Иль белки дикие на них бы не играли.
Любя природу, век я роскошь презирал.
Вы, холмы красные, тенистые долины,
Где видеть я учил младых друзей моих
Природы красоты и сельские картины,
Учил, как без богатств присвоить можно их.
Младые рощицы с цветущею травою,
Подчищенные все моей рукою.
Древа отборные, где тож рукой моей
Я имена моих вырезывал друзей;
Иные посвящал великих в честь людей,
Не могши лучшего им сделать приношенья,
И где я читывал их письма и творенья.
Вы, своды лиственны, под тенью шалаши,
Где чувствовал покой я тела и души!
Где мрачной участью от зависти скрывался
И неизвестностью на знатность не менялся;
Где Элоизы я мой список исправлял;
Где Сен-Ламберту я, Делилю подражал,
Сады и времена их слабо выражал;
Где в недрах тишины я мыслям предавался
Иль с другом искренней беседой услаждался;
Где с бескорыстием я ближнему служил;
Корыстолюбие ж и суетную славу
Считал за язву и отраву
И добродетели, как их творца, любил!
Где циркуль, кисть, перо и ты, любезна лира,
Давали лучшее вкушать мне счастье мира,
Где я довольным быть навык моей судьбой
И жить с самим собой;
Где быстро столь текут мои уж поздны годы
В объятиях любви, муз, дружбы и природы!..
Священный лес! коль я щадил твой мрачный кров
Искусства пышного от тягостных оков,
Когда ты от меня ничем не оскорблялся,
Величием своим природным украшался,
Которое в тебе я только открывал,
Чтоб взор приятностьми твоими любовался,
Но дикость даже всю твою я сберегал, —
В награду за мое толь нежное раченье
Покой остаток дней моих в уединенье
И мой по смерти прах
Сокрой в своих тенях.
Да счастия сие жилище и натуры
Корысть не истребит, ни жадны винокуры;
Да будешь населен всегда друзьями муз;
Да предпочтет тебя садам их здравый вкус.
Да все открытые мной холмы и долины,
Кудрявые древа, поляны и тропины,
Лесные хижины, и виды, и картины,
Пленяя душу их подобно как мою,
Надолго сохранят всю целость тем твою.
Да эхо сладкое стихов здесь раздается
И вечно с пеньем птиц глас лирный не прервется!
НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР
301. ГАЛЛОРУССИЯСатира
Глядите в присный мрак, богатыри могучи,
Рукой невежливой посекши вражьи тучи!
О имена, ушам столь жесткие в сей век:
Добрыня[333], Миша…[334] О, почто я их нарек!
Как Ксерка, Магнуса бежать заставя в лодке,
Что были вы? — копье в руках, «ура» лишь в глотке….
Павзании ли вы? — Нет. — Что же? — Русаки…
Ой, черная родня, могучи старики!
Не Сюллии ведь вы, не Конде, не Тюренни,
Звон коих тешит нас все праздники осенни!
О ком орангутанг, приезжий попугай
Твердит: «Вот полубог, вот Франция, вот рай!
Одно отечество неслыханных героев
С Варфоломеевских до подмосковных боев».
И вы, о Александр, Димитрий и Мстислав,
Для гордовыйных лиц чертившие устав!
Вы все не Людвиги, не Карлы, не Франциски.
Пред сими имена славян ко смерти близки.
Не удостоитесь вы в розовый сафьян,
Прижаты к сердцу быть, лечь с Софьей на диван,
Милон, слезу отря, не скажет в кабинете:
«Почто, великие, вас нет еще на свете?»
Кисельник ли в глаза им бросится псковской [335]
Иль мальчик (быв Коклес второй у нас) с уздой[336],
Умам то русских дам покажется противно:
Кисель, узда, русак — то слишком некартинно;
Тут гугенотов нет, Париж не осажден
И на британцев полк Жан д’Арки не веден.
Представить ли и вас, о бедны черноризцы!
Иоахим, Нестор и Сильвестр-бытописцы!
Со смеха уморит всех русских дам ваш взор:
Зачем не воспитал Людовиков ваш двор
И не Левеки вы, Детуши и Вольтеры!..
Что описали вы? Славянские примеры?
Но не французские, — Карлин и Даниил!
Великий Карл для нас, а не Владимир мил.
Осмелимся ли мы поставить Ермогена,
Великого душой средь глада, уз и плена?
Подымут хохот все: «А Флешье, Масильон,
А Боссюет», — хоть им соперник всем Платон.
Патриотизм у нас не слишком же гордится:
Пожарский более или Коли́ньи чтится,
О том сомнительно у русского спросить, —
Коли́ньи для ушей бессмертней должен быть.
Ермак наш чучел ряд в своем поставил флоте,
Кучума содержал и в страхе, и в заботе…[337]
Военна хитрость та, Ермак, Сибирь, Кучум,
Ушам несносный сей, неумолимый шум
Гармониру́ет ли в сей век, столь просвещенный?
То ль дело Ронцеваль, Роланд там пораженный.
А Долгоруков наш, князь Холмский, образец,
Два Шереметьевы и низовской купец
Со всем отечества к ним вековым спасибом
Пред теми, волоса от коих станут дыбом,
Что в революцию коверкали Париж,—
Что значат? Вот и всем почти уж сделан крыж.
О славных женщинах уж поминать не стану.
Против Голицыной[338] поставить Монтеспану —
О вкусе ж спорить как, коль много голосов?
Немного с Мирабо поспорит Богослов,
И из учтивости наш русский всё уступит,
Нет нужды, тайное презренье хоть и купит.
Не ошибаюсь ли? Но, кажется, пора:
Але к чертям послать кричащему: «Ура!»
Ведь некуда девать: у нас француз в комоде,
Француз на сцене весь сто тысяч в переводе[339],
И в кабинете нас они клялись душить;
Британцев с немцами не время ль приютить?
Да то беда: Радклиф с своей архитектурой
Наш разум сделает опять карикатурой.
Кларисса, Грандиссон, Памела — стерты страх,
И с непривычки к ним почтем мы их за прах.
«Монаха» в руки взяв, прелестная девица
На рычардсонов ум накинется как львица,
А немцы парижан, к несчастью, слишком чтут[340],
И мы в учениках опять — как пить дадут.
До вас теперь дошел, о лицы современны!
Французам давши путь, вы сколь уничиженны.
Трудов ли мало здесь, знакомства ли с собой,
Что потупляете смиренно взор вы свой?
Ужели вправду нет у нас самих Лагарпов?
Иль стыдно автору, что прозвищем он Карпов?
Последнее пора из мыслей истребить:
Езоп был некрасив, а веки стали чтить.
Труды отцов, сынам полезны поощренья,
Любовь к достоинствам боляр, их одобренья
То сделают, что наш ученый муравей
Из страшных зданиев составит свой лицей
И полок тысяч сто таких же начудесит,
Что лет чрез тысячу читать, так перевесит.
Одна история — парижский отзыв то
Об их истории, а наша вся дней в сто
И с дополненьями к деяниям Петровым,
С стряпнею Емина и «Храмом славы» Львовым,
С «Ядрами», «Зеркалом» Хилкова, Мальгина
И с будущей… когда-нибудь Карамзина.
Зато похвалимся, что мы и без поклона
Давно уж счет ведем с эпохи Клодиона,
А забиваться в пыль не любим лишний раз,
Чтоб слишком варвар сей знакомым был для нас.
Вдруг галло-русского усматриваю мужа:
«Что мы пред Францией? — пред океаном лужа,—
Он вопиет в слезах. — Куда ни обернись —
Везде у ней свой верх, везде у нас свой низ.
Фонвизин и Болтин, Елагин, Емин, Шлецер
Своим лишь языком писали не на ветер,
А то подрядчиков всех прочих длинный ряд,
И чтенье мило их — лишь в праздничный парад.
При всех их красотах, их тысячи на свете,
Где ум, чтобы стоял в столетней лишь газете?
Теперь за класс второй примусь отличных я:
Мне Вассианщина, змей, змеич и змея
Не нравятся отнюдь, затем, что рабством дышат».
Но «Кадм» роман такой, что вряд другой напишут.
К нему принадлежит и русский Лафонтень…
Прекрасен и хорош, но всё другого тень.
За ним в ряд следует татарин голосистый,
Красавец лирою, душою — дух нечистый;
Бард — это подлинно, отчасти филосо́ф,
Да жаль, что змей и льстец и весь неоднослов!
Коль воспитание творца бы «Россиады»,
А этому его «Фелицы», «Водопады»,
То были бы у нас Вергилий и Гомер
И лирой россы бы взнеслися выше мер.
Хотел бы выразить резчее их пороки:
С приему рождены быть в пении высоки,
Но, взявши свой предмет, не смеют не шептать
И петое лице за стремя не держать —
Невольника душа и в золоте приметна,
И лира такова не будет долголетна;
Пред теми счастлив он, кто лишь не мог сличать,
Но что ж за мирты — глас невежи замечать?
Теперь за пышный класс мы примемся — класс третий,
То фарисеи — блеск наружный их отметы,
Но внутренно они — гробница лишь костей;
Вот путешественник, что кистию своей
Французолюбие в нас вечное посеял.
При всем том, грубый штиль и славянизм развеял.
Вот подражателей им тьма возрождена —
Коль будет в ад сия душа приведена,
Ответы Миносу должна сготовить строги,
И пустословие от ней истяжут боги.
Ужели это он расслабил тьмы сердец?
Несчастных множества романов став творец,
Пандоре равен он, с коварным даром сшедшей.
Коль не был бы сей муж банду́рист сумасшедший,
В «Борнгольме острове» какой изображен.
Он мог быть Фенелон — полезен и почтен.
Но в плоские стихи ударясь непомерно,
Быть добрым притворись чресчур уж лицемерно
И прозы в патоку, в набор курсивных слов
Увязши, стал отец всех нынешних ослов,
С восторгом чтущих взор красивый Ринальдина!
Радклиф и Дюмениль, рассказчица Мелина
Как сговорилися в один родиться век,
Который детским бы разумней всех нарек.
Но это кто таков, — то муж национальный,
И это… много их… толкучий… лик печальный…
Тех литераторов, за русский что язык
Алтын шесть заплатя, готовят столп из книг:
Вот Дураков, певец того, что петь не смыслит,
Глупницкий, варварский что сброд журналом числит,
Из гарнизонных школ курс конча, ложь и скот,
Поэмою Петра, что бросит в хладный пот.
Вот книжки золотой издатель и продажной,
Мы назовем — Платон Платонович Отважный,
Вот добрых глупый друг, гостиных мерзкий враль,
Ума ни искры тут — исколоти всю сталь.
Вот семент, кирпичи и к смазыванью — глинка:
В ней обокрадена немецкая старинка;
Два брата Сказкиных — построили терём,
Да жаль, что это всё — мужицкий только дом…
Вот шавка датская, стихи ее поноска,
Шалунья думает, что росс, а только Роська.
Вот и Вековкина с историей сердец…
Но всех исчислю ль я?.. Скажу лишь наконец,
Что в годы нынешни визг Ми́дасовых братцев
Набитым делают сундук книгопродавцев —
Столь вкус возвысился. И перевод гнилой
Поденно возит к ним извозчик ломовой.
Мне кажется при сем порядочном подряде,
Что начинаем жить мы в сущем маскараде:
Сапожник автором, а автор за верьвой,
Без мысли головы — над кипой книг большой.
Без муз воззвания — здесь уши зов их слышат,
Фашины бы вязать — глядишь, восторгом дышат,
Колеса б смазывать, а взнуздан уж Пегас,
В дом желтый думает, а лезет на Парнас.
Ну что же, скажешь ты, — не хуже ли мы галлов?
У них кузнец знаком с расплавкой лишь металлов,
Он вместо молота не схватит ведь пера —
Чтоб шины запаять, не тратит серебра,—
Не пишет, а кует. Чтоб дести три исхерить
И толсто ль … измерить?
Нет! знает, что всегда почтеннее кузнец,
Чем вкуса пасынок, несчастливый писец.
Ударился же ты с истории двуножных
К теории о сих почти черепокожных.
Зачем к большим у нас без милости уж строг?
Велик поистине воспетый русским «Бог»,
И равной не найдет себе и песнь Казани,
Журналы же дают порядочные бани
Дерзнувшим лик Петра хвалою порицать
Или Рымникского — сравненьем затмевать.
«Цветник» или «Москвы Меркурий» — суть кометы,
Предзнаменующи Глупницким грозны леты,
И каждый (редок пусть) противный им сей блеск
В Мидасовой луне даст жаром сильный треск.
Ты споры продолжай; а брызги лун упавших
Соделают собой ряды миров множайших,
Падением других казнится ли глупец,
Из праха мыслит он алмаза быть творец.
Объемлет гений всё с одной подвижной точки,
Глупец, ее прошед, считает центром кочки.
Вот, например, здесь сей любимец нежных муз
«Чужой толк» написал, как истинный француз:
В нем дышит Боало — вот «Ябеды» писатель,
В нем виден уж творец, не виден подражатель.
Но сколько стоило перо их музам слез,
Как «Всякой всячины» хор шумный вслед полез,
И вместо, чтоб иметь прекрасные две штуки,
От продолжателей должны терпеть мы муки.
Вот отчего всегда любезен мне француз,
Что не берется он начатый портить вкус:
Родился кто сурком — в странах и бродит узких,
Не мыслит странствовать на льдинах алеутских,
Не переводит он в подполье небеса,
Сознав ничтожество, не мыслит в чудеса,
Расина нежный прах в покое оставляет
И дополненьями его не искажает,
Во стихотворный мир не вносит «Корифей»,
Чтоб ухо оскорбить чрез множество затей.
О галлах плачешь ты — я плачу о германцах
И переложенных на наш язык британцах.
Энциклопе́дистов судьбина их жалчей.
Когда уже к нам вшел чудовище «Атрей»
И «Родамист», из всех презреннейший убийца,
То сколь их превзошел тот злой чернилопийца,
«Фиеску» и «Любовь с коварством» кто убил,
Дорогу избранным собою заградил…
Дорогу избранным, что, быв уничиженны,
Не напечатали труды свои почтенны,
Где выражение, объемлемость и вкус
Весь выдержали свой священнейший искус,
И прелагатель их, быв истый прелагатель,
К несчастью, не был лишь лиц глупых истязатель,
Чтоб поле удержать достойно за собой…
Достоинство себя не выставит трубой.
Что скажешь ты еще о бедненьком Мильтоне,
В мешке что тащится разносчика на лоне?
О «Генриаде» ты что скажешь, например?
Да что всё на уме лишь у тебя Вольтер?
О Клопштоке скажи или о Мендельзоне…
Мне то же говорить о них, что о Язоне:
Руно свое в Париж все плыли доставать.
Как, гениев прямых не в Лондоне печать
И не в Германии?..
Нет! Хоть зарежь — нет тамо!
Но без пристрастия когда судить лишь прямо…
О ком, скажи ты мне, о ком заговоришь?
Там Фильдинг, Джонсон, Стерн — ужели их не чтишь?
Вот имена людей, погибших в переводе.
Но исторический словарь коль на свободе
С тобою разверну — соперников им тьма
У галлов…
Что весь свет собой свели с ума,
Отнявши механизм у наций всех врожденный.
Ну что и немец твой, толико вознесенный?
Что Эккартсгаузен — сей гнусный еретик,
Что математики теорию постиг?
Что Кант твой, что пожар тушить нам запрещает,
Пока морщинный лоб час-два не расправляет,
Что Шиллинг, коего столь трудно разбирать?
И Виланд, «Аристипп» чей всех заставит спать?
Коце́бу, ставит кой меж смехом нас и горем?
Что и британец твой, гордящийся столь морем,
Что Стерн его? — С ума сошедший вояжер.
Юм — скрадывал порок, описывая двор.
Шекспир известен всем — сей каженик могильный,
Юнг в уверении, что знаем столь всесильный,
Мильтона — уж … довольно восхвалил,
А впрочем, счислить всё — моих не хватит сил.
Буффона оправдать премудро мирозданье?
Иль Махиа́веля морали начертанье?
Во лжи не уличишь Левека никакой?
Исправный геогра́ф из всех Монте́скью твой?
Нравоучителен Кувре…
Счастливой ночи.
Прости.
Доказывать тебе не стало мочи.
Желательно, чтоб спесь кто галлов низложил,
В литературе их — еще б уничтожил.