Поэтическая деятельность Авраама Сергеевича Норова (1795–1869) была довольно интенсивной в 1820-е годы. Выходец из старинного дворянского рода, он родился в деревне Ключи Саратовской губернии, воспитывался дома, затем в Московском университетском благородном пансионе и впоследствии сохранял связи со многими московскими литераторами (Д Глебовым, М. Макаровым, С. Раичем, Д. Веневитиновым и др.). Не окончив курса, он в 1810 году поступил прапорщиком в гвардейскую артиллерию, участвовал в военных действиях 1812 года, под Бородином потерял ногу и был взят в плен; вернувшись с войны, около года провел в своем имении.
Литература и история, к которым Норов чувствовал влечение с детства, в 1813–1814 годах становятся его основным занятием; он изучает языки (французский, английский, немецкий, испанский, итальянский, латинский, греческий, позднее древнееврейский); а по приезде в Петербург начинает выступать в печати («Дух журналов», 1816), преимущественно с переводами из Вергилия и Горация. Его героическая биография, страстная любовь к литературе, открытый и доброжелательный характер снискали ему расположение петербургских литераторов. В 1818 году по рекомендации М. В. Милонова он был принят в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств; в 1821 году — в Общество любителей российской словесности. Наряду с переводами он печатает в «Благонамеренном» отрывки обширной дидактической поэмы «Об астрономии», над которой работает и в последующие годы. В кругу «Благонамеренного» поэма оценивалась как образец жанра. По своим симпатиям Норов — «классик», хотя никакого участия в литературной борьбе не принимает.
В 1821–1822 годах Норов совершает свое первое путешествие по Европе, посещает Германию, Францию, Италию, Сицилию; позднее (1828) он издает свои путевые очерки отдельной книгой. Впечатления путешествия отразились в его стихах («Остров Нордерней (послание к Глебову)», 1822). С 1821 года начинает проявляться его устойчивое тяготение к итальянской поэзии (переводы из П. Ролли, 1821; Петрарки, 1821; Данте, 1825–1827; Ариосто, 1828); переводит он и Шенье («Младая узница», 1823; «Красавица», 1824), отдавая таким образом дань антологической поэзии. Стихи его появляются в «Благонамеренном» (1818–1821), «Вестнике Европы» (1819–1821), «Соревнователе» (1821), «Сыне отечества» (1820–1823, 1828), «Новостях литературы» (1823–1825), «Полярной звезде» (1824), «Северной лире» (1827) и др. В 1828 году появляются отрывки из его «фантазии» «Очарованный узник», которой он, видимо, придавал некоторое автобиографическое значение.
В 1823 году Норов получает чин полковника. В 1827 году он служит по министерству внутренних дел при адмирале Сенявине. В 1830-х годах удельный вес поэзии в творчестве Норова падает; его занимают проблемы истории, археологии, религии; он собирает огромную библиофильскую библиотеку — одно из лучших в России книжных и рукописных собраний. В это время растут и религиозные настроения Норова. В 1834–1836 годах он совершает путешествие в Палестину, Малую Азию и Иерусалим и издает книгу «Путешествие ко святым местам» (1838), отличающуюся как литературными, так и научными достоинствами. В конце 1830-х годов он предпринимает третье путешествие — вверх по Нилу, описанное им в книге «Путешествие по Египту и Нубии» (1840). В 1840 году Норов — член Российской академии, в 1849-м — сенатор, в 1851-м — действительный член Академии наук по отделению русского языка и словесности. В это время он занят преимущественно изданием памятников и работой по Археографической комиссии. В 1854–1859 годах он министр народного просвещения; на этом посту он оказался консервативным и бесхарактерным администратором, вызывавшим всеобщее единодушное неудовольствие. В 1860 году он совершает еще одно путешествие в Палестину. К 1868 году относится его критический разбор «Войны и мира», написанный с консервативных позиций. По-видимому, в поздние годы Норов предпринял полный перевод Анакреона, принадлежащий к высшим его поэтическим достижениям; в нем (как и в переводе из Вергилия) сказалась ориентация на державинскую «словесную живопись», в сочетании с лаконизмом художественных средств и некоторой лексической архаизацией приведшая к созданию своеобразной и поэтичной миниатюры. Стихи Норова собраны не были[137].
112. ПОСЛАНИЯ К ПАНАЕВУ
Credo Pudicitiam Saturno Rege moratam
In terris, visamque diu, cum frigida parvas
Praeberet spelunca domos, ignemque, laremque,
Et pecus et dominos communi clauderet umbra.
Ты прелести златого века
Времян прошедших воскресил,
Но ах, того ли человека,
Певец, ты нам изобразил,
Который ныне унижает
Своей планеты красоту?
Певец мой, ты воспел мечту!
Природа нам не изменяет,
Природа как была — всё та, —
Кого ж из нас Адам узнает?
Так, пастушки твои — мечта!
Она лишь сердцу добрых внятна:
Мечты блаженства — не мечты!
И тень его для нас приятна,
Упавших с горней высоты,
Утративших права все наши,
Из света обращенных в прах;
Так, человек есть ангел падший,
Тоскующий о небесах!
Певец любезный, бросим взоры
Мы древней Аттики в страны —
Всё те же высятся там горы,
Холмы плодом испещрены,
Шумят густых платанов своды,
В снегах Олимп, в цветах Тайгет —
Над ними пролетели годы,
Но изменения в них нет.
Всё те ж гремят кристальны реки,
Всё те ж шелковые луга,
Но, друг мой, те ли ж человеки
Хранят Эгейские брега?
Грек-афинянин стал мечтою,
Арей Афины сокрушил,
И турок с шалевой чалмою
Там Мильтиадов заменил;
Мизитрой ныне Спарта стала,
И Алькоран дает закон,
Где вера чистая сияла
И бога прославлял Платон!
О друг мой, вот картина века,
В котором мы теперь живем, —
Кто в нас узнает человека?
И где же отблеск бога в нем?
И где печать, по коей можно
Признать во мне земли царя?..
Панаев, согласиться должно,
Слепую гордость усмиря:
Как турк пред древним греком ныне,
Так перед праотцами мы!..
Вот унижение гордыне!
Смиритесь, дерзкие умы!..
…………………………
…………………………
113. ЧЕЛЬД-ГАРОЛЬДПодражание немецкому
В сумрачном углу, с мечтами,
Я один в пустом дому:
«Паж мой! мигом за друзьями!
Нет терпенья одному!..»
Свечи сотнями зажглися;
Зала вся людьми полна.
«Паж мой! гости собралися —
Мигом — ужин и вина!
Погреб выбери до дна!»
Вот и я в кругу веселом,
Слышу арф волшебный звук;
Тихо льется тон за тоном,
Всё гармония вокруг!..
Но каким внезапным стоном
Поражен смущенный слух?
Сердце охладело вдруг…
Кровь вся в голову вступила!
«Прочь сих арф надгробный стон!
Мертвецам приличен он —
Нас же радость посетила!»
Перебрав за строем строй,
Заиграли вновь арфисты:
Слышен волн сердитых вой,
Гул громов и ветров свисты.
Что за шум? Что слышу я?
Я и так убит тоскою —
Иль вам смерть нужна моя?
Дайте мне бежать, друзья!
Пропасть, пропасть подо мною!
Побегу в туманну даль
Рассевать свою печаль:
«Паж! коня, коня скорее!
Я едва могу дышать…
Здесь, в груди, мне всё теснее…
Нет, мне путь еще больнее…
Нет, постой коня седлать!..»
Не пойти ль на луг душистый
Иль на берег сей гористый?
Пусто там — и на горах!..
Не пойти ль в сей бор дремучий,
Где летают вранов тучи?
Нет — там холодно в тенях!..
В сумрачном углу, с мечтами,
Я опять в пустом дому:
Светит месяц над водами;
Страшно ночью одному!..
114. ОТРЫВОК ИЗ ФАНТАЗИИ «ОЧАРОВАННЫЙ УЗНИК»(Узник получил от своего стража перо, бумагу, чернила)
Теперь… всё высказать я рад!..
Когда опомнюсь — говорят,
Что я умен и сладкозвучно
Свои рассказываю сны.
Я их люблю, без них мне скучно.
Но говорят: со стороны
Им странно видеть, как я живо
Лицом, очами говорю,
Плечом, рукой нетерпеливой…
И сам в себе лицетворю
Все переменчивые страсти.
А с призраками каждый миг
Переменяется мой лик:
Сны, как и жизнь, у нас во власти.
Я день и ночь с пером своим, —
И чувствую успокоенье:
Слезами вытекло мученье.
Как сладко после слез мы спим!
Как живо жаркое виденье
Лелеет сонного меня!
Прочь утро!.. не хочу я дня.
Так! человек живет вдвойне:
Жизнь наяву — и жизнь во сне[139];
Ночь каждую он в мире новом:
Земное тело крепко спит,
А мысль его безмолвным словом
Вообразимое творит.
Что наши сны? Души творенье,
Бесплотной мысли воплощенье.
Раз… но ужель я точно спал?
В темнице ли? под небесами ль?
Душой ли я глядел? очами ль?
Я только жил и созерцал.
Нет! сны не снятся так счастливо.
Я всё, что видел, видел живо,
Как бы теперь… Кто скажет мне,
Что не мечта былое время?
Что свет не сон? что не во сне
За племенем преходит племя?..
Кто скажет мне, что я не жил,
Когда я чувствовал, любил
И… Нет! не сон!.. Мечта души
Осталась в памяти сердечной…
Неугасима будет вечно —
Как мысль — мечта моей души.
115–120. ИЗ АНАКРЕОНА
1. «Что мне в высокой науке…»
Что мне в высокой науке,
Что мне в витийстве пустом?
Славы в воинственном звуке?
Лучше ж с янтарным вином
Жить и играть с Афродитой.
С этой седой головой,
Розами вечно увитой,
Молод я, старец седой!
Лей мне вино и воду, девица!
Сладкую негу в душу навей!
Скоро живущих накроет гробница!
Нет вожделений в царстве теней!..
2. «Спящею пчелой из розы…»
Спящею пчелой из розы
Был Эрот укушен вдруг
В палец… вскрикнул он — и в слезы —
И во весь помчался дух,
Ручкой раненой махая,
К милой матери в Пафос.
«Ах! спаси меня, родная!
Гибну! там, в кусте из роз…
Ах, погиб!.. и умираю…
Ранен маленькой змеей
С крыльями, — ее, я знаю,
Пастухи зовут пчелой».
Мать дитя рукой ласкает,
Говоря: «Когда пчела
Больно так порой кусает,
Какова ж твоя стрела?..»
3. «Борзых узнают коней…»
Борзых узнают коней
По нажженным в бедрах таврам,
А парфян в толпе людей
По возвышенным тиарам;
Я же тех, кто влюблены,
Узнаю в одно мгновенье:
Носят на челе они
Их души изображенье.
4. «Дайте, жены, дайте мне…»
Дайте, жены, дайте мне
Пить вина без всякой меры;
Видите ль, я весь в огне!
Весь под властию Киферы!
Наберите и цветов
Прохладить чело венками —
Но вином ли иль цветами
Можно утомить любовь?..
5. «Не беги меня, девица…»
Не беги меня, девица,
Оттого, что я стал сед,
Ты ж румяна, как денница,
И свежа, как ранний цвет.
К ласкам будь ты сердцем мягче:
Посмотри, как блещет ярче
Роза в белизне лилей
На венке твоих кудрей!
6. «Этот бык, поверь, девица…»
Этот бык, поверь, девица,
Сам Зевес, не кто иной:
Посмотри, как он гордится
Сидонийскою женой,
На хребте его влекомой!
Как кипит широкий понт,
От двойных копыт секомый!..
Кто ж другой за горизонт
От родных лугов и стада
Явно убежать дерзнет?
Океан ему ль преграда?..
121. «Сирийка, с греческой повязкой в волосах…»
Сирийка, с греческой повязкой в волосах,
Сегодня у себя плясать в таверне хочет.
Что за игра у ней в глазах, в плечах, в бедрах!
Как об локоть у ней ее кристалл грохочет!
Как сладко, пыльный Рим покинув за собой,
На ложах опочить застольных,
Средь бочек, чаш, амфор, кимвалов и гобой,
На кипах роз в тенях привольных.
Вот наш Менал: из-под наклона скал
Доходит трель пастушеской свирели;
Здесь ряд горячих вин из смоляных фиял,
И хладный ключ бежит по луговой постели;
Из разноцветных роз сплетенные венки,
С шафраном золотым лазурные фиалки
И лилий снеговых пуки,
Какими красятся весталки.
Каштаны здесь и сыр на желтых тростниках,
Осенних сочных слив и яблок здесь корзины,
Здесь чистая Церера, здесь Эрот и Вакх,
Плод шелковиц, узорчатые дыни.
Здесь огородов страж с пугающей косой,
Он не тебе грозит, гуляка Алибида,
Спеши, — но твой осел, сопутник верный твой,
Чуть дышит под тобой и ржет, ночлег завидя.
Безумолку трещат кузнечики в травах,
От зноя под скалы уж ящерицы скрылись,
Уж вины разлиты в кристалловых ковшах,
Которые в воде довольно нахладились;
С гетерой юною склонясь под этот куст,
Прими из рук ее венок из роз готовый,
Рви поцелуй любви с девичьих свежих уст, —
Но прочь от нас нахмуренные брови!
Для праха ли сберечь гирлянды из цветов,
Иль ими увенчать надгробный камень краше?
Эй! кости и вина. Живите! — а не то —
Смерть за ухом, и завтра уж не ваше!