Орест Михайлович Сомов (1793–1833) известен преимущественно как критик и беллетрист. Поэтическая деятельность не была для него определяющей, однако в начале 1820-х годов представляла собою довольно заметное явление. Обедневший потомок старинного дворянского рода, Сомов родился в Волчанске, на Украине; образование получил в одном из частных пансионов, затем в Харьковском университете. Первые его стихи появились в 1816 году в «Украинском вестнике» и в «Харьковском Демокрите». На протяжении 1816–1817 годов он печатает здесь многочисленные стихотворения «на случай», эпиграммы, эпитафии и т. д. Около 1816 года Сомов переезжает в Петербург и в 1818 году избирается членом Обществ любителей российской словесности и любителей словесности, наук и художеств. Он сотрудничает в «Благонамеренном» и «Соревнователе», печатая здесь басни, переводы и переделки образцов легкой и анакреонтической поэзии (Парни, Дезожье) и т. д. В 1819–1820 годах Сомов совершает заграничную поездку, посетив Польшу, Германию, Францию, и знакомится с современной французской литературой и театром. В 1820 году Сомов возвращается в Петербург и теснее сближается с кругом А. Е. Измайлова; он — постоянный посетитель и салона С. Д. Пономаревой, где носит прозвище-псевдоним «Арфин». В 1821 году своим разбором перевода Жуковского из Гете «Рыбак» Сомов открыл полемику группы Измайлова против «новой школы словесности». На стороне «михайловцев» и В. Н. Каразина он оказывается и во время известного конфликта в среде «соревнователей» 15 марта 1820 года.
В 1822–1823 годах Сомов пишет ряд памфлетов, эпиграмм и критических разборов, направленных против Дельвига и Баратынского. Его имя постоянно упоминается и в ответных полемических выступлениях дельвиговского кружка. Вместе с тем позиция Сомова не есть позиция «антиромантика»: в начале 1820-х годов он делает перевод антиклассицистской сатиры Бершу и обращается к творчеству Байрона. Значительное влияние на Сомова оказывает и атмосфера общественного подъема 1820-х годов; в его поэтическом творчестве появляются произведения ораторского жанра, с ярко выраженной гражданской окраской. Такова «Греция» (1820) — одно из лучших произведений филэллинистической литературы периода декабризма; теми же настроениями проникнуты и переведенные им «Записки полковника Вутье о нынешней войне греков» (1825), популярные в декабристских кругах. С 1821 года Сомов активизирует свою деятельность в «ученой республике», сближается с Рылеевым и Бестужевым, принимает участие в издании «Полярной звезды» и «Соревнователя», где в 1823 году печатает свою наиболее значительную литературно-теоретическую работу «О романтической поэзии». Статья эта — результат изучения западных литератур и трудов теоретиков романтизма (г-жи де Сталь и др.), а также собственных занятий Сомова русским и украинским фольклором — обосновывает необходимость национальной поэзии, «неподражательной и независимой от преданий чуждых».
После восстания 14 декабря Сомов был арестован, однако освобожден, за неимением данных о его участии в деятельности тайного общества. В 1826–1829 годах он — постоянный сотрудник «Северной пчелы», где печатает критические статьи и переводы; он выступает (в «Северных цветах» и других альманахах) и со своими оригинальными повестями, на материале преимущественно украинского быта и фольклора. Профессиональный литератор, Сомов вынужден добывать себе средства к существованию исключительно литературным трудом. В 1829 году, порвав с Булгариным, Сомов переходит к Дельвигу и становится одним из ближайших его сотрудников по изданию «Северных цветов», а затем (в 1830–1831 годах) «Литературной газеты». К поэзии в это время он обращается лишь случайно. Умер Сомов в 1833 году[134].
104. КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ(Опыт русского размера)
Поднимались от востока тучи мрачные,
Облегли вокруг грядами синий свод небес;
Ветры буйные, крылаты, сорвались с оков,
Всею силою ударили по безднам вод.
Закипело непогодой море черное,
Клокотала вся пучина от движенья волн,
Застонали вдалеке скалы кремнистые,
Белой пеною покрылся брег утесистый…
Между волн, в средине моря, сквозь туманну даль,
То мелькнет, то снова скроется в волнах корабль;
Ветр порывный, раздирая паруса его,
Быстро мчит и повергает в треволнение;
С свистом снасти оторвавши, носит в воздухе;
От качанья мачты с скрыпом преломляются.
Корабельщики, трудами утомленные,
Потеряли всю надежду избавления;
Смотрят вдаль — там берега к ним улыбаются,
Но мгновенье — берега от глаз сокрылися;
Смутный взор они низводят в море шумное —
Море, бездны разверзая, вторит: гибель вам!
К небесам, в слезах, с мольбою обращаются —
Небеса, облекшись в тучи, шлют к ним молнии
И громами подтверждают: нет спасения!
И, вперив унылы очи в воды пенные,
На корме стоит в печали нежный юноша:
Вздохи тяжкие стесняют грудь высокую,
И струятся током слезы по лицу его;
Горьки жалобы со стоном вырываются:
«Нет! не видеть мне бесценной, милой родины.
Здесь погибну невозвратно я в седых волнах;
Не готовь мне ласк приветливых, родимая!
Не прижмется сын твой радостно к груди твоей;
Я умру — и ты не примешь вздох последний мой!
Не согреет поцелуй подруги милыя
Сих ланит, запечатленных смертной бледностью;
Не вдохнет она дыханьем уст малиновых
Жизни в грудь сию, навеки охладевшую;
Не откроют слезы, льющиесь из глаз ее,
Сих очей, сном непробудным отягчаемых!»
Так стенал, — но буря, с яростью взорвав валы,
Понесла корабль стремительно ко грудам скал,—
С громом рухнувшись о камни, расщепился он,
Лишь обломки полетели в брызгах вверх и вниз;
И пловцы, стремглав низвергшись в хляби черные,
Смерть безвременну впивают с влагой мутною…
Всех пожрала их пучина ненасытная
И изринула тела их на песчаный брег!
105. ИСТОРИЯ
Не помню где, в какое время,
Татар неугомонно племя
С оружием и пламенем в руках
Набег на область учинило
И всюду смерть, пожар и страх
Перед собой распространило.
Их лютый Кузлу-хан
Столицей овладел и, свой покинув стан,
Перебрался в нее. Там всё пленяло чувства
Сего питомца диких стран:
Признался верный мусульман,
Что услаждают жизнь приятные искусства;
Но более всего
Обворожала взор его
Стоявшая близь царского чертога
Златая статуя работы мастерской
И с надписью такой:
«Царю, в котором чтили бога,
Царю, который был владык земных красой:
В нем мудрость с благостью святой соединялась,
И славе дел его вселенна удивлялась!»
Прочтя сии слова, суровый хан сказал:
«Вот памятник бесценный!»
И, с уважением смотря на лик священный,
Историю сего царя он знать желал.
И что же в оной прочитал?
«Сей царь, — нельстивая история вещает, —
Вселенной в казнь был грозным небом дан;
Был бич отечества и подданных тиран;
Вопль утесненных им еще не умолкает!»
Остолбенел татарский хан,
Окончив чтенье!
«К чему ж, — вскричал он в удивленье, —
Когда история нам правду говорит,
Ложь статуе бесстыдно льстит?»
— «Я разрешу твое недоуменье! —
Татарину один придворный отвечал.—
Сей памятник царю при жизни был воздвигнут;
А истину об нем историк написал,
Когда он смертью был постигнут».
106. СОЛОЖЕНОЕ ТЕСТО(Народный рассказ)
Дети! ко мне все бегом: на столе соложеное тесто!
Полно дурить на дворе да гонять поросят по закутам.
Ну-тка, усядьтесь — да рыла чурь не марать и ложкой не драться.
Кушайте, светы мои, на здоровье: Христос вас помилуй!
В осень зерно на гумне снопами в одоньях лежало,
Вот ваш отец сам-четверт, с Парамоном, с Никиткой, с Еремкой,
Дружно цепами раз в раз постучав по току, смолотили,
Липовой после лопатой вверх пометав, отвевали
По ветру пыль и полову; вот и сгребли, и сложили
Зерна в закром, что тамо в клети на дворе за сенями.
Вот зимою зерно, как медведок, полгода дремало:
Нежилось в закроме, тихо шепча: «Я знаю, что будет!»
Вот и весна настает, показались проталины в поле,
Жаворонок, закружась, завирял, зашнырял в поднебесьи,
Гордые гуси, сипя всем горлом, свой говор гогочут,
С писком цыплятки вприскок поспешают, все к семю, все к семю;
В роще чиликает чиж и соловушка свищет, щебечет,
Кошки мурлычат, ворчат, и Оторва рычит в подворотне.
В поле поехал отец и сохой взворотил десятину,
В землю засеял зерно, бороной заскородил зубчатой.
Преет зерно, пыхтит да растет, поднялось, раздобрело;
Вышел, глядишь, стебелек невысок и качает головкой;
Вот зеленеет, зацвел, налился, созревает, желтеет,
Смотришь — жучки да букашки ползут молодым любоваться,
Мошки толкутся толпой и поют ему: «многие лета!»
Матушка ваша с снохами, Хавроньей, Устиньей и Домной,
Взявши серпы, побрели на ниву; пожали, связали
Туго в снопы, сложили в крестцы; а дядя Еремка
О Покрове на гумно их свез на сивой кобыле.
Вот опять на току за цепы принялись спозаранку,
Смолотили снопы и зерно посушили в овине.
В мельницу зерна свезли… а там — ах, детушки, страшно!
Мельник-колдун, мужичок короток, с локоток, — а бородка
Ровно с саженю длиной! у него, бают люди, в подданстве
Вся нечистая сила — и всю подноготну он знает!..
Что ж вы зарюмили, дети собачьи? чего тут бояться?
Я вас уйму! еще поревите! а ты, разюмиха,
Слину, смотри, попустил, и нос не утрешь… ну вось я-те!
Так надаю треухов, что не вспомнишься… всё не уйметесь?
Черт же с вами! ступайте вон из избы, негодяи!
107. НЕВЫГОДЫ БОГАТСТВАПодражание Дезожье
С тех пор как случаем игривым
Попал в богатство я и в знать,
Везде зовут меня счастливым,
А счастья вовсе не видать.
Прощай, блаженство!
Зеваю — сам себе не рад…
Прощай, блаженство!
Я знатен и богат.
Я ночь не сплю и днем скучаю;
Боюсь всего — боюсь людей;
В судах — пронырство я встречаю,
Заимодавцев — у дверей.
Прощай, спокойство!
Я весь в долгу — я знатным брат!
Прощай, спокойство!
Я знатен и богат.
Бывали дни, шалунья Лила,
С улыбкой, взглядом плутовским
Ко мне тихонько приходила —
Я был счастлив — я был любим…
Прощай, Лилета!
Тебя пускать уж не велят;
Прощай, Лилета!
Я знатен и богат.
Не раз мне милые собором
Твердили: «Ты забав душа!»
Теперь же я с холодным взором
Смотрю на женщин, как паша.
Прощай, забава!
Прощай, красавиц нежный взгляд!
Прощай, забава!
Я знатен и богат.
И ем, и пью без наслажденья;
Средь роскоши, среди пиров,
Поверите ль? — от пресыщенья
Бываю грустен, нездоров.
Прощай, веселье!
Шампанское — мне сущий яд!
Прощай, веселье!
Я знатен и богат.
Чуть голова лишь разболится,
Чихнул, покашлял лишний раз —
В постелю мне велят ложиться,
Кругом — врачей толпа тотчас!
Прощай, здоровье!
Меня лекарствами морят.
Прощай, здоровье!
Я знатен и богат!
И вы, что в домик мой ходили,
Любезные весельчаки!
Смеялись, пили, говорили
И дельное, и пустяки,
Прощайте, други!
Коль обедняю — ваш собрат!
Прощайте, други!
Я знатен и богат.
Но вот уже толпа большая
Ко мне валит нарядных бар…
Умолкни, лира дорогая!
Иди, докладывай, швейцар.
Прощайте, музы!
Спешу… вам принужденье — мат!
Прощайте, музы!
Я знатен и богат!
108. ПЕСЕНКА
Полно, сердце! успокойся на часок!
Удержися, горьких слез моих поток!
Перестаньте, вздохи, грудь мою теснить!
Сон забытый! мне пора тебя вкусить!
Я обманут был неверною мечтой:
Дни надежды пролетели с быстротой;
Думал: счастье улыбнется и ко мне…
Нет как нет его ни въяве, ни во сне.
Вижу: счастие лелеет там других;
По цветам текут минуты жизни их;
Мне лишь бедному жить в горе суждено, —
Для чего ж мне сердце нежное дано?
«Чем же хуже я счастливых тех людей? —
Часто думаю в печали я моей. —
Ах! не тем ли, что в удел мне не даны
Ни богатство, ни порода, ни чины?»
В поле чистое пойду с моей тоской;
Вижу: ива наклонилась над рекой, —
Как той иве вечно прямо не расти,
Так мне в мире вечно счастья не найти.
Ободрися, дух унылый, не пади!
Там, за гробом, в лучшем мире счастья жди:
Там спокоишься от горестей и бед,
Коль на свете для тебя блаженства нет.
109. ГРЕЦИЯПодражание Ардану[135]
Plectuntur Achivi. Horat.[136]
Куда меня влечет воображенье?
Я чувствую в душе восторг и умиленье!
Не на твоих ли я, о Илис, берегах?
Не твой ли попираю прах,
Страна, любимая когда-то небесами
И населенная полубогами?
Когда-то… но теперь, безмолвна и хладна,
Невольным ужасом мне грудь теснит она!
Где ряд героев тех, которых мощны длани,
Гроза врагов на поле брани,
Святой свободе храм воздвигли в сих местах?
О тени славные, услышьте глас мой слезный!
Взгляните: ныне грек, потомок ваш, в цепях!
В поносном рабстве век влачит он бесполезный!
И мать искусств, сия страна
На жертву варварам, невеждам отдана!
Взгляните, как она стенает,
Согбенная под тяжестью оков;
Взгляните, как она слезами омывает
Гробницы доблестных сынов!
И в сем обширном запустенье,
От рабства впадшие в презренье…
Возможно ль?.. греки духом спят!
Периклов робкие потомки
Холодными очами зрят
Красноречивые отчизны их обломки!
Для них ничто великих предков ряд,
Ни славные в веках святилища познаний:
В них скорби нет о том и нет воспоминаний;
Мечи их ржавеют — лишь цепи их звучат!
Увы, вся Греция — лишь памятник надгробный!
Она живет в одних развалинах своих;
И странник, вкруг себя бросая взор прискорбный,
Повсюду зрит следы ее тиранов злых.
Он видит мхом седым обросшие могилы,
Героев памятник — здесь были Фермопилы!
И грек склонил хребет, на прахе сих мужей,
Стеня под тяжкими ударами бичей!..
Проснитесь, грозные питомцы Славы!
Проснись, полубогов бесстрашный сонм!
Да воспылает брань кругом
И вновь за родину текут ручьи кровавы!
Явись — и снова грек в знакомый след пойдет!
Сдружась с победою и честью,
В свирепых варваров свирепой грянет местью
И за моря их проженет!
Увы, всё глухо здесь на голос мой призывный,
И сонм полубогов уже навеки мертв!
Плутон в сей мир своих не возвращает жертв!
И здесь разносится лишь рабства стон унывный!
И в час, когда язык благоговейный мой
Героев имена велики повторяет,—
Здесь храмы древности безбожно разрушает
Невежда дерзкою рукой!..
Услышано мое моленье!
Грек за свободу стал — в тиранов сеет страх!
И тени предков в восхищенье
Зрят дух великий свой, оживший в их сынах!
Разите — и во гневе яром
Удары сыпьте за ударом!
Мужайтесь — мести грозный час!
Омойте кровью стыд свой прежний,
Мечом купите мир надежный!
Вы за свободу… Бог за вас!..
110. ГРЕКИ И РИМЛЯНЕСатираПодражание Бершу
Избавлюсь ли когда от римлян и от греков?..
Бесчеловечные два племя человеков!
Мне кажется, они из гроба восстают
И в этом мире мне покоя не дают.
Друзья! в последний раз о них веду я слово!..
Чуть вышел я на свет — мученье мне готово:
Во сне и наяву ужасный свист лозы
С угрозой мне твердил латинские азы.
Язык Горация мне был источник муки!
Увы! как скоро я, без брани, без науки,
Вытверживал язык кормилицы моей!
Что ж? сряду в восемь лет не помню я двух дней,
Чтоб не был вышколен за Плиния, Назона
Или по милости Сенеки, Цицерона
За их творения, за славные дела…
А их давным-давно могила прибрала!
Риторикой потом меня тиранить стали;
Там дикие слова мой слух и ум терзали
Их ревом греческим. То были: Плеоназм,
Синекдоха, Эмфаз, Хариентизм, Сарказм,
Антономазия, Прозопопея, Хрия…
Как часто я, твердя сии слова чужие,
«Помилуйте, — шептал сквозь слезы, — я не грек!»
И, вслушавшись, меня учитель снова сек.
Из школы сей меня в ученый свет пустили.
Там люди умные о всех вещах судили,
Унизывая речь словами мудрецов
Латинских, греческих… И вот наш век каков:
Последний школьник вам, в жару ученых споров,
Готов по пальцам счесть архонтов и эфоров!
В театре и того не легче было мне:
Там вечно я в чужой, далекой стороне;
Повсюду имена Меропы, Гермионы,
Кассандры, Данаид, и Федры, и Дидоны,
Всех греческих цариц, упрямых, злобных жен,
Слезливых, нежных вдов, причудливых княжен,
Их обожателей, супругов исступленных,
Как волки воющих, как тигры разъяренных…
И ты, преступная и жалкая семья,
Атридов род! тебя не раз оплакал я:
Ты отдыха себе и в гробе не находишь
И, ряд теней, у нас по сце́не вечно бродишь!
От греков наших я в деревню ускакал
И в книгах нынешних наставников искал:
Хотел узнать наш век, узнать минувши годы
И что в них делали соседние народы…
И тут, к моей беде, на древних я набрел!
Событий ход меня во Францию привел.
Там вижу, что убийц неистовая стая,
Губя соотчичей и храмы разрушая,
От родовых имен в безумстве отреклась
И в имена Сцевол и Брутов облеклась;
Там изверги, влача людей под гильотины,
Твердят: «Мы все равны! у нас теперь Афины!»
Там грубый Цицерон иль грязный Демосфен
Кричит: «Палач — герой; вор должен быть почтен:
Ведь в Спарте воровство законом одобрялось!»
И всё то к римлянам и грекам применялось!..
О вы, ученые наставники людей,
Сосуды мудрости, светила наших дней!
Энтузиазмы к нам внесли вы, симпати́и;
Вам слава!.. но пока по-гречески в России
Вы не успели всех крестьян переучить, —
Не всё ли вам равно по-русски говорить?
111. <САТИРА НА СОВРЕМЕННЫХ ПОЭТОВ>
Друзья! кипящий кубок сей
Поэтам осужденным:
Мы зрим в них братий и друзей;
Хвала певцам забвенным!
Уж для врагов их грозный лик
Не будет вестник мщенья,
И не взревет их хриплый крик
На новы сочиненья.
Перо их боле не скрыпит,
Иссякли их чернилы,
И пуст увядших стол сдоит
На радость вам, зоилы!
Где Николев, который выл
Несносными стихами?
Он пал, главу свою склонил,
Щемив перо зубами.
Чему смеялся он в стихах,
Тем память нам оставил;
Се твой, о Тредьяковский, прах
Навек его прославил!
И тих его последний час!
В Украине зарытый,
Оставя поприще, угас
Поэт наш плодовитый.
А ты, Грузинцев, бард младой!
Где арфа на разладе?
Увы! он рифмой натяжной
Не грянет в «Петриаде».
В поэме ль звучной забренчит —
И слух, и ум терзает;
В трагедии ль заговорит —
И всяка плоть зевает.
Ах! кучи вкруг его лежат
В подвалах Глазунова…
Они — сном непробудным спят,
О их творце — ни слова.
А где же твой, пиита, прах?
Какою взят могилой?
Пойдет искать его в слезах
Стихов кропатель хилый!
Там всё — нескладных рифм содом,
Они, как волны, яры,
Спеша поставить свет вверх дном,
Твердят свои удары.
К нему твой пухлый дух слетит
Из рифмотворной сени,
И хаос мыслей возвестит
Прибытье дружней тени.
И ты, Лабзин!.. ах, на Сион
Вотще манил нас к богу!
Других спасал; себе же он
В ад проложил дорогу!
Еще друзей нам слышен клич,
Всё мнят: с одра восстанет,
Его ни гром, ни паралич
В могилу не затянет.
А он… навек тетрадь сложил,
Погибших душ ходатай!
И духом в область воспарил,
Где тлеют пустосвяты.
И честь вам, падшие друзья!
Ликуйте в горней сени!
Там ваша верная семья,
Певцов несносных тени!
Хвала вас будет оживлять
В кругу сынов Беседы.
«От них учитесь вы писать!!!» —
Рекут Славяно-Деды.
При вашем имени вскипит
В певце ретивом пламя,
Он гласом ослим зарычит,
Захлопает ушами.
Тебя хвалой, о Гнедич, чтим!
Цвети твоя фигура!
Ты глазом только лишь одним
Отличен от Амура.
О! сколь с уродливым лицом
Ты кажешься прекрасен!
И славным он прослыл чтецом,
И глас его неясен;
И кто тогда сравнится с ним,
Как он, певцам в отраду,
Завоет воем гробовым
Жуковского балладу?
Хвала, почтеннейший, хвала!
Хвала и многи лета!
Тебя судьбина облекла
В высокий сан поэта!
Чего-чего ты не писал?
Чем-чем не занимался?
Посланья, были сочинял
И в баснях отличался.
Всему-всему ты подражал,
Протей между певцами!
Крестьян, солдатов наставлял
И прозой, и стихами.
Иллюминат, обскурантист
Бываешь по погоде,
Магнетизер, экзаметрист
И мистик ты по моде…
Там утки плещутся трюшком,
Гусь говорный гогочет,
Там деньги в поте и трудом,
Сорока там стрекочет.
На ветке роза молодой
Вдруг вспыхнула и пышет!
А здесь — о чудо! — над водой
Черемха негой дышит!
Хвала, неукротимый лгун,
Свиньин неугомонный,
Бумаги дерзостный пачкун,
Чужим живиться склонный!
Писатель, химик, астроном
И дипломатик славный,
Художник, врач и эконом,
Во всем нулю лишь равный!
О диво! вижу тамо рой
Людей больших и малых!..
Его-то самоучек строй,
Былых и небывалых.
Хвала вам, тройственный союз!
Душите нас стихами!
Вильгельм и Дельвиг, чада муз,
Бард Баратынский с вами!
Собрат ваш каждый — Зевса сын
И баловень природы,
И Пинда ранний гражданин,
И гений на все роды!
Хвала вам всем: хвала, барон,
Тебе, певец видений!
Тебе, Вильгельм, за лирный звон,
И честь тебе, Евгений!
Хвала, наш доблестный Плетнев,
Венцы похвал плетущий
Святому братству из стихов
И их таланты чтущий.
Что в том, коль презрит вас толпа
И назовет глупцами?
Толпа презренна и глупа,
Вы нас причтите сами;
Свет строгий едким языком
В вас жару не <умалит>.
Да хвалится ж осел ослом,
Коль свет его не хвалит.
Да хвалится ж, и проч.