Поэты 1790–1810-х годов — страница 19 из 47

Объединение литераторов, из которого выросла позднее «Беседа любителей русского слова», сложилось в Петербурге в начале 1800-х годов. «Мы четверо, а именно: Державин, Муравьев, Хвостов и я, установили для чтения вечера, и, в назначенные дни, съезжались по очереди друг к другу. Некоторые другие любители русского языка присоединились к нашему обществу, и мы провождали время с пользою и приятностью», — рассказывает в своих воспоминаниях основатель общества А. С. Шишков[130]. Встречи, о которых пишет Шишков, происходили регулярно. На них обсуждались политические события, читались и обсуждались литературные произведения И. А. Крылова, Г. Р. Державина, С. А. Ширинского-Шихматова и др.

Литераторы, окружавшие Шишкова, были в основном противниками Н. М. Карамзина и его школы и активно выступали против сентиментализма, занявшего на рубеже XVIII–XIX веков господствующее положение в русской литературе. Теоретическим знаменем кружка стала вышедшая в 1803 году книга Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка».

Шишков, полемизируя с Карамзиным, провозглашал церковно-славянский язык, духовные старинные книги, а позднее и фольклор тем фундаментом, на котором должна строиться современная русская литература.

Обострявшаяся литературная борьба, стремление расширить свое влияние на публику привели к созданию официального общества, которому после долгих споров учредители присвоили название «Беседа любителей русского слова».

Г. Р. Державин предоставил для заседаний общества большой зал своего петербургского дома на Фонтанке и богатую библиотеку.

«Беседа» открылась торжественным заседанием 15 марта 1811 года. Затем заседания происходили каждый месяц, вызывая громадное по тем временам стечение публики. Во время войны 1812 года заседания общества не собирались, возобновились они в 1813 году и продолжались до 1816-го, когда в связи со смертью Державина собрания «Беседы» окончательно прекратились. Попытки Шишкова и Хвостова в 1817–1818 годах возобновить ее деятельность оказались безуспешными.

Состав «Беседы» и ее литературная позиция не были однородными. Наряду с эпигонами классицизма, как Хвостов, бесцветными литераторами вроде П. Ю. Львова, Ф. П. Львова, И. С. Захарова и др., в нее входили такие первоклассные писатели, как Крылов и Державин. «Беседа» не чуждалась романтических веяний, что проявлялось в интересе к фольклору, к изображению экзотического, часто восточного мира, к остродраматическим ситуациям в лирике (Г. Р. Державин, С. А. Ширинский-Шихматов, С. И. Висковатов, Т. Беляев и др.).

Деятельность «Беседы» оказала заметное влияние на формирование русского романтизма и в особенности декабристской литературы[131].

А. С. ШИШКОВ

А. С. Шишков. Портрет работы Д. Доу, литография Бореля (ПД).

Александр Семенович Шишков родился в 1754 году. Образование получил в Морском кадетском корпусе и в 1771 году, находясь на последнем курсе, с тридцатью другими учениками проделал опасное по тому времени путешествие из Архангельска через Белое море и вокруг Европы в Петербург. У острова Борнгольм во время крушения весь экипаж едва не погиб. Возвратившись в Россию, Шишков в 1772 году окончил в числе лучших учеников Морской корпус.

В 1776–1779 годах Шишков совершил еще одно морское путешествие, на этот раз из Петербурга к берегам Турции. Он побывал в Константинополе, Афинах, на Анатолийском берегу, где некогда находилась Троя, но особенно сильное впечатление произвела на Шишкова Италия, где ему удалось пробыть несколько месяцев. Любовь к итальянскому языку и итальянской литературе Шишков сохранил на всю жизнь.

Вскоре после возвращения из похода Шишков, произведенный в лейтенанты, был назначен преподавателем тактики в Морском корпусе. В 1790 году он участвовал в Шведской войне под началом адмирала Чичагова.

В царствование императора Павла I, несмотря на непостоянный нрав этого монарха, продолжается продвижение Шишкова по служебной лестнице. Он получает сперва чин капитана первого ранга, а затем становится вице-адмиралом. Однако к концу своего царствования император заметно охладел к Шишкову, отпустил его надолго за границу. Вскоре после возвращения Шишков был удален от двора в Адмиралтейств-коллегию.

Воцарение Александра I Шишков приветствовал восторженными стихами, однако он был противником либеральных реформ, связанных с именем молодого царя, и открыто высказывал свое неудовольствие. Постепенно вновь удаленный от двора, он был назначен председателем ученого департамента Адмиралтейств-коллегии.

Литературой Шишков начал заниматься еще в юности. Он много переводил с французского, немецкого, итальянского языков, которыми хорошо владел. В частности, он перевел на русский язык немецкую «Детскую библиотеку» Кампе, которая на многие годы сделалась любимым детским чтением и выдержала множество изданий.

В 1789 году Шишков сотрудничал в «Беседующем гражданине», журнале, издававшемся М. И. Антоновским, в котором участвовал и А. Н. Радищев.

В начале XIX века Шишков становится яростным противником «нового слога», введенного в литературу Карамзиным и его подражателями. В своих трудах он ориентируется на высокий слог Ломоносова, считая церковнославянский язык основным фундаментом и источником современного литературного языка. Свои взгляды Шишков изложил в книге «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», вышедшей в 1803 году. Книга эта вызвала бурную полемику и поставила Шишкова во главе антикарамзинской партии.

Выбранный еще в 1796 году в члены Российской академии, он вместе с Державиным становится в 1811 году во главе «Беседы любителей русского слова», где он стал председателем первого разряда.

В 1812 году Шишков назначен был статс-секретарем Александра I, и все манифесты, указы, рескрипты, касающиеся войны 1812 года, были написаны им. В суровые годы войны высокий торжественно-архаический стиль Шишкова оказался как нельзя более уместным. Позднее именно об этой его деятельности писал Пушкин:

Сей старец дорог нам; он блещет средь народа

Священной памятью двенадцатого года.

В 1813 году Шишков, по собственной просьбе, был назначен президентом Российской академии и продолжал оставаться одним из руководителей «Беседы».

С годами консервативные убеждения Шишкова все более крепли. В последнем манифесте, написанном по случаю окончания войны с французами, Шишков выступил защитником крепостного права.

В 1824 году Шишков вопреки своему желанию был назначен министром просвещения и оставался на этом посту до 1828 года. В 1826 году он представил на утверждение Николаю I новый цензурный устав, который получил у современников название «чугунного» и просуществовал лишь до 1828 года.

В том же 1826 году Шишков был назначен членом верховного суда над декабристами. По своим убеждениям он не сочувствовал идеям подсудимых. Это не помешало ему, однако, упорно добиваться смягчения участи заговорщиков, обращаясь не только к своим коллегам по судебным заседаниям, но и к императору.

После выхода в отставку Шишков продолжал оставаться членом Государственного совета и президентом Российской академии, однако круг его литературной и административной деятельности был уже завершен.

В 20-е годы зрение Шишкова стало ослабевать, а к концу жизни он совсем ослеп.

Скончался Шишков глубоким стариком в начале 1841 года.

Основные издания сочинений А. С. Шишкова:

Собрание сочинений и переводов А. С. Шишкова, чч. 1–17, СПб, 1818–1839.

Записки, мнения и переписка адмирала Шишкова, тт. 1–2, Берлин-Прага, 1870.

137. ПЕСНЯСТАРОЕ И НОВОЕ ВРЕМЯ(Перевод с французского)

Бывало, в прежни веки

Любили правду человеки,

Никто из них не лгал,

Всяк добродетель знал;

Любил любовник верно,

Не клялся лицемерно;

А ныне уж не так:

Обманывает всяк.

Неправда, вероломство,

Злость, ненависть, притворство,

Лукавство, зависть, лесть,

Прогнавши бедну честь,

Ворочают всем светом,

Все думают об этом;

А совесть уж пошла —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, в прежне время

Судейское всё племя

Защитою в беде

Служило сирым на суде,

Судьи́ и адвокаты

Не требовали платы;

А ныне за пять слов

Со всех сирот и вдов

Последнее сдирают,

Кругом их обирают

И гонят от дверей

И мать и дочерей,

Коль денег больше нету,

Суму таскать по свету;

А истина пошла —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, в прежни годы

Лишенные свободы

Любовничьи сердца

От брачного венца

До самой двери гроба

Любовью тлели оба;

А ныне уж не так:

Где впутается брак,

Там всё пойдет неладно,

Всё скучно и досадно;

Любовь начнет дремать,

Топорщиться, зевать,

Потупит в землю взоры,

Распустит крылья хворы;

Без ней пошла жена —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, в прежни веки

Текли сладчайши реки

И прозы и стихов

Из авторских голов,

Писатель восхищался,

Читатель им прельщался;

А ныне уж не так:

Кастальский ключ иссяк,

Не слышно больше звона

От лиры Аполлона;

Измученный Пегас

Насилу на Парнас,

Лишася прежней силы,

Таскает ноги хилы,

И муза уж пошла —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, мамы, тяти

Вкруг нежной их дитяти

Умели ставить щит

От страстных волокит,

Их ков предупреждали,

Невинность ограждали;

А ныне уж не так:

Имеет доступ всяк;

Любовник стал проворен,

Отец легкосгово́рен,

Мать верит похвалам,

А дочка всем словам,

Что щеголь ей болтает;

Она слабеет, тает,

И честь ее пошла —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, в прежни веки

Умели человеки

Воздержно в свете жить,

Умеренность хранить,

Чрез то имели радость

Вкушать по доле младость;

А ныне уж не так:

В сластях нашедши смак,

Воздержность презирает,

Повеса утопает

Средь неги и забав;

В пятнадцать лет начав,

Он в двадцать лет пустился,

А в тридцать притупился,

И бодрость вся пошла —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, не дивились,

Что девушки стыдились

В семнадцать лет уметь

Любовию гореть;

Домашняя работа

Была их вся охота;

А ныне уж не так:

Их бабки пялят зрак

На видного мужчину,

Лощат свою морщину

И помощью румян

Мнят ввесть его в обман,

Чтоб, вспомня стару веру,

Еще сбродить в Цитеру;

Пускай бредут туда —

Каха́, кахи́, каха́!

Бывало, в прежни по́ры

Девичьи скромны взоры

Ни пышностью пиров,

Ни множеством даров,

На честность обращенны,

Не смели быть прельщенны;

А ныне уж не так:

Пред златом честь пустяк.

В богатом екипаже,

Хотя б был черта гаже

И всех глупее Клит,

Однако убедит

Младую Меликрету,

Забывшись, сесть в карету

И ехать с ним… куда?

Каха́, кахи́, каха́!

<1784>

138–139. НАДПИСИ К МОНУМЕНТУ КНЯЗЯ ИТАЛИЙСКОГО ГРАФА СУВОРОВА-РЫМНИКСКОГО

1. «Для обращения всея Европы взоров…»

Для обращения всея Европы взоров

На образ сей, в меди блистающий у нас,

Не нужен стихотворства глас,

Довольно молвить: се Суворов!

<1804>

2. «Суворов здесь в меди стоит изображен…»

Суворов здесь в меди стоит изображен;

Но если хочешь знать сего героя славу,

Спроси Италию, Стамбул, Париж, Варшаву,

Царей, вельмож, гражда́н, солдат, детей и жен.

<1805>

140. СТИХИ ДЛЯ НАЧЕРТАНИЯ НА ГРОБНИЦЕ СУВОРОВА

Остановись, прохожий!

Здесь человек лежит на смертных не похожий:

На крылосе в глуши с дьячком он басом пел[132]

И славою, как Петр иль Александр, гремел.

Ушатом на себя холодную лил воду[133]

И пламень храбрости вливал в сердца народу.

Не в латах, на конях, как греческий герой[134],

Не со щитом златым, украшенным всех паче[135],

С нагайкою в руках и на козацкой кляче

В едино лето взял полдюжины он Трой[136].

Не в броню облечен, не на холму высоком —

Он брань кровавую спокойным мерил оком

В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом[137],

Как молния сверкал и поражал как гром.

С полками там ходил, где чуть летают птицы[138].

Жил в хижинах простых, и покорял столицы[139].

Вставал по петухам[140], сражался на штыках[141];

Чужой народ его носил на головах[142].

Одною пищею с солдатами питался[143].

Цари к нему в родство, не он к ним причитался[144].

Был двух империй вождь[145]; Европу удивлял;

Сажал царей на трон, и на соломе спал[146].

<1805>

141–142. <СТИХОТВОРЕНИЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ>

1. КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСЕНКА, КОТОРУЮ ПОЕТ АНЮТА, КАЧАЯ СВОЮ КУКЛУ

На дворе овечка спит,

Хорошохонько лежит,

Баю-баюшки-баю.

Не упрямится она,

Но послушна и смирна,

Баю-баюшки-баю.

Не сердита, не лиха,

Но спокойна и тиха,

Баю-баюшки-баю.

Щиплет ходючи траву

На зеленом на лугу,

Баю-баюшки-баю.

Весела почти всегда,

И не плачет никогда,

Баю-баюшки-баю.

Ласки к ней отменной в знак,

Гладит ту овечку всяк,

Баю-баюшки-баю.

Так и ты, моя душа,

Будь умна и хороша,

Баю-баюшки-баю,

Если хочешь, чтоб любя

Все лелеяли тебя,

Баю-баюшки-баю.

<1783>

2. НИКОЛАШИНА ПОХВАЛА ЗИМНИМ УТЕХАМ

Хоть весною

И тепленько,

А зимою

Холодненько,

Но и в стуже

Мне не хуже:

В зимний холод

Всякий молод,

Все игривы,

Все шутливы —

В долгу ночку

К огонечку

Все сберутся,

Стары, малы,

Точат балы

И смеются.

А как матки

Придут святки,

Тут-то грохот,

Игры, хохот;

О, какие

Тут дурные

На игрищи

Есть личищи!

А плутишкам

Ребятишкам

Там и нравно,

Где забавно,

Где пирушки,

Где игрушки,

И где смехи,

Скачки, пляски,

Песни, сказки,

Все утехи.

А снежки-то?

Ком, свернися!

А коньки-то?

Стань, катися!

А салазки?

Эй, ребята!

По подвязке

Надо с брата —

Привяжите, —

Ну! везите:

Едем в Питер.

Я пусть кучер,

Вы лошадки

Резвоноги —

Прочь с дороги!

Держи право!

Ай, ребятки!

Ну уж браво!

Накатались,

Наигрались,

Вплоть до ночки;

Не видали,

Как часочки

Пролетали.

Только ль дела,

Что катайся?

Чем изволишь

Забавляйся:

От ученья

За веселье,

От веселья

За ученье.

Всяко время

Мне не бремя,

И зимою,

Как весною,

Слава богу,

Не скучаю,

Но вкушаю

Радость многу.

<1785>

С. А. ШИРИНСКИЙ-ШИХМАТОВ

Сергий Александрович Ширинский-Шихматов родился в 1783 году в селе Дернове Смоленской губернии, в семье небогатого отставного поручика князя Александра Шихматова. Еще дома он обучился не только русской грамоте, но и «началам французского и немецкого языков»[147]. В 1795 году Шихматов поступил в Морской кадетский корпус, который окончил в 1800 году, получив звание мичмана, В том же 1800 году он был определен в Морской ученый комитет при Адмиралтействе. Председателем этого комитета был А. С. Шишков, и к тому же времени, видимо, относится сближение будущего руководителя «Беседы любителей русского слова» с одним из наиболее значительных ее поэтов.

В мае 1804 года Шихматов в чине поручика был переведен в Морской кадетский корпус воспитателем и прослужил здесь до 1827 года, отказавшись от предложенного ему в 1811 году места инспектора в только что открывшемся Царскосельском лицее. По свидетельству воспитанников Шихматова, в числе которых были и будущие декабристы Завалишин и Беляев, он был человеком ученым и добрым, одним из тех немногих воспитателей, которые никогда не прибегали к телесным наказаниям.

Литературная деятельность Шихматова начинается в 1806 году, когда им был опубликован сочувственно встреченный перевод «Опыта о критике» Попа. Широко известным становится его имя после появления поэм «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» и «Петр Великий». В 1809 году Шихматов избирается членом Российской академии. По этому случаю он сочинил и произнес «Песнь российскому слову», в которой дал краткие похвальные характеристики русским писателям от Ломоносова до Шишкова. В 1811 году основана «Беседа любителей русского слова», и Шихматов становится членом первого разряда, которым руководил А. С. Шишков.

Литературная деятельность Шихматова протекала под сильнейшим воздействием идей А. С. Шишкова. Шихматов насыщал поэтическую речь славянизмами и архаизмами, стремясь распространить высокий напряженно-торжественный слог на все виды литературного творчества, особенно культивируя при этом эпическую поэму, куда он вносил сильный элемент лиризма, что отразилось и в названии самого значительного его произведения: «Петр Великий. Лирическое песнопение».

Наряду с Шишковым и Хвостовым, Шихматов стал мишенью для остроумных нападок членов карамзинского лагеря, будущих арзамасцев. Нападки эти воспринимались им очень болезненно.

Воспитанная с детства религиозность с годами все более усиливается и все яснее проявляется в творчестве Шихматова. Последние его произведения приобретают отчетливо выраженный теологический характер.

В 1827 году, отпустив своих крестьян в вольные хлебопашцы, Шихматов выходит в отставку. С 1828 года он поселяется в Юрьевском монастыре, где попадает под сильное влияние изувера Фотия. 25 марта 1825 года Шихматов постригся в монахи под именем Аникиты.

В 1834–1836 годах Шихматов совершил путешествие к святым местам в Иерусалим, а затем стал архимандритом при русской посольской церкви в Афинах. Здесь он и умер в 1837 году.

Сочинения Шихматова никогда не были собраны.

143. ПОЖАРСКИЙ, МИНИН, ГЕРМОГЕН, ИЛИ СПАСЕННАЯ РОССИЯЛирическая поэма в трех песнях

О росс! О род великодушный!

О твердокаменная грудь!

О исполин, царю послушный!

Когда и где ты досягнуть

Не мог тебя достойной славы?..

Державин

ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

Сверкающи кристаллом чистым,

Увеселяя слух и взор,

По камням пеняся кремнистым,

С высот Саянских медных гор,

Стоящих стражею Байкалу,

Бегут ветвистые струи,

Сливают быстрины свои,

Скопляясь, множатся помалу;

И Лена, славная из рек,

Еще младенец безызвестный,

Источник сребряный, прелестный,

Отважный восприемлет бег.

Несется влагой всей согласно,

Кропит поля, бразды, луга,

Растет, быстреет ежечасно

И разгоняет берега;

Течет — следы ее щедроты —

И новы дани вод пиет,

Шумит, волнует свой хребет,

Валит, стирает все оплоты,

Природы твердые труды;

Возрастши в силу совершенну,

Вбегает в бездну устрашенну,

Далече гонит вечны льды.

Так сонм россиян бранноносный

Дерзает в строгий путь побед;

Гнушаясь жизнию поносной,

Идет, сражая зло и вред,

Боря растущие преграды.

Текут в него со всех градов,

Преславных жаждущи трудов,

Отечества нелестны чады;

Среди напастей не скользя,

Стремятся храбры, сильны, скоры;

Стремнины, блата, реки, горы

Для россов гладкая стезя.

Гремит паряща в поднебесной

Деяний вестница, молва:

В боях Пожарский бессовместный

Идет — возрадуйся, Москва!

Скорбят убийцы безотрадно,

Свою провидя слезну часть.

Над россом зная веры власть,

Спешит в узилище злосмрадно,

Жилище слез и мрачных дум,

Толпа, злодейством наважденна,

Сломить правдивость Гермогена,

Сразить в измену твердый ум.

Вели! — да скопище мятежно

Идущих в буйстве к сим стенам,

Вотще на дерзкого надежно,

Главы свои поклонит нам.

«Кляни! — рыкают гордым гласом,—

Рабов, дерзающих на нас.

Кляни! — или текущий час

Твоим последним будет часом».

— «Благословен господь вовек,

На брань россиян научивый,

Их дух и руки ополчивый! —

В весельи сердца старец рек. —

Расти, расти, святейший пламень

Любви к отеческой стране!

Как ветры, веющи на камень,

Сарматы! грозы ваши мне.

Я веру блюл, блюду не лживу,

И как на воды в знойный день

Желает жаждущий елень,

Мой дух так жаждет к богу живу;

Терзайте, рвите плоть мою —

Не ощущу свирепость вашу,

И горькую страданий чашу,

Как жизни сладость, испию.

Отверзлись очи мне душевны,

Я вижу таинства времен…

Забудь, Россия, дни плачевны;

Царица ты земных племен.

Врагов бесчестья полны лицы,

Потухли бранные зари,

Почиют царствы и цари

Под сению твоей десницы,

Сармация твоя раба…».

— «Умри! умри, злодей завистный!

Судьбу России ненавистной

Твоя прообразит судьба».

Рекли, сокрылися мгновенно.

И пастырь добрый, нищ и сир,

Стрегущий овцы неизменно,

За них готов оставить мир;

И в узах варварам ужасный,

Ничем, никак не устрашен,

Питания вконец лишен,

Как агнец, под ножом безгласный,

Терпеньем, кротостью велик,

Спокоен тает, тает гладом;

И торжествующий над адом

В небесный воспаряет лик.

Приспел лютейший всех тиранов,

Наперсник Смерти, бледный глад;

На пир скликает хищных вранов,

Томимый обтекает град,

Питает едкие болезни

И дышит на живущих мор

(Увы, плачевнейший позор!

Сокройся, истребись, исчезни!).

Преторглися узлы родства,

Мертвеет дружба, нет приязни,

И под бичом свирепой казни

Пустеет царство естества.

Страдальцы шлют ужасны крики,

Жестокость мук бессильны снесть;

Вращают окрест взоры дики,

Взыскуют жалости — и несть.

Дрожащи протягают длани

И тщетно просят живота —

На всех простерлась нищета;

Уже измолкли их гортани,

Иссяк источник горьких слез;

От щедрого дарами неба

Напрасно ждут крупицы хлеба,

Падут — и мир для них исчез.

Враги, плодящи нам напасти,

Напасти видят над собой;

Разжегши в персях тлевши страсти,

Исходят снова на разбой;

Толпами реются в жилищи,

Последню восхищают снедь;

Мечом, желая жизни впредь,

Не сущей истязуют пищи

(Смерть в сердце росса, смерть совне!)

И, все исчерпав злобы средства,

Еще избыть не могут бедства;

Тогда… Но ах! вещать ли мне?

Вещать ли лютость смертных рода

И зло, невместное уму?

Внемли — и восстени, Природа,

И солнце, преложись во тьму!

Кто, кто главе моей даст воду,

Потоки слез моим очам?

Да я, по дням и по ночам,

Тоске своей дая свободу,

Рыдаю оны страшны дни,

Студом словесных вечно черны,

В веках претекших беспримерны,

В грядущих временах одни.

Драконы, аспиды, гиены,

Рожденны с жаждой кровопийств,

Горячей кровью воздоенны,

Которых жизнь есть цепь убийств,

И те щадят себе подобных;

А смысл имущи существа,

Почтенны искрой божества,

Лютейшие чудовищ злобных,

Далече превзошли зверей!

Дерзнули, обуяв алчбою,

Питать себя, увы! собою

И люди пожирать людей.

Сарматы, да умалят муки,

Дыханье всяко погубя,

Подъемлют на россиян руки,

Беснуясь, жрут самих себя.

Простерли хищный глад свой в гробы

(Коль долготерпелив господь!),

И мертвых устрашенных плоть

Питает жадны их утробы.

Природы вопиющий глас

Страданий заглушают чувством

И, адским умудрясь искусством,

Творят неслыханный запас.

Порвите все свои заклепы,

Развейте ужас, что я рек,

О ветры, волн цари свирепы!

Пожарский с россами притек,

И россы с ним непобедимы!

Уже там сильною рукой

Готовит помощь Трубецкой;

Отвсюду смертью обстоимы,

Враги еще возносят рог,

Надежны на свою твердыню;

Вещают их уста гордыню,

И сердце буйное: несть бог.

Но се — как пруги ненасытны,

Скопившись тучею густой,

Летят на нивы беззащитны,

Пленяясь жатвою златой,

Пожрать надежду земледельцев —

Бегут сарматы без числа,

Из челюстей исхитить зла

Москвы погибельных владельцев,

Прибавить россам годы бед.

Примчались — разлились в долине,

О нашей хвалятся кончине

И строят знаменья побед.

Мечтающи полсвета вскоре

Послышать в узах под собой,

Столпившись, восшумев как море,

Идут начать с Пожарским бой.

Но россы изливают души

Пред вышним с воздеяньем рук:

«На свой не уповаем лук;

Ты дерзость дерзостных разруши,

Ты в помощь нашу днесь восстань!»

Безмолвны, верой воскриленны,

Вождя примером укрепленны,

Текут — сошлись — сразились — брань.

Взревели страшно громы яры,

Земля колеблется вокруг;

Летают смертные удары,

И строи упадают вдруг.

Пространно властвующим страхом,

Несытой гибелью войны

Окрестны движутся страны,

И дымом жупельным и прахом

Затмился воссиявший день;

Поверьх двух воинств раздраженных

От тысящ пламеней возжженных

Простерлась огненная сень.

Кипят кровавые потоки,

Шумит дремучий, грозный лес,

Подземны пропасти глубоки,

Куда не падал свет небес,

Из тощего стенают чрева;

Завывши, звери ищут нор,

Трясется твердость гордых гор

От бурного жерл медных рева;

Тучнеют кровию луга,

Мутятся и краснеют реки…

Престаньте, буйны человеки!

Ужели смертных жизнь долга?

Не выше ли земного круга

Взнеслись воюющи полки,

Что молнией разят друг друга,

Перуны мещут из руки?

Умолкли нестерпимы звуки,

Огни престали воздух жечь;

И воин всяк, иссунув меч,

Горит, презрев грозящи муки,

Отверсть себе опасный путь

В среду врагов, стеной сгущенных,

Железной смертью ополченных, —

Горит пронзить враждебну грудь.

Смесились ратники противны,

Во тьме лишь зрится острий блеск,

Лишь вопли слышатся прерывны,

Оружий сокрушенных треск;

Пылая мужеством обильным,

Алкая славы и хвалы,

Среди курения и мглы,

Спешит сразиться сильный с сильным,

Победой увенчать чело,

Врага низвергнув в мрачность гроба.

Стеклись, сразились, пали оба,

И солнце жизни их зашло.

Бесстрашен росс средь ядр ревущих,

Бесстрашен росс среди мечей;

Зрит тьмы смертей к нему грядущих

И вспять не отвратит очей;

Мольбы возносит сердцем к богу,

Рукою борет сопостат.

Уже сарматы много крат,

Кляня его отважность многу,

В постыдный покушались бег,

Но вновь разят, отмщеньем полны.

Так яры океана волны

То бьют, то покидают брег.

Пожарский в ужасах покоен,

В веленьях внятен, мудр и скор,

И в мыслях бранью не расстроен,

Повсюду мещет острый взор

И движет ратные громады,

Как телом действует душа.

Спасти отечество спеша,

Не слышит огненные грады,

Шумящи бурей вкруг его;

Из строя в строй летит стрелою,

Живит подвластных похвалою,

Крепит дух воинства всего.

Рядами жнет врагов сварливых,

Ему предходят страх и смерть;

Сломилась гордость горделивых;

Куда возмнит свой меч простерть,

Бегут сарматы целым строем.

Как вихрь, крутится конь под ним,

Гордится всадником своим,

Зовет беды и дышит боем,

Высоко прядает чрез рвы,

Бодрится грозным звуком ратным,

Смеется остриям булатным,

Играющим поверх главы.

Еще колеблется победа,

Кому отдать цветущий лавр;

Никто не воспящает следа.

Сколь тверд крутый, недвижный Тавр,

Чело кремнисто, вечно-снежно

Подъемлющ выше облаков,

Пренебрегающ ветров ков

И бурь стремление мятежно, —

Столь в брани росский тверд борец.

Но множество врагов несчетно,

Усилие россиян тщетно,

И близок славный им конец.

Но что? где вои дерзновенны,

Тебе послушны, Трубецкой?

Враждой завистной вдохновенны,

Хранят постыднейший покой!

Стоят со спящими мечами,

Хулений изрыгают яд;

Падение России чад,

Увы! сухими зрят очами.

Пожарский с храбрыми вотще

На смерть стремится непревратно;

Падет Россия безвозвратно,

Кто, кто спасет ее еще?

Никак, Отечество любезно!

Сынов довольно у тебя,

Пресечь готовых время слезно.

Се муж, отвергшийся себя,

Святейших алтарей служитель,

Грядущий в трудный след Христа,

Носитель своего креста,

Оставя тихую обитель,

Где богу посвящал свой век,

Богат духовной нищетою,

Подвигшись верою святою,

От бед спасать тебя притек.

Как каплет в дол с горы стремнистой

Перлова утрення роса,

Или от сота мед душистый, —

Благие мира словеса

Лиются из его гортани,

Текут — и услаждают слух,

Текут — и побеждают дух;

Провидя россов жребий в брани,

Сей новый, верный Авраам,

Добыча горестей безмерных,

Спешит уверить маловерных,

Косненья их открыть им срам.

«Россия близ златой свободы,

И вами ли попрется вновь?

Или вы изверги природы?

Иль тигров вам влиянна кровь?

Ужели заклялись вы твердо

К Отечеству насытить месть,

Своих злодеев превознесть,

Подвигнуть небо милосердо

Пролить нерастворенный гнев

На вас, преступных, полной чашей?

Воздастся казнь измене вашей,

И ад сведет о вас свой зев.

Отдайте жизнь, сыны России!

Полмертвой матери своей;

Обрушьте на враждебны выи

Ярем, носящийся над ней.

Творец и совесть вам награда,

Спасенных души и сердца,

Щедроты россов без конца,

И плач и тщетный скрежет ада…

Я зрю, уже кипите вы

Стяжать хвалу потомков позных:

Пойдем, врагов потопчем грозных,

Сотрем завистников главы!»

Срамясь правдивой укоризны,

Гнушаясь подлой быть виной

Падению своей отчизны,

Сомкнувшись, дышущи войной,

Текут отмщать своих собратий:

Сражают их убийц мечем,

Как быстрым молнии лучем,

Не терпят мужеству препятий;

Повсюду от ударов их

Холмятся трупы сопостатов,

Их стыд омыла кровь сарматов,

Пронзенных средь надежд своих.

Приемлют новый дух и крепость,

Пожарский! сильные твои.

Смирилась хищников свирепость;

Забыв кичения свои,

Трясутся от российской силы,

От пожирающих смертей,

Взыскуют к бегствию путей,

Сердцами робки и унылы.

Но кто еще с страны другой

Разит, мятет полки строптивых?

Се Минин, трепет нечестивых,

Се ты, России сын драгой!

Военным преисполнен жаром,

С дружиной храброю настиг,

Напал — и новым сим ударом

Решил победу в краткий миг.

Сарматы, бодрым духом скудны,

Гнетомые со всех сторон,

Бесчислен видя свой урон,

Дают хребет на язвы студны,

Бегут — и вслед им страх и меч;

Бегут — разят друг друга сами,

Не чая мест под небесами,

Куда от росса бы утечь.

Тираны пали сокрушенны —

Их срам гремит по всей земли;

Их кровью россы орошенны

Москву избавить потекли.

Летят на огненны стрельницы,

Летят — и что прервет их путь?

Враги, мечтая их препнуть,

Возносят слабые десницы,

Но сами падают стремглав,

И злоба бездны побежденна.

Москва, Россия — свобожденна:

Свершился вышнего устав.

Пустеют полные темницы,

Падут оковы с росских рук.

Исшедших рубища и лицы

Следы являют долгих мук;

Томимые во мгле, во смраде,

Во страхе смертного часа,

Вперяя взоры в небеса,

Пиют восторг. — Пожарский в граде,

И воинство героев с ним;

Сердца сограждан восхищенных,

Востоком свыше посещенных,

Летят во сретение им.

Спасители — разрушив брани,

Спасенные — оживши вновь,

Друг к другу простирая длани,

Безмолвием гласят любовь;

Сплетаются, как лозы юны,

Спрягают души и уста,

Кропят слезами все места;

И яры, пагубны перуны,

Хоть грозный рев их изнемог,

Еще внимая умным слухом,

Взывают, возрастая духом:

Велик, велик, велик наш бог!

Стремятся россы изумленны

К виновникам своих отрад;

На них, блаженством упоенны,

Несытый утверждают взгляд,

И радость ликовствует всюду.

Несется глас во все концы:

Пожарский, Минин нам отцы!

Чудясь нечаянному чуду,

Всяк росс, в весельи торжества,

С главой, цветами увязенной,

Сей первый день Москвы спасенной

Святит на вечны празднества.

Вкусив от сладости спокойства,

В восторгах тает весь народ;

Представя свары и нестройства,

Горчайший безначальства плод,

Минувших бед позор ужасный,

Стократно ублажает мир;

И в сердце устрояя пир,

Влечется волею согласной

Царя поставить над собой,

Дабы за твердой сей стеною

Пожить с любезной тишиною

И век не ратовать с судьбой.

Царя, который бы в законе

К правленью почерпал совет;

Благословлялся бы и в стоне,

Хромым был жезл, слепым был свет,

Преступным судия безмездный

И сотворил бы свой престол,

Другим — прибежище от зол,

Себе — ступень в чертог небесный.

Но что? Се возникает глас,

Подобный шуму волн спокойных:

Пожарский первый из достойных!

Да будет царь, кто царство спас!

Изящный правотой сердечной,

Нет в россах равного ему:

Да будет царь! — его превечный

Обрел по сердцу своему,

И крепость дал в его десницу

Отмстить обиды естества

Врагам людей и божества,

В добыче их создать гробницу,

Навек пленить России плен,

Расторгнуть нерастерзны путы,

Пресечь злодеев ковы люты

И жалы притупить измен!

Достоинств блеском облеченны,

Всеобщий утоляя жар

И чувством сердца увлеченны,

Духовный лик и сонм бояр,

Несущи утвари державных,

Величество богов земных,

Грядут — и вся Россия в них —

К свершителю деяний славных,

Которым дышит днесь Москва

По немощи своей плачевной;

Ему из глубины душевной

Износят ревностны слова:

«Внемли — гласит тебе Россия:

Ты в гибельной моей судьбе

Мои болезни, муки злые,

Как сын, восчувствовав в себе,

Стремился от битвы́ на битву,

На громы высился челом,

И зло преоборал за злом,

Не дал мучителям в ловитву,

Не дал свободы моея;

Меня, изнеможенну, сиру,

Воздвиг, явил во славе миру,

И се — тебе награда я!

Дерзай — приемли скиптр десницей,

Которой жизнь мне отдана,

Покрой блестящей багряницей

Мой труд понесши рамена;

На верьх главы богоугодной,

В которой бедствие мое,

Спасенье, паки бытие

Носились мыслью неисходной,

Взложи сияющий венец;

Одеян красотою царской,

На праздный трон воссядь, Пожарский!

Воссядь — и будь царем сердец!»

Рекли — гремят повсюду клики

И движут радостию тварь;

Несчетны восклицают лики:

«Да здравствует Пожарский царь!»

Герой, душою умиленный,

Смущен великостью наград,

Гром, плеск, колеблющие град,

Внимал, собой не ослепленный.

Народ провозглашал вотще;

Он пребыл тверд — и рек народу:

«Я зрю отечества свободу,

И можно ли желать еще?

Погибни тот со срамом вечным,

Кто бед отеческой страны

Быть может зрителем беспечным,

Дремать на лоне тишины,

Когда Отечество в неволе,

Лишенно силы и красы,

Счисляет язвами часы!

Но росс ли создан к рабской доле,

Ярем иноплеменных несть,

Влечь жизнь в бесчестии глубоком,

Тиранов видеть тихим оком

И не подвигнуться на месть?

Я долг свершал, дерзая в бои,

И что пред долгом все беды?

Не я — сии, сии герои,

Трудами одолев труды,

По бедствах, коим нет подобных,

Поправ сарматскую змию,

Исторгли братию свою

Из челюстей ее всезлобных,

Чрез них возник земный Эдем

Для россов из земного ада;

И я — о, из наград награда! —

Сподобился быть их вождем.

Господь возводит на престолы,

Владеть оправдывает он;

Вотще чрез пагубы, крамолы

Теснятся хищники на трон.

Пусть высоты достигнут звездной,

На землю наведут боязнь, —

Приспеет медленная казнь,

Восторгнет их рукой железной

И свергнет в тартар от небес.

И я — дерзнув ступить на царство,

В себе вместил бы их коварство,

Их студ достойно бы понес.

Умерим радости чрезмерны,

Возвысим святость древних прав,

Явимся, россы, клятве верны;

И богу божие воздав,

Который рассудил правдиво

С язы́ком лютым нашу прю,

Царево воздадим царю;

Карая нас чадолюбиво,

Всевышний ветвь царей укрыл

От алчной злобы Годунова:

Под сению его покрова

Цветет Романов Михаил.

Да воцарится сей над нами!

И мы пожнем блаженства плод.

Богат Отечества сынами

Романовых преславный род.

И ныне Филарет священный,

Исполнен дел благих и дней,

К губителю страны своей

Потек боязнью не смущенный;

России дав святый обет

Умреть за чад ее и веру,

Предстал бесстрашен изуверу,

Бесстрашен страждет девять лет.

Ни зрак мучителя претящий,

Ни ярость вкруг него врагов,

Ни глад, всю внутренность палящий,

Ни лесть, ни теснота оков,

Ни злейший мук позор святыне

Не превратили сердца в нем, —

Разимый нощию и днем,

Он тверд, как адамант, поныне,

И злость злодеев утомил.

Почтим во старце верность строгу,

Пойдем — воскликнем славу богу:

Да воцарится Михаил!»

Плененный чувств сих высотою,

Еще безмолвствует народ,

Приятной связан немотою;

Но вдруг воззвал — и горний свод

Исполнился взываний гласных:

Да воцарится Михаил!

Воззвал — и путь свой устремил,

Ликуя от сердец согласных,

Пред алтари царей царя.

Так, движимы с высот луною,

Подвигшись всею глубиною,

Текут шумящие моря.

Герой! Средь тех в России звуков,

Которых гул, в твою хвалу,

Катясь от праотцев до внуков,

Гремя сквозь шум времен и мглу,

Раздастся в вечности безмерной, —

Един ли я пребуду нем?

Никак! — Но пусть погибнет в нем

И мой ничтожный глас усердный;

И я спасен тобой от бед,

И я воскликну дерзновенно:

Велик, велик ты незабвенно

Кровавых множеством побед!

Но сей победою бескровной

Ты всех героев победил;

Смирясь пред властию верховной,

Превыше оной воспарил,

Проникнул славой в сонмы звездны.

Уставить зыблющийся трон,

Избавить веру и закон,

Извлечь Отечество из бездны —

Само собой есть верьх утех.

Пред сим ничто венец, порфира,

Ничто весь блеск, вся слава мира,

Ничто подданство смертных всех!

Вещайте, славные народы!

Сыны всех лет, всех стран, всех вер:

Блеснул ли где в претекши годы

Толикой доблести пример?

И дух, толь истинно небесный,

Витал ли некогда средь вас?

Воздвигните хвалений глас,

Гремите россу плеск безлестный,

Ему совместника в вас нет:

Един Пожарский во вселенной!

Но что? — вотще стремлюсь я, бренный,

Умножить искрой солнца свет.

Пространны не вмещают храмы

Грядущих богу дать хвалу,

Дымятся чисты фимиамы

И сладкую наводят мглу;

Избегшие смертей и плена

Благодарят всех благ творца

И, сокрушив свои сердца,

Смиренно преклонив колена,

Блажат несведомы судьбы;

И все, в веселии великом,

Единым духом и языком

Возносят пламенны мольбы.

Тебя мы хвалим, боже вечный,

Телес и душ безмездный врач!

Ты утишил наш стон сердечный,

Утешил неутешный плач,

Смиряя, ты смирил порочных;

Но вняв раскаяния глас,

От смертной тли воззвал и спас;

Развеял тьмы злодеев мочных,

Как листвие осенних древ;

И мышцей сотворил державу,

Вселил в России мир и славу,

На благость преложил свой гнев.

Послал отраду безотрадным,

Явился в немощных бог сил;

Как злато пламенем нещадным,

Ты нас бедами искусил,

Исчислил слезы неисчетны

И с наших осушил ланит;

Над нами утвердил свой щит,

Да мы пребудем безнаветны.

Заря взбудила дня молву,

Терзался град бичом от терний;

Ты рек, — и солнца луч вечерний

Златит ликующу Москву.

Тебя, живущий на высоких!

Прославим, россы, в род и род.

Взыграй, земля, из недр глубоких!

Склонись, склонись, сафирный свод,

И, горы, возопийте радость!

Природа, воскури алтарь!

Воспой с Россиею, вся тварь,

И с нами песней ваших сладость

Слияйте, жители небес!

Снедайся, в кознях ад обильный,

Россию воскресил всесильный,

На камень крепости вознес.

Так вы, о россы пресловуты,

Пожарский, Минин, Гермоген,

Скончали годы наши люты!

Так скипетр росский сохранен!

Спасенна от цепей Россия,

Растуща в силе каждый час,

Хваляся, хвалится о вас;

Седит, вкушая дни благие,

Полмира осенив рукой,

На высшей счастия степе́ни.

Простите мне, священны тени!

Что я нарушил ваш покой;

Дерзнул, певец безвестный в мире,

Приявший скудный дар в удел,

На слабой и нестройной лире

Бряцать великость ваших дел.

Почто парящий Ломоносов,

Парнаса росского творец,

Не сплел достойный вам венец?

Пленяясь доблестию россов,

Горжусь, что россом создан я;

И если бы возмог искусством

С сердечным состязаться чувством,

Жила бы с вами песнь моя.

Вы, презря варваров безбожных,

Умреть готовые всегда,

По подвигах, лишь вам возможных,

Успели положить тогда

Величию России семя.

Оно теперь ливанский кедр,

Который, мирной тенью щедр,

Летяще презирая время,

Главою разделив лазурь,

Смеясь громам и вихрям тщетным,

Гонимым, беззащитным смертным

Дает убежище от бурь.

Оттоле росс, злодеям страшен,

Покоит сушу и моря;

Изрядством всяким преукрашен,

Чтит сердцем бога и царя;

На глас царя, на глас России,

Пойдет один противу царств;

Пред ним — ничто навет коварств,

Ничто воюющи стихии,

Ничто зияющий хаос,

Ничто и тартар возбешенный;

Хоть мир падется сокрушенный,

Бесстрашен разразится росс.

О росс, народ благословенный!

Геройством, благостью души

Единственный во всей вселенной!

Мои моления внуши:

Пробавь любить честные нравы

И веру праотцев своих!

Будь в истине ревнитель их!

Отвергни чуждых стран отравы,

Почти богатый свой язык,

Пылай к царю, Христу господню:

Будь росс! — преможешь преисподню

И вечно будешь ты велик.

<1807>

144. ПРИГЛАШЕНИЕ ДРУЗЕЙ НА ВЕЧЕРНЮЮ БЕСЕДУ

Уже сияющий златого дня родитель,

Великий царь светил и света предводитель,

По зимним небесам свершив свой краткий путь,

В чертоги запада укрылся отдохнуть.

И се! одевшись тьмой, Ночь хмурая, немая,

Вздыханиям моим о свете не внимая,

Сквозь окна кажет мне насупленный свой зрак

И в храмину мою вселяет черный мрак.

Услужливый Хохлов[148] ударил сталью в камень:

Заискрился огонь, от искр родился пламень,

Приемлет в пищу воск и мне в ночную тень,

Как солнце новое, блестящий вводит день.

Сияет на столе сосуд из меди чистой,

И в нем шумит, кипит Невы ручей сребристый;

В скуделях непростых древес китайских цвет

(Которым лечится и лакомится свет)

Готов утешить вкус и дышит ароматом;

В прозрачнейшем стекле, сверкая ярким златом,

Целебный крепостью, отрадный лозный плод

Воздержности сулит прибавить к жизни год;

Гордится белизной пшеницы тук приятный,

Любимейшая снедь природы неразвратной;

В себе и вне себя я ощущаю мир,

И вдруг в моих стенах благоухает пир.

О присные мои! которых всесодетель

Призвал распространять в России добродетель,

Воспитывать птенцов полночного Орла,

Блюсти от внешнего и внутреннего зла,

Учить их ревновать великих душ примеру,

Вливать в их нежну грудь бесстрашие и веру, —

Вы много, много раз являли мне любовь,

Стекитеся ко мне — и днесь явите вновь,

Почтите своего усердного клеврета.

Меж вами живучи, не знаю я навета,

Не знаю я досад, не знаю я тревог;

И в мнениях своих хотя кажуся строг,

Но дух мой полон к вам любви нелицемерной,

И сердце прыгает от радости чрезмерной,

Что всех вокруг себя увижу скоро вас,

Услышу, сладкий мне, гортани вашей глас.

Придите, сокрушим тиранский скипетр Скуки,

Соединим сердца, соединяя руки,

Дадим течение рассудку своему

И будем братия и други по всему.

Как пчелы из цветов сосут прелестну сладость,

Так мы от дружества почерпнем мудрость, радость;

Гнушаясь хитрости и вежливых коварств,

Прогоним от себя язы́ки чуждых царств,

Но с русской простотой своим родимым словом

Беседовать начнем о старом и о новом.

Друг другу подтвердим, что истый русский дух,

Как огнь у нас в груди, не токмо не потух,

Но пламенем горит. — Чтоб предков наших тени

Не плакались на нас, не делали нам пени,

Напротив бы, еще исполнились отрад,

Россиян видя в нас, себя достойных чад,

В любви к отечеству им, сильным, равномочных.

Явимся полны свойств невинных, непорочных,

Чтоб отрок девственный от наших всех речей

Ни разу не склонил к земле своих очей.

Судьею чувств и слов возьмем стыдливость строгу.

Начатки наших дум предложим в жертву богу,

От тварей научась, колико благ творец,

Дадим ему хвалу от радостных сердец;

Возлюбим чистоту и таинства закона,

С восторгом ощутим, как в пениях Сиона

Дух божий разливал живительный свой жар;

Признаем, что пред сим — ничто природный дар,

Дар оный выспренний, которым, как перуны,

Из тьмы язычества гремят нам лирны струны.

Прилепимся душой к писаниям святым

И сердцем огненным, и разумом простым

Восхвалим святость их и веру нашу праву;

Она являет нам всю творческую славу,

Как солнце, как земля, как звезды, как моря,

Она есть дело рук небесного царя,

Достойна требовать от смертных всех покорства.

В законе утвердясь, коснемся стихотворства:

Богато сладостьми и пользами оно,

Над всеми тварями господствует равно.

Так солнце, шествуя по выспреннему своду,

И красит и живит всю зримую природу.

Искусство славное! тобою человек,

Забвения избыв, красуется вовек;

От пагубных страстей ты защищаешь младость,

И пения твои приносят старцам радость,

Но ведай — и смирись: тебе послушных нет!

Ты можешь восхищать, но не исправить свет.

Поспешно прелетим к богатству слова россов,

Услышим, как гремит витийством Ломоносов:

Он в слове сем открыл неистощимый клад,

Мальгерба превзошел и с Пиндаром стал в ряд, —

Колико в нем стихов, толико нам уроков.

Услышим, как поет обильный Сумароков,

Как дышит нежностью, пленяет простотой,

Как важен звучностью, приятен остротой.

Венец Горация присудим Кантемиру.

Вострубим похвалу российскому Омиру,

Он первый поприще труднейшее претек

И пением своим продлил России век.

Прочтем Державина парящи к небу оды

И тем совместные, какими в вечны роды

Пред светом хвалится и Греция и Рим;

Восторг и чудеса мы чувствуем и зрим,

Восхитясь, воспылав его чудесным даром,

Начнем сей дар хвалить с веселием и жаром.

Потом у нас в кругу пусть славится Княжнин,

Идущий по пути, которым тек Расин;

Софокла Галлии искусный подражатель,

Пороков общества забавный порицатель,

Он тем уже снискал немолчной славы слух,

Что мог изобразить великий росса дух.

И ты, играющий и мыслями и слогом,

От нас приимешь лавр, сердечных чувств залогом,

Писатель Душеньки! второй Анакреон,

Певцам веселия достойный дать закон;

Ты вечно в лике их пребудешь величайший.

Найдется ли где мед, стихов твоих сладчайший?

Где столько нежностей для сердца и ума,

Которых не нашла и Сафо бы сама?

Где, где мечтание толь быстро и шутливо?

Но жаль, чрезмерно жаль — коль молвить справедливо, —

Что баснословие, сей вечный смертных стыд,

Имеет у тебя прелестный, смелый вид;

Лишь истина красна, лишь истина любезна,

И баснь язычников для верных достослезна.

Потом начнем судить, пристрастия отстав,

Как складным делать слог, — и примем за устав

Обычаю отнюдь не покоряться духом,

Но искушать слова и разумом и слухом:

Вернее в дни сии держаться старины;

Хоть можно иногда, без смертный вины,

Легохонько сметать пыль с древности языка.

Беды в сем деле нет — да в том беда велика,

Что мы, сметая пыль, сдираем красоту

И любим без ума чужую нищету,

Презрев несметные отцов своих богатства.

Погрешности певцам простим за их изрядства.

Как смертный человек быть может совершен?

Кто чужд погрешностей? Кто слабостей лишен?

И солнце иногда оскудевает в свете.

Не станем разбирать по действу, по примете

Все свойства добрыя и злобныя души;

Положим, будто бы все люди хороши.

Заметим только то из нравственной науки,

Что в дольнем мире сем, в дому утех и скуки,

Ни злато, ни сребро, ни светлые кремни —

Лишь добродетели счастливят нас одни;

Что лучше дни влачить в углу неосвещенном,

Чем жить с неправдою в чертоге позлащенном;

Что тот из нас блажен, кто ближним чужд вреда,

В ком совесть бодрствует и девствует всегда.

Приятной речию забавяся доселе,

Начнем совещавать о главном нашем деле:

Как в юные сердца страх божий насаждать

И тем на них привлечь небесну благодать,

И тою предварить душевны недостатки;

Чтоб дети нежные, самих себя начатки,

Невинностью цвели под дланию царя.

Душой к творцу, к царю, к отечеству горя,

Возвысясь, возмужав, став смелы исполины,

Дерзали с силою на брань поверьх пучины;

Чтоб в них восстали вновь для гибели врагов

Апраксин, Головин, Орлов и Чичагов

И выше вознесли Россию над вселенной.

Нетрудно нам достичь сей цели вожделенной,

Потщимся только вслед старейшинам своим,

Сынам отечества и мудрым и благим,

Россию любящим и ей самой любезным;

Ко всякому добру, ко всем трудам полезным

Примером собственным предводят нас они.

О небо! увенчай блаженством все их дни.

В конец же наших слов, друзья! прошу усердно

Тому хваление воздать нелицемерно,

Кто, песнь мою почтив хвалением своим,

У трона теплым был предстателем моим:

Живи средь радостей, друг мудрости и чтитель!

Светильника ее на севере блюститель,

Умеющий ценить различный лирный звук,

Искусный расширять в России свет наук,

Горящий водворить в ее градах и селах,

Во всех ее странах, во всех ее пределах

Достойно росских чад сияние ума,

Чтоб всякая везде пред ним исчезла тьма,

Чтоб россам первенство отдали все народы.

Успехом веселись — промчится в поздны роды

О подвиге твоем отрадный смертным клик.

Так дружбой усладясь, друзей и братий лик,

Так время искупив — и вечер зимний, длинный,

Согрев и сократив беседою невинной,

Едва над башнями преполовится ночь,

Мы станем вечерять, отгнав излишность прочь,

И пищу, данную от благости превечной,

Приимем в радости и простоте сердечной.

Не станем в ней искать телесной толстоты;

Сия парящий ум лишает быстроты:

Чем толще человек, тем бренности в нем боле.

Пусть каждый досыта и ест и пьет по воле,

Нисколько не чинясь, как дома у себя.

Воздержностью дыша, подобных нам любя,

Жалеть не преминем о тех трапезах тучных,

Где жадность восседит под шумом ликов звучных,

С отверстой челюстью, с бесстыднейшим челом,

Деревни целые глотает за столом;

Где детищи ее, от шумства громки, смелы,

Во цвете юности от неги престарелы,

Бросают, пресытясь, на яствы алчный взгляд,

И пьют, и льют в себя шампанский острый яд,

Спешат быть жертвами обжирства и опийства,

Сего сугубого самих себя убийства.

Но мы, друзья! не так. — Везде, во всякий час,

Да будет трезвая умеренность при нас,

Источник здравия, от немощей ограда.

Мы, пищей укрепясь и силой винограда,

И умудрив умы, возвеселив сердца,

Щедроты восхвалив небесного отца

И милости его для нас неизреченны,

Довольные собой, друг другом восхищенны,

Разыдемся вкушать приятну сладость сна,

И в души к нам с небес прольется тишина.

8 декабря 1809

145. ПЕТР ВЕЛИКИЙЛирическое песнопение, в осьми песнях

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Содержание

Уподобление Полтавской битвы ужаснейшим явлениям в природе. — Битва. — Храбрость войск Петровых. — Петр сражающийся. — Карл сражающийся. — Они сходятся друг с другом. — Карл уязвленный упадает. — Собравшись с силами, на носилках носимый, понуждает паки войски свои к сражению. — Бой возобновляется с большею лютостию. — Шведы ослабевают. — Бегут. — Бегущий Карл. — Бегущий Мазепа. — Последние чувствия сего изменника. Кончина его. — Обращение к нему. — Молитва Петрова по одержании победы. — Воззвание к псалмопевцу. — Изложение слов его. — Петр награждает своих сотрудников. — Изливает от щедрот своих и на пленников. — Предлагает учреждение своим и шведским пленным военачальникам. — Признает шведов учителями своими в военном искусстве. — Удивление и радость их. — Петр возвращается от брани. — Россияне с восторгом его сретают. — Москва паче всех градов ликовствует. — Воззвание к Петру и ко всем победителям полтавским.

Представь — что, ветрами несомы,

Затмив природы светлый взор,

Рождая молнии и громы,

Две тучи, с двух железных гор,

Земле ветшающей солетных,

Сшибаются на высоте;

Две бури, пружась в тесноте,

Расторгли толщи стен их тщетных

И бьются средь воздушных стран;

Воюют в мраках нощи дне́вной,

Смущают землю распрей гневной,

Мятут и роют океан.

Представь — дождевные потоки

Столпами вержутся с небес,

Ломаясь о скалы́ высоки,

Падут с утеса на утес

И полнят трепетом окрестность,

Срывая камни с крутизны

И долу роя глубины,

Кипящи, реются в безвестность;

Что вихри, чада облаков,

Шумящи влажными крилами,

Борясь с твердеющими мглами,

Износят реки из брегов.

Представь — что быстрины мятежны,

Следами стропотных стезей,

Блуждают по полям безбрежны,

Грозят потопом твари всей

И мчат в дальнейшие пределы,

Взыскуя горшего вреда,

Древа, и камни, и стада,

Людей, и хижины, и селы;

Что свыше, злобясь до конца,

Гроза перуном кровоцветным

Коснулась хлябям огнеметным,

Возжгла их жупельны сердца.

Представь, что пламенные реки,

Под морем и землей виясь,

Стремятся, упреждая веки,

Вселенныя расслабить связь;

Что горы прядают — и вскоре,

Отторгшись от своих корней,

Рассыпались в бугры кремней;

Земля волнуется, как море,

Из бездн всплывают острова,

На дно пучины грязнет суша;

Природа, весь свой чин разруша,

Болезнует, едва жива.

Представь — что в пропасти бездонны

Изрылись долы и поля,

Несутся к небу вопли, стоны,

И, зинув, алчная земля

Глотает осужденны грады

И смертным всем являет страх;

Что распадаются во прах

Столпы всемирный громады

И паки воскипит хаос,

Всеместность тяготы нестройной.

Се вид битвы́ Полтавской знойной!

Се вид, как поражает росс.

Се пагуба свой меч простерла,

В персть смерти сонмы возлегли;

Рыкают медны брани жерла,

Дрожит от них испод земли.

Полтава, ревом их борима,

Даег боязненный свой глас;

Едва мелькнувший день угас,

Угас в багровых тучах дыма,

Перуны, раздирая тьму,

Блестят, гремят, разят, ничтожат

И гибель гибелию множат,

Враждуя естеству всему.

Но россам ужас сей не страшен;

Против громов уставив грудь,

Надежнейшую стен и башен,

Вступают смело в смертный путь.

Текут веселыми ногами

Сквозь стены огненных дождей

По манию своих вождей

Сразиться с ярыми врагами.

Пронзают готские сердца

Их острия триобоюдны,

И готы, дерзостию чудны,

Колеблются от их лица.

Всяк росс в пылу битвы́ кровавой

С толиким ратует огнем,

Как будто всей своею славой

Победа оперлась на нем;

И даже оскудевший в силах

И всю свою изливший кровь,

Еще к отечеству любовь

Текущу слышит в хладных жилах;

Хоть смертный рок его постиг,

Повержен, изъязвлен мечами,

Страшит противников очами,

И лют его последний миг.

Глас гнева грозный России,

Гремящий страшно на врагов,

Сей глас, терзающий стихии,

Внимая близ своих брегов,

Умолк, смирился Днепр смущенный,

Прервал свой шумный, бурный бег

И в ложе трепетен возлег.

Давно уже сквозь мрак сгущенный

Российский не сверкает меч,

Но каплет готов кровь густую,

Ее, нещадно пролитую,

Творит кипящим током течь.

Но кто, кто там примером дивным

Россиян поощряет в бой?

Воюем воинством противным,

Владеет, кажется, судьбой;

Небесной истине послушен,

Жадающ гордость гордых стерть,

На готов воскриляет смерть;

В бедах растущих благодушен,

К делам великим быстр как ветр,

На ужасы глядит спокойно,

И тьмами сильных движет стройно?

Боязнь врагов гласит: се Петр!

Подвигшись разумом обильным,

Предзрел, исчислил, повелел;

Разит — отъемлет духи сильным

И в груды безобразных тел

Враждебны претворяет строи,

Разит — и меч его хвала.

Смотря на славные дела,

Ему дивясь, ревнуют вои;

К нему сердца свои вперя,

Воюют по его глаголу.

Так ангел вод, по произволу,

Вздымает и кротит моря.

Прешли кичения продерзких;

Не столько молния остра́,

Как меч Петров для сонмов зверских.

Не столь в парении быстра

Стрела от сребряного лука,

Пущенна в высоту паров,

Как борзый, пылкий конь Петров;

И Петр, средь гибельного звука,

Средь тем искусственных смертей,

Устроенных геенским гневом,

Летающих повсюду с ревом,

Щитит собой своих детей.

Противников теснит в могилы,

Отмщая кротки небеса,

И пожинает цвет их силы,

Как злак звенящая коса.

Сраженные его десницей,

Державы готския столпы

Поверглись пред его стопы.

Сверкая сталью, как зарницей,

Забрало твердое от бед

Для россов, доблестью примерных,

Не чувствует трудов безмерных

На трудном поприще побед.

Блажимый жребием победным,

Болит душою о своих,

Ссеченных острием зловредным,

И скорбию скорбит о них;

И милость, красота героя,

Ходатаица торжества,

Начально свойство божества,

Петру своинствует средь боя:

Он слышит слезную мольбу

Врагов своих, достойных мести,

Покоит их покоем чести

И в язвы их лиет цельбу.

Против Петра, как вихрь жестокой,

Пред коим стелются древа,

Карл ратует рукой высокой;

И подвигов его молва,

Гремяща, полнит ратно поле.

Растут опасности пред ним,

Но, славы жаждою гоним,

В опасностях опасный боле,

Убийством веселит свой дух.

Кровавой сечи шум железный

И стон и вопль падущих слезный

Питают в сладость Карлов слух.

Добыча едкия досады,

Служитель смерти, муж кровей,

Разит — и нет, и нет пощады.

Грызомый гордостью своей,

Спешит истнить Петровы войски,

Отмщая сил своих упад,

Со срамом сверженных во ад.

Пронзенные в сердца геройски,

Пред ним валятся россы в прах;

И удивленно их делами,

Лицем вися над их телами,

Вздыхает Мужество в слезах.

Воюет Карл судьбы гневливы,

Вселяя бодростью очес

Бесстрашие в сердца страшливы,

Растет надеждой до небес;

Пылает гнев в его утробе,

Промещет искры на лице;

Возросший в лавровом венце,

Горит узреть Петра во гробе.

И се — сквозь частые полки

Просекшись вдруг мечем багровым,

Предстал пред мужеством Петровым

Прославить мощь своей руки.

Лиется месть с кровавых взоров,

Как нощь власы по раменам;

Игралище страстей, укоров,

Подобен яростным волнам,

Текущим низвратить твердыни,

Напал на камень росских чад,

Уставил на Петре свой взгляд

И зрит уже с высот гордыни

Россию в рабственных сетях,

Стенящу, гибнущу, полмертву;

Так смотрит лютый тигр на жертву,

Трепещущу в его когтях.

Но Петр, грядущий в сени смертной,

Отнюдь не убоялся зла,

Ни бури злобной, злонаветной.

Как два враждебные орла,

Великие, великокрилы,

Свирепы, многие ногтьми,

И тверды грудью и костьми,

Сыны отважности и силы,

Едва узрелись меж собой,

Несутся быстротой чудесной,

Полетом мерят свод небесный,

Над тучами вступают в бой.

Терзают, рвут один другого,

Терзают, рвут, терзают вновь,

От облак до лица земного

Дождит дымящаяся кровь;

И воплем вопль усугубленный

Сторичен слышится в горах,

Пернатых всех сражает страх,

Доколе, смертно изъязвленный,

Один бессилен ниц падет,

И обагренный победитель,

Свободный воздуха властитель,

Подъемлет к солнцу свой полет.

Равно гнущаяся покорством,

Так Петр и Карл стеклись в огне —

Восхитить лавр единоборством,

Сомкнуть отверстый зев войне,

Дать вид иной земному кругу.

Петр — зиждущ россам век златой,

Карл — полн великости мечтой,

Во брани сверстные друг другу.

И вдруг — где кровь рекой текла,

Где брань свирепствовала боле,

Широкое отверзлось поле,

Престали ратные дела.

Над поприще, решитель боев,

Весы свои спускает рок,

Извесил обои́х героев,

И Карл является легок.

Исчезло зрелище ужасно

Волнующейся рдяной мглы,

Недвижны вои как скалы,

И Ожидание безгласно

Стоит, притрепетно, вокруг.

Скрежещет токмо смерть зубами,

Что смертных не грызет толпами,

Что в пище оскудела вдруг.

Геройство, крепость и искусство

Равно блеснули в обои́х,

Пленяют зрящих дух и чувство,

В мятущиеся перси их

То мещут радости, то страхи.

Сверкают витязей мечи,

Как блески молнии в ночи,

Творят далекие размахи,

Виясь, играют в их руках

И сыплют искры воспаленны,

Сшибаясь, как столпы червленны,

На бранноносных облаках.

Кончая тщетны острий звуки,

От коих страждет бранный жар,

Подъемлют жилистые руки

Последний ускори́ть удар.

Довольные сражаться с львами,

Петр зрится в Карле, Карл в Петре:

Мечи, блеснув, взнеслись горе,

Висят, висят над их главами;

Но Петр искусством предварил,

Превысил силой неоскудной,

Поставил край борьбе всечудной,

Ударил — и не повторил.

Упал, упал Гигант надменный,

И шум падения его

Исшел во все концы вселенной;

Среди киченья своего

Упал борец, Петру неравный.

Он целый мир теснил собой,

Но свержен праведной судьбой,

Покрытый перстию бесславной,

Бездушствует в своей крови;

Безгласен, мертвому подобен,

Но горд еще, на россов злобен,

И к готам слабым чужд любви.

Как дуб нагорный, живший веки,

Стяжавый против вихрей мощь,

Под ветви коего далеки

От света убегала нощь

И тьмила низкие долины,

Как сей, от бури громовой,

Над ним ревущей, роковой,

Стенящ от корня до вершины,

Сраженный яростью ея,

Падет, шумя главой лесистой,

Влачит по крутизне кремнистой

Рушенье славы своея,—

Так ратная рука Петрова

Над Карлом совершила казнь,

И готов, обнаженных крова,

Обуревает вдруг боязнь;

Но стыд и месть влекут на битву.

И Карл, носимый на одре,

Признав совместника в Петре,

Готовый, жадный на ловитву,

Из глубины души воззвав

Свои Петром сраженны силы,

Женет на смерть полки унылы,

Убийством полнит свой состав.

Тогда возникли многи бои,

Слились в един кровавый вид,

На сечу соступились строи

И мстить и множить Карлов стыд.

Мечем и зелием могущим

Плодят тьмочисленны беды.

Весь воздух стал от их вражды

Игралище громам ревущим,

То осязаемая тьма,

То мгла, пронзенна молний блеском,

То огнь, борющийся со треском,—

Средь жертв мятется Смерть сама.

Как понт, приливом понужденный,

Бег ветров силится препять,

То, силой ветров побежденный,

Бунтуя, отступает вспять, —

Так смутну вижу брань кроваву.

Но россам возгремит хвала.

Разя противных без числа,

Вселяют в персть их древню славу;

Читают на челе Петра

Надежду скорыя победы.

Вотще неистовствуют шведы,

Близка их гибель и быстра.

Вотще, к покорству непреклонны,

Друг друга славою кича,

В самом уроне безуронны,

Падут под острием меча.

Смертей звенящие обломки

Уже усеяли поля,

Вскипела кровию земля,

Стенания и вопли громки

Смутили тишину небес;

И всюду устрашенны взоры

Сретают страшные позоры,

Достойные потоков слез.

От смерти храбрым нет заступы:

Разит со всех возможных стран;

Дымящися от молний трупы,

Исполнены железных ран,

Разметаны на пищу тлену, —

Се горький плод ее игры.

Пронзенных воинов бугры,

Коней, точащих кровь и пену,

И целые полки в кострах,

Ограды двух народов тверды,

И в перси каменны, злосерды,

Лиют жаление и страх.

Уже изнемогают готы,

Проник до душ их росский меч;

Уже от бедствий жаждут льготы

И озираются утечь.

Как класы, побиенны градом,

Лежат приникнувши к земли,

И ратаю, еще вдали,

Грозят свирепым, хищным гладом,—

Так готы, горды до конца,

Мертвеют, тысящьми простерты;

И тысящи еще не стерты,

Но трепет входит в их сердца.

Но стерлись с крепостью их луки,

Не льстят и славы им лучи;

И долу падая, их руки

Роняют тяжкие мечи.

И сердцем оскудев и духом,

Забыв и лавры многих лет,

И весь на них смотрящий свет,

По коему гремели слухом,

Кляня предательство и кознь,

Мятутся, как пред бурей воды;

Бегут — пред коими народы

Со страхом разбегались врознь.

Страшилищи всея полночи,

Бегут, не ведая куда;

Боязнь, как мгла, мрачит их очи;

Стягченны бременем студа,

Бегут пред росскими сынами,

Вверяют жизнь свою Днепру;

Но Днепр, покорствуя Петру,

Пожрал их шумными волнами.

Метаясь пред благим царем,

Останки, избегая брани,

На узы простирают длани,

Склоняют выи под ярем.

Сам Карл, всем россам неприязнен,

Признал их первенство в сей день;

Сам Карл, страдающ и боязнен,

Как робкий, язвенный елень

(От страха каменеют члены

И сердце умирает в нем),

Несомый пламенным конем,

Помчался в земли отдаленны

От лютой с россами войны;

Бежит чрез непреходны скиты,

Волчцами, тернием покрыты,

Под власть неверныя Луны.

За ним злокозненный предатель,

Который, в страшный час битвы́,

Российской крови излиятель,

Отличен гордостью главы,

Мечтал сразить полки Петровы,

Злодейства ужасом гоним,

Бежит — и чает, что над ним

Возжечься молнии готовы

И, мстительным огнем паля,

Истнят рушителя закона,

И что его, как Авирона,

Поглотит гневная земля.

Избег далече, небрегомый,

Как вран витая по горам;

Но совестью своей жегомый,

Безмерен чувствуя свой срам,

Гнетомый злобой неисходной,

Едва свободный воздохнуть,

Невольно прерывает путь.

Как туча, на скале неплодной

Сидел он мрачен и угрюм;

И мысли черные, постыдны,

Как в терние спешат ехидны,

Спешат в его нечистый ум.

В груди, глубоко вкорененно,

Растет желание честей;

Как угль — в нем сердце потемненно,

Проникнул трепет в тук костей

И в глубину души мятежной.

Он весь дрожит, как легкий лист,

И в слух его, как вихрей свист,

Шумит глас мести неизбежной;

И кровь им преданных на смерть

Стремится на него как море:

Не смеет он, погрязший в горе,

Воззреть с надеждою на твердь.

Язвится светом благодатным,

Как аспид, кроется во мгле,

Волнуем умыслом развратным,

Носящий ужас на челе

И ненависть ко смертных роду,

Из чрева тощия скалы

Рыгает на Петра хулы,

Клянет себя и всю природу.

В очах его густеет ночь,

Яд злобы пенится по жилам;

Но мысль вредить Петровым силам

Еще не отступает прочь.

Мученьем скорби безотрадной

Пронзаясь до души своей,

То мещется как вепрь зложадный,

То извивается как змей;

Взревел гортанью громогласной

От бездны сердца своего,

И жизнь оставила его;

Погиб погибелью ужасной,

Льстецам ужаснейший урок.

Но в сем, о дерзкий возмутитель!

Своих собраний утеснитель! —

Но в сем не весь еще твой рок.

Познает поздное потомство,

Как жизнь отечество любя,

Твое пред оным вероломство,

И клятвой проклянет тебя.

Воссетует твоя отчизна,

Что в ней приял ты бытие;

И имя гнусное твое

Злодеям будет укоризна.

Изменник слову божества.

Изменник долгу человека,

От рода в род и род до века

Ты будешь срамом естества.

Се враны, привлеченны смрадом,

Разносят плоть его в когтях;

И гады, дышащие ядом,

Гнездятся грудами в костях.

Из недр, из устия вертепа,

Шипят трижальные змии́,

И всем шипения сии

Вещают: здесь гниет Мазепа!

Не зреют век красы весны

Вокруг сей дебри многобедной;

И путник, трепетный и бледный,

Бежит далече сей страны.

Взыграла радостью Полтава,

Кончину сопостатов зря.

На крылиях победы Слава

Парит — и росского царя

До звезд возносит по вселенной.

Внимающа полтавский гром,

Земля умолкла пред Петром;

Пред силою его явленной

Смиряются, ругаясь Льву,

Народы, племена, языки;

И венценосные владыки

Признали в нем свою главу.

Но Петр, на высоте смиренный,

Войну из мыслей истребя

И меч, невольно обагренный,

Далече вергнув от себя,

На месте распрей многобедных,

Где злом усугублялось зло,

Склоняя до земли чело,

Средь воинов своих победных,

Составив с ними общий лик,

Пылая духом благодарным,

Сверкая взором огнезарным,

Речет: «О боже! Ты велик!

Ты ныне воссоздал Россию,

Бог славы, милостей и сил!

Стер челюсти и льву и змию,

Своей десницей осенил

Над нашею главой в день брани.

Ты радостью ущедрил нас,

Грядущи роды россов спас

От рабственной, позорной дани;

Прервал народов многих плен,

Страдавших бедства несочтенны,

Как сильный верви треплетенны,

Которым прикоснулся тлен.

Рек враг, кипящий злым наветом

Под солнцем власть моя крепка,

Пойду — и будет над полсветом

Моя господствовать рука;

Цепями прикую Россию

К престола моего столпам

И дам покой моим стопам,

Возлегши ими ей на выю!

Но ты не предал нас в корысть,

Велел от выспреннего свода:

Да будет в Севере свобода!

И Север восклицает: бысть!

Ты удержавил землю нашу,

И ярости своей фиал,

И мести праведныя чашу

На готов гордых излиял;

Ты, ков губителей жестокой

Сломив — вселенной дал покой;

Расторгнул крепкою рукой,

Разрушил мышцею высокой

Железны толщи их полков;

Послал свой гнев неудержимый,

И Гнев твой — огнь неугасимый —

Поел как терние врагов.

Отднесь пред всякою державой

Хвалясь о силе божества,

Живяся жаром веры правой,

Красуясь славой торжества,

Россия претворилась храмом,

И грады оной в алтари;

От них, как утренни зари,

Дымятся чермным фимиамом

Ливан и смирна и алой.

Восходит глас над беги звездны,

И небо, и земля, и бездны

Твоей исполнились хвалой.

Взносись, хвала сия, вовеки,

Благому сладкая воня́,

Стремись, хвала сия, как реки

И, возрастая день от дня,

Пролейся стройным океаном

К подножию творца чудес.

Царь дней, убийства зря с небес,

Облекся тройственным туманом,

Безлучен, устрашал весь мир.

Но се! лиет пучину света

Свидетель нашего обета,

Природе всей готовит пир».

Так Петр до выспренних селений

Пред вечным изливал мольбы,

Устами, полными хвалений,

Благословлял его судьбы,

Которых силою всемощной

Гордыня рушилась во прах,

Царей и царств пресекся страх,

В смущаемой стране полнощной

Вселилась паки тишина;

И россов мужество беззлобно

Блеснуло, молнии подобно,

На все грядущи времена.

Ликуй, небесного Сиона

Святыней дышащий певец!

Ревнитель свышнего закона,

Провидец спаса и отец,

Которого живые струны

Вливали в чистые сердца

Восторг надежды на творца,

На злобу сыпали перуны,

Разят и оживляют нас.

Сбылись слова твои святые,

И к нам, сквозь мглы веков густые,

Несется сребряный твой глас:

«Я зрел тирана в блеске славы,

Царей гнетущего жезлом —

Так кедр Ливанския дубравы

До неба высился челом,

И ветви простирал до моря,

И отрасли свои до рек;

Не мнил позыбнуться вовек,

С стихиями, с годами споря,

Мечтал соодолеть судьбе,

От силы всякой безопасен.

Ему дивился я ужасен,

Минул его — и се не бе!»

В себе вмещая все доброты,

Петр чтит сподвижников своих,

Дождит, дождит на них щедроты,

Любовию лобзает их,

Явивших истинны изрядства,

Продерзость рушивших вконец.

Но россу лавровый венец

Приятен паче гор богатства.

И Петр глашает верных слуг,

Да внидут в радость их владыки;

Ликуют души их велики

В забвении своих заслуг.

Ревнующий любви превечной

И злым дарующий покров,

Дарами благости сердечной

Осыпал Петр своих врагов.

Как тихий вечер льет прохладу

Возлегшим странникам под тень,

Творившим трудный путь весь день,

Так он в сердца их влил отраду:

Простер над ними дружбы щит

И, дышащ кротостью эфирной,

День брани претворил в день пирный,

Который совесть не тягчит.

Светись, видение златое!

Пусть землю озарит твой луч.

Хвались, Согласие святое!

Не сяжет тьма военных туч,

Не льются током кровь и слезы,

И стали блеск, и свист свинца

Не зыблет, не мятет сердца;

Но вкруг воздержныя трапезы,

Отколе бегает вражда,

Сидят герои достодивны,

Друг другу некогда противны,

Отныне други навсегда.

Над всеми видом исполина

И доблестью восходит Петр.

Как мать для милого ей сына,

Так он для них безмерно щедр,

Сочетавая их сердцами,

Пленяет всех в свою любовь;

И гроздия сладчайшу кровь

Вкусив червлеными устами,

Вещает чувствия свои,

Стократ славнейшие победы:

«Живите, мужественны шведы,

В войне наставники мои!»

Гремите век, слова священны!

Небесный ум рождает вас.

И слуги Карла восхищенны

В восторге испускают глас:

«Прешло для нас печалей время,

Отднесь блаженна наша часть;

Петрова нас покрыла власть,

Легко, легко сей власти бремя,

О боже! ты воздай ему».

Так вновь препобежденны готы

Петровы славили доброты

Хвалой по сердцу своему.

Но как честву́ют росски чады

Благого своего отца?

Исходят в сретение грады,

И нет их радостям конца.

Петра зовут своей избавой,

Щитом народов и владык;

Друг другу отражают клик:

Благословен грядый со славой,

Грядый с победой от небес,

Воитель милостью обильный,

Который, силой свыше сильный,

Россию в царствах превознес!

Стремится Юность в светлых ликах

И пением гремит привет

Гремящему во всех языках;

Исходят старцы, полны лет,

И чтя в душе труды Петровы,

Словам невместные отнюдь,

Живят свою полмертву грудь

И ветхие творятся новы.

И Немощь восстает с одра

На звуки, жизнь и мир гласящи;

Младенцы, у сосцев висящи,

Очами веселят Петра.

Но паче всех в блаженстве зрима

Цветуща древностью Москва,

Совместница Афин и Рима,

Градов на севере глава,

Гордясь первейшим в мире троном,

Блажит дела ее царя.

К нему объятия простря,

Приемлет и объемлет лоном

Спасителя полночных царств,

Пред коим, верой вдохновенным,

Исчезли с срамом незабвенным

Наветы силы и коварств.

Гряди — понесший скорби многи!

Испить веселия струи

В священны милостью чертоги,

Отколе праотцы твои

Во все страны своей державы

Вселяли славу с тишиной.

Гряди — и, не смущен войной,

Небесной мудрости уставы

Пространно извитийствуй нам,

В покой божественным наукам,

Во свет последним нашим внукам

И в зависть чуждым племенам.

Красуйся, Петр! хвалою правой,

Красуйтесь, воины! вожди!

Победа ваша под Полтавой

Не в ломкой, гибнущей меди,

Но станет жить и жить вовеки

У россов ревностных в сердцах,

Греметь во всех земли концах.

Она — доколе человеки

Не узрят в солнце вечный мрак,

Доколе не сгорят стихии, —

Пребудет памятник России

И правды Саваофа знак.

<1810>

146. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОТЕЧЕСТВО ЛЮБЕЗНОГО МОЕГО БРАТА КНЯЗЯ ПАВЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА

ИЗ ПЯТИЛЕТНЕГО МОРСКОГО ПОХОДА, В ТЕЧЕНИЕ КОТОРОГО ПЛАВАЛ ОН НА МНОГИХ МОРЯХ, НАЧИНАЯ О БАЛТИКИ ДО АРХИПЕЛАГА, ВИДЕЛ МНОГИЕ ЕВРОПЕЙСКИЕ ЗЕМЛИ, И, НАКОНЕЦ, ИЗ ТУЛОНА СУХИМ ПУТЕМ ЧРЕЗ ПАРИЖ ВОЗВРАТИЛСЯ В РОССИЮ

Сидя́ на хо́лме возвышенном,

Весне, пестреющей вокруг,

Стонал я в сердце сокрушенном,

О том, что медлит верный друг

В страна́х далеких от отчизны,

От дружбы братской удален;

Уже, уже я утомлен

Надежде делать укоризны,

Счислять его отсутства дни.

Падут ли некогда преграды?

Иль вечно мне не зреть отрады?

Терпеть прискорбия одни?

Се солнце разлилось по миру,

И полночь облеклась во свет,

И птицы к вышнему эфиру

Возносят песни и полет,

Резвясь на воздухе прозрачном.

Там златом искрится вода,

А там — блаженствуют стада,

Пасомые на поле злачном.

Лишь я примрачен и уныл,

Не рад толь светлому позору:

Кидаю взгляды по обзору —

Не зрю того, кто сердцу мил.

Но кто там мчится в колеснице,

На резвой двоице коней,

И вся их мощь в его деснице?

Из конских дышащих ноздрей

Клубится дым и пышет пламень,

И пена на устах кипит;

Из-под железных их копыт

Летит земля и хрупкий камень,

И пыль виется до небес;

Играют гривы их густые,

Мелькают сбруи золотые,

Лучи катящихся колес.

Кто сей? — мой дух летит навстречу —

Я зрю любезные черты,

Еще, еще его замечу,

И се — что вижу я? — се ты,

Се ты, се ты, толь жданный мною,

Пришлец и странник мой драгой,

Мой друг, мой брат, сам я другой,

Се ты притек ко мне с весною,

Подобный младостью весне!

И он познал меня мгновенно,

Но чувствам верим мы сомненно,

Друг друга чаем зреть во сне.

Огнь жизни пробежал по жилам,

И слезы сыплются из глаз,

Лишь горним сведомая силам

Любовь горит во мне сей раз.

Глашу — напав ему на выю:

«Кто, кто тебя мне возвратил?

Не друг ли смертных Рафаил,

Как древле сохранил Товию,

Тебя поставил в сих местах?»

Друг друга чувствуем всю радость,

Друг друга лобызаем в сладость,

И души наши на устах.

Пойдем под кров наш безмятежный,

В огромный, мирный наш Дедал,

Спокойся в недрах дружбы нежной!

Довольно море ты орал,

Довольно перемерил суши,

На лоне братства отдохни;

Начнем вкушать златые дни,

Слием в беседах наши души,

Сердцам своим предложим пир.

Природа веселится нами,

Как мать счастливыми сынами,

Дыханье удержал зефир.

Беги, Хохлов! крылатым шагом,

Зови, зови сюда друзей,

Зови питаться дружбы благом,

Скажи, что счастье у князей,

Что брат восторгом полнит братий,

Как бы избегший смертных врат.

Друзья! и вам, и вам он брат,

И ваших жаждет он объятий;

Летите к нам в сей светлый час,

Покинув все свои работы,

Разгладив на челах заботы,

И с нами радуйтесь у нас.

Наш друг всё так же благороден,

Всё так же жив и бодр, и свеж,

И малым и большим угоден,

Хорош для мудрых и невеж,

По чувствам веры достохвален,

Искусен жить со всеми в лад,

С веселым веселиться рад,

С печальным истинно печален,

За шутками шутлив остро,

В беседах важных тих и важен,

Душой и сердцем не продажен,

Крылат на всякое добро.

Он многие обтек державы

И в странствах мудростью возрос,

Соблюл отеческие нравы,

Среди соблазнов пребыл росс;

Вступая в родину драгую,

И прах чужой отряс от ног;

Отечество и царь и бог

Рождают совесть в нем благую,

И мысль его — мысль россов всех:

«Кому чужой удел корыстен,

То свой конечно ненавистен,

А нам не чтить Россию — грех!

Под хладной северной звездою

Рожденные на белый свет,

Зимою строгою, седою

Лелеяны от юных лет,

Мы презрим роскошь иностранцу;

И даже более себя

Свое отечество любя,

Зря в нем страну обетованну,

Млеко точащую и мед,

На все природы южной неги

Не променяем наши снеги

И наш отечественный лед».

Он видел братий наших греков,

От коих свет заняли мы,

Сих древле мудрых человеков,

А ныне — меркнут их умы.

Зрел галлов, славой восхищенных,

Престольный их роскошный град,

Зрел Рима недорослых чад,

Австрийцев, блеском освещенных,

Забывших горе прусаков,

Надменных, дерзостных британцев,

Сынов отечества гишпанцев

И шумных духом поляков.

Исследовав страны́ другие,

Тебе вверяет вновь свой век,

О мать любезная Россия!

И громко суд такой изрек:

Подобно как Иван Великой

Превыше низких шалашей,

Так росс возносится душей

Превыше царств Европы дикой,

И дивен высотою чувств!

Так вызнал друг наш все народы:

Он видел чудеса природы

И вечны чудеса искусств.

Он зрел Везувия во гневе,

Когда сей злобный исполин,

Горя геенною во чреве,

Восстал природы рушить чин;

Из челюстей воспламененных

На землю реки лил огня,

И дымом тьмил светило дня,

И грады ка́мней раскаленных

Метал от ада в звездну твердь;

От страха трепетало море

И чаяло иссякнуть вскоре;

Пожарами хвалилась Смерть.

Он зрел — гора из волн кипящих

Схолмилась на морском хребте,

Челом коснулась туч висящих,

Шумит в воздушной высоте;

Столп облачный и водный черный

Идет меж неба и земли,

Пловцов страшит еще вдали

Своею тягостью безмерной,

И брызжет страшный дождь вокруг,

И вержет долу водопады;

Он зрел — и толщу сей громады,

Ударив громом, пре́рвал вдруг.

Он зрел — там смертного десница

Изводит — диво для очей! —

Из мрамора живые лица;

Там, в блеске солнечных лучей,

Того зрел вид и зрак небесный,

Кто нас от ада мог спасти,

Зрел славу бога во плоти;

Зрел Фидиев резец чудесный,

Рафа́елеву смелу кисть:

Поглотит время царствы грозны,

Но труд их прейдет в веки поздны,

Не будет времени корысть.

Что зрел он на водах, на суше,

Нельзя пересказать всего;

О други! уготовьте уши,

Послушать есть что у него.

До нового ли вы охочи?

Приход ваш будет не вотще:

Он вести, теплые еще,

Неслыханны у нас в полночи,

Привез из царства новостей.

Придите, вечеря готова,

Он будет предводитель слова,

Беседой усладит гостей.

Но снова речию нескладной

И мыслию стремлюсь к тебе,

О друг мой милый, ненаглядный!

И молвлю нечто о себе:

Во время нашея разлуки

В стихи ударился мой ум,

Я стал слагать их наобум,

И стопы прибирал и звуки,

Попал в рифмующу толпу,

И в дом Словесности российской

Без всякой хитрости витийской

Кой-как пробил себе тропу.

Прошла о мне молва по граду,

И Кротость в царственном венце

Моим бряцаниям в награду

Осклабила свое лице;

И вскоре камение честно

Ко мне сронилося с высот.

Не стою, правда, сих щедрот,

Но стоить их я тщусь нелестно;

За плату не пишу стихов,

Восторг наемника бездушен —

Боюся, совести послушен,

Умножить тем число грехов.

Писать люблю я произвольно;

Велят — и жар во мне потух.

Но полно о стихах! довольно!

Уже я утомил твой слух.

От детства сходствуя сердцами,

Носящи в жилах ту же кровь

И братску пламенну любовь,

Мы можем счесться близнецами

По тем же качествам ума;

И ты (о, как мы в людях дики!)

Не любишь пляшущие лики,

И я скорблю о них весьма.

Веселье светское ничтожно,

Земное всё есть дым и прах;

Небесну жизнь люби неложно.

В душе питая божий страх,

Не бойся силы смертных тленной;

Хотя бы хитрый человек

Народы в сеть свою вовлек,

Ярем бы наложил вселенной,

В звездах поставил бы свой трон,

И он от брения составлен:

Смотри — он смертию раздавлен,

Гнетет его железный сон.

Пусть мир пред Крезами одними

Курит свой жертвенный ливан

И чтит поклонами земными

Богатства блещущий болван;

Но ты, гнушаясь сим развратом,

Цени достоинство равно,

Хоть скрыто рубищем оно,

Хотя преиспещренно златом.

Узрев свой свет в душе твоей,

Взыграет мудрости наука,

Невольно улыбнется Скука

И сбросит облако с бровей.

Хвали делами добродетель;

Птенцам, поверенным тебе,

Будь друг, отец и благодетель,

Всегда подобен сам себе;

В груди гаси рассудком страсти,

Пусть вера в ней горит одна:

Вот щит, вот медная стена

Противу всякия напасти.

В союзе с ближними живи,

Люби людей, люби сердечно,

И знай — с тобою будет вечно

Бог щедрый мира и любви.

30 мая 1810

147. НОЧЬ НА ГРОБАХПОДРАЖАНИЕ ЮНГУ(Отрывок)

Блажен, кто в мире сем, воюя с суетами,

Скучая пышными ничтожества мечтами,

Для отдыха души охотно каждый день

Спешит под смертную, безмолвну, мрачну тень,

К усопшей братии, под ветвия унылы!

Кто любит посещать пустынные могилы,

Между гробами жить, и взвешивать свой прах,

И верой исторгать из сердца смертный страх,

И в смерти почерпать бессмертия дово́ды!

Уже скончался день, и вечер канул в воды,

И перлы по лугам рассыпались в росе;

Нисходит свыше Ночь во всей своей красе,

Вмещающа в себе величество с приятством,

Явилась в небесах со всем ее богатством,

Со всеми строями бесчисленных миров;

Волнисты облака, истканны из паров

Художеством драгим всесильныя десницы,

Порфира у нее, достойная царицы,

Воскрилием своим касается земле;

В подобии венца сверкают на челе,

Как камни честные, слиянные рядами,

Славнейшие из звезд, из славных меж звезда́ми,

И блеском трепетным, как искры, светят в дол.

Воссела с тишиной на черный свой престол

И скипетр от свинца простерла над вселенной.

Живитель сладостный природы утомленной,

На легких крылиях летит врачебный Сон,

Пленяет смертных всех под кроткий свой закон

И подвергает мир своей отрадной власти;

Уснули суеты, и воздремали страсти,

Забылись горести, от слез едва престав,

И крепость немощным вливается в состав.

Безмолвствуют земля, и воздух, и пучина,

Как будто общая приближилась кончина;

Природа кажется движенья лишена,

И всё творение покоит тишина.

Затмились призраки, блестевшие при свете,

И смертного душа, сама с собой в совете,

Избавясь, разрешась от видимого зла,

Пред строгой совестью ценит свои дела,

В доброты собственны вперяет мысль прилежну

И к вечности летит чрез временность мятежну,

Чрез море бурное в незыблемый покой,

Ликует разумом средь родины драгой,

И, сими пользуясь небесными часами,

Вкушает на земле общенье с небесами.

И я ли потерплю вращаться на одре,

Когда мой бодрый дух возносится горе,

К лучам премудрости, светить ему готовым?

О Сон! не возбраняй моим восторгам новым;

Собрав вокруг себя все радостны мечты,

Спустись под низкий кров стенящей Нищеты,

Плач в сердце усыпи, сомкни слезящи вежды,

Отчаянной являй отрадные надежды,

И силы обнови к томительным трудам;

А я ни внешних чувств нечувствию не вдам,

Объемля сердцем мир, объятый тишиною,

Возвыситься потщусь над бренностью земною,

Учиться разуму, отвергнув буйство прочь.

Подруга Мудрости, способствуй мне, о Ночь!

И направляй мои стремления отважны;

Ты Юнгу на гробах вдыхала мысли важны,

Когда, паря умом, сей Мудрости певец

Бессмертию души бессмертный плел венец:

В учении его горит небесный пламень

И силою своей растаивает камень,

Безбожных хладные, жестокие сердца,

И нудит их познать, хвалить, любить Творца.

Учением его согретый, вдохновенный,

Я вслед ему стремлюсь, не в меру дерзновенный,

И ежели, о Ночь! преткнуся на пути,

Ты мрачный свой покров на стыд мой опусти.

Се нива божия, насеянна телами!

Висит над нею тма — и черными крилами

Над спящим множеством наводит страшну тень

И ждет, когда придет ужасный, вечный день,

Который, осияв пещеры мертвых темны,

Затмит сияющи величия наземны.

Здесь взор недремлющий лишь видит ночь одну,

Здесь слух внимающий лишь слышит тишину;

Чуть мраморы сквозь мглу мелькают часты, бледны,

Престолы Смерти злой и знаменья победны,

И все, безмолвствуя, вещают мне мой рок.

По дремлющим древам летает ветерок,

И шорохом листов и веяньем шумливым

Задумчивость зовет к мечтаниям страшливым;

Здесь время с вечностью сошлися на земли

И мир вещественный с духовным сопрягли;

И здесь из недр земных сквозь каменные своды

Я слышу с трепетом священный глас природы:

«Живущий, ты умрешь! Будь в мыслях бодр и строг

И гордости своей сломи высокий рог».

О тления удел! Рушения жилище!

Уму надменному приличное гульби́ще!

Не весь ли шар земный подобится тебе?

Народы без числа вмещает он в себе,

Вмещает вновь и вновь, и дмится непрестанно;

И всё его лице, обширно и пространно,

Корою облеклось из трупов и костей;

Моря его текут по черепам людей,

И грады зиждутся от камений надгробных;

Мы жнем насущный хлеб от персти нам подобных,

И сею перстию земля пресыщена:

Гробами нашими вселенная полна,

И места нет на ней, не бывшего могилой.

Трепещет целый мир пред страшной Смерти силой,

Пред ужасом ее под солнцем торжества.

И солнце в небесах, сей образ божества,

Всесильным предано ее державной воле,

И солнце некогда сорвет она оттоле.

И вы, о светлые, небесные Огни!

Сверкающи сребром в полунощной тени,

От хищности ее и все вы не изъяты;

Но лютая, имев добычи толь богаты,

До времени судьбы оставя горний свод,

Ревнует поражать словесных слабый род,

Над нами истощать свой тул неистощимый.

Падут — и властелин, вселенною служимый,

И самый низкий раб — все брение одно.

Средь хлябей вод морских теряются равно

Безвестные ручьи и громки в мире реки;

Так в смерти равными творятся человеки.

Очами разума во гробы я проник:

Кто нищ, и кто богат; кто мал, и кто велик?

Где гордое чело, где образ величавый,

На коих злат венец покоился со славой,

На коих с трепетом страны и племена

Читали жребий свой на многи времена?

Где прелесть красоты, собор очарований,

К которой каждый миг, на крылиях желаний,

На крылиях любви, с восторгом без конца,

Парили юные, пылающи сердца?

Где сильная рука, которая громами

Сражала смертных в персть, и тысящми и тмами,

И землю облила потоками кровей?

Всё тления корысть! Всё смрад и снедь червей!

О, горестный конец! Вид срамный, достослезный,

И жизни временной, и славы нам любезной!

Для смертных смертию ров пагубы изрыт;

До ада углублен, как самый ад несыт,

Глотает каждый миг бесчисленные жертвы.

Мы зрим, но — буйные — не мним быть сами мертвы,

Как бы со смертию поставили завет;

Но смерть вступает в нас, лишь мы вступаем в свет,

И делит с жизнию все наши дни и годы;

И нужны ли для нас сей истине дово́ды?

Где время прежнее, где каждый прошлый час?

Увы! едва мелькнув, промчались мимо нас

В пространство вечности, для мыслей необъятно,

В бездонной пропасти погрязли невозвратно!

Все прочие летят — еще единый миг,

И я до смертных врат, до вечности достиг,

И мир исчезнет мне со всею красотою,

И солнце будет мрак, и звезды темнотою.

Как гибнет след орла, парящего к звездам,

Громады корабля, текуща по водам,

Змеи, по камени виющейся волнами,

Так жизнь претекшая теряется за нами

И разве в памяти витает в виде сна.

Меж мертвых и живых коль слабая стена!

Коль слабый щит живым от смертного навета!

Быть может, миг один — быть может, многи лета,

Быть может, целый век — и всё то миг один.

Отринуть смерть свою не льстися, Исполин!

Вспять море устреми, сдержи стремленье бури,

И солнцу воспяти катиться по лазури,

Но смерть остановить на день, на час, на миг

Отчайся, суетный! коль рок тебя постиг.

Со свистом окрест нас летают смерти стрелы,

Валятся все и всё — и мы ли будем целы?

Доколе, Смертные! забвение, как тма,

Сокроет страшный час от вашего ума?

Доколе малостям стеснять ваш ум обширный?

Премудрость здесь живет — отсель, как пастырь мирный,

Который, песнию дух скорбный веселя,

Из хижины своей взирает на поля,

Из недра тишины взираю я на битву

И вижу жаркую тщеславия ловитву,

Как суетных людей волнуются толпы́

И рушат истины оплоты и столпы.

Одни другим корысть, гонящи и гонимы,

Как лисы хитростны, как львы неукротимы,

Доколе всех их Смерть, могущий сей ловец,

В железну сеть свою загонит наконец.

Предел сей положен Судьбою вечной, правой:

В богатстве ли плывем, парим ли к небу славой,

Почием ли склонясь под светлый счастья щит,

Вся слава кончится сим словом: «Здесь лежит!»

И всё величие: «Земля отходит в землю!»

<1812>

Д. И. ХВОСТОВ

Д. И. Хвостов. Гравюра А. Ухтомского с рисунка О. Кипренского, 1812 (ПД).

Дмитрий Иванович Хвостов родился 19 июля 1757 года в богатой дворянской семье и получил хорошее образование сначала дома, затем в Московском пансионе профессора Литке и в Московском университете. Хвостов служил в военной (Преображенский полк), потом в гражданской службе (в сенате под начальством князя А. А. Вяземского). В 1789 году он оставил службу и уехал в Москву, где женился на А. И. Горчаковой, родной племяннице А. В. Суворова. Суворов покровительствовал своему родственнику; по его ходатайству Хвостов был вновь принят на службу в 1790 году, позднее по просьбе знаменитого полководца был возведен королем Сардинии в графское достоинство. В 1802 году Хвостов снова в отставке и издает в Москве вместе с П. И. Голенищевым-Кутузовым и другими журнал «Друг просвещения». В 1807 году он переселился в Петербург, где жил до самой смерти, успешно продвигаясь по служебной лестнице.

Литературная атмосфера окружала Хвостова еще в доме родителей. В юности он близко познакомился с писателями А. П. Сумароковым, А. Г. Кариным и В. И. Майковым, которые были в родстве с Хвостовыми, и в возрасте 18–20 лет сам стал писать стихи. В рукописной автобиографии он говорит: «Хотя граф Хвостов не скоро принялся за поэзию, но зато был постоянен в ней, ибо всю жизнь свою среди рассеянностей, должностей и многих частных дел он не оставлял беседовать с музами»[149]. До начала 1800-х годов опыты Хвостова были ничуть не ниже литературного уровня его времени и в общем сочувственно воспринимались в литературных кругах. «Любимцем чистых муз, другом верным Аполлона» назвал Хвостова Е. И. Костров[150].

На всем протяжении своей литературной деятельности Хвостов оставался последовательным и убежденным сторонником классицизма. Он переводил «Андромаху» Расина и «Поэтическое искусство» Буало. Идеи Буало Хвостов развивает в послании «О притчах», чтобы восполнить отсутствие раздела о басне в «Поэтическом искусстве».

В 1791 году Хвостов был избран членом Российской академии. В конце 1800-х годов он вошел в дружеский кружок Шишкова — Державина, из которого выросла позднее «Беседа любителей русского слова», и с самого возникновения «Беседы» стал ревностнейшим ее участником. При этом, будучи последовательным классиком, Хвостов отвергал многое в творчестве Шихматова, часто не принимал литературных взглядов Шишкова и Державина.

Притча (басня), понимаемая как канонический жанр нормативной поэтики классицизма, становится излюбленной поэтической формой Хвостова. Его книга «Избранные притчи…» сыграла роковую роль в дальнейшей литературной судьбе поэта. Имя Хвостова как знамя одряхлевшего классицизма и вообще всех архаических явлений литературы стало мишенью насмешек, которыми осыпали его, оттачивая свое остроумие, сменяющие друг друга поколения поэтов.

Неглупый и добродушный по природе, Хвостов стоически переносил эти насмешки. Журналы обычно отвергали его стихи, и он, будучи человеком богатым, печатал их на свой счет. Хвостов трижды выпускал собрания своих сочинений (сам скупая и уничтожая предыдущее издание, чтобы выпустить затем следующее) и издал десятки своих произведений в виде отдельных брошюр.

В 1824 году Карамзин писал о Хвостове И. И. Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа Хвостова… за его постоянную любовь к стихотворству… Это редко и потому драгоценно в моих глазах… он действует чем-то разительным на мою душу, чем-то теплым и живым. Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: „Вот любовь достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет“»[151].

Бескорыстно влюбленный в поэзию, Хвостов собирал и тщательно сохранял в своем архиве материалы по истории русской литературы. Он приступил к составлению «Словаря русских писателей», но работа не была доведена до конца.

Умер Хвостов в глубокой старости 22 октября 1835 года.

Основные издания сочинений Д. И. Хвостова:

Избранные притчи из лучших сочинителей российскими стихами, СПб., 1802.

Лирические творения графа Хвостова, СПб., 1810.

Послания в стихах графа Дмитрия Хвостова, СПб., 1814. Полное собрание стихотворений графа Хвостова, чч. 1–4, СПб., 1817–1818.

То же, изд. 2-е, чч. 1–5, СПб., 1821–1827.

То же, изд. 3-е, чч. 1–8, СПб., 1818–1834.

148. ЯКОВУ БОРИСОВИЧУ КНЯЖНИНУ

Княжнин! ты поприще просторное избрал[152];

Мой друг, исполни то, что тесть твой обещал.

Театра нашего основанное зданье

Усовершенствовать ты приложил старанье.

Красы всеобщие пленяют каждый век,

Коль их постиг, списал великий человек.

Ум, сердце всем даны, — не климат и не реки

Виною, что в стихах столь превосходны греки;

В туманном Лондоне большие есть умы;

Коль дар с наукой в нас, — быть славны можем мы.

Ты сам «Дидоною» Петрополь восхищаешь,

У зрителей своих слез токи извлекаешь,

Огонь постигнул муз в сердечной глубине

И доказал своей примерами стране,

Что скуден хладный ум трагедию составить,

И нужно чувствовать, чтоб чувствовать заставить.

Обязан трагик нам в известные часы

Являть на зрелище высокие красы,

Чтоб действие текло, и были все пружины

Искусно сцеплены огромнейшей машины.

Зря «Ифигению», забыл я, кто Расин.

Перед меня предстал Фетидин в гневе сын;

Увенчанную зреть любовь его желаю,

С ним исступление, с ним горесть разделяю;

Состраждя, купно с ним пускаю тяжкий стон,

Чтоб хитростный Улисс иль сам Агамемнон

Царевну юную не предали на жертву;

Ее, как сродницу, боюсь увидеть мертву.

Искусство ужасать и умилять сердца —

Искусство первое трагедии творца.

Пусть лица в действии законами искусства

Свои врожденные представят нравы, чувства.

Любовь и ненависть по воле к ним вселяй,

Но их природных свойств отнюдь не истребляй;

Ты всё распоряди, чтоб в сладости забвенья

Я зрел событие, не плод воображенья;

Увидеть не хочу нигде страстей твоих,

Себя сокрой, представь героев нам своих.

Представь, Княжнин, себя, чужие зря напасти,

Умей их описать, как собственные страсти[153];

Забудь вселенную, и, взяв криле ума,

Пари без робости, да муза пусть сама

Один твой будет вождь. Стихи всегда прекрасны,

Коль с чувством, нравами писателя согласны.

Искусства красоты — хвала родившим их;

Творца не поведет чужой к бессмертью стих,

И если зрителя мгновенно обольщает,

Восторг и похвалу потомства уменьшает.

Богатый духом муж не ждет чужих подпор,

Его душа ему родит красот собор;

Сраженья в лютый час сын Марса не стремится

Вобану, Гиберту, Полибию учиться;

Не время занимать, чем славится герой.

Он сам распорядит тогда к победе строй.

Природы красоты в душе своей питая,

Расина нежность, дух Корнеля ощущая,

Ты внедри их в себя, будь сладостен, высок;

Их да́ры совместив в души своей поток,

Разлей в творения повсюду изобильно,

Влеки и восхищай ты зрителей насильно,

Забудь Корнеля, дай мне видеть Княжнина,

Пусть будет чувствами душа твоя полна.

Кто хочет славен быть, будь славен сам собою;

Нет двух в одном лице, — так суждено судьбою.

Пусть страсти у людей с начала лет одни,

Расин и Эврипид — одно в различны дни;

Пускай различен век, различны их язы́ки,

Но чувствования у обои́х велики.

В Расине сила, дух, речь плавная в стихах

Была примером бы в блистательных веках.

Воскресни Эврипид, не боле он Расина;

Различен образ их, хотя одна картина.

Как Эврипидовы Расин понятья взял,

Он кисть им дал свою, свой узел завязал;

Он в «Ифигении» боролся с славным греком[154],

Как рыцарь доблестный с великим человеком:

В едином подвиге одной стезей летел,

Не крал его стихи, а превзойти хотел.

Дух подражания к победе поощряет,

Границы иногда в искусстве расширяет.

Будь подражателем не в дробных мелочах, —

В высоком, в нежности и плавности в стихах.

Кто мыслит победить Расина без препоны,

Тот в Пирре опиши гнев страстный Гермионы;

Своей красой пленяй, сам сделайся творец,

Коль хочешь приобресть бессмертия венец.

На Геликоне Тасс с эпической трубою

Необозримое зрит поле пред собою;

Покорствуют ему все части естества,

Все твари, виды все, и сами божества[155];

Желая произвесть огромное творенье,

Он может даровать жизнь, чувство и движенье.

Круг трагика тесней: пускай летит до звезд,—

Он должен сохранять, блюсти единство мест,

Единство в действии, единство в прилепленье,

Чтоб к одному лицу стремилось сожаленье;

И правду строгую себе в предмет избрав,

Он должен представлять героев страсть и нрав.

Французский Эврипид, певец злосчастной Федры,

Проникнул в самые сего искусства недры;

Он смертных срисовал в трагедиях сердца,

В себе вмещая дар писателя-творца[156].

Искусство редкое, великое искусство —

Приятной звучностью склонить, растрогать чувство,

Сокрытой прелестью, пленяющею слух,

Вливаясь внутрь сердец, возвысить сильный дух;

А плавностью стихов сиять, греметь всеместно —

Искусство, одному Расину лишь известно.

Представь, Княжнин, представь ты Мельпомену нам;

Теки без робости в ее чудесный храм.

Пускай дух зависти, враждебный и лукавый,

Лиющий каждый час поэта в грудь отравы,

Творения твои стремится помрачать,—

Великого певца не может огорчать;

Пускай открытым ртом без смысла толки сеет, —

Святая истина торжествовать умеет.

Прадона увенчал в Париже наглый крик;

Прадон теперь забыт, — Расин всегда велик.

1784

149–153. ПРИТЧИ

1. ВОРОНА И СЫР

                      Однажды после пира

Ворона унесла остаток малый сыра,

С добычею в губах не медля на кусток

                      Ореховый присела.

                      Лисица к сыру подоспела

                      И лесть, как водится, запела

(Насильно взять нельзя): «Я чаю, голосок

Приятен у тебя и нежен и высок».

Ворона глупая от радости мечтала,

                                     Что Каталани стала[157],

             И пасть разинула — упал кусок[158],

Который подхватя, коварная лисица

Сказала напрямки: «Не верь хвале, сестрица.

                                    Ворону хвалит мир,

                      Когда у ней случится сыр».

<1802>

2. ЛЯГУШКА И БЫК

Лягушка на́ поле увидела быка,

Влюбилася в его широкие бока.

Такая толщина для ней была угодна,

        И мыслит, что она ей так же сродна.

                      Какой же был успех?

Пыхтела, дулася и лезла вон из кожи.

Лягушка треснула и породила смех.

                      С моей лягушкой схожи

Дворяне, что живут богато, как князья,

И обнищав, кричат: «Повеселился я!»

<1802>

3. ЭМПЕДОКЛ И ТУФЛИ [159]

                      Был Эмпедокл мудрец,

Который век искал, огня где образец.

Он у подошвы гор пылающих скитался,

Начало пламени отыскивать пытался,

                      И наконец

Был у Везувия прикован для напасти.

Одно ли сердце, — ум свои имеет страсти.

Увидя изредка огня текущий блеск,

                      Мудрец, услыша клокот, треск,

           Чрезмерно рад, но Эмпедоклу мало:

Глотая черный дым, знать хочет, где начало.

Природы таинства в углу самих небес

                      Упрятал далеко Зевес[160]

                      И любопытство нам оставил.

                      Кичливый Эмпедокл с сердцов

Сам бросился огня в неизмеримый ров.

            Для всех, не исключая Цицерона[161],

   Лавровая мила корона.

Про Эмпедокла я осмелюся сказать:

                             Когда в огонь скакать,

                      На что и туфли покидать?

Без добродетели нет истинныя славы,

Лишь непорочные и сердце здесь и нравы

Нам могут памятник похвальный созидать.

<1802>

4. ОСЕЛ И РЯБИНА

Скопились некогда средь лета облака,

                      Не видно солнца боле,

                      Пустым осталось поле,

                      Лиет с небес река;

            Тогда бежит медведь в берлогу,

                      Кроты сидят в норах,

                      А птички на кустах;

                      Тогда пошел в дорогу

                                 Осел один.

          Хотя Осел не умный господин,

Но боль он чувствует, как всякая скотина;

         Ослу, как и лисе, холодный дождь

                                Наносит дрожь.

Стояла на поле, где шел Осел, Рябина;

Осел с приветством к ней: «Голубушка моя!

По милости твоей не буду зябнуть я,

Как епанча, листы твои меня покроют,

Ослу приятну жизнь среди дождя устроят;

                              Я вижу птички там,—

                      Так для чего не быть ослам?»

                      Ослиной головой мотает

И крепко лапами за дерево хватает;

                                                  Ползет —

                      И дерево грызет.

                      Цепляется ногами,

                      Но длинными ушами

          За ветку зацепив, Осел

                                        Мой сел,

         И на Рябине он висел.

                                        Всё стало дело:

                                       Ослино тело

                                       Наверх нейдет

           И отпуска с Рябины ждет.

                      Кой-как Осел спустился,

Но влезть на ма́кушку он снова суетился:

«Коли не удалось мне так разгрызть орех,

          Я новым опытом найду успех

                      И поступлю не так, как прежде;

                      На легкость я мою в надежде

                      На дерево скакну», — и вмиг

                                         Ослица прыг,

                      Летит на дерево с размаху.

Рябина потряслась, — Ослу последний час;

                      Упал — находит раз;

            Теперь ослиного ищите праху!

<1802>

5. ДВА ГОЛУБЯ

                      Два голубя друзьями были;

                      Не разлучаяся, любили

                                 И ворковать,

                                 И поклевать,

                         И на ручей слетать

                         Для утоленья жажды.

                      Один постарее, другой

                                Был молодой,

Весну прелестную лишь видел он однажды;

Вдруг захотел гулять и крылья расправлял.

Головкой старичок качая, ворковал:

               «Легко ль с тобою мне расстаться!

Скажи, зачем лететь? Здесь тот же солнца свет;

                      Не скучно ли скитаться

              Между опасностей и бед?

                      Там горькие и воды

                                      И непогоды,

Там злые коршуны — зачинщики войны;

Недавно, слышал я, ворона прокричала,

                      Напасти предвещала;

Вот лето кончилось, все жатвы собраны,

Зефиров подожди — наперсников весны».

Пустился младший в толк: «И будки и прилавки

                      Увидеть наши я хочу;

                                     Затем лечу,

Чтоб сверить, как живут французские козявки;

Хочу житье-бытье всех голубей узнать;

Что худо — пренебречь, что лучше — перенять;

Поверь, что ничего не пропущу без справки;

                      Я молод и в поре,

Хочу полезным быть, голубчиков прославить,

Тебя рассказами от скуки позабавить;

Я голубь, а не крот, — мне стыдно жить в норе».

                      Пришлося расставаться,

                      Слезами обливаться;

И младший голубок собрался, полетел,

                                           Куда хотел.

Но вот несчастие: вдруг хлынул дождь рекою,

                                           И новый Кок

                                           Иззяб, измок.

Лишь минула гроза, он на пшеницу скок

                      И там попал в силки ногою;

Кой-как распутался и потащил с собой

                      Петличку от силка. С одной

                                          Простясь бедою,

                      Столкнулся невзначай

                                          Опять с другою:

Пырь коршуну в глаза. Орел на тот случай

                      За коршуном стал гнаться;

А голубь между тем с уликой беглеца,

Когда два сильные сцепились молодца,

                      Изволит убираться.

В деревне хочет он на кровлю опускаться.

                      Ребенок камушек схватил,

                                                    Пустил,

                      Пошла стрела в свою дорогу

             И голубю попала прямо в ногу.

                                                    Летит домой,

Где друга-старика стыдливо он ласкает,

О путешествиях и рта не разевает[162].

<1802>

154. РЕКЕ КУБРЕ

Кубра! ты первая поила[163]

Меня пермесскою водой,

Младое чувство возбудила

Прельщаться греков простотой.

Я на брегу твоем высоком

Всегда спокойным сердцем, оком

Ловил природы красоты;

Не знал кумиров зла, ни мести,

Не зрел рабов коварства, лести,

И собирать хотел цветы.

Хотел, подруги Феба, музы,

По вашим странствовать горам,

Нося прелестные мне узы,

Курить пред вами фимиам,

И воду пить пермесских токов,

Как Ломоносов, Сумароков[164],

Парил я в мыслях на Парнас,

Дерзал стремиться вслед Гомера[165];

Но вдруг представилась Химера,

Исчезла мысль, и дух погас.

Кубры оставя ток прозрачный

Приятных и спокойных вод,

В предел я поселился мрачный,

В превратный пояс непогод,

Где светлый жезл куют морозы,

Весной дышать не могут розы,

И где сердитый царь Борей,

Неистовым свирепством полный,

Далече посылает волны

Губить богатый злак полей.

Кубра, виясь кольцом и ныне,

Спешит мои березки мыть,

Течет торжественно в долине.

Зачем не суждено век жить

Мне там, Кубра, твое где ложе,

Где те, что мне всего дороже[166],

Где я без желчи воду пил,

В восторге радостном и мире

Играл среди весны на лире,

И сладость бытия вкусил.

Хребет свирепого Нептуна

Пловец стремится попирать,

И стре́лу грозную Перуна

Средь бурь дерзает отражать.

Когда смирятся моря бездны,

Весельем дышит брег любезный,

Наскучит смертоносный вал,

К пенатам кормчий возвратится;

Раскаянье в душе родится,

И подвиг славы скучен стал.

В игривых мне волнах являет

Кубра обилие чудес,

И мысль крылатая летает

На свод лазуревый небес.

Далече простираю взгляды:

В эфире плавно мириады

Своей катятся чередой;

Громады гор, вод быстрых бездны,

И смертного труды полезны

Теперь сияют предо мной.

Что протекло, возобновляю

По воле в памяти моей;

С Сократом вместе обитаю

Благотворителем людей.

Дух любопытственный насытить

И созерцанием восхитить —

Источник истинный утех;

На мир раскинуть мысль свободну,

Постигнуть красоту природну —

Веселие превыше всех.

Пускай Кубры прозрачной воды

Мне в сердце радости вольют,

И лет моих преклонных годы

Без огорчений потекут.

Она мила между реками:

Приятно щедрыми судьбами

Я совершаю срок годов.

Я начал здесь играть на лире,

Засну, оконча песнь Темире,

При шуме от ее валов[167].

1803

155. ГАВРИЛЕ РОМАНОВИЧУ ДЕРЖАВИНУ

Министр, герой, певец! блажен, кто духом силен[168];

Планетам таковым заката в мире нет;

Кто дарованием и чувствами обилен,

Без опасения, как вождь светил, течет,

                      Сияньем землю озаряет, —

                      Огонь святый не угасает.

Орел, которому земли в пределах тесно,

Являет крепость сил и мужество чудесно;

Среди юдольных стран он селянин небес;

Открыл повсюду путь наперснику Зевес,

                      Взвился, и высочайши горы

                      И солнца дом объяли взоры.

Певец! ты лепоту и стройность видел мира[169],

Движение планет в обители эфира,

Где звезды странствуют, бросая свет в ночи,

Где преломленные в дол сыплются лучи;

                      Ты видел, как орлы парили

                      И солнце крыльями закрыли.

Приемля дар и кисть, не скрой злодейств картины.

Под игом уз земной нередко страждет шар[170],

Кровь смертного пиют поля, морей пучины,

Наносит властелин бессильному удар.

                      Глагол небес — молчат законы,

                      Нередко слышен вопль и стоны.

Священной истины живописуй уставы,

Род смертных покажи среди счастливых дней,

Представь сияние неложной в мире славы,

Любовью дышащих изобрази царей.

                      Певец! ты был внутри чертога,

                      Ты видел ангела и бога[171].

Воспламененных лир паря далече струны,

Гремят сквозь цепь веков, как грозные перуны.

Да будет песнь твоя священной правды храм,

Твои стихи — закон народам и царям;

                      Изобрази красы прелестны,

                      Представь Петра труды чудесны.

Неутомимого представь орла в полете,

На суше и водах, вверху кремнистых гор,

Который, плавая лучей в горящем свете,

На беспредельный круг бросает быстрый взор,

                      Оттоле жертвы похищает,

                      Птенцов лелеет и питает.

1804

156. В. Л. ПУШКИНУ НА ПРЕБЫВАНИЕ В КОСТРОМЕ

Благополучию, забаве

Нигде всемирных громов нет.

Живущий в пышности и славе

Нередко горьки слезы льет,

А Тирсис, сельский обитатель,

Пастушки милой обожатель,

Веселье в розовом венке

На бархатном лужку встречает,

В восторге сладком утверждает:

Оно вот здесь — при ручейке.

На Темзе пышную столицу

Ты, Пушкин, странствуя, видал;

И вкуса Роскоши столицу,

Чудесную Лютецу[172] знал.

Средь вихря радостей пременных

Не мог ты в мыслях восхищенных

Насытить чувствие и взор:

По утру Фидиас прельщает…

А там «Меропа» восхищает…

Или — гремит небесный хор.

Иное Комус прихотливый

Дает великолепный пир,

А после яств слова игривы

И песни сладкострунных лир

Тебя в чертог возносят Феба.

До высоты достигнув неба,

Ты Мерсие, Дюсиса зришь

И с ними Томсона читаешь

Или к Филиде страсть питаешь

И о романах говоришь.

Ты, возвращенный вновь пенатам,

На Волге зришь Пермесский ток,

Грозишь на лире супостатам,

Сулишь россиянам венок.

Секваны, Темзы удаленный,

Средь Норда муз не отчужденный,

На Волге любишь с ними быть,

Где хитрыми они руками

Военны лавры с их цветами

В один венок могли вместить.

Хоть милость Фебову ты носишь,

Но дар умеешь величать,

Творца безделок[173] превозносишь,

Спеша везде его венчать,

И не смущаешься в досаде,

Когда холодных стран в наряде

По-русски видишь Буало,

Как гласных он спешит расставить,

Стеченья грубые бесславить,

Прося, чтоб было всё как скло.

Шумяща быстрыми волнами

Огромный Волга кажет вид,

Она восточных стран дарами

Россию щедро богатит.

Речной играет ветер злобно,

Веселье, труд текут подобно,

Равно в Париже, в Костроме

Несчастие людей терзает,

Но где ж блаженство обитает?

В спокойной совести, в уме.

Имея нежно сердце, чувство,

Хоть пышных видов удален,

Хотя чудесное искусство

Не ловит душу, мысль в плен,

Ты в розах видишь всю природу,

Там светлую встречаешь воду,

Развесисты древа близ рек.

Когда цветы где обретаешь,

Тогда как бабочка летаешь

И их сбираешь целый век.

Не ранее 1805

157. < И. И. ДМИТРИЕВУ>

Давненько Буало твердил, что целый век[174]

Сидеть над рифмами не должен человек;

Я признаюсь, — себя тем часто забавляю,

Что рифмы к разуму, мой друг, приноровляю.

Пускай, водимые враждебною рукой,

Досады спутствуют с забавою такой,

Пусть музы иногда мне самому суровы,

На Пинде нахожу себе веселья новы;

Но более стократ любил бы Геликон,

Когда б не столько строг к певцам был Аполлон.

Сей лучезарный бог искателю здесь славы

Назначил тесный путь и тяжкие уставы;

Он требует, чтоб мысль писателя была,

Как чистый солнца луч, безмрачна и светла;

Чтобы в стихи слова не вкралися напрасно,

И представлялась вещь с природою согласно,

И дар везде сиял, и быстрый огнь певца

Разлившися, зажег читателей сердца;

Чтобы паденье стоп, от смысла неразлучно,

Для слуха нежного гремело плавно, звучно;

Чтобы… но кто сочтет неисчислимость уз?

Кто может угодить разборчивости муз?

Я первый волю их нередко нарушаю,

И воду из Кубры в Кастальский ток мешаю[175]:

То изломаю ямб, то рифму зацеплю,

То ровно пополам стиха не разделю,

То, за отборными гоняяся словами,

Покрою мысль мою густыми облаками;

Однако муз люблю на лире величать,

Люблю писать стихи и отдавать в печать[176].

Строками с рифмами, скажи, кого обижу?

И самому себе от них беды не вижу.

Не станут их хвалить? мне дальней нужды нет;

Их Глазунов продаст, а Дмитриев прочтет.

Когда мои стихи покажутся в столицу,

Не первые пойдут обертывать корицу.

Мне старость грозная тяжелою рукой[177]

Пускай набросила полвека с сединой;

Поверь, что лет моих для музы не убавлю,

И в доказательство я Буало представлю.

В мои года писал стихами Буало,

Шутил затейливо, остро, приятно, зло.

Себя не ставя в ряд певцов, венчанных славой,

Довольно, что стихи считаю я забавой.

Хвала правительству! — на рифмы пошлин нет!

Ничей от них меня не отвратит совет.

Как? может Бабочкин, с поблекшими власами,

Климене докучать свидания часами?

С подагрой, кашлем он к Амуру подлетя,

Пугает иль смешит коварное дитя.

В Петрополе Бичев, явясь из края света,

Сияет на бегу, как новая планета[178],

И вихрем носится, ристанья чин храня;

Он, выю извернув ретивого коня,

Мечтает, что ему завидуют и боги,

Коль бегуна его резвее прочих ноги.

Обжоркин каждый день для всех твердит одно,

Что сытный был обед и вкусное вино;

Изволит завтракать бифстексом и росбифом,

Потом в Милютиных, не справяся с тарифом,

Отколе и когда приходят корабли,

За кажду устрицу бросает два рубли;

Готовясь пировать на свадебном обеде,

Успеет завернуть пить шоколад к Лареде —

Он счастлив, вне себя за лакомым столом;

Он любит перигю, и с стерлядьми знаком;

Глазами жадными все блюды пожирает:

На гуся целит, ест пирог, форель глотает,

Котлетов требует, или заводит речь,

Чем сдобрить винегрет, как вафли должно печь[179],

А после кинется на виноград и сливы,

На дули, яблоки, на сочные оливы;

Там время полдничать, там ужинать пора,

Он упражнен едой до полночи с утра.

Обжоркину жена, и совесть, и рассудок,

Дары и почести — один его желудок.

Шаталов, тот слуга покорный всех вельмож,

Он только рассевать привык повсюду ложь;

В восторге, в радости, при музыкальном громе,

Про вести скажет: «Их я слышал в знатном доме».

Для дел и для забав у всякого свой вкус;

В их выборе отнюдь не налагают уз.

Что Бабочкину здесь, Шаталову возможно,

Тем пользоваться мне зачем, скажи, не должно?

Так, каждый для себя веселье изготовь,

Их забавляет бег, стол, вести и любовь —

Пусть тешатся они в сей жизни шумом, стуком;

Я веселюсь твоим приятным, муза, звуком.

Мне в «Федре» басенки отрадно прочитать;

Люблю переложить на русскую их стать;

Люблю, склоняя слух к Расина скорби, стону,

Принудить у Невы крушиться Гермиону;

Люблю Горация высокой мысли гром

Своим на севере изображать пером;

Но песнопения болезнию не стражду,

И лавров на главу зеленых я не жажду.

Случалось, — несколько текло на свете лет,

Что сам я забывал о том, что был поэт[180];

Не мня, что скудный дар — отечеству заслуга,

Я посещать люблю Парнас в часы досуга.

Надеюсь, — может быть, в числе стихов моих

Внушенный музами один найдется стих;

Быть может, знатоки почтут его хвалами,

Украсят гроб певца приятели цветами,

И с чувством оценят не мыслей красоту,

Не обороты слов, но сердца простоту[181].

1810

А. П. БУНИНА

А. П. Бунина. Портрет работы А. Г. Варпека (Эрмитаж).

Анна Петровна Бунина родилась 7 января 1774 года в селе Урусове, Рижского уезда, Рязанской губернии. Она принадлежала к старинному дворянскому роду, из которого позднее вышел знаменитый писатель И. А. Бунин. Мать ее умерла, когда будущей поэтессе было 14 месяцев. Осиротевшая девочка воспитывалась у теток, а потом у старшей сестры. О своем тяжелом детстве она рассказала в автобиографическом стихотворении, впервые публикуемом в настоящем издании. По свидетельству биографов, ее первые стихотворные опыты относятся к тринадцатилетнему возрасту[182]. Позднее во время поездок в Москву она познакомилась с тамошними литераторами, а в 1802 году, несмотря на сопротивление родных, поселилась в Петербурге и усиленно занялась самообразованием, обучаясь английскому, французскому и немецкому языкам, физике, математике и русской словесности. На учителей Бунина истратила свое небольшое состояние и до конца дней сильно нуждалась. Первым ее учителем был П. И. Соколов, впоследствии секретарь Российской академии. Вся последующая творческая деятельность Буниной была затем связана с Российской академией и «Беседой любителей русского слова».

Начало литературной деятельности Буниной связано с традициями классицизма. В 1808 году она выпускает облегченное изложение труда аббата Батте, одного из крупнейших поздних теоретиков этого направления[183], позднее переводит и первую песнь знаменитого трактата Буало «Поэтическое искусство». Перевод этот был сочувственно встречен критикой и оценен выше, чем аналогичная работа Д. И. Хвостова[184]. В 1821 году Бунина опубликовала полный перевод Буало.

Характерное для классицизма мировосприятие отличает и многие оригинальные произведения Буниной.

В то же время в ряде стихотворений Бунина обнаруживает глубину, напряженность и драматизм лирических переживаний, острое и трагическое восприятие мира, характерные для романтизма, что также обусловило высокую оценку современниками ее творчества.

С 1806 года произведения ее начинают появляться в журналах. Откликнулась Бунина в своих стихах на события Отечественной войны 1812 года. Ее всегдашний покровитель А. С. Шишков с помощью М. И. Кутузова, высоко ценившего творчество поэтессы, выхлопотал Буниной у царя пенсион в две тысячи рублей ежегодно.

В 1811 году при учреждении «Беседы любителей русского слова» Бунина была избрана ее почетным членом.

В 1815 году поэтесса опасно заболела: у нее начался рак груди. 29 июля она уехала в Англию для лечения. Отъезд Буниной стал заметным событием в литературной жизни Петербурга. О нем поместил подробное сообщение в «Российском музеуме» князь Шаликов. В «Сыне отечества» появились стихотворения, посвященные отъезжающей поэтессе[185].

Брат Буниной по случаю ее отъезда написал в подражание ее поэме «Фаэтон» шуточную поэму «в трех песнях» под названием «Путешествие российской Сафы к британским берегам»[186].

В Англии Бунина провела два года, все время очень нуждаясь. А. С. Шишков всячески помогал ей и, наконец, выхлопотал у царя четыре тысячи рублей, которые тут же и были высланы поэтессе[187].

Биографы сообщают, что Бунина очень тяготилась денежными подарками высочайших особ за поднесенные им сочинения. Эти подарки ставили ее в неловкое положение.

В 1817 году Бунина вернулась в Россию. Болезнь ее продолжала прогрессировать, и все способы лечения оказались тщетными. В последние годы жизни она не могла даже лежать, и дни и ночи проводила на коленях, продолжая в этом положении работать. Часто переезжая с места на место, Бунина жила то у одних, то у других родственников. В 1826 и 1827 годах она ездила на Кавказские воды. Отсюда, из Горячеводска, она пишет Шишкову об окончании работы над переводом с английского духовных бесед оратора и проповедника Блера. После долгих цензурных мытарств книга, разрешенная к печати в апреле 1828 года, вышла только в июне 1829, и содержала вместо обещанных девятнадцати глав лишь семнадцать[188].

«Со смертного и страдальческого одра» надписала Бунина Российской академии дарственный экземпляр последней своей книги[189].Спустя несколько месяцев после ее выхода, 4 декабря 1829 года, Бунина скончалась в селе Денисовке Рязанской губернии.

Основные издания сочинений А. П. Буниной:

Неопытная Муза, чч. 1–2, СПб., 1809–1812.

Сельские вечера, СПб., 1811.

Собрание стихотворений Анны Буниной, чч. 1–3, СПб., 1819–1821.

158. С ПРИМОРСКОГО БЕРЕГА

Светлое море

С небом слилось,

С тихостью волны

Плещут на брег,

Кроткие зыби

Чуть-чуть дрожат.

Солнце погасло,

Месяца нет,

Заревом алым

Запад блестит,

Птицы на гнездах,

В кущах стада.

Всё вдруг умолкло,

Все по местам.

В комнате тихо,

Шороху нет;

Дети прижались

Скромно в углах.

Лина коснулась

Арфы струнам:

Арфа златая

Глас издала;

Звуки согласны

С Линой поют.

Розовым пламем

Светит камин;

Скачет по углям

Ясный огонь;

Дым темно-серый

Вьется столбом.

Пламень лютейший

Душу палит;

Сердце томится,

Высохло всё:

Яд протекает

В жилах моих.

Слезы иссякли

В мутных очах,

Вздохи престали

Грудь воздымать,

Речь замирает

В хладных устах!

Море, взволнуйся!

Гробом мне будь!

Арфа златая,

Громом ударь!

Пламень, разлейся,

Бедну сожги!

1806

159. СУМЕРКИ

Гавриилу Романовичу Державину, в его деревню Званку

Блеснул на западе румяный царь природы,

Скатился в океан, и загорелись воды.

Почий от подвигов! усни, сокрывшись в понт!

Усни и не мешай мечтам ко мне спуститься,

         Пусть юная Аврора веселится,

               Рисуя перстом горизонт,

         И к утру свежие готовит розы;

               Пусть ночь, сей добрый чародей,

                               Рассыпав мак, отрет несчастных слезы,

                               Тогда отдамся я мечте своей.

         Облекши истину призра́ком ложным,

               На рок вериги наложу;

               Со счастием союз свяжу,

               Блаженством упиясь возможным.

               Иль вырвавшись из стен пустынных,

В беседы преселюсь великих, мудрых, сильных.

Усни, царь дня! тот путь, который описал,

                               Велик и многотруден.

Откуда яркий луч с высот ко мне сверкнул,

         Как молния, по облакам скользнул?

Померк земной огонь… о! сколь он слаб и скуден!

                               Средь сумраков блестит,

                               При свете угасает!

Чьих лир согласный звук во слух мой ударяет?

                               Бессмертных ли харит

                               Отверзлись мне селенья?

                               Сколь дивные явленья!

         Там ночь в окрестностях, а здесь восток

                               Лучом весення утра

                               Златит Кастальский ток.

                               Вдали, из перламутра,

         Сквозь пальмовы древа я вижу храм,

                                        А там,

Средь миртовых кустов, склоненных над водою,

         Почтенный муж с открытой головою

               На мягких лилиях сидит,

         В очах его небесный огнь горит;

                               Чело, как утро ясно,

               С устами и с душей согласно,

         На коем возложен из лавр венец;

               У ног стоит златая лира;

         Коснулся и воспел причину мира;

Воспел, и заблистал в творениях Творец.

Как свет во все концы вселенной проникает,

               В пещерах мраки разгоняет,

Так глас его, во всех промчавшися местах,

Мгновенно облетел пространно царство!

               Согнулось злобное коварство,

Молчит неверие безбожника в устах,

         И суемудрие не зрит опоры;

Предстала истина невежеству пред взоры:

Велик, — гласит она, — велик в твореньях бог!

         Умолк певец… души его восторг

               Прервал согласно песнопение;

Но в сердце у меня осталось впечатленье,

Которого ничто изгладить не могло.

Как образ, проходя сквозь чистое стекло,

Единой на пути черты не потеряет, —

         Так верно истина себя являет,

               Исшед устами мудреца:

         Всегда равно ясна, всегда умильна,

               Всегда дово́дами обильна,

               Всегда равно влечет сердца.

Певец отер слезу, коснулся вновь перстами,

               Ударил в струны, загремел,

               И сладкозвучными словами

                               Земных богов воспел!

Он пел великую из смертных на престоле,

               Ее победы в бранном поле,

Союз с премудростью, любовь к благим делам,

               Награду ревностным трудам,

И, лиру окропя слезою благодарной,

               Во мзду щедроте излиянной,

         Вдруг вновь умолк, восторгом упоен,

               Но глас его в цепи времен

                               Бессмертную делами

               Блюдет бессмертными стихами.

Спустились грации, переменили строй,

         Смягчился гром под гибкою рукой,

         И сельские послышались напевы,

               На звуки их стеклися девы.

                               Как легкий ветерок,

Порхая чрез поля с цветочка на цветок,

Кружи́тся, ре́звится, до облак извиваясь, —

Так девы юные, сомкнувшись в хоровод,

Порхали по холмам у тока чистых вод,

Стопами легкими едва земле касаясь,

               То в горы скачучи, то с гор.

               Певец веселый бросил взор.

(И мудрым нравится невинная забава.)

               Стройна, приятна, величава,

               В одежде тонкой изо льна,

               Без перл, без пурпура, без злата,

               Красою собственной богата

                               Явилася жена;

               В очах певца под пальмой стала,

               Умильный взгляд к нему кидала,

                               Вия из мирт венок.

Звук лиры под рукой вдруг начал изменяться,

                               То медлить, то сливаться;

Певец стал тише петь и наконец умолк.

               Пришелица простерла руки,

И миртовый венок за сельских песней звуки

                                        Едва свила,

               Ему с улыбкой подала;

Все девы в тот же миг во длани заплескали.

                                           «Где я?..» —

От изумления к восторгу преходя,

Спросила я у тех, которы тут стояли.

         «На Званке ты!» — ответы раздались.

               Постой, мечта! продлись!..

Хоть час один!.. но ах! сокрылося виденье,

Оставя в скуку мне одно уединенье.

<1808>

160. ПАДЕНИЕ ФАЭТОНАБаснословная повесть

Его высокопревосходительству милостивому государю Николаю Семеновичу Мордвинову в знак глубочайшего почтения и преданности посвящает сочинительница

ПЕСНЬ 3

                               Бегущи звезды в понт

                      Гоня от солнечного взора,

Уже дщерь Солнцева, румяная Аврора

Устлала розами восточный горизонт;

Уже явилася стояща пред вратами,

Уже их алыми коснулася перстами

И, убелив сребро отливом багреца,

                      Отверзла к шествию отца

Уже и призраки рассеялись окружны,

            И мрак за мраком отлетали прочь,

            И ризу совлекла с природы ночь.

                               Уже часы досужны

Ретивых Солнцевых, от сна воззвав, коней

                      Впрягли в блестящу колесницу.

Уже природы гул, хор птиц и рев зверей

Дрожали в воздухе, приветствуя денницу,

И всхода Солнечна желанный миг настал.

                      Узря упорство Фаэтона,

                      Феб болей слов не расточал.

Кому в желаниях и гибель не препона,

                      Пред тем слова напрасный звук!

            Слепцу что живопись искусных рук,

То речь мудрейшая глупцам самонадежным!

Итак, не вновь грозить паденьем неизбежным,

                               Не с воли совратить,

                               Но править научить

                      Предпринял Феб отвергшего советы,

                               И как достигнуть меты,

В четы́рех объяснил ему законах тех:

«Не опускайся вниз, — и не взносися вверх,

                                          Держись средины;

            Не ослабляй бразды на миг единый;

И оком бодрственным гляди всегда вперед!

Науке сей, мой сын, других законов нет».

Поклялся юноша ученью быть покорным;

            А Феб, стеня, тоскуя и грустя,

На гибель снаряжать тут стал свое дитя.

Сперва составом он, огню противоборным,

            Уста его и очи оросил;

            Потом лучи на темя возложил;

Потом, с рамен своих совлекши червленицу,

                      Одел его хламидой сей;

            Потом воссесть велел на колесницу,

                               Дал вожжи и коней;

                      Потом, терзаяся, рыдая,

                               Вздох вздохом заглушая

И отвратя лице, сказал ему: «Ступай!»

            О муза! подкрепи, дай твердость слогу

            С земного пренестись в небесный край

И с юношей вступить в эфирную дорогу!

                      Воздушный путь мне вовсе нов!

                               С каких начну я слов?

            Каким себя обогащу примером?

Ни с Гарнеренем мне, ни с славным Монгольфьером

По воздуху в свой век проплыть не удалось;

А быль рассказывать неловко на авось.

                      Неспорно, — всяких в мире много:

                      Иной, судя не слишком строго,

                      Таких чудес наскажет вам,

                      Что вянут слушателей уши!

                      Вот там-то, по его словам,

                               Киты не сходят с суши;

                               А там на дне морском

                      Живут по году водолазы!

            Другой, прослыть бояся чудаком,

                      От сей воздержится проказы,

                      Но вас самих он проведет

                               И в дураки введет.

В Париже, в Лондоне, в Китае, в Геркулане —

                               Везде, вам скажет, был

                               И пользу приносил.

                               У турок, при султане

                                            Два года жил,

                               Ведя расход без сметы.

Китайцам он давал к правлению советы;

            Британцев научил торги водить,

                      Француженок наряды шить,

                               Быть тонкими евреев.

                      У готфов, скифов и халдеев —

                               Везде он побывал,

                               Всё опытом узнал.

                               Опишет все вам тропки,

                      Куда стопы его неробки

            В который занесли и день, и час.

                      Такой вы слушая рассказ,

            Вот, мыслите, мудрец меж мудрецами!

А он те земли, вам которы описал,

            С учителем по карте пробежал.

Но я, чтоб наравне не стать между лжецами,

Ни легковерия других не уловить,

Читателя хочу заране предварить,

В воздушном что пути, без всякого обману,

Преданий древних я держаться только стану.

                               «О радость! о восторг!

            Счастливый Фаэтон конями правит,

                               Которыми лишь мог

                               Единый править бог!

Счастливый Фаэтон навек себя прославит!

                      Счастливый Фаэтон в лучах!

                               Во образе светила!

Вселенна перед ним колена преклонила!

Счастливый Фаэтон явился в небесах

И примет за труды бессмертия награды!» —

Так мнил Клименин сын, бросая окрест взор,

            Когда стоял он у преграды,

Котора от небес делила Солнцев двор.

            Гордящийся Иос тяжелой гривой,

                   Волнами падающей вниз;

                               Флегон ретивый,

                  Белейший снега Пироис,

                               Эфон высоковыйный —

                               Четыре Солнцевы коня,

С горящими очми от внутрення огня,

Еще держимые, стремились в путь эфирный.

                  Как мечется на добычь лев,

                               И мощный, и несытый,

                               Пуская страшный рев,—

Так кони Солнцевы, взнося к грудям копыты,

                               Биют решетку врат,

На месте прядая в порыве к бегу яром.

               Хребты их с рьяности дрожат;

                               Главы дымятся паром;

                               Звенят бразды сребром;

Грызомы удила в кольцо биют кольцом;

И воздух, зыбляся от ржаний голосистых,

            Разносит их в странах эфира чистых,

                      Чтоб Солнца предварить приход.

            Часы, у сих стоящие ворот,

                      Отверзли их в наставше время.

Тут кони, радуясь, что болей нет преград,

                      Быстрее ветра в путь летят;

            Но легким ощутя везомо бремя

            И направление не то вожжей,

Прямой бросая путь, по прихоти своей

В пространства мечутся небес необозримы.

            Клименин сын, во все страны носимый,

                      Восчувствовал смертельный страх.

                      Хотя бразды держал в руках,

Но правил он коньми без всякого устава.

                               Не ведая их нрава,—

Который поводлив, ретивей иль смелей,

Огнист иль с норовом, пужливой ли породы,

Он будто с умысла и к пагубе своей

Строптивым более дает еще свободы,

                      Послушных осаждает взад.

Тогда-то в них настал вдруг беспорядок общий!

Тогда-то Фаэтон и дару стал не рад!

Тогда-то, изнуря свои он силы тощи,

            За гордость сам себя стократно клял:

Почто Меропсовым быть сыном возгнушался,

При взорах матери спокойно не остался,

            Почто труды не по себе подъял!

Тем меней Фаэтон являл в себе искусства,

                      Чем ближе быть опасность мнил!

И силы малились от конского в нем буйства,

И буйство их росло с его потерей сил!

Несчастный! думаешь, твой страх достиг предела!

Длань рока на тебе вполне отяготела,

            И ужас встал на верхнюю черту!

Ах, нет! пожди еще! лютейшую тревогу

За дерзки замыслы ты встретишь попремногу,

                      Чтоб сведать гордости тщету.

Хранящий Фаэтон отцово наставленье

            Еще из рук не выпускал вожжей

И тем хоть вмале бег обуздывал коней;

                      Но вдруг незапно приключенье,

            Господство юноши, для новых мук,

                               Исхитило из рук.

                               Известно, — по пути,

Где Солнцу каждый день назначено идти,

                      Рассеяны пречудны знаки,

Которые у нас зовутся зодияки

И ставятся везде во всех календарях.

                      Столь их уродливы личины,

Что, может, робкого и от печатных страх

                               Возьмет не без причины;

                                       Но в небе там,

Хотя и все они пригвождены к местам,

Однако живы все, — глядят и шевелятся.

Ну как чудовищей таких не испужаться,

                      Кто даже был бы и храбрец!

А бедный Фаэтон, к несчастью, из трусливых.

Как! скажете вы мне, — толь храбрый молодец,

                      Что к славе в помыслах ревнивых

            Цветущего себя не пощадил

                      И век свой на заре скосил;

Что розе мартовской подобен был красою

            И жизни краткостью сравнялся с тою,—

Толь храбрый молодец за труса выдан здесь!

                      Где слыхана такая смесь!

                      Не спорь, читатель мой; а паче

Ты храбрость с дерзостью не числи за одно!

Наглец при маленькой сам струсит неудаче;

Не кончить — начинать ему лишь суждено.

                      Кто храбрость истинну имеет,

                      Тот, дела не начав, робеет;

Медлительно берет со всех его сторон:

«Не лучше ль отложить?» — смиренно мыслит он.

Когда же начато… О! зрелище преславно!

Что часть он божества, — тогда-то будет явно!

Тогда-то он в себе дух творческий явит,

И дар бесценный сей творца не постыдит!

Но время к повести, оконча споры скушны.

                      Незапно путник наш воздушный

                               Увидел в зоне знак,—

Который именно? с какой страны? и как?

                               Предание смолчало;

Стрелец ли, Дева ли, иное ль было что?

                      Никто не говорит про то;

Но что-то юношу смертельно испугало.

            С испуга он как мертвый охладел,

                               Стал бледен, обомлел:

            Не движется в нем кровь, не бьются жилы;

            Ни духа жизненна, ни сердца нет;

                               Померк во взорах свет,

                      Иссякли все душевны силы,

                      И вожжи выпали из рук.

Прощай бессмертие и трубный славы звук!

                      Досада, мщенье — всё забылось,

                               Всё страхом усмирилось,

                      Чтоб страх явить сей в полноте.

            Лишь ярость приросла коней безмерно.

                      Почуя вожжи на хребте

                      (Свободы средство вожделенно),

                                              Как бурный понт,

                               От века прущий в гору,

                               Едва постижну взору,

                      Кипит от гнева на оплот

                      И утекает вспять без силы;

            Но вдруг, сквозь зе́мные прорвавшись жилы,

                      Несется в дол, — крутит, ревет,

                      И гору, с треском что упала,

                               С собой несет, —

Так и они, познав, что боле власти нет,

                      Котора ими управляла,

Несутся в небеса, без цели, наугад:

                      Вертят кругом, вперед и взад,

                      Цепляют звезды неподвижны,

                      На тучи спрядывают нижны,

                      И Фаэтона, в казнь вины,

                      Как вихри мча коловращают.

                      Лежащи к полюсам страны

                      Впервый зной Солнца ощущают;

Впервые тех морей окованна вода

                               Восстала изо льда,

Впервые сребряным хребтом блеснула,

В скалы бесплодные волной плеснула,

Но, в хладных ощутя вдруг недрах жар,

По часе бытия, изникла в пар.

                      Снеслись в бугры погибши рыбы.

                      Упали с шумом снежны глыбы,

                      Что, горни кроя вышины,

Копилися в слоях от сотворенья мира,

            И тех числом лет бытности равны.

Расчистилась вся твердь до самого Эфира,

             Не стало облаков, ни туч,

Чтоб Солнца заслонить палящий луч:

                      Рождаясь, влага иссыхала.

То пламя тонкое, что воздух разожгло,

Багровым заревом на землю налегло,

И огненную пещь земля собой являла.

Под градусом одним юг, запад, норд теперь.

                      Камчатский и лапландский зверь

            От жара в первый раз сокрылся в норы, —

                               Сокрывшись в них вотще!

                                           Но то ль еще? —

                      Дымящиясь помалу горы

                      В единый запылали час.

Пылает Тавр, Кавказ, Готард, Хитера, Осса,

Родопа, Апеннин, Атлант, Рифей, Эльфоса,

Протяжный Пиреней, о двух холмах Парнас…

Сия последняя всех прежде запылала,

            Всех прежде жертвою пожара стала,

                      Затем, что с низа до верхов

                      Была завалена стихами,

                      И что (будь сказано меж нами),

                               В соборе том стихов

                      Иные были суховаты, —

Сухие же скорей зажгутся и стихи!

            Итак, Парнас, подтопкою богатый,

                      За наши вмиг сгорел грехи!

            Но то ль еще?.. горят с посевом нивы,

Герцинский лес пылает горделивый,

                      Все рощи, все луга горят;

                      Все реки в берегах кипят.

Кипит Дуэро, Днепр, Рейн, Эльба, Темза, Сена,

И Прут, Великому грозила где премена,

            И Тибр, где Рима вознеслась глава;

И трон незыблемый обтекшая Нева,

                      И Таг, златой песок влекущий;

Кипит Фазис, отколь руно унес Язон;

            России ратников дающий Дон;

Кипит Эвфрат, Родан, По, Нил, Дунай цветущий;

                                              Кипит Алфей,

                      Ристаньем древле знаменитый,

            И Ганг, куда, победами несытый,

                      Достиг надменный из царей;

И хладная вода вскипает темной Волги.

                      Все реки, все моря кипят.

                      Но только ль бед земле грозят?

                               Пылают грады многи:

            Везде пожар отсвечивал в пожар.

Истнились навсегда те памятники пышны,

            Художника где был проявлен дар;

                               Лишь громы слышны

                      От бедственна паденья их,

                      Лишь пепл остался нам от них.

Горит виновная Ливийская столица,—

                               Цвет черный от паров

                      Налег на все арабски лица,

                               В правдиву казнь грехов,

            Содеянных одним из их породы.

                                               Из рода в роды

            Преходит казнь та и поднесь,

       Хотя чужда арапам ныне спесь,

И стали черными вдруг полны без пощады

                               Премноги грады.

Пожары множились, и множилась напасть!

Горящая земля была готова пасть;

            Хаосом ей погибель угрожала!

            Но вдруг из недр растерзанных ее

Цибела вверх главу мертвелую подъяла,

            И стала так молить богов царя:

            «Почто, о Дий! толико я страдаю!

            Воззри! в единый вся иссохла день,

                      Как вставшая из гроба тень!

Иссякли все сосцы, чем тварь твою питаю!

            Толь бедственная смерть, о Дий! почто?..»

                      Рекла, и в землю вновь вступила.

                                Еще бы говорила,

            Но сил едва ей стало и на то:

Густой клубами дым препятствовал дыханью,

            И угли на главу бросал пожар.

Дий, вняв не раздражась богини сей роптанью,

«Толико-то, — изрек, — земной ничтожен шар,

И смертных радости толико-то мятежны!

Как тают от огня пылинки малы снежны,

Так прочны блага их единым гибнут днем!

Безумство одного бывает в гибель всем!» —

            Умолк, — и в думу погрузясь немногу,

            К громодержавному отшел чертогу,

            Троеконечный там перун подъял,

                      Вознес всемощну с ним десницу,

                      Поверг на дерзкого возницу —

                      И Фаэтон с небес упал.

<1811>

161. И. А. КРЫЛОВУ, ЧИТАВШЕМУ «ПАДЕНИЕ ФАЭТОНА» В «БЕСЕДЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОГО СЛОВА»

        Читая баснь паденья знаменита,

Улыбкой оживил ты лица всех гостей,

        И честь того прешла к стране пиита.

                        Во мзду заслуги сей

             Я лавры, сжатые тобою,

            Себе надменно не присвою.

            Когда б не ты ее читал,

Быть может, Фаэтон вторично бы упал.

Ноябрь 1811

162. ПЕСНЬ СМЕРТИ

Хвала тебе, сон мертвых крепкий!

Лобзанью уст хвала твоих!

Ты прочный мир несешь на них,

Путь жизни изглаждаешь терпкий,

Сушишь горячих токи слез;

Ты пристань бурею носимых,

Предел мятущих душу грез;

Ты врач от язв неисцелимых;

Сынов ты счастья ложный страх:

Зло, в их рожденное умах.

Хвала твоей всемощной длани!

Она связует месть врагов,

Ведет гонимого под кров,

Вселяет тишину средь брани;

Коснется слабого очей, —

И зев не страшен крокодила,

Ни остро лезвее мечей,

Ни мощна власти грозной сила;

Ни скудость, ни враги, ни труд

В могиле спящих не гнетут.

Хвала в тебе целебну хладу!

Он гасит пламень, жгущий кровь.

Берет из сердца вон любовь,

Кладет конец ее злу яду!

Втечет — и жалость отбежит;

Не нужны чада, братья, други;

Ни их жестокость не крушит,

Ни их напасти, ни недуги:

Заботы ль им, иль дальний путь —

Не ляжет камнем скорбь на грудь.

Пусть к мертвым мещут взор угрюмый,

Пусть гордо их проходят прах,

Неся презренье на устах;

Пусть память их сотрут из думы,

Киченьем нежность воздадут,

Скрепят сердца неблагодарны,

В суровстве — тигров превзойдут,

В бесчувствии — металлы хладны,—

Не нанесут удара им:

Их крепок сон, неколебим.

Тебя ль, о скорбных друг! со славой,

Со властию, с богатств красой,

Тебя ль со звуком слов, с мечтой

Поставит в ряд рассудок здравый?

Нет, нет! не слава мой кумир!

Я к ней не припаду с обетом.

Не плески рук — твой прочный мир

Мольбы я избрала предметом.

Как ветры развевают дым,

Так зло полетом ты своим.

Когда друзья неблагодарны,

Презрев законы правоты,

Сбирая чужды клеветы,

Хулы о нас гласят коварны,—

Ужели звучны плески рук

Глубоки уврачуют раны?

Ужели славы скудный звук

Прольет нам в сердце мир попранный?

Нет! яд сей жгущ, неугасим!

Он стихнет под жезлом твоим.

<1812>

163. МАЙСКАЯ ПРОГУЛКА БОЛЯЩЕЙ

Боже благости и правды!

Боже! вездесущий, сый!

Страждет рук твоих созданье!

Боже! что коснишь? воззри!..

Ад в душе моей гнездится,

Этна ссохшу грудь палит;

Жадный змий, виясь вкруг сердца,

Кровь кипучую сосет.

Тщетно слабыми перстами

Рву чудовище… нет сил.

Яд его протек по жилам:

Боже мира! запрети!

Где целенье изнемогшей?

Где отрада? где покой?

Нет! не льсти себя мечтою!

Ток целения иссяк,

Капли нет одной прохладной,

Тощи оросить уста!

В огнь дыханье претворилось,

В остру стрелу каждый вздох;

Все глубоки вскрылись язвы, —

Боль их ум во мне мрачит.

Где ты смерть? — Изнемогаю…

Дом, как тартар, стал постыл!

Мне ль ты, солнце, улыбнулось?

Мне ль сулишь отраду, май?

Травка! для меня ль ты стелешь

Благовонный свой ковер?

Может быть, мне там и лучше…

Побежим под сень древес.

Сколь всё в мире велелепно!

Сколь несчетных в нем красот!

Боже, боже вездесущий!

К смертным ты колико благ!

Но в груди огонь не гаснет;

Сердце тот же змий сосет,

Тот же яд течет по жилам:

Ад мой там, где я ступлю.

Нет врача омыть мне раны,

Нет руки стереть слезы,

Нет устен для утешенья,

Персей нет, приникнуть где;

Все странятся, убегают:

Я одна… О, горе мне!

Что, как тень из гроба вставша,

Старец бродит здесь за мной?

Ветр власы его взвевает,

Белые, как первый снег!

По его ланитам впалым,

Из померкнувших очей,

Чрез глубокие морщины

Токи слезные текут;

И простря дрожащи длани,

Следуя за мной везде,

Он запекшимись устами

Жизни просит для себя.

На́ копейку, старец! скройся!

Вид страдальца мне постыл.

«Боже щедрый! благодатный! —

Он трикратно возгласил,—

Ниспошли свою ей благость,

Все мольбы ее внемли!»

Старец! ты хулы изрыгнул!

Трепещи! ударит гром…

Что изрек, увы! безумный?

Небо оскорбить дерзнул!

Бог отверг меня, несчастну!

Око совратил с меня;

Не щедроты и не благость —

Тяготеет зло на мне.

Тщетно веете, зефиры!

Тщетно, соловей, поешь!

Тщетно с запада златого,

Солнце! мещешь кроткий луч

И, Петрополь позлащая,

Всю природу веселишь!

Чужды для меня веселья!

Не делю я с вами их!

Солнце не ко мне сияет,—

Я не дочь природы сей.

Свежий ветр с Невы вдруг дунул:

Побежим! он прохладит.

Дай мне челн, угрюмый кормчий!

К ветрам в лик свой путь направь.

Воды! хлыньте дружно с моря!

Вздуйтесь синие бугры!

Зыбь на зыби налегая,

Захлестни отважный челн!

Прохлади мне грудь иссохшу,

Жгучий огнь ее залей.

Туча! упади громами!

Хлябь! разверзись — поглоти…

Но всё тихо, всё спокойно:

Ветр на ветвиях уснул,

Море гладко, как зерцало;

Чуть рябят в Неве струи;

Нет на небе туч свирепых;

Облак легких даже нет,

И по синей, чистой тверди

Месяц с важностью течет.

<1812>

164. «Хоть бедность не порок…»

                       Хоть бедность не порок

                       Для тех, в ком есть умок,

                Однако всяк ее стыдится

                И с ней как бы с грехом таится.

К иному загляни в обеденный часок:

                       Забившись в уголок,

                       Он кушает коренье:

                       В горшочке лебеда,

                       В стаканчике вода.

         Спроси зачем? — «Так, братец! для спасенья!

                Пощусь! — сегодня середа!»

                Иной вину сухояденья

                       На поваров свалит;

                Другой тебе: «Я малым сыт!»

       У третьего: «Желудок не варит!

                Мне доктор прописал диету».

        Никто без хитрости и без затей

Не скажет попросту: «Копейки дома нету!»

                       Привычки странной сей

                              Между людей

                       Мы знаем все начало!

                       Так будет и бывало,

                Что всяк таит свою суму.

                Итак, прошу не погневиться!

                Ну, ежели и тот стыдится,

                Что кушать нечего ему,

                Кто вправду голодом томится,

      То как же я подложной нищетой

Родителей моих ославлю в позднем роде?

       Не ведали они напасти той,

                Но жили по дворянской моде!

Палаты с флигельми в наследственном селе;

                Вкруг сада каменна ограда:

                                 В одном угле

                Качели — детская привада,

                В другом различны теремки,

                       Из дерева грибки,

                       И многие затеи;

Лимоны, персики, тюльпаны и лилеи

                       В горшочках и в грунту,

                       С плодом и на цвету,

У батюшки мово считали как крапиву!

                Орехи кедровы, миндаль, —

Ну, словом, всё свое! Ни даже черносливу

                Купить не посылали вдаль

                       На зимню трату!

Всё в садике росло, хотя не по клима́ту.

(Губерния Рязань, Ряжск город был уезд.)

                Груш, яблок… точно в небе звезд!

         И все как в сахаре наливны;

                И даже патока своя,

                Затем что были пчелы —

                Что день, то два иль три роя!

А люди-то бегут и принимают в полы!

        Голубушки! Как бы теперь на них,

                       Гляжу на пчелок сих!

Летит красавица! вся словно золотая!

                Тащит в двух задних лапках мед;

      То липочку, то розу пососет,

Передней лапочкой из ротика возьмет

                Да в заднюю передает.

                       Подчас их цела стая,

                       И каждая поет!

                А я, поставя уши рядом с веткой,

                       Учусь у них жужжать,

                       И, мысля подражать,

                                       Клохчу наседкой!

Сама же думаю: точь-в-точь переняла.

                       Ребенок я была!

Однако детская мне в пользу шалость эта:

                От пчелок я и в поздни лета

        Навыкла песнью труд мой услаждать,

                       При песнях работа́ть,

                За песнью горе забывать.

Однажды, помню я, сорвать цветок хотела,

       Под листиком таясь пчела сидела:

                Она меня в пальчишко чок!

                       Как дура я завыла…

                Уж мамушка землей лечила,

       Да сунула коврижки мне кусок.

                В ребенке не велик умишка:

И горе, и болезнь — всё вылечит коврижка!

Умом я и поднесь не очень подросла:

                Прилично ль, столько наврала,

                От главной удаляся цели!

                       Простите! — на беду

                Некстати пчелки налетели!

                Теперь же вас назад сведу

                       На прежнюю беседу!

                       Отцу мому и деду,

                И прадеду, и всей родне

                       Не как теперя мне,

                По божеской всемощной воле

                Назначено в обильи жить!

                Себя, гостей и слуг кормить

                Довольно было хлеба в поле.

Три брата у меня, сестра́ми самтретья, —

                       И всем меньшая я.

                       Мной матушка скончалась;

                Зато всех хуже я считалась.

Дурнушкою меня прозвали!

                       Мой батюшка в печали

                       Нас роздал всех родным.

                       Сестрам моим большим

                       Не жизнь была, — приволье!

                А я, как будто на застолье[190],

                В различных девяти домах,

                Различны принимая нравы,

                       Не ведая забавы,

                             Взросла в слезах,

                Ведома роком неминучим

                       По терниям колючим.

                Наскучил мне и белый свет!

                Достигша совершенных лет,

Наследственну взяла от братьев долю,

                       Чтоб жить в свою мне волю.

                Тут музы мне простерли руки!

            Душою полюбя науки,

                               Лечу в Петров я град!

                Заместо молодцов и франтов,

                              Зову к себе педантов,

                       На их себя состроя лад.

Но ах! Науки здесь сребролюбивы!

                Мой малый кошелек стал пуст!

                       За каждый перио́д игривый

                За каждое движенье уст,

                       За логические фразы,

                       Физически проказы,

                       За хлеб мой и за дом

                Платя наличным серебром,

                       Я тотчас оскудела, —

И с горем пополам те песни пела,

Которые пришли по вкусу вам.

                Вот исповедь моим грехам!

Остались у меня воздушные накосы,

                       Но были б ноги босы,

                Когда б не добрый наш монарх,

                Подобье солнца лучезарна,

                Что в тонких нисходя лучах,

                От былья до зерна песчана,

                       От мошки до слона

                Вливает жизненные силы!

Так им мне сила вновь дана;

И музы вновь меня ласкают милы!

28 февраля 1813

165. ПЕСНЯ В НАРОДНОМ РУССКОМ ВКУСЕ ИЗ МЕСТЕЧКА ВЕИЛ-БРУК

Отпирайтеся, кленовые!

Дружно настежь отворяйтеся

Вы, ворота Веил-Брукские!

Пропустите красну девицу

Подышать текучим воздухом!

Душно ей здесь взаперти сидеть,

За четыремя оградами,

За четыремя воротами!

Что за первыми воротами

Хмель к жердинкам прививается;

За вторыми за воротами

Ярая пшеничка стелется;

Что за третьими воротами

Круторогая коровушка

На пуховой травке нежится,

С резвым маленьким теленочком;

За четвертыми воротами

Стоит терем на пригорочке,

Бурным ветрам как игрушечка!

Нету терема соседнего,

Нету деревца ветвистого!

В терему том красна девица,

Чужеземная заморская,

Под окном сидит печальная!

Заплетает кудри черные

Через крупну нить жемчужную,

Слезы крупные роняючи,

Заунывно припеваючи:

«О! неволя ты, неволюшка!

Королевство чужестранное!

Холишь ты мою головушку

Пуще гребня частозубчата!

И хмелинка не одна цветет,

Вкруг жердинки увивается.

И пшеничка не одна растет,

Не былинкой, целой нивою!

Круторогая коровушка

Не одна в долине кормится!

Только я одна сироткою,

Будто пташка взаперти сижу».

Между 1815 и 1817

166. НА РАЗЛУКУ

Разлука — смерти образ лютой,

Когда, лия по телу мраз,

С последней бытия минутой

Она скрывает свет от глаз.

Где мир с сокровищми земными?

Где ближние — души магнит?

Стремится мысль к ним — и не с ними;

Блуждает взор в них — и не зрит.

Дух всуе напрягает силы;

Язык слагает речь, — и ах!

Уста безмолвствуют остылы:

Ни в духе сил нет, ни в устах.

Со смертию сходна разлука,

Когда, по жилам пробежав,

Смертельна в грудь вступает мука,

И бренный рушится состав.

То сердце жмет, то рвет на части,

То жжет его, то холодит,

То болью заглушает страсти,

То муку жалостью глушит.

Трепещет сердце — и престало!

Трепещет вновь еще сильней!

Вновь смерти ощущая жало,

Страданьем новым спорит с ней.

Разлука — смерти образ лютой!

Нет! смерть не столь еще страшна!

С последней бытия минутой

Престанет нас терзать она.

У ней усопшие не в воле:

Блюдет покой их вечный хлад;

Разлука нас терзает боле:

Разлука есть душевный ад!

Когда… минута роковая!

Язык твой произнес «прости»,

Смерть, в сердце мне тогда вступая,

Сто мук велела вдруг снести.

И мраз и огнь я ощутила, —

Томленье, нежность, скорбь и страх, —

И жизненна исчезла сила,

И слов не стало на устах.

Вдруг сердца сильны трепетанья;

Вдруг сердца нет, — померкнул свет;

То тяжкий вздох, — то нет дыханья:

Души, движенья, гласа нет!

Где час разлуки многоценной?

Ты в думе, в сердце, не в очах!

Ищу… всё вкруг уединенно;

Зову… всё мёртво, как в гробах!

Вотще я чувства обольщаю

И лживых призраков полна:

Обресть тебя с собою чаю —

Увы! тоска при мне одна!

Вотще возврат твой вижу скорый;

Окружным топотом будясь,

Робея и потупя взоры,

Незапно познаю твой глас!

Вотще рассудка исступленье, —

Смятенна радость сердца вновь!

Обман, обман! одно томленье…

Разлука не щадит любовь!

Разлука — образ смерти лютой,

Но смерти злее во сто раз!

Ты с каждой бытия минутой

Стократно умерщвляешь нас!

<1819>

П. И. ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ

Павел Иванович Голенищев-Кутузов (1767–1829) был старшим сыном адмирала и директора Морского корпуса И. Л. Голенищева-Кутузова и родственником знаменитого полководца М. И. Кутузова. С девяти лет П. И. Кутузов был записан в военную службу. Он был адъютантом у князя Потемкина, а затем, с января 1785 года, у адмирала Грейга, участвовал в Шведской войне, в 1796 году произведен в полковники. С 1798 года начинается его статская служба: Кутузов был произведен в действительные статские советники и назначен одним из трех кураторов Московского университета. В 1800 году он представил план преобразования Благородного университетского пансиона в кадетский корпус и план «нового образа учения в университете», за что получил чин тайного советника и бриллиантовый перстень. В связи с убийством Павла I эти замыслы не были осуществлены, а Александр I, поначалу отменив кураторство, отставил его от университета. В 1805 году Кутузов был назначен сенатором, а с 1810 года — снова попечителем Московского университета.

В 1816 году вместе с отставкой А. К. Разумовского был удален с поста попечителя и Кутузов. В 1821 году он вышел в отставку.

В ранней юности Кутузов стал масоном. По собственному свидетельству, он в юности тесно общался с М. И. Антоновским, председателем Общества университетских питомцев, впоследствии издателем «Беседующего гражданина». Видным масоном, мастером стула в ложе «Нептун» был начальник Кутузова адмирал Грейг. В этой ложе в 1809 году читалась ода Голенищева-Кутузова. Ревностным масоном оставался Кутузов и в более поздние годы.

Литературная деятельность Кутузова началась еще в юношеские годы. В 1783 году он печатает стихи в журнале «Собеседник любителей русского слова». Позднее пишет оды, обращенные к Екатерине II и Павлу I. В 1802–1806 годах Кутузов издавал в Москве с Д. И. Хвостовым и другими журнал «Друг просвещения», где напечатал много своих стихов и переводов. В эти же годы он выпустил собрание своих сочинений в трех томах, а также напечатал отдельными книгами переводы Грея (1803), Пиндара (1804), Сафо (1805), Гезиода (1807). 10 января 1803 года Кутузов был избран членом Российской академии.

По своим литературным вкусам Кутузов был убежденным сторонником А. С. Шишкова. В 1811 году при основании «Беседы любителей русского слова» он избран почетным членом общества. В историю русской литературы Кутузов вошел как свирепый противник Н. М. Карамзина, которого считал якобинцем и революционером.

Ненависть к Карамзину Кутузов сохранил на всю жизнь. Когда историк привез в Петербург для напечатания первые тома «Истории Государства Российского», то Кутузов, по словам Д. И. Хвостова, «торжественно по службе как попечитель Московского университета представил министру просвещения выписку из сочинений г. Карамзина с показанием мест, где открывается пагубное о вере и о нравственности учение, и сверх того, извещал о сем служебным же письмом графа Аракчеева»[191]. Ненавистником Карамзина попал Кутузов в знаменитую сатиру А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших».

Основные издания сочинений П. И. Голенищева-Кутузова:

Стихотворения, чч. 1–3, М., 1803–1804.

Переводы:

Стихотворения Грея, М., 1803.

Творения Пиндара, М., 1804.

Стихотворения Сафо, М., 1805.

Творения Гезиода, М., 1807.

167. ЭЛЕГИЯ, СДЕЛАННАЯ НА СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Ударил колокол[192]; он вечер возвещает.

Стопами тихими стада идут горой;

Оратай утомлен, путь к дому направляет,

Оставя размышлять меня во тьме ночной.

Все виды сельские вечерний мрак скрывает,

Безмолвие во всех простерлося местах;

Единый жук его жужжаньем прерывает,

И только пастухи играют на рогах.

На башне сей, плющом и мохом покровенной,

Сова возносит вопль и жалобы к луне,

Что странники в своей прогулке дерзновенной

Встревожили ее в глубокой тишине.

Под сими вязами, под тению древесной,

Где множество бугров под мягкою травой,

Сокрытые в гробах лежат в могиле тесной

Деревни праотцы, вкушающи покой.

Ни утра свежего приятное дыханье,

Ни голос петуха, ни гулы на рогах,

Ни резвой ласточки приятно щебетанье

Не могут пробудить уснувших в сих гробах.

Не будут пред огонь они в кружок сбираться,

Хозяйственны труды их больше не займут;

Не будут дети их на шею к ним кидаться,

Их с ласками толпой встречать не побегут.

Сколь часто их серпу колосья покорялись!

Колико крат земля пахалась их сохой!

Как весело они к работе собирались!

Сколь часто падал дуб, сраженный их рукой!

Тщеславный! их забав и жизни не гнушайся;

Не думай презирать полезных их трудов.

Вельможа суетный! — внемли! — не отвращайся

От повести простой смиренных бедняков.

Ни тщетный блеск гербов, ни пышность сана, власти,

Ни гордость, коею мирский богач надут,

Ничто не оградит от неизбежной части:

Все славные пути равно во гроб ведут.

Гордец! не укоряй их низостью породы

И что трофеев нет над ними в сих местах,

Где повторяют звук священных пений своды,

Во храме древнем сем, в простых его стенах.

Ни урна с надписью, ни памятник надменный,

Ничто в телесный дом души не возвратит;

От гласа почестей не встанет прах сей тленный,

И духа хладного звук лести не прельстит.

Тут сердце, может быть, чертог огней небесных,

Или глава лежит достойная венца;

Иль руки, что могли в согласиях прелестных

Чрез звуки лирные привесть в восторг сердца.

Наука, временем, трудом обогащенна,

Не открывала им огромных книг своих;

От хладной бедности их пылкость утушенна,

Замерзли от нее и ум и живость их.

Сколь много камений блестящих, драгоценных

Во мрачных пропастях скрывает океян!

Сколь много есть цветов прелестных, несравненных,

Лиющих запах свой среди пустынных стран!

Здесь, может быть, сокрыт, кто Гампдену был равен,

И так же был, как он, защита поселян;

Здесь, может быть, Мильтон безмолвен и бесславен;

Там Кромвель, кровь своих не ливший сограждан.

Сената целого владея одобреньем,

Смеяться бедствиям, презрев угрозы злых,

На всё отечество излить благотворенья,

И повесть дел своих читать в глазах других, —

Сего им не дал рок, стеснивший круг их славы,

Но к преступлениям чрез то пресек их путь;

Он им не повелел чрез действия кровавы,

Чрез слезы ближнего до счастья достягнуть.

Он их не научил скрывать личиной лживой

Борения души, творящей с правдой брань;

Иль краску потушать невинности стыдливой,

Иль лирою платить порокам подлу дань.

От низких замыслов безумства удаленны,

Не ведали они тщеславия затей;

В покое дни вели спокойны и блаженны,

И шли в смирении начертанной стезей.

К защите праха их, над хладными костями

С простою ре́зьбою тут памятник стоит,

Простыми, сельскими украшенный стихами:

«Вздохни, вздохни о нас!» — прохожему гласит.

Не надпись пышная, не громки восклицанья,

А начертание их возраста, имян;

Вокруг же их слова священного писанья,

Учащи умирать смиренных поселян.

Но кто же предавал забвенью молчаливу

И в самых горестях любезно бытие?

Кто мог не вспоминать жизнь бедну иль счастливу?

Кто к ней не обращал желание свое?

Душа, оставя мир, друзей в нем видеть льстится,

Глаза, смыкаяся, хотят их зреть в слезах;

Из гроба вознестись природы глас стремится,

И прежним пламенем горит еще наш прах.

А ты, который пел их лирою свободной,

Потомству предая простую повесть их!

Коль кто-нибудь с тобой чувствительностью сходный

Похочет также знать судьбину дней твоих, —

То скажет, может быть, старик с седой главою:

«Видали мы его на утренней заре,

Как он топтал росу и скорою ногою

Спешил, чтоб солнца всход увидеть на горе.

Там часто он лежал под дубом сим тенистым,

И в полдень под его покровом отдыхал;

Там, очи обрати к потокам вод сребристым,

Журчание ручья задумавшись внимал.

Он часто с горечью, казалось, улыбался;

Там бро́дя по лесам, с собою он шептал;

Почасту также он слезами заливался,

Как будто бы в любви надежду потерял.

Не стало вдруг его, хоть утро было ясно, —

Ни в лес он, ни к ручью, ни к дубу не пришел;

Назавтра я везде искал его напрасно:

Ни в поле я его, ни в роще не нашел.

На третий день мы песнь услышали унылу,

И с ней его несут ко храму погребать —

Стихами скромными украсили могилу,

В которых можешь ты судьбу его узнать:

ЭПИТАФИЯ

Смиренный юноша в сем гробе положен,

Который счастием и славой был забвен;

Наука взор к нему с улыбкой обратила,

Задумчивость его печатью утвердила.

Он, душу добрую, чувствительну имея,

Награду получил превыше всех заслуг;

Дал бедным то, что мог — лил слезы, их жалея;

В возмездье от небес ему дарован друг.

Да звук похвал доброт его не прославляет!

Забудьте также все погрешности его;

Да прах его покой во гробе сем вкушает

В надежде трепетной на бога своего!»

<1803>

168. ЭПИСТОЛА 9

К НЕВЕ РЕКЕ, писанная мерою старинного русского стопосложения декабря 20 1803 года по просьбе моих приятелей

О питательница река Нева

Града славнова и Беликова,

Коль везде о тебе гремит молва,

О брегах твоих камня дикова,

Так, что видеть, Нева, красу твою

Приезжают народы дальные,—

То не чудно, что я тебя пою,

Славлю воды твои кристальные!

Свет увидел я при твоих струях,

Был твоими вспоен потоками,

Был воспитан я на твоих брегах;

Там старанием и уроками

Обработался ум незрелый мой;

Там я нежнова зрел родителя,

Подававшего мне пример собой;

Видел умного в нем учителя,

Управляющего моей душой,

Возрождавшего в чувствах пламенных

К чести, к истине и добру любовь;

Но в сердцах он умел и каменных

Насаждать семена благих плодов.

Он мне другом был, благодетелем;

Много ль в мире найдешь отцов таких!

О Нева! ты была свидетелем

И невинности и забав моих;

Зрела игры мои вседневные,

Возрастание сил и чувств моих,

И способности все душевные

Развернулися у брегов твоих.

Сердце пылкое, откровенное

Мнило много себе найти друзей;

Но, обманами обольщенное,

Стало жертвою хитрых их сетей.

С кем делил достоянье бедное

И последнее был отдать готов,

Тот, коварство питая вредное,

Мне в погибель хотел устроить ков.

Но десница отца небесного

Разгнала скоро мрачный облак сей

И сияньем луча чудесного

Мне открыла моих прямых друзей.

И веселья, и огорчения,

И тревоги огня страстей моих,

И бесчисленны приключения

Мне встречались, Нева! у вод твоих.

Слыша волны твои шумящие

В день один, оттого задумчив стал;

В руки слабые и дрожащие

В облегченье тоски я лиру взял;

Я воспел тишину отрадную,

Пел, что чувствовал я в душе моей;

Вдруг услышал ту песнь нескладную

Богданович, полночных стран Орфей,

Ободрил музу несозрелую,

Стихотворства он мне уроки дал,

Влил в меня он охоту смелую,

Чтоб к Парнасу дороги я искал.

Вняв совету, играл я с музами,

Я гонялся везде за ними вслед,

Их пленился драгими узами,

Гром Очаковских я воспел побед,

Был услышан Екатериною,

Ободрявшею чистых дев собор,

Оживлен мыслью был единою,

Что Минерва ко мне простерла взор.

Павла пел как благотворителя,

Как ущедрившего семью мою;

Александра как оживителя

Муз драгих я душою всей пою.

Девы чистые и небесные

Соплетенны ему от лир венцы,

Внемля звукам хвалы нелестныя,

Понесут их во все земли концы.

Вот, возлюбленные приятели,

Вам и песенка на старинный слог!

Я не метил вовек в писатели,

А нестройно бренчал я так, как мог.

Вам известны мои способности:

Ум не беглый, у лиры слабый глас

Представляют мне неудобности

К воспарению на драгой Парнас.

Не имею я дарования,—

С ним давно бы уж я вельможей был;

Я б чрез замыслы и писания

Много новостей и затей родил;

Добрался бы я в то святилище,

Где фортуна свои дары лиет;

Иль начальствовал бы в училище,

Где науки свой сообщают свет.

Но с природою толь убогою

Должен я в уголку моем сидеть,

Или скромной ползти дорогою

И тихохонько для друзей звенеть.

Но оставивши всё пристрастие,

Не завидую я судьбе ничьей,

И мое в том прямое счастие,

Что вкушаю покой в душе моей.

20 декабря 1803

169. СТАНСЫ МОЛОДОМУ САТИРИКУ («Предав перо твое сатире…»)

Предав перо твое сатире,

Дамон, ты жизнь свою затмил;

Друзья довольно редки в мире,

А ты врагов себе купил.

Брось перья, ядом напоенны,

Бумаги колки разорви,

Пой лучше чувствия бесценны

Священной дружбы и любви.

Когда желчь горькая сатиры

Крушит всю внутренность твою,

В то время я из уст Темиры

Любови сладкий нектар пью.

Я весел, мыслью не расстроен,

А ты во злобе всякий час;

Скажи, кто более спокоен

И кто счастливее из нас?

Пускай старик ворчит, бранится,

Повеся нос, нахмуря бровь,

А наше дело веселиться,

И петь и чувствовать любовь.

<1804>

170. ПОСТЕЛЯ

Постеля есть почтенный

В глазах моих предмет:

Пиит уединенный

В ней думает, поет;

Скрывается от взоров

Всегда кокетка в ней,

Затем, что без уборов

Цены лишится всей.

Несчастный убегает

В постелю от беды,

В сне сладком забывает

Все скорби и труды;

Но тщетно преступленье

В постелю лечь спешит:

Тут совести грызенье

С подушкою лежит.

Лизета от постели

Богата стала вдруг,

Стяжала в две недели

Карету, славный цуг.

Постеля наслажденья

Бесчисленны дарит,

Постеля и рожденье

И час последний зрит.

<1804>

Я. А. ГАЛЕНКОВСКИЙ

Яков Андреевич Галенковский (1777–1815) происходил из украинских дворян. О начале своего творчества он сам рассказывал в автобиографии, которую в третьем лице написал для биографического словаря митрополита Евгения Болховитинова: «Учился он латинскому и словенскому языку у многих академиков киевских… и потом послан в Академию киевскую… (в 1785 году), где оказал большие успехи в латинском языке и украшен был двумя звездами Pro Diligentia[193]. Перевел всего „Телемака“ для упражнения и написал одну пастушескую повесть „Благодетельный Зафир, или Любовь Леандра и Клеомены“ и поэму в стихах „Аполлон, или Золотой век“, которые потом сжег в камине. Написал он также любовную повесть под именем „Земир, или Заблудившийся охотник“ … и другую шутливую повесть „Старостянка Каролина, или Польские были и небылицы во время Костюшка“, но все сии бумаги имели равную участь с первыми, кроме некоторых отрывков»[194].

Литературная деятельность Галенковского началась после переезда в Петербург, где он поступил офицером в кавалергардский полк. Первые появившиеся в печати опыты Галенковского были, бесспорно, связаны с карамзинизмом («Часы задумчивости, сочинение Иакова Галенковского», чч. 1–2, М., 1799; «Красоты Стерна», М., 1801). Однако вскоре, возможно под влиянием переехавшего в Петербург Андрея Тургенева, отношение его к Карамзину и его школе стало критическим. К этому же времени относится сближение его с И. И. Мартыновым, в журнале которого «Северный вестник» он в 1805 году под криптонимом И. Г. опубликовал несколько резких критических статей против литературной чувствительности. Интерес к гражданственно-героической тематике, вылившийся в апологию творчества Шиллера, скоро сменился пропагандой национальной самобытности в литературе, образцом которой был объявлен Шекспир. В 1802 году Галенковский начал многотомное издание периодического типа, долженствовавшее стать теоретико-литературным курсом, — «Корифей, или Ключ литературы». Всего вышло одиннадцать частей «Корифея».

Женившись на родственнице жены Державина, Галенковский вошел в литературный круг поэта 1810-х годов. Он принял участие в его теоретико-литературных трудах. «Рассуждение о лирической поэзии» и ряд других теоретических работ Державина построены на основе рукописей, подготовленных Галенковским. В эти же годы он вступил в «Беседу» и стал выполнять роль ее секретаря. В «Чтениях в Беседе любителей русского слова» в 1813 году появились его рассуждения о Вергилии и Овидии. Однако, насколько можно судить, отношение его к Шишкову было ироническим. Характерно, что статью, прославляющую Овидия и эпическую поэзию, он завершает: «У него не было того, что называется романизмом, и любовный язык всех поэтов латинских не стоит одного письма к Юлии (г. Руссо, Oʼmourons, ma douce amie[195])». Не случайно, видимо, он жаловался печатно на страницах «Чтений», что «одна почтенная особа, которая всех более участвовала в издании сего журнала», препятствует публикации его сочинений.

В 1815 году Галенковский скоропостижно скончался. Державин считал, что причиной смерти была острая критика, которой «Корифей» подвергся на страницах только что начавшего выходить «Сына отечества» Греча.

Сочинения Я. А. Галенковского никогда не переиздавались.

171. <ПОДРАЖАНИЕ САТИРЕ В. В. КАПНИСТА>

Кто сколько ни сердись, а я начну браниться —

С плохими книгами никак мне не ужиться[196].

Везде писатели свой кажут дерзкий вид,

Выходят в свет толпой, забывши вкус и стыд.

Иной ученым быть решился непременно:

От сказок к хроникам преходит дерзновенно

И думает, что так легко их сочинять,

Как травки и цветы слезами омывать.

Ну что ж! Пускай сей вздор безграмотных пленяет,

Читатель ничего иль мало в том теряет;

Но для чего Дамон, писатель наших миф,

Две басенки иль три на русский преложив,

Уж думает, что он совместник Лафонтена?

Зачем опять другой, усердный раб Славена

Свой мелкомысленный славено-русский бред

За образец ума и вкуса выдает?

Тот новой мудрости свой разум посвятил:

Он таинства на дне колодезя открыл;

Хоть сам во тьме, свой ум ко свету простирает,

На путь ведя иной, со старого сбивает.

Другой, меж шкапом книг зарывшись день и ночь,

Всех авторов щечит, на курс напрягши мочь;

Однако ж не блеснул, а только запылился,

Хотел было учить, да сам не научился;

А третий, чтоб скорей в ученый ряд попасть

Иль быть профессором — всех хуже стал писать.

Но можно ли каким спасительным законом

Принудить Клузия жить в мире с Аполлоном,

Не ставить на подряд во все журналы од

И древних уж не сметь перелагать вперед?

Возможно ль запретить, чтобы Лакриманс унылый,

Своею нежностью всем дамам опостылый,

Напутав кое-как и прозы и стихов,

Не отдал их в печать и не был бы готов

Оплакать всякий куст, все тропки, все гробницы?

Чтоб пропустил Салтон день ангела сестрицы,

Чтоб журналистов рой друг друга не хвалил

И древний наш Услад дев Пинда не дразнил?

Нельзя. Зато и нам нельзя же не сердиться:

Вы пишете лишь вздор, так как же не браниться?

<1805>

А. П. БРЕЖИНСКИЙ

Андрей Петрович Брежинский родился в 1777 году в дворянской семье. Он учился в инженерном шляхетном корпусе и в 1795 году был выпущен прапорщиком в армию. В 1799 году вышел в отставку. С 1801 года Брежинский в течение двух лет участвует в Комиссии составления законов. В это время он познакомился с А. Н. Радищевым и посещал его дом вместе с И. С. Бородавицыным и И. П. Пниным. По свидетельству сына писателя, П. А. Радищева, эти молодые люди слушали его отца «с большим любопытством и вниманием»[197]. К Брежинскому было обращено известное стихотворение Пнина «Итак, Радищева не стало! Мой друг, уже во гробе он!..»[198]

С 1804 по 1807 год Брежинский служил секретарем у П. Зубова в замке Руэндаль (Ругендаль) в Курляндии, с 1808 года преподавал русский язык и словесность в Горном кадетском корпусе.

Писать стихи Брежинский начал еще в молодые годы, находясь в Сибири адъютантом при генерал-лейтенанте А. И. Горчакове. Там он, по словам Д. И. Хвостова, «упражнялся с успехом в лирическом стихотворении, помещая по большей части в творения свои картины, ужасы природы изображающие, краю тому свойственные»[199].

Брежинский написал ряд стихов, посвященных А. В. Суворову. С суворовской темой связано и опубликованное в 1805 году в «Друге просвещения» «Послание к покойному Михаилу Ивановичу Козловскому, императорской Академии художеств профессору, который производил Суворова монумент, на открытие коего при сем приложена ода сочинителя сих же стихов. Санкт-Петербург, 1801 года».

В 1801 году была напечатана «Эпистола» Брежинского, обращенная к П. А. Зубову. Писал он и пьесы, трагедии и комедии (о знакомстве с Талией и Мельпоменой Брежинский говорит в стихотворном послании к А. В. Казадаеву от 13 мая 1800 года)[200]. Однако его драматические опыты до нас не дошли. Интерес к драматургии, возможно, сблизил Брежинского с Державиным. Последний писал Брежинскому в Астрахань 28 февраля 1816 года о своих домашних спектаклях: «Без вас театр наш не существует…»[201]

В борьбе шишковистов и карамзинистов начала XIX века Брежинский занял особую позицию, о чем свидетельствует печатаемое здесь стихотворение, однако в 1811 году он стал членом-сотрудником первого разряда «Беседы любителей русского слова», где председателем был А. С. Шишков.

Год смерти Брежинского неизвестен. В 1843 году он был еще жив и писал А. В. Казадаеву: «Вы вопрошаете… существует ли в сем мире Брежинский?

И вот на ваш вопрос ответ:

Еще под солнцем он живет,

И не считая дней и лет,

Еще в сем мире существует,

Хотя на старость негодует,

Но и над нею торжествует

Смиренный, кроткий ваш поэт»[202].

172. СТИХИ НА СОЧИНЕННЫЕ КАРАМЗИНЫМ, ЗАХАРОВЫМ И ХРАПОВИЦКИМ ПОХВАЛЬНЫЕ СЛОВА ИМПЕРАТРИЦЕ ЕКАТЕРИНЕ ВТОРОЙ

Бессмертная Екатерина!

Закрой глаза, зажми свой слух.

Твоей империи три сына,

Имея слабый, низкий дух,

Тщеславный разум дерзновенный

И дар и смысл обыкновенный,

Полезли смело на Парнас,

В разноголосицу завыли,

Слог Ломоносова забыли,

Сей посрамили век и нас.

Один с улыбкою умильной

Желал дела твои воспеть,

И слов пустя поток обильный,

Мнил славу Томаса иметь.

К романам, к пасторальну слогу

Имея страсть, скроил эклогу,

И слово «милая» вклеил.

Твои и лавры, и трофеи,

И храмы все, и мавзолеи

Слезою нежной окропил.

Другой хотел быть Цицероном,

Как буйвол в дебрях заревел,

Тяжелым, грубым, древним тоном

Тебе псалом свой прохрипел.

Твои деяния, щедроты,

И кротость, разум и доброты

Славянщиной нашпиговал,

И, «сице», «абие», и «убо»,

И «аще», «дондеже», «сугубо»

Твердя, оригиналом стал.

А третий, всех попрать желая,

И воспаря пополз как рак,

И разум тощий напрягая,

Явил усердья бедный знак.

От славянщизны удалился

И нежностью не прослезился;

Ни то ни се стал меж двоих:

Надувшись Шведскою войною,

Он тем лишь прав перед тобою,

Что речь его короче их.

1802

«ЧТЕНИЯ В БЕСЕДЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОГО СЛОВА»