Объединение писателей в общества — типичная черта литературы начала XIX века, результат характерного для той эпохи духа общественности. Если молодые дворяне — поэты и философы — группировались в Москве начала XIX века вокруг архива коллегии иностранных дел, фиктивная служба в котором не накладывала никаких обязанностей, то писатели-разночинцы тяготели к университету и университетскому пансиону и к их литературному центру — Обществу любителей российской словесности. Это было уже не «дружеское» — частное, интимное общество, а «ученое сословие». Принадлежность к нему уже не была чисто личным делом — она давала социальный статут. Поэт-дворянин, обладавший некоторой гарантией личных и политических прав, выражал жажду свободы в стремлении отделить поэзию от государства, быть в мире искусства человеком. Свободомыслие университетского профессора, поэта-разночинца, находящегося в дворянском обществе на положении квалифицированного слуги, требовало признания за «служителем муз» места, равного по социальной ценности государственному чиновнику. Дается же это место не протекцией, родством или угодничеством, а трудолюбием и талантом.
В результате Общество любителей российской словесности при Императорском Московском университете, которое числило в своих рядах маститых поэтов и являлось как бы высшей официальной инстанцией московского Парнаса начала века, стало притягивать к себе и молодых поэтов кружка А. Ф. Мерзлякова, объединившего в большинстве разночинцев. Интерес к народности, фольклору, античной культуре, отрицательное отношение к дворянскому дилетантизму в поэзии, критика карамзинизма и неприятие поэтики Жуковского объединяли этот пестрый лагерь поэтов, из которых многие обладали незаурядными дарованиями. Материальные лишения, трудная жизнь, ранняя смерть — типичные общие черты биографии большинства из них.
Литературными органами кружка были издания, связанные с Обществом и университетом — «Труды Общества любителей российской словесности», «Вестник Европы». В 1815 году кружок имел собственный журнал — «Амфион».
З. А. БУРИНСКИЙ
Захар Александрович Буринский (1780–1808) принадлежит к поэтам, чье имя в настоящее время забыто даже специалистами. Однако современники ценили его высоко. Имя его упоминается в обзорах поэзии в ряду наиболее значительных литературных деятелей. Батюшков в «Речи о влиянии легкой поэзии» сожалел о Буринском, «слишком рано похищенном смертию с поприща словесности»[118]. Греч дал ему такую характеристику: «Молодой писатель с большим талантом, переводчик Вергилия, умер слишком рано для упрочения своей славы»[119]. Белинский в обзоре «Русская литература в 1841 году» назвал Буринского в одном ряду с Катениным и Пниным.
Обстоятельства жизни Буринского почти неизвестны. Всю свою короткую жизнь он боролся с нуждой, и, по всей вероятности, именно эта борьба свела его преждевременно в могилу. Он родился в Переславле-Залесском в семье священника, блестяще окончил Московский университет в 1806 году и, получив магистерскую степень, готовился к тому, чтобы занять кафедру профессора. Ему предстояла заграничная командировка. Смерть оборвала все планы.
Как поэт Буринский принадлежал к кружку Мерзлякова. В близких к университету московских литературных кругах 1805–1805 годов он считался восходящей звездой русской поэзии. С. П. Жихарев писал: «Милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт образом мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию!»[120] Из петербургских литераторов известны связи его с Гнедичем, возможно, завязавшиеся еще в московский период жизни последнего. В письме Гнедичу Буринский жаловался на одолевающую его нужду, зависимость, унижающую интеллигента-разночинца: «Люди нашего состояния живут в рабстве обстоятельств и воли других… Сколько чувств и идей должны мы у себя отнять! Как должны переиначить и образ мыслей и волю желаний и требований своих самых невинных, даже благородных склонностей! — Мы должны исказить самих себя, если хотим хорошо жить в этой свободной тюрьме, которую называют светом».
Стихотворения его никогда не были собраны. Большинство из них оставалось в рукописях и по настоящее время не разыскано.
113. ПОЭЗИЯ
Поэзии сердца́, все чувства — всё подвластно…
Приди, Поэзия, дар неба драгоценный!
Се музы росские благодарят судьбе!
Приди, бессмертная, в сей день, для нас священный;
Теперь усердие внимает лишь тебе.
Сопутствуй истине, пусть глас ее нельстивый,
Соединясь с твоим, монарха воспоет —
И скажет, как теперь россияне счастливы,
Как музам Александр блаженный век дает!
Всегда, во всех странах горел огонь небесный —
Душа Поэзии — и смертных согревал;
Всегда, во всех странах сын песни вдохновенный
На лире золотой и трогал, и пленял,
Как сердце и душа стремились в нем к свободе
Восторга на крилах отца и бога петь,
Когда он кроток, благ является в природе,
И жизнь, и красоту творению дает!
Где тучи вечные нависли над снегами,
Где в гробе красоты всегда природа спит —
И там Поэзия является с цветами,
И там огонь ее в груди людей горит,
И движет струны лир. Так в острове туманов
Фингалов мрачный сын героев воспевал;
Так житель Холмогор, стремясь вослед Пиндаров,
Из недра вечных льдов гармонию воззвал!
Как тысячи светил на тверди запылали —
Огонь Поэзии для смертных возгорел;
Народы родились, и грады расцветали —
И луч Поэзии льды полюсны согрел.
Тогда, как человек с другими съединился
И царства возросли под сводами небес,
Язык божественный ее обогатился,
Соделался тогда источником чудес;
Тогда Филиппов сын, по гласу Тимофея,
От ног Таисиных спешил на брань лететь;
Родились Пиндары, Гомеры и Орфеи —
И звери дикие ходили им вослед!
Кто мог предметы все Поэзии исчислить
И языку ее круг тесный начертить? —
Поэзия везде! — и кто дерзнул помыслить,
В жилище облаков орла остановить?
Ее пределы там, где кончится вселенна;
Великий путь — земля, моря и небеса.
Парил Бард Севера по тверди вдохновенной
И на Атлантовых не опочил хребтах.
И сколь различен вид чудесныя природы,
Различен столько вид Поэзии самой;
Поэзия была богиней всех народов
И не потушит ввек бессмертный факел свой!
Какую чудную увидим мы картину,
Когда история покажет ряд веков,
Как в недрах дикия и мертвыя пустыни
Ручей, виющийся едва среди песков,
Далёко по полям хребет свой расстилает,
Жизнь, изобилие египтянам дает;
И как из семени дуб гордый изникает,
Так и Поэзия в пути своем идет.
Родился человек — и в сладком восхищеньи,
В сердечной простоте природу прославлял;
Изображал потом свой ужас, изумленье,
Когда из черных туч огонь над ним пылал,
Как горы крепкие в сердцах своих стенали
И океан кипел, ревущий в берегах.
Поэты мудрые на арфах подражали
Глаголам Вышнего, как Он вещал в громах,
И в кротких зе́фирах, и в стоне ветров ярых,
И в трелях соловья, в журчаньи светлых вод,
И в шепоте дерев, и в бурных водопадах
Звучали струны их: велик, велик господь!
Раздались песни Муз, — и счастье с кротким миром,
С улыбкой жизненной слетели к нам в поля.
Дары благие их посыпалися с лиры,
И обновилася великая земля!
Так человек, пленясь согласьем лирна звона,
Огнь в сердце ощутил, летел других обнять,
Составить общество: гармонии законы
Цепями милыми умеют нас пленять.
Что был ты, человек, один в лесах, с природой?
Не раб ли был ее ты в славный век златой?
Но в обществе воззрел на небо с мыслью гордой,
Тогда исполнился великий жребий твой!
Душа возвысилась к моральному блаженству,
Ты начал в радости свободнее дышать;
Открытый разум твой понесся к совершенству,
И в мыслях полетел вселенную обнять!
Распространился круг идей твоих далёко,
Искусства, знания, науки родились,
И до небесных стран твое проникло око,
И горы под рукой твоею раздались!
Леса дремучие поля обременяли;
Там — в черной их глуши — смерть вечная жила;
Вой ветров, рев зверей там эхом повторялись;
Река шумящая свой бурный ток вила
Средь каменистых скал, среди степей бесплодных,
Уединение ходило на брегах;
Коснулся Амфион до струн волшебно-стройных —
Упали дерева на мощных их корнях
И, превратясь в суда, за счастьем полетели;
Пустыни облеклись вдруг жатвой золотой,
Сыны гранитные под сталию исчезли.
Какое торжество Поэзии святой!
Явились общества, — брань лютая явилась,
Из ада принеслась — и возлегла в полях;
Глад, ужас, бешенство кругом ее обвились,
И поселилась смерть в стальных ее руках!
Тогда восстал Поэт — се глас его громовый
Устами Минина к гражда́нам говорит:
«Ступайте, братия! вам плен и смерть готова,
Огнь гибельной войны в отечестве горит.
Идет ужасный враг, как тигр ожесточенный,
Разит без жалости младенцев, слабых жен!
Не видите ли вы сих нив опустошенных?
Не слышите ли вы несчастных смертный стон?
Смотрите, как в крови купается враг лютый:
Одной рукою меч, другою цепь несет.
Ступайте, братия! еще одна минута —
И всё отечество погибнет и падет!
Ступайте!» — и герой булат свой извлекает,
На все опасности без робости летит.
Пусть медна пещь ревет, пусть в молниях пылает
И в вихрях огненных смерть лютую стремит, —
Герой неустрашим! Героя слава водит,
В глазах его огонь, в его деснице смерть;
Пред воинством своим, как грозный Марс, предходит —
И все спешат, как львы, в его опасный след!
Спешат — и враг упал, отечество спасенно,
Герой бессмертие и лавры заслужил,—
И се уста сынов Поэзии священной
В восторге чувств своих воспели громкий гимн
И славу воина в потомство передали:
Он в сонме Рымникских, Румянцевых воссел!
Трофеи гордые и мавзолеи пали,
Но не умолкнет песнь бессмертных, славных дел,
Сияет средь веков, как солнце на лазури,
И в хаосе времен погаснет вместе с ним.
Гремел глас Пиндаров в полете мощной бури,
Разил и восхищал согласием своим.
Воззрите! се Поэт перед лицеи Эллады
С волшебной лирою, как некий бог, сидит,
Поет Иракла честь, поверженные грады,
И пламенный перун со струн его летит;
Он в души воинам мгновенно проникает,
Когда геройские поет им Бард дела;
Склонили к лире слух и, всё забыв, внимают —
И се гармония в них мужество возжгла!
Как ветры бурные, героев сонм несется,
Летит стремительно награду получить,
Под звуки сладких струн к победе дух их рвется,
И лавры на главе спешат они носить!
Дивиться ль мужеству Филиппова нам сына?
Гомера он читал, Поэзию любил!
Кто к просвещению шагами исполина
Отечество свое из тьмы привесть спешил;
Россию усмирив с ее скала́ми, льдами,
Согрел и оживил, как древний Прометей;
Кто степи дикие усеял городами
И от руки кого пал северный Арей, —
Тот в гимнах бардовых вовек не умирает.
Песнь Ломоносова до вечности пройдет;
Потомство поздное дивится и внимает,
Как в Петриаде он Великого поет!
Бичи вселенныя, друзья убийства, брани!
И ваши имена Поэзией живут.
Бессмертны Батый, Аттилы, Тамерланы!
Вас роды поздные страшатся и клянут;
На вас Поэзия перун свой грозный мещет,
Во глубине могил трясет, разит ваш прах;
Се струны движуща рука Певца трепещет,
Над лирою его летает бледный страх.
Мы слышим меди гром, глас смерти миллионам,
Вопль ярый воинства, звук труб и стук мечей;
Еще взыграл Поэт — мы слышим смертны стоны,
Мы зрим растерзанных, растоптанных людей.
Там сетуют отцы, летами удрученны:
Чудовище войны пожрало их сынов;
Там плачут сироты, родителей лишенны,
Стенают тысячи несчастных, горьких вдов!
Злодей не внемлет им и по стезе кровавой,
При ярком зареве градов горящих, сел,
Спешит достигнуть в храм всегда живущей славы;
Но нет, не славу он — проклятие нашел!
Никто не посетит убийцы гроб ужасный,
И рушится его в забвеньи мавзолей!..
Но ты, герой добра, друг муз, отец несчастных!
Ты не умрешь в сердцах обязанных людей!
О россы! и у нас в век славный и бессмертный
Родились громкие Поэзии сыны,
Не ты ли, дщерь небес, не твой ли дар священный
Явился среди льдов, в объятиях зимы?
Не твой ли пылкий сын, великий Ломоносов,
В полете бурь царя, до облак воспарил?
И не с тобой ли пел блаженные дни россов,
На лире золотой гремел, пленял, разил?
Не ты ли двигала пленительные струны,
Когда Владимира Херасков воспевал,
Как Иоанновы и лавры и перуны,
И лирну песнь свою бессмертью отдавал?
Так! ты с Державиным в гремящем Водопаде
Горящим искр дождем летела с струн его;
Как пел он Вышнего и россиян отраду,
Не исполнялся ли восторга твоего?
О Дух Поэзии и гражданин вселенной,
С которым песни Муз нас могут восхищать,
Дар вдохновения! — один твой огнь небесный
Певцов монарховых живить, воспламенять
И сделать гласы их и лирну песнь возможет
Достойными хвалить достойные дела.
Пусть зависть в бешенстве грудь собственную гложет,
Но не дерзнет препнуть парение орла!
Наш юный Александр с Великими сравнится,
Не пламенный перун — оливы будет несть,
Ему вселенная с любовью удивится
И вечные венцы монарху станет плесть!
О царь! будь божеством — монархом над сердцами,
Храни и защищай любезных Пиэрид!
Они усыплют твой алтарь любви цветами,
И кроткого царя их будет гимн хвалить!
Ах! продолжи́ свой путь, великий, несравненный
Монарх и человек, для счастья поздных чад!
И да возможешь ты державой вожделенной
Чрез целые сто лет Россию утешать!
114. ПРИЗЫВАНИЕ ЦЕЗАРЯ
Перевод из первой книги Вергилиевых «Георгик»
И ты в какой Совет, о Цезарь, вступишь вышний?
Не знаем, будешь ли защитник ты градов?
Иль, миртом матерним главу свою покрывши,
Плодов земных творец, царь мощный бурь, громов?
Иль власть на бездну вод рука твоя положит —
И мореходцы все единого почтут,
Фетида дщерь во брак и в дар моря предложит,
И крайние брега их бога призовут?
Или желаешь ты звездой светлоблестящей
В знак новый месяцев на высоте сиять?
Се уклоняется уж Скорпион горящий,
И часть небес тебе спешит он уступать!
Но чем ни будешь ты (лишь столь жестокой страсти
Быть Тартара царем твой дух не мог иметь,
Пускай полям его, где век в блаженной части
Все добрые живут, дивится целый свет),
Даруй, чтоб счастлив был путь мыслей дерзновенных,
О Цезарь! Мирный бог! Со мною сострадай
Над бедной участью селян непросвещенных,
Наставь их и к мольбам слух кроткий приучай!
115. «На ее могиле есть цветок незримый…»
На ее могиле есть цветок незримый,
Всюду разливает он благоуханье;
Он цветок заветный, он цветок любимый —
Он воспоминанье!
И вечно-душистый цветок неизменный
Не боится бури, не вянет от зною,
Сторожит сохранно имя преселенной
К вечному покою!
Н. Ф. ГРАММАТИН
Николай Федорович Грамматин (1786–1827) — поэт и филолог. Образование получил в Московском университетском пансионе, который окончил в 1807 году с золотой медалью. В 1809 году получил степень магистра за «Рассуждение о древней русской словесности». Активно сотрудничал в пансионских изданиях, потом в «Цветнике», «Вестнике Европы», «Сыне отечества».
В Москве Грамматин примыкал к литературному окружению Мерзлякова и Жуковского. В дальнейшем сблизился с Милоновым. В 1811 году вышли два его сборника: «Мысли» и «Досуги». В 1823 году он издал переложения: «Суд Любуши, древнее чешское стихотворение» и «Слово о полку Игореве, историческая поэма». Позднее, вынужденный переехать в провинцию, отошел от литературной деятельности. Ф. Ф. Вигель вспоминал: «Огромный талант Милонова можно сравнить с прекрасной зарей никогда не поднявшегося дня; много было его и в Грамматине, но он тоже далеко не пошел. Первый талант свой потопил в вине или, лучше сказать, в водке; последний зарыл его в деревне, куда навсегда переселился хозяйничать»[121].
Основные издания стихотворений Н. Ф. Грамматина:
Мысли, 1811.
Досуги, кн. 1, СПб., 1811.
Стихотворения, чч. 1–2, СПб., 1829.
116. «Лето красное! проходи скорей…»
Лето красное! проходи скорей,
Ты наскучило мне без милого.
Я гуляю ли в зеленом саду,
Брать ли в лес хожу спелы ягоды,
Отдыхаю ли подле реченьки —
Пуще тошно мне, вспомяну тотчас,
Что со мною нет друга милого,
Что мне некому слова вымолвить,
Что я долго с ним не увижуся.
Ах, без милого всё не мило нам!
Ровно солнышко закатилося
С той поры самой, с того времени,
Как простился он во слезах со мной,
Как в последние он прижал меня
Ко белой груди, к ретиву сердцу.
Вспоминает ли обо мне он так?
Так ли любит он всё по-прежнему?
Много времени с той поры прошло,
А ни грамотки, а ни весточки,
Ах, от милого не пришло ко мне!
Да и слуху нет; полно, жив ли он?
Хоть во сне бы он мне привиделся,
Наяву коли не видать его!
Не в тебе ли он, мать сыра земля?
Я послушаю, припаду к тебе:
Не услышу ли шуму, топоту?
Не бежит ли то добрый конь его?
Не везет ли он добра молодца
На святую Русь, к красной девице?
Нет, не чуть его, не шелохнется,
Не слыхать коня молодецкого, —
Видно, милого не видать уж мне,
Знать, заехал он в дальню сторону,
Знать, не помнит он красной девицы,
Позабыл, мой свет, всю любовь мою!
Не другая ли приглянулася?
Ты настань скорей, осень пасмурна!
Забушуйте вы, ветры буйные!
Отнесите вы к другу весточку,
Вы промолвите, как горюю я,
Как я ночь не сплю, днем тоскую всё,
Как изныло всё сердце вещее.
Ах, злодейка-грусть съела всю меня!
Непохожа я на себя стала.
Как на родину, свет, приедешь, мой, —
Не узнаешь ты красной девицы:
Вся иссохла я от кручины злой.
Коли помнишь ты, не забыл еще,
Коли вправду жаль за любовь меня —
Приезжай, мой свет, поскорее ты!
Привези назад красоту мою,
Я по-прежнему буду весела.
117. ГАРМОНИЯ
Юна дщерь природы вечной,
Да постигнем твой закон,
О Гармония! чудесный!
Всей вселенной правит он.
Из хаосной колыбели
Лишь изник прекрасный мир,
Хоры ангелов гремели,
Раздавался звук их лир, —
Ты уже существовала
И всесильну власть свою
На творенье простирала:
Всё признало власть твою.
В недрах вечности рожденна,
Ты движенью путь дала;
От бездейства пробужденна,
Жить вселенна начала.
Время быстрое спокойно
Потекло в своих брегах;
Мириады солнцев стройно
Понеслись в златых кругах.
Красота и совершенство
Зиждут дивный твой чертог;
Сходит слава и блаженство,
Человек стал полубог.
Ты рекла — и вдруг народы
Собрались на голос твой;
Чада дикие свободы
Власть познали над собой.
Где леса непроходимы,
Воздвигались грады там;
Степи где необозримы,
Зрелась жатва по полям.
Царства сильные родились
На лице всея земли;
Мир, спокойство воцарились,
И законы процвели.
Благотворный, сильный гений!
Где не зрим твоих даров?
Ты начало вдохновений,
Оживляешь ты певцов.
Тимотей ли движет струны —
И покорен мира царь;
Он речет — гремят перуны
И цветет любви алтарь.
Глас Орфея раздается —
Древеса бегут с холмов,
Чувство в камень хладный льется,
Гаснет ярость злобных львов.
Ты воззришь — и брань кровава
Перестанет вдруг пылать;
Не пленяет больше слава
Кровь рекою проливать.
Враг людей и враг покоя
Бросил меч и грозный щит;
Ты воззрела на героя,
И герой благотворит.
Кроткий мир с небес слетает
При громах священных лир;
Всё тебя благословляет,
Весь счастлив тобою мир.
Бури, громы — всё послушно,
О Гармония, тебе!
В мире всё единодушно
Сей покорствует судьбе.
Поклянитесь, други, вечно
Чтить святой ее закон!
Всё под солнцем скоротечно,
Краток жизни нашей сон;
Но душа, сей луч небесный,
Не угаснет никогда:
Дружбы чувствие чудесно
В нас останется всегда.
118. ОСЕНЬ
Мрачная осень,
Други, настала,
Вранов зловещих
Крик раздается,
Хор сладкогласный
Птичек умолк.
Птиц голосистых
Песни не слышны;
Моря златого
Ветр не волнует;
Класы под острым
Пали серпом.
Гладное стадо
Бродит уныло;
Корму не стало
В пажитях тучных;
Нет ни травинки
В поле пустом.
Роща оделась
В желтую ризу;
Старец лишь древний,
Бор зеленеет;
С луга зеленый
Убран ковер.
Чада Эола
С цепи сорвались;
Сосны склоняют
Чела столетни;
Дубы на корнях
Крепких скрыпят.
Небо одето
Мраками тучи;
Феб лучезарный
Землю не греет,
Мещет сквозь облак
Тусклый лишь луч.
Влажны туманы
Стелются долу;
Тщетно печальный
Взор простираю,
Холмы в туманной
Скрылись дали.
Утром студены
Падают росы,
С облак, сгущенных
Норда дыханьем,
Целый день льются
Реки дождя.
Всё опустело:
Птицы пропали,
Звери по норам
Ищут спасенья,
Страх лишь с тоскою
Бродят в лесах.
Общей творенья
Грозной кончины
Всё днесь являет
Образ печальный;
Взор не встречает
Жизни нигде.
Трепет холодный
Льется по жилам,
Мрачная горесть
Душу объемлет;
Что же утешит
В горести нас?
Дружба и музы
Нам утешенье!
Пусть умирает
Матерь-природа,
Пусть на дубравы
Сыплется снег.
С кубком в деснице
Алого сока,
В мирной беседе
Граций прелестных
Ждать возвращенья
Будем весны.
В ризе, блестящей
Зеленью яркой,
Паки воскреснет
Матерь-природа,
С нежной улыбкой
Взглянет на нас.
В мрачных, прохладных
Рощах тенистых
Паки природе,
Жизни царице,
Лики пернатых
Гимн воспоют.
Реки, расторгнув
Льдисты оковы,
Быстро покатят
Шумные волны;
Феб воссияет
В славе своей.
119. УСЛАД И ВСЕМИЛА(Старинная русская баллада)
«Радость дней моих, Всемила!
Не грусти, не плачь о мне;
Без тебя мне жизнь постыла
Будет в дальной стороне.
Не грусти, за Русь святую,
За царя, за край родной,
На Литву иду клятую;
Скоро свидишься со мной.
Пред святыми образами,
Пред всевидящим творцом
Лучше слезы лей ручьями
О возврате ты моем».
Так, прощаясь со Всемилой,
Говорил Услад младой.
«Ах! могу ль расстаться, милый,
Без тоски, без слез с тобой?»
Золото кольцо снимала
С белой рученьки своей,
Другу на руку вздевала,
Чтобы помнил он об ней.
«Может быть, давно могила
Ждет тебя в стране чужой;
Знай, не будет жить Всемила,
Свет ей мил одним тобой».
Время мчится, пролетает,
Об Усладе слуха нет;
Дни Всемилы скорбь снедает,
Ей противен белый свет.
Друга ждет назад всечасно,
День и ночь об нем грустит, —
Ожидание напрасно!
Ах, надежда тщетно льстит!
Не спешит Услад к Всемиле,
Вести к девице не шлет, —
Неужели он в могиле?
Неужель покинул свет?
Чем разгнать печаль и скуку?
Сердцу где найти покой?
Получить Всемилы руку
Вот приехал князь младой.
Злато, ткани дорогие
И алмазы ей дарит;
«Будь моею! дни златые
Потекут для нас», — твердит.
Долго слушать не хотела
Слов, где лести яд был скрыт, —
Быть изменницей робела;
Наконец Услад забыт.
Где, Всемила, обещанья?
Где хранитель-ангел твой?
Час разлуки, час свиданья —
Позабыто всё тобой.
Ах! но что с Усладом будет:
Он любви не изменит,
Долгу, клятвы не забудет,
Верность к милой сохранит.
Страшно в гневе бог карает,
Им возжжен в нас огнь любви;
Бог изменниц не прощает,
Гнев свой тушит в их крови.
Уж достигла весть Услада
(Верный друг ее принес),
Смерть одна ему отрада,
Смерти молит от небес.
Небеса моленью вняли
(Знать, оно достигло их),
Смерти ангела послали
Разрешить от уз земных.
В цвете дней Услад средь боя
Жизнь отчизне в дар принес;
В землю скрыли прах героя,
И никто не пролил слез.
Вот Всемила с новым другом
Брачный празднует союз;
Все желают ей с супругом
Легких и приятных уз.
Алый сок драгий струится
В кубках сребряных, златых;
На ланитах радость зрится,
Пьют здоровье молодых.
Вдруг во храмину вступает
Витязь; взор сокрыт его.
Как ни просят, не снимает
Витязь шлема своего.
Он кольцо вручил Всемиле,
Страсти пламенной залог:
«Торжествуй! Услад в могиле,
Но измену видит бог;
Спят в его деснице громы,
Но он злых готов карать!»
Речь и поступь ей знакомы,
Просит шлем пернатый снять.
Долго витязь не решался
Скинуть шлем с главы своей,
Наконец повиновался, —
Что ж представилось пред ней?
Зрит Услада: из могилы
Он восстал (о, страшный вид!).
Стынет в жилах кровь Всемилы,
Гром ужасный в слух разит:
«Ты моя! ничто на свете
Нас не может разлучить».
Так Всемилы дней во цвете
Прервалася жизни нить.
Ах, красавицы, учитесь
Клятвы данные хранить,
Изменять любви страшитесь:
Есть творец, готовый мстить!
120. НА СМЕРТЬ КНЯЗЯ ГОЛЕНИЩЕВА-КУТУЗОВА СМОЛЕНСКОГО [122]
Дела велики, благородны
Не покоряются векам,
И смертные богоподобны
Зерцалом вечным служат нам;
Пусть грозный старец сокрушает
Их обелиски, алтари,
Но дел с землей их не сравняет,
Не меркнут славы их зари.
Кто сей в поле брани —
Смертный, полубог ли
Дни свои кончает?
Рать уныла россов,
И с ланит героев
Слез поток стремится.
Кто сей? — гром метавший
Из десницы мщенья
На полях при Красном
И полки несметны
Нового Мамая
В мрачный ад пославший?
Смерть! разить помедли,
Да свершит Кутузов
Подвиг, им начатый,
Да расторгнет цепи
Склепанных народов,
Да спасет Европу.
Тщетно! в гроб нисходит
Наше упованье;
Плачь, рыдай, Россия!
Плен твой сокрушивший
Сам в оковах смерти;
Плачь, велик урон твой.
Нет, прерви рыданье,
Мать племен несметных!
Сын твой жив, не умер,
Жить в веках позднейших
Будет твой спаситель:
Гроб есть дверь к бессмертью.
От Невы до Тага
И от гор Рифейских,
Вечным льдом покрытых,
До Атланта древня,
На плечах могучих
Небеса носяща,
Слава протрубит всем
Подвиг Михаила,
Прелетит чрез волны
Шумны океана,
Оглушит свет новый
Звуком дел геройских.
И святым останкам,
Полубога праху
Из далеких краев,
От концев вселенны
Придут поклониться
Поздные потомки.
И вождя на гробе,
Дел его великих
Славой распаленны,
Поклянутся смертью
Умирать героев
За спасенье братий.
Но тиран! не льстися
Тщетною надеждой;
Россов есть довольно,
В ад готовых свергнуть
Адскую гордыню
И карать противных.
Знай, что сам всевышний
Россов есть защита;
Он хранит народ свой,
Он во бранях вождь наш;
Богу сил и браней
Кто противустанет?
Скоро день настанет
Мщения господня,
Скоро грянут громы
Из десницы вышней,
И погибнет с шумом
Память нечестивых.
121–131. НАДПИСИ К ПОРТРЕТАМ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
1. БОЯНА
Озлясь, что мыслию он соколом парил,
Сатурн одно его лишь имя пощадил;
Но славы тем его усугубил сиянье;
И гусель вторится Бояна рокотанье.
2. НЕИЗВЕСТНОГО СОЧИНИТЕЛЯ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВОМ»
Как в дикости своей пленительна природа,
Подобно песнь твоя, российский Оссиан!
В ней гения видна орлиная свобода;
Орлом ширяться дар тебе природой дан.
3. АРТЕМОНА СЕРГЕЕВИЧА МАТВЕЕВА
Се жертва ярости неистовых стрельцов
И закоснелого невежества врагов;
Был саном знаменит, почтен и в заточеньи,
Равно велик душой пред троном и в гоненьи.
4. МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛОМОНОСОВА
Среди полярных льдов взлелеянный природой
И пламенной влеком к изящному охотой,
Он сам себе тропу на Пинде проложил;
Франклином[123], Пиндаром страны российской был.
5. ЯКОВА БОРИСОВИЧА КНЯЖНИНА
«Родись опять, Мольер!» — изрек Латоны сын,
И, «Хвастуна» творец, родился в свет Княжнин.
6. МИХАИЛА МАТВЕЕВИЧА ХЕРАСКОВА
Пусть стрелы критики в Хераскова летят;
Его эгидом осенят
Монархи русских стран,
Владимир, Иоанн.
7. ГАВРИИЛА РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА
Прочь, прочь, не стихотворец ты,
Не чувствуешь коль вдохновенья.
Ты зришь Державина черты,
Царя ты видишь песнопенья.
8. ВЛАДИСЛАВА АЛЕКСАНДРОВИЧА ОЗЕРОВА
Расина русского здесь лик изображен;
Он музам от пелен служенью обречен;
Философ и пиит в глубь сердца проникает
И слезы из очей невольно извлекает.
9. ИВАНА ИВАНОВИЧА ДМИТРИЕВА
Душа его видна в творениях прекрасных,
Он в них изображен, как в зеркале вод ясных;
Он вкуса образцом на Пинде русском стал,
В нем скромный Лафонтен соперника венчал.
10. АЛЕКСАНДРА ХРИСТОФОРОВИЧА ВОСТОКОВА
Хотя вещанья дар и отнят у него,
Но языком богов Феб наградил его.
11. КОНСТАНТИНА НИКОЛАЕВИЧА БАТЮШКОВА
Талант, приятность, вкус пером его водили,
И признаки труда малейшие сокрыли.
Ф. Ф. ИВАНОВ
Федор Федорович Иванов (1777–1816) родился в семье обедневшего генерал-майора, бывшего приближенного императрицы Елизаветы. Обучался Иванов в гимназии при Московском университете. В 1794 году он был выпущен во второй морской полк капитаном и принял участие в морской кампании против Швеции. В 1797 году вышел в отставку, однако материальные трудности заставили его через два года вернуться на службу, на этот раз в один из московских департаментов.
Литературные интересы проснулись у Иванова поздно: около 1803 года он попал, на правах ученика и дилетанта, в кружок Мерзлякова, Буринского, Грамматина. «Он часто признавался, — вспоминал позже Мерзляков, — что начал только учиться в дружеском кругу нашем»[124]. Одновременно начали развиваться его театральные интересы. Он сблизился с известными актерами того времени и, видимо, с театральным кружком Сандуновых. Под влиянием радикальных настроений, царивших в этих кругах, Иванов перевел с французского трагедию Ламартельера «Робер, атаман разбойников» (русское название — «Разбойники») — переработку драмы Шиллера и написал оригинальную трагедию «Марфа Посадница» — одно из наиболее ярких явлений преддекабристской «гражданственной» школы в литературе 1800-х годов. «Обе пиесы имели одинаковую участь: их не пустили на сцену по неизвестным некоторым причинам»[125], т. е. из-за цензурного запрета. Зато с большим успехом шла пьеса Иванова «Семейство Старичковых», «посредством которой хотели отмстить за себя злонамеренным иностранцам истинная любовь к отечеству и музы искусств отечественных, столь недостойно пренебрегаемые некоторыми ослепленными приверженцами ко всему иноземному»[126]. Общая позиция Иванова здесь сближается с драматургией Крылова тех лет, отдельные сюжетные мотивы обнаруживают знакомство с «Солдатской школой» Сандунова.
Поэтическое наследие Иванова, видимо, известно нам далеко не полностью. Друзья видели в нем в первую очередь сатирика. Мерзляков находил в его стихах «силу мыслей и чувствований, иногда обращенных в сторону критическую», и даже полагал, «что природа хотела образовать в нем строгого и грозного Ювенала, но судьба не благоволила докончить начатого природой»[127]. Это сближало Иванова с другим учеником Мерзлякова — Милоновым. Однако «ювеналовская» поэзия Иванова до нас не дошла. Видимо, и на нее распространились «некоторые неизвестные причины», а рукописи Иванова погибли в огне московского пожара, заодно уничтожившего и все остальное его бедное имущество. Последние годы он провел почти в нищете и умер, оставив без всяких средств семью, в числе которой была и малолетняя дочь Наташа — таинственная Н. Ф. И. лирики Лермонтова[128].
Основные издания сочинений Ф. Ф. Иванова:
Сочинения и переводы Ф. Ф. Иванова, действительного члена Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете, изданные оным обществом в четырех частях, с портретом автора, чч. 1–4, М., 1824.
«Поэты начала XIX века», «Б-ка поэта» (М. с.), 1961, с. 333.
132. НА ОТЪЕЗД К. Н. БАТЮШКОВА В АРМИЮ
Питомец юный муз,
Сын неги и прохлады!
Ты с Аполлоном рвешь союз
И отвращаешься от плачущей наяды.
За что? куда спешишь?
Иль гром прельстил тебя Беллоны?
Иль ищешь лавровой, кровавой ты короны?
На розы, мирты не глядишь!
Увы! зрю, шлем пером и сталью твой блистает,
Звучит булатный меч;
Мысль не в жилище валк витает,
Живет в боях среди кровавых сеч;
Пуста и кверху дном, зрю, чаша круговая,
И пиршествен разбит фиял,
И лира на стене забыта золотая,
И пальмовый венок завял.
Кто ж в дружеских пирах
К веселью первый даст сигналы?
И с ясной радостью в очах
С кем грянем мы и в арфы, и в кимвалы?
Ступай, жестокий друг!
Украсься лавром и честями;
Отечество зовет, простись с друзьями.
Пусть над тобой витает добрый дух,
Хранит тебя в боях кровавых
И шепчет на ухо об нас;
Не позабудь друзей средь бранной славы.
Прости! ступай и — в добрый час!
133. РОГНЕДА НА МОГИЛЕ ЯРОПОЛКОВОЙ
Перестаньте, ветры бурные,
Перестаньте бушевать в полях;
Тучи грозные, багровые,
Перестаньте крыть лазурь небес!
Месяц бледный, друг задумчивый
Душ, томящихся печалию,
Осребри лучом трепещущим
Холмы, дремлющи во тьме нощной;
Освети тропу, проложенну
Не стопами путешественных,
Не походом храбра воинства,
Не копытами коней его,—
Освети тропу, проложенну
Девой страстной, злополучною
Не ко граду, не ко терему,
Но к могиле, безответная.
Наступил уже полночный час —
Утихают ветры бурные!
Месяц ясный, как серебрян щит
Друга, милого душе моей,
На лазури стал и смотрится
В зыбки волны тиха озера.
Луч ударил в берег каменный,
Преломился и, рассыпавшись
По долине и крутым холмам,
Осветил тропу любимую.
Сердце скорбное! пойдем скорей
Ко холму, куда сокрылися
Ясны дни твои и радости,
Все надежды, все желания.
Вот те хо́лмы величавые,
Прахи храбрых опочиют где;
Вот и камни те безмолвные,
Мхом седым вокруг поросшие.
Вижу сосны те печальные,
Что склоняют ветви мрачные
Над могилой друга милого;
Черны тени их, угрюмые,
Разостлалися в душе моей.
Вот цветы полупоблекшие;
Их в слезах вчера рассыпала
Одинокая на всей земле.
О любезный друг души моей,
Из пригожих всех прелестнейший,
Глас чей слаще соловьиного,
В рощах он когда любовь поет;
Разговор был чей приятнее
Звуков арфы златострунныя;
Чей в боях меч, будто молния,
Белый огнь струит по ребрам гор,
Рассекая так щиты врагов.
Сыпал искры ты вокруг себя!
Сколько сильных от руки твоей
Пало ниц! — И стоны скорбные,
Стоны томные, последние,
Донеслись в их домы ветрами,
Раздалися в сердце матери
Или в сердце девы нежныя!
О любезный друг души моей!
Я узнала по самой себе,
Как ужасна роковая весть,
Что осудит жить одной душей!
Ах! я знаю, каково, вздохнув,
Не слыхать, чтоб повторил кто вздох!
Но, к свершенью муки лютыя,
Пред глазами поминутно зреть
Бед виновника безжалостна,
Люта брата Ярополкова!..
Ах! рукою он кровавою
Жмет Рогнеды руку хладную!
Смолкнут сердца тут биения,
И душа, полна отчаянья,
Вырывается из тела вон.
Он вдову твою, печальную,
В брачный храм зовет с собой…
Нет, убийца друга милого!
Не клади змию на одр к себе,
Яд волью в уста злодейские
И мучения неслыханны
Принесу тебе в приданое…
Ах, друг милый сердца страстного!
Сколько слез горючих пролито!..
Лишь придут на думу горькую
Спознаванья, речи сладостны,
Уверенья в страсти вечныя
И златые дни протекшие, —
Дух взыграет, сердце пламенно
Оживится жизнью новою.
Но, ах! кратки те мгновения;
Вмиг представится прощание,
Как сбирался ты в кроваву брань.
Вижу друга я в стальной броне
И чело высоко, гордое,
Тяжким шлемом осененное;
Щит серебрян со насечкою,
В нем играет луч полуденный;
Острый меч звучит в златых ножнах,
А ужасное копье твое
Страх родит в сердцах бестрепетных;
Смертью лук самой натянутый,
За плечьми колчан каленых стрел.
Как меж прочих древ высокий дуб,
Так меж храбрых отличался ты
Величавой сановитостью;
Как между цветов в моем саду
Всех фиалка заунывнее,
Так между подруг печальных я
Всех грустнее, всех несчастнее.
Нет часа мне в долгий летний день,
Нет минуты в длинну зимню ночь,
Чтобы сердце страстно, скорбное,
Чтоб душа осиротевшая
Отдохнули б от тоски своей,
Чтоб уста мои поблекшие
Оживилися улыбкою.
Речь разумная отцовская
И беседа милой матери
Мне невнятны; я ответствую
Их ласканьям только стонами…
Затворилось сердце грустное
Ко упрекам тихим родственным,
К утешеньям дружбы сладкия.
Слезы матери, как град, текут
На засохшу грудь дочернюю.
Слезы милые, бесценные!
Не согреть вам груди хладныя,
В ней тоска, как будто лютый мраз,
Зазнобила чувства, радости.
Сердце пламенно, обыкшее
Цвесть ласканьем друга милого,
Жить единым с ним дыханием,
Всё иссохло и трепещет лишь
При названьи имя сладкого
Друга милого погибшего!..
Здесь с могилою безмолвною
С безответным белым камнем сим
Как с друзьями я беседую,
Вопрошаю — но ответа нет.
Ах, ответствуйте, друзья мои,
Долго ль, долго ль мне скитатися
В белом свете, как среди пустынь?
Долго ль литься пламенным слезам
На сыпучие желты пески?
Скоро ль смерть рукой холодною
Разорвет дней цепь тяжелую
И душею с нареченным мне
Обвенчает в хладном гробе нас?
Ах! ответствуйте, ответствуйте!..
Вы молчите… всё безмолвствует;
Лишь тоска, как птица вещая,
В сердце крикнула, сказала мне,
Что заря потухла утрення,
Пали росы на зеленый лес.
Да падет слеза последняя
На могилу, скрывшу радости;
Да прерву беседу сладкую
Со друзьями безответными!
До полуночи, друзья мои,
До свиданья, сердцу милого.
Ах! когда бы солнце красное,
Холм теперь сей осветив лучом,
Осветило бы мой гроб на нем!
134. ПОСЛАНИЕ К А<ЛЕКСЕ>Ю Ф<ЕДОРОВИ >ЧУ М<ЕРЗЛЯКО>ВУ
Нет! в мир сей введены мы не на жертву бед!
Пусть плачем мы подчас, пускай подчас крушимся
И часто круто нам бывает, друг сосед!
Кто винен? — Не в свои мы сани все садимся;
Иль, сидя и в своих, хватаемся рукой
Всегда за кус чужой.
Не удалось — и закричали,
Что здешний мир — юдоль печали,
Что жребий наш таков,
Чтобы миг радостей слезами покупали!..
Нет! меньше прихотей, мой милый Мерзляков,
И жизнь легохонько помчится.
Мы знаем: век никто на розах не проспит.
Безумно временщик удачами гордится,
Пирует он у рока на кредит,
Но при́дет срок ему слезами расплатиться.
Счастлив, когда в величии своем
Он никого напрасно не обидел,
Тек истины святой путем,
И несчастливец в нем защиту видел;
Когда от должности отцов не отрешал
В угоду низкую любовницы иль шута;
И дурака богатого и плута
В места почетны не сажал;
Когда был гордости и мести не причастен,—
Он року не подвластен;
В нем совесть чистая; он неба доблий сын;
Печаль его тиха, душа его спокойна:
Он в счастии мудрец, в несчастьи исполин,
И в бедствах зависти судьба его достойна!
А льзя ль величию завидовать того,
Великим может ли тот даже и назваться,
Кого на высоте несчастные боятся,
Кого льстецы, как псы, облегши вкруг него,
На ждущих помощи и правосудья лают
И лаем шумным стон несчастных заглушают?
Увы! восстонет так несчастный перед ним,
Как пред кремнистою скалой волна стенает,
И как волна, в скалу ударясь, исчезает,
Погибнет бедный так, — но Крез неумолим!
Страданья чуждые ему ль считать бедою?
Прикрыта грудь его алмазною звездою,
И сердце сквозь нее не тронется тоскою!
Имущество сирот разделит он льстецам
И беззащитного осудит на мученье,
И дни, назначенны отчизне на служенье,
Размычет по пирам.
Страшись, Сарданапал! судьбина строго учит.
Царь гибкостью твоей наскучит
И взглянет на дела…
Тогда при праге бед тебя я ожидаю;
Тогда узреть желаю,
Тверда ль твоя душа, как в счастии была?
Без власти, равен став с гражданами правами,
Как встретишься с обиженным тобой?
Как ты увидишься с ограбленной вдовой?
Какими взглянешь ты глазами
На бледные толпы отчаянных сирот,
Тобой лишенных достоянья?
Польется по челу холодный градом пот,
Попросишь покаянья!
Вотще! — и совесть иссушит
Округлость тучную ланит,
И в тишине глубокой ночи
Не встретят сладка сна твои померкши очи.
Почувствуешь тогда… Но предадим судьбе
Карание злодеев сильных.
Мы в неизвестности, с Фортуной век в борьбе,
В днях, бурями обильных,
Потщимся, милый друг, так править наш челнок,
Чтобы от нас был берег недалек;
При первой чтоб грозе иль ветра при порыве
Причалить мы могли к родимой, злачной ниве,
С которой на борьбу валов морских смотря,
Мы ждали бы, когда проя́снится заря.
Так, душу оградя от зависти и лести,
Не станем мы желать
И тягостной, и незавидной чести
Толпу поклонников Фортуны умножать
И думать, как дойти дорогой к ней прямою…
Тебя, мой друг, снабдил Феб арфой золотою;
В душе твоей покой:
Бряцай и пой.
Наш век обилен чудесами!..
Пой с адом россов бой.
Иль, Александра ты восхитяся делами,
Его высокою душой,
Поклонник доблести одной,
Звучи громовыми струнами
И к подданным любовь, и милость ко врагам;
Иль, обратясь к лужайкам и полям,
Пой резвы шалости пастушек с пастухами
С обычною беспечностью твоей.
Пускай прошли и нет уж тех счастливых дней,
Когда поэты вдохновенны,
Уважены, почтенны
Любимцами богов, красавиц и царей,
На лирах золотых бряцали
И в гимнах доблесть чествовали;
Порок их песней трепетал;
Ни временщик, сын лести и коварства,
Ни откупщик, ограбивший полцарства,
Из уст их никогда привета не слыхал;
Как Энний, подвиги воспевший Сципиона,
Под мрамором одним с героем положен,
И бард великий Альбиона
В ряду с царями погребен.
Пусть в наш премудрый век не славы за могилой
Певец за песни ждет;
Пусть въявь или тайком Фортуне прихотливой
Челом на рифмах бьет
И языком богов, как смирною, торгует:
Памфил предателя Колбертом именует,
Водяный рядит Клит невежду в мудреца
Или в любимца муз бессмысленна писца;
Он, древних и назвать не зная именами,
Бессовестно зовет своими их друзьями
И хвалит коль кого сей ложный Златоуст —
«Тот пишет, как Проперс, а этот, как Саллюст!»[129]
Балобонов в своих посланьях всех ругает;
Все мелют только вздор, один лишь он поэт,
И ум его не постигает,
Как не кадит ему согласно целый свет;
И, в ожидании всеместна воскуренья,
Бред порет на стихах к себе от удивленья.
Ермил в журнале врак, судья всего и всех,
Он мерит ум своим аршином
И не поставит в смертный грех
Хвалить вздор, писанный поэтом-господином.
Увы! мой друг! Всё это так!
В поэзию прокрались отношенья:
И зависть, и корысть таланты гонят в мрак!
Кто не страдал от их змеина уязвленья?
И ты, питомец муз, краса протекших дней
Тоскующей российской Мельпомены,
О О<зеро>в! и ты, в душе твоей
Жестоко пораженный,
Стал жертвой и умолк для сирых росских муз!
Незаменим с тобой их рушенный союз!
Ах! долго им скорбеть, скорбеть без утешенья
И безотрадны слезы лить.
Напрасны дерзких покушенья
Певца Донского нам на сцене заменить!
Увы! не знав страстей, сердец обуреванья,
Знав только меру дать стихам,
И Мельпомене в зло, и вкусу для страданья,
И в казнь чувствительным душам —
Прадоны новые друг друга лишь сменяют!
Их мета — бенефис, не лавровый венок.
Зато рожденья в день они и умирают,
И провождает их в забвение свисток.
Мир вракам их — и мир ненарушимый!
Но отвратим наш взор от шалостей людских,
Уйдем хотя на час от козней городских
На брег Москвы-реки, под клен густой, любимый;
Там на лугу раскинем скатерть мы,
Поставим масло, сыр и полные фиалы,
Из коих, прыгая как звезды, брызги алы
Наш успокоят дух, развеселят умы.
В седьмый, фиал в фиал мы стукнув, обоймемся,
И солнце тихо сядет за горой!
Мы, проводив его, в десятый поклянемся
Пред мощной не роптать судьбой.
135. ПЕСНЬ ВЕЛИКОМУ ВОЖДЮ ГЕРОЕВ
Маститый сын Беллоны!
Могучий севера Перун!
Всемощна счастия разрушивый запоны!
Сквозь стоны, молний треск внуши бряцанье струн,
Твою поющих славу,
Разбитый истукан Европы под ярмом,
У ног раздавленну гордыню величаву
И росский всепалящий гром!
Из ила ржавых блат, из тины неизвестной,
Возник внезапу исполин:
Шагнул, льет ужас повсеместный,
Взмахнул мечом Европы властелин —
За ним лежат в пыли престолы раздробленны,
Чернеют весы, грады опаленны,
Несется всюду плач и стон.
Герои от его бледнеют взора,
Владыки от него ждут славы и позора, —
Судьбины колесом вертит Наполеон.
Где край тот неизвестный,
Куда бы силою чудесной
Злодей не доступил?
Достиг — за ним возможны кары,
Разбои, грабежи, пожары!
Там старец пал; тут меч младенца обагрил
На персях матери полмертвой, осрамленной!
Как тигр, алчбою разъяренный,
В Россию ворвался;
Со скрежетом зубов чрез холмы, долы рыщет,
Как вепрь очми грозит, как змий прельщеньем свищет;
В обмане не успел — ток крови полился.
Бесстрашный, твердый росс в волшебном изумленьи
Теснится в отступленьи.
«Колосс полночный пал!» — весть скорбная летит;
Европа в ужасе дрожит
И стерту выю протягает.
«Погибло всё! — гласит. —
Москва пылает!..»
Спокойтесь, робкие! — еще Кутузов жив,
Не верьте — слух тот лжив,
Что всё пред галлом погибает;
И северный не пал колосс, —
Он только уязвлен глубоко.
Дивись, сколь в бедствиях велик, чудесен росс!
В нем чувствие высоко,
Как кедр под бурями, твердеет и растет;
Как кедр, пусть сломит вихрь, но к долу не погнет;
Пусть грянет гром — скала лишь озарится,
Не дрогнет, не смутится.
Таков, Смоленский, ты!
От ярости громов твой бодрый дух крепчает,
Ум невозможности считает за мечты
И к гибели врага махины созидает.
В змеиный вьется ль клуб, иль страшно рычет львом,
Глядит — и жмет в деснице гром;
На шлем твой сыплются удары
И искры вкруг летят;
Как на гранит перуны яры,
Зубчаты молнии с чела его скользят:
Так ты лица не изменяешь,
Ни веждей не смежаешь,
Но, быстрый устремивши взгляд,
Все меришь вражески и взмахи и движенья,
Ждешь буйных сил изнеможенья,
Чтоб изверга послать во ад…
Приспел твой час — пустил перуны,
Грохочет эхо по горам.
Враг гулом изумлен, погибли мысли буйны,
Спасенье не мечу вверяет уж — ногам.
Широки степи тесны стали
Для бегства — о злодей!
Тебя корысть и злость в Россию звали —
И се мзда лютости твоей…
Очнулся поздно, кровопийца!
Где грезы льстившие? неслыханный убийца!
Где горы золота? — давай!
Где слава? — лавры где? — вещай!..
Бесчисленны полки, послыша росски громы,
Узнали их (они вселенной всей знакомы),
И лютый страх
Завыл в сердцах.
Не смеют уж в лицо увидеть росса в поле,
Постыдно тыл предав его всемощной воле,
Закрыв глаза, бегут;
Доспехи, колесницы,
Дышащи смертию бойницы —
Бросают всё, лишь срам несут.
Усеялись поля несчетными телами,
Пирует черный вран, играют псы костями
Воителей твоих, вождей.
А ты! творец их бедства и позора,
Ты к ним не обращаешь взора!
Бежишь — и слезы брызжут из очей,
Остатки ярости, дань сраму и боязни!
Бежишь — куда, злодей? — Тебя ждут всюду казни,
И нет нигде отрад.
Впреди проклятие встречает,
В тылу Смоленский ужасает;
Убежище — единый ад!
Разверсты челюсти его к тебе зияют,
Батый и Тамерлан, и Не́рон восклицают:
«Приди, дражайший брат!
О превосшедший нас во злобе!
Довольно — отдохни — уж полвселенной в гробе!
Се ты достиг желанья своего!
Живущие тебя вовеки не забудут,
Тираны имени ужасна твоего
Как поношения стыдиться будут».
А ты! Муж доблестный, непобедимый
Ни клеветою, ни мечом!
Ты оживил полки, тобой водимы,
И возвратил орлу его палящий гром.
Он при тебе взмахнул крылами,
Налег на облака — давнул — и вихрей свист,
Как осенью опадший лист,
Погнал, клубя, полями.
Так злобный враг, твоей развеянный десницей
За лютость, грабежи и в селах и градах,
Бежит, приявши мзду достойну со сторицей.
Мужайся, доблий муж! и при закате дней
Сверши твой подвиг исполинский:
Даруй спокойствие подлунной всей,
И да герой чудесный Италийский
В тебе воскреснет для полков.
При имени твоем обымет страх врагов,
И да смятутся их советы;
Да славы твоея не потемнят наветы,
И клевета у ног безмощная шипит,
Как лютая змия, ярящась на гранит.
136. РАЗГОВОР КАТОНА С БРУТОМ(Из Лукановой «Фарсалии»)
В глубокой нощи час, терзаемый тоскою,
Течет к Катону Брут поспешною стопою.
Притек — еще был чужд Катона сладкий сон;
Нет, в думу погружен, над Римом бдит Катон.
Душа великого — как бурная пучина;
В глубокой думе сей вселенныя судьбина!
«Друг добродетели, гонимой искони,
Катон! — вещает Брут, — ко мне твой слух склони;
Порывный счастья вихрь ничтожен пред тобою;
Рим властвует один высокой сей душою!
О доблестный Катон! ты будь светильник мой,
Яви мне правый путь, подай совет благой:
Пусть Кесарю одни, другие вслед Помпею,
Один Катон мне вождь, — другого не имею!
Вещай, пребудешь ли ты другом тишины,
Когда весь стонет мир от ярости войны?
Или алчбу вождей содейством увенчаешь,
Междоусобну брань участьем оправдаешь?
Ах! в пагубну сию, позорну Риму брань
Для выгод лишь своих всяк ополчает длань:
Один, чтоб избежать заслуженныя казни,
Забыл, презрел свой долг из рабския боязни;
Другой, чтобы не пасть в томленье нищеты,
Злой хищник, мчится вслед обманчивой мечты
И чает золотом ограбленной вселенной
Уврачевать беды, плод жизни развращенной.
Кому в борьбе властей, и бедствий, и сует
Здесь нечего терять, тот всё приобретет.
Ужели и Катон для брани брань возлюбит?
К чему ж тогда, увы! к чему ему послужит
Тот доблественный дух, в волнении умов
Непотрясаемый, как камень средь валов?
В тот стан или в другой сын Ромула строптивый,
Ворвавшись яростно с победой злочестивой,
Явит свое чело, покрытое стыдом,
И, кровью согражда́н омыт, в свой внидет дом, —
Когда Катон был с ним, Катону осужденье!
О боги! — нет!.. да прочь отыдет преступленье
От доблести сея, не знающей укор!
Не дайте, чтоб в веках покрыл ее позор,
Чтоб неповинные, доселе чисты длани
С отцеубийственным мечом явились в брани!
Так, будь участник ты — и над твоей главой
Все бедствия падут, рожденны сей войной.
Кто не похвалится, изъя́звленный средь бою,
Что смерть ему дана Катоновой рукою!
И всяк за смерть свою уже сторицей мстит,
Коль смертию своей Катона он винит.
Спокойство среди зол — отличье душ высоких!
Так в безднах воздуха небесного далеких
Течет светил собор в предписанный свой путь;
Раздор стихий до них не смеет досягнуть.
Трясется дольний мир, колеблемый громами,
Олимп покоится и светл за облаками —
Непременяемый таков природы чин.
Но сколько Кесарю для торжества причин,
Как сердце Юлия от радости взыграет,
Когда во стане он, неистовый, узнает,
Что добродетельный и твердый сей Катон
Междоусобия стремленьем увлечен!
И за него ли ты или за виды чужды,
Ему в том вовсе нет иль очень мало нужды.
Уж Кесарю Катон желанну платит дань,
Когда в мятежных прях простер с мечом он длань.
Сенат, патриции и консулы смятенны
Текут под знамена́, Помпеем водруженны.
Катон! склонися к ним сей добльственной главой —
И Кесарь лишь один свободен под луной.
Но если ты за Рим, за отчески законы,
Но если станешь в бой граждан для обороны,
Тогда, Катон, я твой, во власти я твоей;
Тогда располагай ты жизнию моей!
Быть может, всё теперь усилие напрасно.
Отечество, увы, отечество злосчастно!
Но знай, не Кесарь мне и не Помпей мне враг:
Брут будет враг тому, победа в чьих руках!»
Изрек, — Катон подъял взор, мглою покровенный,
И потекли из уст слова сии священны:
«Ты право мыслишь, Брут! междоусобна брань —
Зло тяжко, коим нас казнит всевышних длань;
Но я последую нетрепетной стопою
В путь, мне назначенный таинственной судьбою.
Преступником меня коль боги учинят,
Пусть в преступлении себя и обвинят!
Но кто, о пылкий Брут, с душой несокрушенной
Спокойно может ждать падения вселенной?
Народы дикие, сыны чужих морей,
Участие берут в ужасной битве сей;
Цари, рожденные под дальними звездами,
Делимые от нас законом и страстями,
Вкруг римских днесь орлов стеснилися, как рой;
А я, я римлянин, — могу ль вкушать покой?
О всемогущие, о боги всеблагие!
Да падающий Рим, тряся концы земные
(Коль так положено), пусть суд ваш совершит,
Но пусть в падении Катона раздробит!
О Рим, отечество, любовь и жизнь Катона!
Погибнем вместе мы, не знав царя и трона!
И не расторгнуть нас, доколе не приму
Я вздох последний твой и пепл не обниму!
О небеса! итак, весь Рим, обитель славы,
Всё жертвой должно быть: свобода, честь и нравы!
Не скроем ничего из жертвы роковой
И склонимся во прах под тайною рукой!
О, если б мог собрать все римлян преступленья
На собственну главу и — жертва очищенья —
Возмог бы я предстать пред яростных богов!..
Как славно Деций пал средь вражеских рядов!
Пусть оба воинства, свирепствующи ныне,
Катона одного увидят посредине!
На стрелы я пойду, пойду против мечей:
Открыты взор и грудь, — стремися, сонм смертей!
Излейтесь на меня, и язвы, и мученье!
Блажен, коль кровь пролью отчизне искупленьем,
Коль гибелью моей престанет гнев богов!
Но для чего губить сии толпы рабов,
Покорный сей народ, к ярму уже готовый,
Способный лобызать тирана скиптр свинцовый?
Меня единого потребно истребить,
Меня, стремящегось законы оградить!
Пролита мною кровь, и смерть моя блаженна —
Свободы торжество, печать ее священна!
Кто без меня возмнит раздоры воспалять,
Не узрит нужды тот к оружью прибегать.
Но до сего, о Брут! в бездействии ль томиться?
Рим, Рим зовет сынов, и должно ополчиться!
Коль победит Помпей, кто может ожидать,
Чтобы он возмечтал вселенной обладать?
Пойдем, и под его мы станем знаменами!
Да знает он, что брань не за него с врагами!
Коль ратником Катон в рядах Помпея стал,
Когда сразим врагов — победу Рим стяжал».