найдем, исчисляя прекрасные свойства монарха.
Царь Александр щедр, мудр, храбр, тверд, быстр, скромен и сме́тлив.
Хочешь ли видеть поле сраженья: пыль, дым, огнь, гром,
Щит в щит, меч в меч, ядры жужжат, и лопают бомбы,
Сгрянулись рати, брань закипела — и кровь полилася.
Хочешь ли видеть мирное поле под жатвой богатой,
Слышать в гумне на току бой в лад цепов молотящих:
Здесь сквозь доски пила визжит, зацепляясь зубами;
Тут ковачи раз в раз бьют сталь, стуча молотами;
Там раздается лай псов по мхам, по холмам, по долинам.
Грянул перун — и громкое эхо кругом прокатилось;
Свистнул порывистый ветр, буграми вздулося море,
Хлябь ревет и клокочет, огромные волны хлебещут,
Ребра трещат в корабле и скрипят натручены скрепы.
Руль раздроблен, и внезапно вал, на корабль набежавший,
Перевернув его трижды, стремглав сшиб кормчего в бездну.
Вот, Уваров! гекзаметр, которому дать не желают
В русской империи права гражданства, законного права!
Я не дивлюся нимало, что есть на святой Руси странные люди,
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит:
Знают они, что в осьмнадцать годов текущего века
Русское царство в искусствах, в науках, в силе и славе,
Как исполин, на столетие целое смело шагнуло;
Но из упрямства на прежнем старом месте остались,
Смотрят на вещи с той точки, с которой полвека смотрели,
Верить никак не хотят, что время и опыт открыли
Многое в ходе, в сложеньи вселенныя бывшее тайной;
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в искусствах
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
Проклят, по мнению их, всяк тот, кто, древних читая,
Вздумает ввесть в поэзию нашу новые метры —
Он прослывет нечестивцем, не знающим бога и правды.
Но признаюсь пред тобой: с удивлением слышу, что те же
Наши великой ученостью в свете славные люди,
Те просвещенные наши большие бояра, которым
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах.
Часто, терпенье совсем потеряв, головою качая,
Думаю: «Знать, у больших господ и… затеи большие!»
110. ПОСЛАНИЕ К Д. В. ДАВЫДОВУ
Давыдов, витязь и певец
Вина, любви и славы!
Я слышу, что твои совсем
Переменились нравы:
Что ты шампанского не пьешь,
А пьешь простую воду,
И что на розовую цепь
Ты променял свободу;
Что ныне реже скачешь в клоб,
В шумливые беседы,
И скромные в семье своей
Тебе вкусней обеды.
Не завиваешь ты уса́;
Конь праздный в стойле тужит,
И сабельная полоса
За зеркало не служит.
Вкруг кивера обвился плющ
И всполз на верх султана;
Паук раскинул сеть свою
По сетке доломана.
Вкруг двоеглавого орла
Твоей блестящей шашки,
Влетев в открытое окно,
Порхают дерзко пташки.
Заглядываю в тайный шкаф —
Он пуст: в печи Буянов,
Гервасияда в камельке;
Один певец Русланов
Тихонько прячется в углу,
Загорожен Бюффоном.
И вместо прежних книг — Руссо,
И Кампе с Фенелоном,
И Локка любишь ты читать.
Из моралистов строгих
Выписываешь в свой альбом,
Но, чудное для многих,
Открой мне таинство свое!
Скажи, Шольёв наследник,
Кто обратил тебя на путь?
Кто — славный проповедник,
Или писатель — Златоуст?
Кто подал в помощь руку
Закореневшему в грехах
И объяснил науку
Не у прелестниц записных
На ложе сладострастья,
Но в целомудренной любви
Искать прямого счастья?
Нет! то не мог быть человек,
Как мы же, земнородный,
Уверен я, хотя бы он
Мудрец был превосходный.
Я слышу: ангел доброты
К тебе с небес спустился
И в виде грации младой
С тобою обручился.
Давыдов! правду говоря,
Тебе бы за проказы
Ветрану должно дать в жену
И произвесть в Пролазы.
Но ты не глуп, не подл, не крив,
Грехи твои забыты,
И верный ты, счастливый стал
Супруг из волокиты.
Любимец ветреных богов,
Которые играли
Тобой средь мира и боев,
Довольно!.. днесь настали
Блаженства тихого часы,
Венере с Марсом смена:
Из баловня богов сих ты
Стал баловнем Гимена.
111. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВИЗГ ЖИТЕЛЕЙ ПРЕСЛОВУТОГО ГОРОДА ЮРЬЕВА
ПО СЛУЧАЮ ОТЪЕЗДА ИЗ ЮРЬЕВА В БОГОСПАСАЕМЫЙ ПСКОВ КОРОЛЕВИШНЫ, МАТЕРОЙ ЖЕНЫ АННЫ ПЕТРОВИШНЫ, на Каменном мосту в лицах представленное 1820-го года 10 января, по-славянски просинца
Уж как было то в осьмисотом году,
В осьмисот во двадцатом году,
Во двадцатом году другой тысячи,
Во десятый день было месяца
Того ли холодного просинца,
А и деялось, учинилось
Во славном во городе Юрьеве,
На широком Каменном мосту,
Собиралась поляница удалая,
Что и русская и немецкая,
Еще чукчи со лютерами,
Вся сорочина долгополая,
Провожать свою любушку
Во путь, во дороженьку.
Как вскричали они зычным голосом:
«Закатился наш светел месяц!
Упала звезда поднебесная!
Потухла свеча воску ярого!
Увез злодей К<арло> Горынович
Из Юрьева во Псков голубушку,
Матеру жену Анну Петровишну!»
(Solo. Положа руку на ухо, поет)
Ты растрога, растрога моя,
Ты растрогала, растрогала меня,
Ты зазноба, зазноба моя,
Зазнобила ты сердечушко мое;
Ты растрепа, растрепа моя,
Растрепала кудри рыжие мои,
Раззамаха, раззамаха ты моя,
Раззамала кости старые мои.
Душа моя возлюбленна,
Серая кобыла!
За что меня невзлюбила,
Мерина гнедова?
Ох вы славные русски кислы щи,
Вы медвяные щи пузырные!
Для чего вы, щи, скоро киснете
Середи поры, время теплова?
Что поутру вы, щи, запенилися,
О полудни, щи, поспевали вы,
А при вечере и окиснули.
Голова ль ты моя, головушка,
Голова моя бесталанная!
Фертом белы руки в боки,
Делайте легкие скоки.
Высота ли высота поднебесная,
Широта ли широта моря синева,
Глубина ли глубина мать сырой земли!
Уж как я ли молодец
Никуда не годен,
Ни в солдаты, ни в драгуны,
Ни в мелки матросы.
Только годен молодец
На печи лежати.
На печи, печи лежати,
Пряники жевати.
Что у нас было во Чухонщине,
Что во Юрьеве славном городе,
Во соборе Петропавловском,
Что у правого у крылоса,
Молодой майор богу молится,
Сам он плачет, как река льется;
В возрыданьи слово вымолвил:
«Расступись ты, мать сыра земля,
Что на все четыре стороны,
Ты раскройся, гробова доска!»
Ах, вы очи, вы очи ясные!
Вы глядели да огляделися,
Не по мысли вы друга выбрали,
Не по моему по обычаю.
Государь З<онтаг>, ты мой батюшка!
Не давай, З<онтаг>, меня за старого замуж;
Старого, З<онтаг>, на смерть не люблю,
Ты отдай, З<онтаг>, меня за ровнюшку.
Понесися по поднебесью,
Птица милая, голубушка,
Что лети, лети, сизокрылая,
На сторонушку на далекую…
Грустно в Юрьеве быть сиротками.
Ты мне сладостней, чем гексаметры.
Ты белее чиста серебра,
Ты краснее красна золота,
Светлей камня самоцветного
И рубина и яхонта.
Ты лягушечка
Ты зеленая!
Ты мышоночек
Серый, гладенькой!
Я могучий богатырь Полкан.
Я убью К<арло> Горыныча,
Свобожу свою любушку
Из возка из тюремного,
Из засады из тесныя.
Рогатка, рогаточка,
Рогаточка Рижская,
Ты вельми пестро изукрашена,
Со замками с немецкими,
Со запорами железными,
Ты запрись крепко-накрепко,
Не пускай пролезть, не пускай проползть
Ты того ли К<арло>Горыныча,
Что Дубыню Дубынича.
Перестань стонать, кукушечка,
Не кукуй ты, заунывная.
Молодка, молодка молодая,
Солдатка, солдатка полковая.
Барыня, барыня,
Сударыня барыня,
Поехала барыня
Из Юрьева во Псков.
Едет с барыней холоп,
Повирает он и врет.
Твои очи соколиные,
Твои брови соболиные.
Как со вечера солдатам
Приказ отдан был,
Со полуночи солдаты
Ружья чистили,
Ко белу свету солдаты
Во поход пошли.
Ах, глупый ты дурень,
Неразумный дурень.
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Ах, как тошно, мне тошнехонько
Нынешний годочек,
А еще того тошнее
Нынешний денечек.
Не ходить было за неровню,
Не бросаться было за чинами,
Вить не с лентою жить, со советом,
Не с скотиною жить, с человеком.
112. ДОМ СУМАСШЕДШИХ
Други милые, терпенье!
Расскажу вам чудный сон;
Не игра воображенья,
Не случайный призрак он,
Нет, но мщенью предыдущий
И грозящий неба глас,
К покаянию зовущий
И пророческий для нас.
Ввечеру, простившись с вами,
В уголку сидел один,
И Кутузова стихами
Я растапливал камин.
Подбавлял из Глинки сору
И твоих, о Мерзляков,
Из «Амура» по сю пору
Недочитанных стихов!
Дым от смеси этой едкой
Нос мне сажей закоптил
И в награду крепко-крепко
И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде,
Чрез Обухов мост пешком
Перешел, спешу к ограде
И вступаю в Желтый Дом.
От любови сумасшедших
В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
Длинный ряд воспомянул.
Карамзин, Тит Ливий русский!
Ты, как Шаликов, стонал,
Щеголял, как шут французский…
Ах, кто молод не бывал?
Я и сам… но сновиденье
Прежде, други, расскажу.
На второе отделенье
Бешеных глупцов вхожу.
«Берегитесь, здесь Наглицкой! —
Нас вожатый упредил.—
Он укусит вас, не близко!..»
Я с боязнью отступил.
Пред безумцем, на амвоне —
Кавалерских связка лент,
Просьбица о пенсионе,
Святцы, список всех аренд,
Дач, лесов, земель казенных
И записка о долгах.
В размышленьях столь духовных
Изливал он яд в словах.
«Горе! Добрый царь на троне,
Вер терпимость, пыток нет!..
Ах, зачем не при Нероне
Я рожден на белый свет!
Благотворный бы представил
Инквизиции проект;
При себе бы сечь заставил
Филосо́фов разных сект.
Я, как дьявол, ненавижу
Бога, ближних и даря;
Зло им сделать — сплю и вижу
В честь Христова алтаря!
Я за деньги — христианин.
Я за орден — мартинист,
Я за землю — мусульманин,
За аренду — атеист!»
Други, признаюсь, из кельи,
Уши я зажав, бежал…
Рядом с ней на новосельи
Злунич бегло бормотал:
«Вижу бесов пред собою,
От ученья сгибнул свет,
Этой тьме Невтон виною
И безбожник Боссюэт».
Полный бешеной отваги,
Доморощенный Омар
Книги драл, бросал бумаги
В печку на пылавший жар.
Но кто сей скелет исчахший
Из чулана кажет нос?
То за глупость пострадавший
Ханжецов… Чу, вздор понес!
«Хочешь мельницу построить,
Пушку слить, палаты скласть,
Силу пороха удвоить,
От громо́в храм божий спасть,
Справить сломанную ногу,
С глаз слепого бельмы снять —
Не учась, молися богу,
И пошлет он благодать!
К смирненькой своей овечке
Принесет чертеж, размер,
Пробу пороха в мешечке.
Благодати я пример!
Хоть без книжного ученья
И псалтырь один читал,
А директор просвещенья,
И с звездою генерал!»
Слыша речь сию невежды,
Сумасброда я жалел
И малейшия надежды
К излеченью не имел.
Наш Пустелин недалёко
Там, в чулане, заседал
И, горе́ возведши око,
Исповедь свою читал:
«Как, меня лишать свободы
И сажать в безумный дом?
Я подлец уже с природы,
Сорок лет хожу глупцом,
И Наглицкий вечно мною,
Как тряпицей черной, трет;
Как кривою кочергою,
Загребает или бьет!»
«Ба! Зачем здесь князь Пытнирский?
Крокодил, а с виду тих!
Это что?» — «Устав алжирский
О печатании книг!»
Вкруг него кнуты, батоги
И Трусовский — ноздри рвать…
Я — скорей давай бог ноги!
Здесь не место рассуждать.
«Что за страшных двух соседов
У стены ты приковал?»
— «Это пара людоедов! —
Надзиратель отвечал. —
Вельзевуловы обноски,
Их давно бы истребить,
Да они как черви — плоски:
Трудно их и раздавить!»
Я дрожащими шагами
Через залу перешел
И увидел над дверями
Очень четко: «Сей отдел
Прозаистам и поэтам,
Журналистам, автора́м;
Не по чину, не по летам
Здесь места — по нумерам».
Двери настежь надзиратель
Отворя, мне говорит:
«Нумер первый, ваш приятель
К<аченовск>ий здесь сидит».
Букву Э на эшафоте
С торжеством и лики жжет;
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет.
То кавыки созерцает,
То, обнюхивая, гниль
Духу роз предпочитает;
То сметает с книжек пыль
И, в восторге восклицая,
Набивает ею рот:
«Сор славянский! пыль родная!
Слаще ты, чем мед из сот!»
Вот на розовой цепочке
Спичка Ш<алик>ов, в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
В ярко-планшевых чулках.
Прижимает веник страстно,
Ищет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.
Нумер третий: на лежанке
Истый Г<линк>а восседит;
Перед, ним дух русский в склянке
Неоткупорен стоит.
«Книга Кормчая» отверста,
А уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
«О Расин! откуда слава?
Я тебя, дружка, поймал:
Из российского „Стоглава“
„Федру“ ты свою украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота,
В „Андромахе“ — подражанье
„Погребению кота“».
«Ты ль, Хлыстов? — к нему вошедши,
Вскрикнул я. — Тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить!»
— «В Буало я смысл добавил,
Лафонтена я убил,
А Расина переправил!» —
Быстро он проговорил.
И читать мне начал оду…
Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик, с лицом печальным,
Букв славянских красоту —
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.
И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжек груду
И в окладе ик и пси,
Том, в сафьян переплетенный,
Тредьяковского стихов
Я увидел, изумленный, —
И узнал, что то Ш<ишк>ов.
Вот Сладковский. Восклицает:
«Се, се россы! Се сам Петр!
Се со всех сторон зияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу, при преправе,
Градов на суше творец
С драгостью пошел ко славе,
А поэме сей — конец!»
Вот Ж<уковск>ий! — В саван длинный
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянувши чинно,
Черта дразнит языком.
Видеть ведьму вображает:
То глазком ей подмигнет,
То кадит и отпевает,
И трезвонит и ревет.
Вот Картузов! — Он зубами
Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст течет ручьями,
Кровью грудь обагрена!
И напрасно мрамор гложет,
Только время тратит в том, —
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером!
Но С<таневи>ч, в отдаленьи
Усмотрев, что это я,
Возопил в остервененьи:
«Мир! Потомство! за меня
Злому критику отмстите,
Мой из бронзы вылив лик,
Монумент соорудите:
Я велик, велик, велик!»
Чудо! — Под окном на ветке
Крошка Б<атюшк>ов висит
В светлой проволочной клетке;
В баночку с водой глядит,
И поет он сладкогласно:
«Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно — ужасный
Крокодил на нем лежит».
Вот И<змайл>ов! — Автор басен,
Рассуждений, эпиграмм,
Он пищит мне: «Я согласен,
Я писатель не для дам.
Мой предмет — носы с прыщами,
Ходим с музою в трактир
Водку пить, есть лук с сельдями —
Мир квартальных есть мой мир».
Вот Плуто́в — нахал в натуре,
Из чужих лоскутьев сшит.
Он — цыган в литературе,
А в торговле книжной — жид.
Вспоминая о прошедшем,
Я дивился лишь тому,
Что зачем он в сумасшедшем,
Не в смирительном дому?
Тут кто? — «Плу́това собака
Забежала вместе с ним».
Так, Флюгарин-забияка
С рыльцем мосичьим своим,
С саблей в петле… «А французской
Крест ужель надеть забыл?
Ведь его ты кровью русской
И предательством купил!»
«Что ж он делает здесь?» — Лает,
Брызжет пеною с брылей,
Мечется, рычит, кусает
И домашних, и друзей.
— «Да на чем он стал помешан?»
— Совесть ум свихнула в нем:
Всё боится быть повешен
Или высечен кнутом!
Вот в передней раб-писатель,
К<арази>н-хамелеон!
Филантроп, законодатель.
Взглянем: что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым.
Вот Грузинцев! Он в короне
И в сандалиях, как царь;
Горд в мишурном он хитоне,
Держит греческий букварь.
«Верно, ваши сочиненья?» —
Скромно сделал я вопрос.
«Нет, Софокловы творенья!» —
Отвечал он, вздернув нос.
Я бегом без дальних сборов…
«Вот еще!» — сказали мне.
Я взглянул. Максим Невзоров
Углем пишет на стене;
«Если б, как стихи Вольтера,
Христианский мой журнал
Расходился. Горе! вера,
Я тебя бы доконал!»
От досады и от смеху
Утомлен, я вон спешил
Горькую прервать утеху;
Но смотритель доложил:
«Ради вы или не ради,
Но указ уж получен;
Вам нельзя отсель ни пяди!»
И указ тотчас прочтен:
«Тот Воейков, что бранился,
С Гречем в подлый бой вступал,
Что с Булгариным возился
И себя тем замарал, —
Должен быть, как сумасбродный,
Сам посажен в Желтый Дом.
Голову обрить сегодни
И тереть почаще льдом!»
Выслушав, я ужаснулся,
Хлад по жилам пробежал,
И, проснувшись, не очнулся,
И не верил сам, что спал.
Други, вашего совету!
Без него я не решусь;
Не писать — не жить поэту,
А писать начать — боюсь!