И если б на беду не сделался он знатным,
То стихотворцем бы, конечно, был приятным.
Он много начинал,
Но мало окончал.
Жан-Жаком он пленялся
И нечто из его творений перевел;
Как многие, против него вооружался,
И так же мало в том успел,
Затем, как видно, что достался
Ему в бессмертии удел.
Для автора сего он слога не имел.
Он также начинал Руссову «Элоизу»,
Которую тогда ж за ним я кончил вслед.
Валялась у меня она премного лет,
Но дружеский совет
Склонил, не в добрый час, пустить ее на свет,
И там в раздранную ее одели ризу.
Издатель прежних всех лишил ее цветов.
Бумаги пожалев он несколько листов,
Отбросил разговор Жан-Жаков о романах;
Он посвящение мое в ней утаил;
Друзей моих стихи на перевод мой скрыл.
Слыхал ли жадность кто такую и в цыганах,
Тогда как я издать три книги подарил?
Не бывши грамотен гораздо и по-русски,
Не только по-французски,
К письму же и совсем не с острой головой,
Он вздумал перевод однако ж править мой.
Язы́ка чистого гнушаясь простотою,
Размазал он мой слог несносной пестротою.
Невежи любят все кудряво говорить,
Отборные слова некстати становить
Иль новые ловить,
Чему другие их невежи научают,
И дикословием язык наш заражают.
Так точно Юлии и Клеры он моей
Испортил разговор по грамоте своей.
Не выучась читать не только с чувством, с толком,
Заставил на Руси он выть их, бедных, волком:
Везде всё кончится «ею — ию — ою».
Учил ли так я петь здесь Юлию мою?
Представь, Привета, ты в тот час мою досаду.
Суди ты, каково
Для сердца было моего,
Для вкуса и язы́ка,
Как стала уши драть такая мне музы́ка!..
Как было за труды и за подарок мой
Неблагодарности такой мне ждать в награду,
Чтоб слог мой превратил невежа в волчий вой.
И в сем издании поддельном и подложном,
Обезображенном, обкраденном, ничтожном,
Чтоб имя он мое еще поставить смел
И безнаказанно за всё остался цел.
Вот участь какова трудов уединенных,
Писцов, подобно мне, от света удаленных.
Они труды свои дарят,
Книгопродавцев богатят,
А те нередко их марают и срамят,—
Так бойтеся, писцы, сих книжных тамерланов,
Подобных моему издателю тиранов.
Я в осторожность вам сей случай и открыл,
Который уж давно презрел и позабыл[324].
За неприятное такое отступленье
Напомним мы певца какого в утешенье,
Который бы навел нам сладкое забвенье…
Таков у нас Капнист:
Огнем поэзии он полон, нежен, чист.
Всегда его мы вспомним оды,
Детей искусства и природы.
Надежда станет нас прельщать,
Смерть сына станет поражать,
И памятник его почтенный,
Монархине сооруженный,
На истребленье слова раб
Удар разрушить время слаб:
Косой его не сокрушится,
Что всеми наизусть твердится.
Певец про старину на древний лад стихов,
Со вкусом краснобай наш Львов
Всегда наполнен острых слов
Для былей, небылиц, на вымыслы забавен;
Равно как плодовит, удачен, часто нов
В изобретениях строений и садов;
Он как в словесности, так в зодчестве был славен.
Для самолюбия приятно моего
Напоминать его:
Мои с ним сходны к музам страсти,
Хотя в дарах различны части;
Словесность с зодчеством равно
Предмет трудов моих давно
Иль лучших для меня утех в уединеньи,
Но, может быть, они останутся в забвеньи.
Московский никогда не умолкал Парнас,
Повсюду муз его был слышен лирный глас —
Живущим внутрь иль вкруг сея градов царицы,
Язы́ка чистого российского столицы,
И должно в нем служить всем прочим образцом.
Не легче ль в той стране быть сладостным певцом,
Красноречивым быть творцом,
Где всё, что окружает,
Природный к слову дар острит и умножает?
Где весел вкруг народ, проворен, ловок, жив,
Смышлен, досуж, трудолюбив
И больше свойствами, чем участью счастлив;
Где слышны верные в язы́ке ударенья
В жилищах поселян, среди уединенья.
В окрестностях Москвы, и в рощах, и в полях,
В народных всех речах,
В их песнях, в шутках их, пословицах, в игра́х,
Блистают правильность и острота в словах,
Служащие другим наречиям законом
И подражаемы российским Геликоном.
Московский говорит крестьянин, как и князь;
Произношенье их равно и в речи связь,
Иль часто лучше тех князей и к смыслу ближе,
Которые язык забыли свой в Париже.
Прелестна мне Москва с окрестностьми ея,
Тем боле что люблю язык свой страстно я,
В ней некогда мои любезны предки жили
И с пользой своему отечеству служили.
Там современников ученых зрю опять,
Которых имена достойно вспоминать,
И ежели мне всех исчислить их не можно,
О коих вспомню, тем отдам почтенье должно
За их к словесности и к знаниям любовь,
За услаждения мои от их трудов,
Я молодость мою напомню с ними вновь.
Из них иные, мне подобно, устарели,
Повесив навсегда и лиры и свирели
Иль, память сладкую оставя по себе,
По общей смертным всем судьбе,
На злачны преселясь брега чудесной Леты,
Как все воспевшие их древние поэты,
Струи забвения похвал и критик пьют
И гимны, может быть, бессмертны там поют.
Их русский меценат, Шувалов, ободряет,
И Елисейских внутрь полей
Ему и тамо хор муз русских воспевает
О благодарности своей;
Его и там Парнас московский услаждает,
Которого он был творец
И муз его всегда отец.
Неутомимый мне Веревкин вобразился,
Который весь свой век в словесности трудился.
Оставя прочее, довольно вспомянуть,
Что за Лагарпом он свершил всех странствий путь.
Он русской верности к царям еще представил
Монарха, коего достойно Сюллий славил.
Из первых опытов явил нам Воронцов
По красноречию и выбору трудов,
Каких словесность ждать могла от них плодов,
Когда б Фемидой сей питомец Аполлона
Не отнят был от Геликона.
Чертами многими нам Ржевский показал,
Что он к словесности похвальну страсть питал:
Он вкусом, знанием и слогом в ней блистал;
И если б звание его не скрыло пышно,
В писателях его бы имя было слышно.
Нарышкин мог у нас прекрасный быть поэт,
Когда б не скрылся тож в блестящий круг и свет.
Меж русских бы творцов и Пушкин отличался,
Когда б словесностью он больше занимался.
Тщеславие своей заразой много раз
Лишало без плода писателей Парнас.
Для Марсова венца оставил муз Козловский;
О коем станет век жалеть Парнас московский:
Тогда как он его «Сумбеки» ожидал,
Екатерине им не конченных похвал,
С «Евстафием» его при Чесме понт пожрал.
Херасков памятник воздвиг ему нетленный[325],
А Майков надписью украсил незабвенной[326].
С чрезмерной строгостью разборчивый Карин,
Равно московского Парнаса нежный сын,
От скромности труды свои, достойны чтенья,
Погреб во тьме забвенья[327].
Слог важный Барсова в словах я помню там,
Каким он передал потом Бильфельда нам.
Там Погорецкий был, Зибелин в то же время;
Искусные врачи, словесность полюбя,
К ученому причли сообществу себя,
Энциклопедии делить труды и бремя,
Но столь полезное намеренье тогда
Для славного сего труда
По первых опытах осталось без плода.
Нельзя о том теперь не пожалеть сердечно:
На подвиг мы такой едва ль дерзнем уж вечно.
Теперь ученый наш, равно как прочий свет,
Не отягчит себя трудами многих лет.
Что слыло преж сего терпеньем, постоянством,
От многих ныне то считается педантством.
В сей век другой закон ученым правит царством.
В то время все у нас любили свой язык;
Для пользы лишь его, наук и чтенья книг
Иноплеменные учили мы язы́ки,
А не для их отнюдь музы́ки.
Отечества друзья, боляре и столпы:
Румянцев, Панины, Орловы, Чернышовы,
Потемкин, Репнины, Суворов, Воронцовы
Не в том отличия искали от толпы,
Чтоб матерний язык понизить,
В передние его иль на площадь сослать;
Они с отечеством пеклись его возвысить
И красноречия примеры подавать.
Училищами в нем бывали нам их домы,
Где русский разговор мы слышали всегда,
Чужеязычия ж без нужды никогда,
Хотя мы были с ним не менее знакомы.
Сама монархиня, монархов образец,
Возросшая среди словесности французской,
Не нам в угодность лишь язык любила русский,
По превосходству им пленялась наконец[328].
На нем она была творец.
Ее История, божественны уставы,
Все письма, зрелища, нам давши дух и нравы
И утверждающи ей творческие правы,