Федор Антонович Туманский (1799–1853) [150] — троюродный брат В. И, Туманского. По окончании Киевской гимназии вышних наук учился в Московском университетском благородном пансионе и Московском университете (1817–1821) на отделении словесных наук. В пансионе он не пользовался никакой литературной известностью и, возможно, даже ничего не писал[151]. Окончив курс, Туманский 21 июня 1821 года поступил в департамент духовных дел, где был сослуживцем Панаева, Б. Федорова, Воейкова и Л. С. Пушкина, с которым у него установились близкие дружеские отношения; по-видимому, через него он коротко знакомится с Дельвигом и Баратынским и входит в дельвиговский кружок[152]. В 1823 году появляется (под анаграммой) первое известное нам его стихотворение («Родина»). Он принимает участие в подготовке к изданию стихотворений Пушкина, а в 1825–1830 годах выступает в «Северных цветах» как автор нескольких элегий, которые встречают признание у современников и даже перепечатываются несколькими годами позднее. Туманский не выходит за рамки элегической традиции 1820-х годов; его стихи принадлежат к показательным и удачным ее образцам. Его «Птичка» (1827), соотносящаяся с аналогичными стихами Пушкина и Дельвига, приобрела особую популярность; современники ставили ее выше, нежели пушкинскую. Сам Туманский, человек флегматичный и беспечный, относился к своему творчеству как типичный дилетант; его равнодушие к поэтическим лаврам в значительной мере было причиной того, что до нас дошло не более 10 его стихотворений. В 1825–1827 годах Туманский служил в департаменте разных податей и сборов, а в 1828 году был определен в штат канцелярии полномочного председателя диванов княжеств Молдавии и Валахии[153]. В 1834 году он оставляет службу и поступает на нее вновь лишь в 1837 году — уже в Петербурге, в хозяйственный департамент министерства внутренних дел; в 1837–1838 годах он принимает участие в редактировании «Журнала министерства внутренних дел». В 1841 году он получает назначение секретарем консульства в Молдавии. С 1851 года Туманский — генеральный консул в Сербии; в Белграде он и скончался 5 июля 1853 года.
187. РОДИНА
Есть на земле безвестный уголок,
Уединенный, неприметный:
Знакомый луг, знакомый лес, поток,
И в них дух добрый и приветный.
Он издавна живет в том уголке,
Летает птичкой по дубравам,
Шумит в бору, купается в реке
И улыбается забавам.
Оберется ль в луг красавиц хоровод —
Он между ними невидимкой,
И под вечер он в сумраке поет
Любовь с пастушеской волынкой.
Я не видал его в стране родной,
Но с ним почувствовал разлуку,
Когда, в очах с прощальною слезой,
Я посох странника взял в руку.
Он вкруг меня в унынии шептал:
«Куда? не я ль тебя взлелеял?»
Он за рубеж отчизны провожал
И грустью на меня повеял.
Казалось мне, покинут детства друг,
Который вместе рос со мною.
Недаром же с тобой разлуку, добрый дух,
Зовут по Родине тоскою!
188. К…(«Я не был счастьем избалован…»)
Я не был счастьем избалован;
Нет, нет, красавица моя,
Уж я давно разочарован,
Узнал всю бедность бытия;
И сердцем я привык не верить
Всем лучшим благам жизни сей!
К чему ж напрасно лицемерить
И взором пламенных очей,
И сладким шепотом речей,
И ласкою руки притворной?
Я не любви твоей хочу,
Я к нежности твоей упорной
Души ничем не приучу.
189. ЭЛЕГИЯ («Когда на зов души унылой…»)
Когда на зов души унылой
Встают из тайной глубины,
Как привиденья над могилой,
Минувших лет златые сны,
И ей представятся, как прежде,
В знакомой сердцу красоте
Мечты в блистательной одежде,
Любовь в цветущей наготе
И всё, что рано обольстило
Зарю счастливых первых лет,
Чем приманил к себе так мило
Младую жизнь лукавый свет,
Когда в чаду очарованья,
Восторгов и надежд полна,
Все радости, все упованья
Ему поверила она;
Когда мечта волшебной властью
Прекрасный созидала мир
И с верой пламенной ко счастью
Боготворила свой кумир,
В грядущем смело начертала
Свою судьбу перстом златым,
И быстро юность улетала,
Как легкий с жертвенника дым;
Когда сзовет воспоминанье
Все призраки минувших лет —
Их отдаленное сиянье,
Их утешительный привет
Часы унынья сокращает.
Что память? Черная доска,
На коей времени рука
Всю нашу жизнь изображает
И долгий вечер старика
Началом повести пленяет.
190. К УВЯДАЮЩЕЙ КРАСАВИЦЕ
Взгляните на нее! Смиренье
И кротость на ее челе:
Она и бога и творенье
Могла прославить на земле.
Взгляните на нее! Как нежно
В сих угасающих очах,
В ее улыбке безнадежной
Видна утрата лучших благ
И скорбь души без упованья!
Так в зимний хладный день одна
На бледном своде без сиянья
Стоит бесцветная луна.
191. ЭЛЕГИЯ («Невидимо толпятся годы…»)
Невидимо толпятся годы,
В их бездне исчезают дни,
Как в море льющиеся воды,
Как миг блестящие огни.
За тайной мглою кроет время
День улетающий за днем,
И тяготеет жизни бремя,
А годы кажутся нам сном.
Иного память утомилась,
Считая ряд прожитых лет;
Ей жизнь как будто бы приснилась,
Минувшее — как дымный след.
Но там, в толпе полупрозрачной,
Мелькают памятные дни,
Как сквозь туман долины мрачной
Блестят приветные огни;
На них ли радости сиянье,
Иль скорби черная печать,—
Они живут в воспоминанье,
Их любит сердце отличать;
Их время от него не спрячет,
И старец, покидая свет,
И улыбнется и заплачет,
Взглянув на жизнь минувших лет.
192. ПТИЧКА
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
193. ПУШКИН
Еще в младенческие лета
Любил он песен дивный дар,
И не потухнул в шуме света
Его души небесный жар.
Не изменил он назначенью,
Главы пред роком не склонял,
И, верный тайному влеченью,
Он над судьбой торжествовал.
Под бурями, в глуши изгнанья,
Вмещая мир в себе одном,
Младое семя дарованья,
Как пышный цвет, созрело в нем.
Он пел в степях, под игом скуки
Влача свой страннический век,—
И на пленительные звуки
Стекались нимфы чуждых рек.
Внимая песнопеньям славным,
Пришельца в лавры облекли
И в упоеньи нарекли
Его певцом самодержавным.
П. А. ПЛЕТНЕВ
Петр Александрович Плетнев (1792–1865) выступал как поэт лишь до середины 1820-х годов. Родившись в Твери, в семье священника, он в 1810 году был перевезен в Петербург и помещен в Санктпетербургский педагогический институт. По рекомендации директора института (а затем и Лицея) Е. А. Энгельгардта, заметившего Плетнева, он восемнадцати лет уже начинает деятельность педагога. Плетнев сближается с пансионскими литераторами (P. Т. Гонорским, И, С. Георгиевским), посещает публичные выступления (в частности, Крылова в 1811 году); в 1810 году знакомится с А. И. Тургеневым, ставшим его первым литературным покровителем. По окончании института (в 1814 году) Плетнев остается там в качестве учителя и одновременно (с 1815 года) преподает историю в Военно-сиротском доме[154]. В 1817 году начинается тесная связь его с Кюхельбекером, сослуживцем по институту, и через него — с Дельвигом[155], в 1816 или 1817 году он знакомится и с Пушкиным.
С 1818 года Плетнев начинает печататься (под анаграммой «*» или инициалами «П. П.») — в «Благонамеренном», «Сыне отечества», затем в «Соревнователе», «Невском зрителе», «Журнале изящных искусств» (1823) и альманахах. Первые стихи Плетнева — элегии, послания, баллады («Пастух», 1820; «Могильщик», 1820), отмеченные сильным влиянием Жуковского и отчасти Батюшкова, носят подражательный, даже ученический характер. В 1819 году Плетнев становится действительным членом Обществ любителей словесности, наук и художеств и российской словесности. Связь с первым у него в значительной мере случайна; в последнем он является одним из активнейших членов и одно время негласно редактирует «Соревнователь»[156]. Он близок с Ф. Глинкой и Гнедичем[157] и в особенности с кругом Дельвига. В 1820 году он принимает участие в борьбе против В. Н. Каразина и его группы. Гораздо менее успешны были попытки Плетнева сблизиться с кругом Карамзина и «арзамасским братством»; он оказывается чужим даже Жуковскому, в еще большей мере — Карамзину и Вяземскому. В 1822 году он вызвал резкое недовольство Батюшкова и прежних арзамасцев, в том числе Пушкина, опубликовав стихотворение «Б<атюшков> из Рима»; болезненно мнительный Батюшков усмотрел в нем враждебное выступление с намеками на падение своего таланта. Между тем в критических статьях этого времени Плетнев заявляет себя решительным приверженцем «новой школы» Батюшкова — Жуковского (см. его «Разбор элегии Батюшкова „Умирающий Тасс“», 1823; «Путешественник (Из Гете)», 1823); специальные статьи он посвящает также «Кавказскому пленнику» Пушкина (1822), идиллии Гнедича «Рыбаки» (1822), антологическим стихам Пушкина и Вяземского (1822) и др. Несомненное тяготение к молодым «романтикам» сочетается у Плетнева со своеобразным эклектизмом критической и эстетической позиции и зависимостью от традиционной нормативной поэтики. Плетневу вообще свойственна осмотрительность и преимущественная комплиментарность суждений, что отмечал и Пушкин, советуя ему «не писать добрых критик» и отрицательно оценивая одну из наиболее крупных его работ «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» (1824); в ней Плетнев выступил как сторонник «элегической школы» ламартиновского типа, поддерживая как традиционную «унылую» элегию А. Крылова или М. Милонова, так и обновленную элегию Пушкина. В собственных стихах 1818 — начала 1820-х годов Плетнев также эклектичен. Симптомы отхода от подражательности обнаруживаются у него в изобилующей реалиями элегии «К моей родине» (1819) и в особенности в опытах исторической элегии («Гробница Державина», 1819; «Миних», 1821), где традиция медитативной элегий служит для разработки общественно значительной исторической картины или эпизода, предвосхищая, таким образом, некоторые черты рылеевских дум. Тем не менее Плетнев не пошел дальше усовершенствованной «унылой» элегии; созданные им образцы лишены динамического и драматического начала и свидетельствуют не столько о большом поэтическом даровании, сколько о литературном вкусе, отражающем устремления и уровень поэтической культуры прежде всего дельвиговского кружка.
В начале 1820-х годов Плетнев захвачен ростом общественных настроений в кругу «соревнователей» и обращается к традициям общественной сатиры и «высокой» оды XVIII столетия (ср. его разбор оды В. Петрова, 1824). Эти тенденции отразились в его оде «Долг гражданина», посвященной H. С. Мордвинову и перекликающейся с «Гражданским мужеством» Рылеева[158]. Прямое утверждение общественной функции поэзии содержится и в его послании «К Вяземскому» (1822), где намечен и ряд социально значительных тем и предметов сатирического обличения (общественный индифферентизм, злоупотребления крепостничества и т. д.); в известном смысле Плетнев следует здесь за сатирой Милонова, которой он дал высокую оценку в специальном разборе (1822). В 1823 году, однако, обозначается и отход Плетнева от радикального крыла «соревнователей». А. Бестужев сообщал о появлении в обществе «партии Дельвига — Плетнева», к которой примкнули Гнедич и Ф. Глинка. Полемика возникает в связи со статьей Плетнева о «Полярной звезде»[159] и «Письмом к графине С. И. С.». Греч, Бестужев и другие упрекают Плетнева в недооценке Державина, преувеличении значения творчества Жуковского и Баратынского и т. д. Эта борьба являлась следствием как конкуренции между «Полярной звездой» и «Северными цветами», так и идеологических разногласий «левого» и «умеренного» крыла «ученой республики».
Издание «Северных цветов» привело к обособлению дельвиговского кружка, которое, впрочем, не было абсолютным: в 1824 году Плетнев — один из наиболее активных «соревнователей» и в то же время ближайший сотрудник Дельвига по альманаху. Литературно-общественная позиция Плетнева выразилась в ряде его посланий — Баратынскому, Дельвигу, Гнедичу, Пушкину, в которых получил отражение характерный культ дружбы и поэтического творчества. Лучшее из них — послание к Пушкину; высоко оцененное самим Пушкиным, оно положило начало их дружескому сближению. Другой литературной удачей Плетнева было послание «К рукописи Б<аратынско>го стихов», одно время приписывавшееся самому Баратынскому и, действительно, довольно близкое к его поэтике. Для посланий Плетнева обычна автобиографическая идея «поэзии в душе», компенсирующей скромные размеры поэтического таланта; элегические мотивы одиночества, отчужденности также в известной мере имеют у него автобиографический подтекст.
С начала 1820-х годов Плетнев занят не только литературной, но и издательской работой: он участвует в изданиях В. Л. Пушкина, Озерова, Жуковского, а впоследствии делается постоянным и преданным литературным комиссионером Пушкина, связи с которым навлекли на него подозрения в неблагонадежности и в 1826 году послужили материалом для секретного следствия[160]. Во второй половине 1820-х годов обнаруживается явное тяготение Плетнева к антологической лирике; он создает несколько антологических элегий, принадлежащих к числу удачных образцов этого жанра («Ночь», 1827; «Море», 1827; «Безвестность», 1827, и др.). С конца 1820-х годов Плетнев совершенно оставляет поэтическую деятельность; он преподает и помогает Дельвигу в издании «Северных цветов» и «Литературной газеты», где помещает несколько небольших рецензий. Смерть Дельвига была для Плетнева тяжелым ударом, вызвавшим длительную депрессию. В 1835–1836 годах Плетнев — один из ближайших помощников Пушкина в его журнальных начинаниях и работе над «Современником». После смерти Пушкина он становится издателем этого журнала, задачу свою он видит в культивировании «пушкинских начал» в литературе, которые понимает чрезвычайно узко и консервативно. Начиная с 1830-х годов Плетнев пишет серию литературных очерков-портретов, в известной мере с той же задачей («Александр Сергеевич Пушкин», 1838; «Евгений Абрамович Баратынский», 1844; «Жизнь и сочинения И. А. Крылова», 1845; «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского», 1852, и др.), имеющих, однако, значительную историко-литературную и нередко мемуарную ценность; выступает с критическими разборами произведений Гоголя, Островского, Писемского; продолжает педагогическую деятельность как профессор и ректор Петербургского университета. Литературно и лично он связан в поздние годы с Жуковским, Вяземским; более всех — с Я. К. Гротом, издавшим впоследствии трехтомное собрание его сочинений[161].
194. ГРОБНИЦА ДЕРЖАВИНАЭлегия
В сем прахе не умолкнет пенье
Душой бессмертной полных струн…
И будет пламень, в нем горевший, согревать
Жар славы, благости и смелых помышлений
В сердцах грядущих поколений!
Молчит угрюмый бор, одетый ночи мглой,
И дремлет брег над Волховской пучиной;
Последний отзыв волн, уснувших под скалой,
Умолк в бегу за дальнею равниной;
Туманы разлились по злачным берегам
И зыблются прозрачной пеленою;
Бледна, задумчива, по синим небесам
Луна течет над гладкою рекою;
На скатах дальних гор, в окрестности немой,
Как призраки, являются селенья,
И Новгород, как гроб обширный, предо мной
Лежит, простерт в тиши уединенья;
И мнится, здесь, меж тем, как маки сыплет сон
Над древнею полночных стран столицей,
С губительной косой стоит незримый Крон,
Грозя своей всемощною десницей.
Везде разбросаны, неумолимый бог,
Побед твоих ужасные трофеи:
Обломки мраморны покрыл зеленый мох,
И гордые упали мавзолеи;
Полуразрушенный, и под твоим ярмом
Как скованный чугунными цепями,
Великий Новгород, склонившись в прах челом,
Уж не взмахнет орлиными крылами.
Иду… и ряд могил в траве передо мной
Широкою простерся полосою.
Сюда, надменные счастливцы под луной!
Спешите здесь, полуночной порою,
Прочесть свою судьбу! Под мрамором в пыли
Истлевшие давно здесь полубоги
Вам возвестят, куда идут сыны земли
И розами с украшенной дороги.
Страна забвения! И под моей ногой,
Как меж гробниц уединен блуждаю,
Быть может, здесь лежит протекших лет герой
И я в сей миг героя попираю;
И не шумит над ним, взносясь до облаков.
Тот гордый лавр, которого листами
Убранное чело наперсника богов,
Как солнце, светлыми цвело лучами!
Но что за тени там, чуть зримые в дали,
На свежую могилу низлетают
И урну с двух сторон, как стражи, облегли
И, мнится, слух на голос преклоняют?
Кто та́инственная посланница небес,
Поникшая венчанною главою,
Порфиру опустив с рамен, потоки слез
Струит в ночи над гробовой доскою?
И кто сопутник ей, повергший меч и щит
И шлем к подножию безмолвной урны,
Простерши древнюю геройску длань, скорбит,
Подъемля взор на небеса лазурны?
И кто в могиле ты: блюститель прав, герой,
Народов ли и стран завоеватель,
Служитель алтарей иль, избранный судьбой
Для блага царств, мудрец-законодатель?
Безмолвие… В гробах и на гробах всё спит!
Лишь тайное в глазах моих виденье,
Лишь преклоненный слух как бы душе гласит:
С зарей и ты услышишь песнопенье!
Но вот проснулся день: восточных облаков
Пушистые края озолотились;
Бегут туманы с гор, полей и берегов,
За ними Сириус и ночь сокрылись.
Безмолвны тени ждут — безмолвен тлеет прах;
Но первое лишь веянье зефира,
Струяся по полям, взыграло на листах…
Воскреснула невидимая лира:
То льется по лугам, как песня соловья
Весеннего, ее очарованье;
То ропчет, как ручья прозрачного струя
Или ветвей древесных трепетанье;
То вьется, будто вихрь, несется по лесам
И рассыпается на долы градом;
Гремит, как бурный гром, гремящий по горам,
Или ревет, как Суна, водопадом.
И радость вкруг меня, как солнца луч златой,
Воскресла на гробах, и легки тени,
Вняв гласу сладкому, с весельем предо мной
Сокрылися в своей небесной сени.
И тайна с глаз моих снимает свой покров:
Здесь он лежит… Колена преклоняю
Пред урною твоей, любимец, друг богов,
С благоговением твой прах лобзаю!
О счастливый Певец счастливейших времен!
Придут, придут сюда из отдаленья
Грядущих чада лет и чуждых нам племен
Блуждать, как я, и слушать песнопенья —
И дряхлый Новгород тобою не умрет…
В развалинах отечества Вадима
Еще придут искать твоей гробницы след,
Как в Риме прах Певца Ерусалима.
195. К МОЕЙ РОДИНЕЭлегия
О quid solutis est beatius curis,
Cum mens onus reponit, ac peregrino
Labore fessi venimus Larem ad nostrum
Desideratoque acquiescimus lecto!
Забуду ль в песнях я тебя, родимый край,
О колыбель младенчества златая,
Немой моей мечты прибежище и рай,
Страна безвестная, но мне драгая;
Тебя, пустынное село в глухих лесах,
Где, с жизнию обнявшись молодою,
Я в первый раз смотрел, что светит в небесах,
Что веет так над зыбкою водою?
Забуду ль на холме твой новый божий храм,
Усердьем поселян сооруженный,
С благоговением где по воскресным дням
Я песни божеству певал священны;
Могилы вкруг него, обросшие травой,
Неровными лежащие рядами,
Куда ребенком я ходил искать весной
Могилу ту, меж серыми крестами,
Где мой лежит отец… младенца своего,
Меня лишь на заре моей лобзавший;
Где, с тайным трепетом, я призывал его
И милой тени ждал, ее не знавши?
Забуду ль вас, о мирные луга,
Прикрытые со всех сторон елями,
И обращенные под нивы берега,
И вас, поля, усеянны камнями;
Вас, низки хижины, к потоку с двух холмов,
Лицом к лицу, неправильно сходящи,
И зыбкий, ветхий мост, и клади меж брегов,
И темный лес, кругом села шумящий?
Забуду ли тебя, о Теблежский ручей,
Катящийся в брегах своих пологих
И призывающий к себе струей своей
В жары стада вдруг с двух полей отлогих,
Где чащи ольховы, по бархатным лугам
Прохладные свои раскинув тени,
Дают убежище от зною пастухам
И нежат их на лоне сладкой лени?
Когда, когда опять увидишь ты меня
На берегу своем, ручей родимый?
Когда журчание твое услышу я
И на пологие взгляну долины?
И буду ли когда еще внимать весной,
Как вдоль тебя, работу начиная,
В лугах скликаются косцы между собой,
Знакомую им песню запевая?
Увижу ли опять, как лето озлатит
Твои поля, двукратно удобренны;
Как нивы жнец кривым серпом опустошит,
На полосе по целым дням согбенный?
По-прежнему бы там, веселый домовод,
Я в осень ждал с посеву урожая,
Иль, с заступом в руках, копал свой огород,
Малину в нем, смородину сажая;
А в зимни вечера я слушал бы ловцов,
Как днем, гоняяся на лыжах легких
С борзыми по снегам, в глуши лесов,
Они стада травили зайцев робких!
Настанет ли пора опять в свой низкий дом
Под кров соломенный мне возвратиться,
Сквозь тусклое стекло смотреть на лес кругом
И с прежними друзьями веселиться?
Я вас приветствую, о милые мои,
Протекших ранних лет друзья драгие!
Любите ввек свои приволжские край,
Благословенные и нам родные!
Природа нежит вас, как мать своих детей:
Цветите, как в долинах ароматных
Цветут у вас цветы; живите средь полей
Наследственных и хижин благодатных!
За рубежом родным утех для сердца нет!
И обольстясь, как я, приманкой счастья,
Вы тщетно стали бы, перебегая свет,
Искать себе приюту от ненастья!
Пускай всегда челнок ваш в пристани стоит
И пенные под ним не ропщут волны!
Смотрите с берега, как зыбь в морях кипит,
Боязни чуждые и счастья полны!
Когда же мой челнок к родимым берегам,
Когда опять попутный ветр пригонит
И снова странник ваш на грудь своим друзьям
Усталую от дум главу преклонит?
Примите, милые, далекие друзья,
Сердечные мои воспоминанья!
По гроб душою к вам стремиться буду я
И ваши тайно все делить желанья.
А ты, сокрытое село в своих лесах!
Тебе певец, подъемля к небу руки,
Тебе, горячею мольбой, всех молит благ
И в дань шлет тихие сердечны звуки.
Пустыня милая, прелестная своим
Невозмущаемым уединеньем!
С какой я радостью б, по просекам глухим,
Влетел в тебя! С каким бы восхищеньем,
Заботы бросив все на берегах Невы,
Домашним образам я поклонился
И, запершись в тиши от шуму и молвы,
На ложе сладостном опять забылся!
С каким веселием опять бы я в тебе,
Навеки разорвав оковы света,
Свободою дышал и, вслед своей судьбе,
Пошел, закрыв глаза… как в прежни лета!
196. К ДЕЛЬВИГУ
Дельвиг, где ты учился языку богов?
Жадно ловит мой слух твои песни,
К лире, полной восторга, склоняясь,
И сердце кипит.
Где твой гений приветной улыбкой тебя
Встретил в первом с тобою свиданья?
Как манил за собой он любимца
На светлый Олимп?
Там тебя обрекли на служенье себе
Вечно юные девы камены;
Там священные тайны поэту
Открыли они.
Только небо высокие истины шлет,
Душу жаром святым наполняет,
Будит голос и движет устами
Пророков своих.
Тщетно чернь отрясает туман с своих глаз:
Вечно темной стезей она бродит,
Низкой доле судьбой обреченна;
Ей мир без красы.
Чуждо сердце восторгов высоких, святых,
Если небо ему не отверзлось
Иль с улыбкой ключа не вручило
К загадкам своим.
В низких мыслях погубит с бесславием век,
Целый век свой отверженный небом,
Не отделится здесь от земного,
Без жизни умрет.
197. К РУКОПИСИ Б<АРАТЫНСКО>ГО СТИХОВ
Быть может, милый друг, разгневанные боги
Внезапно уведут меня с земной дороги,
И свеет легкий ветр следы моих шагов;
Быть может, ни один из юношеских снов
Не сбудется со мной; и в тайном отдаленье,
Как жертву, ждет меня холодное забвенье.
Пусть свиток сей хранит руки моей черты,
И сбудется со мной хоть часть моей мечты!
С благоговением потомок просвещенный
Рассматривать начнет твой свиток драгоценный
И (любопытствуя, по чуждому перу)
Прочтет мои стихи — и весь я не умру!
198. УДЕЛ ПОЭЗИИ
Как месяц молодой на спящую природу
Лучи серебряные льет;
Как ранний соловей веселье и свободу
В дубраве сумрачной поет;
Как светлый ключ в степи, никем не посещенной,
Прохладною струею бьет —
Так вдохновенный жрец Поэзии священной
Свой голос громкий подает:
Он пламенную песнь над хладною землею
В восторге чистом заведет;
Промчится глас его, исполненный душою,
И невнимаемый умрет…
199. К Н. И. ГНЕДИЧУ
Служитель муз и древнего Омера,
Судья и друг поэтов молодых!
К твоим словам в отважном сердце их
Есть тайная, особенная вера.
Она меня зовет к тебе, поэт!
Дай искренний совет:
Как жить тому, кто любит Аполлона?
Завиден мне счастливый жребий твой:
С какою ты спокойною душой
На высоте опасной Геликона!
Прекрасного поклонник сам и жрец,
Пред божеством своим в мольбе смиренной
Забыл ты свет и суд его пременный,
Ты пренебрег минутный в нем венец,
Отдав свой труд единому потомству.
А я, как раб, страстям моим служу
И только ощупью брожу:
Пленясь хвалой, я вероломству
Младенчески, как дружбе, отдаюсь
И милые делю с ним сердца тайны;
То, получив в труде успех случайный,
С отважностью за славою стремлюсь
И падаю, другой Икар, в пучину;
То, изменив бессмертия мечте,
Ищу любви в бездушной красоте
И в грации записываю Фрину.
Зачем скрывать? В поэзии моей
Останется лишь повесть заблуждений,
Постыдная уму игра страстей,
А не огонь небесных вдохновений.
Бессилен я владеть своей душой
И с музою согласно жить одной:
Мне нравится то гул трубы военной,
То нежный звук свирели пастухов,
То цитры глас уединенный,
Ласкающий стыдливую любовь,
И часто грозного Ахилла
(Когда в живых твоих стихах
За ним стремлюсь) в моих мечтах
Сменяет резвая Людмила.
Так поутру на пурпурный восток,
Где царь светил является прекрасный,
Дитя глядит с улыбкой ясной.
От золота лучей горит поток,
Окрестный лес и дальних гор вершины;
Пред ним чудесные картины,
Воскреснувшей природы вид;
Но он, невольник чувств, бежит
За мотыльком, над ближними цветами
Мелькающим блестящими крылами.
И музы мстят неверностию мне
За резвые мои в любви измены.
Как часто глас невидимой сирены
Я слышу в тишине!
Склоняю слух к пленительному звуку
И в радости накладываю руку.
Чтоб голос струн с ее мне пеньем слить, —
Коварная… мгновенно умолкает;
Восторга звук на лире умирает,
И я готов бездушную разбить.
О, сладкое, святое вдохновенье,
Огонь души и сердца упоенье!
Я чувствовал, я помню этот жар,
Как муза мне с улыбкой мысль внушала, —
Передо мной теперь одни начала,
Погибнувший небесной девы дар.
Поверишь ли: я часто в грусти тайной
Завидую тому, кто, чуждый муз,
С беспечностью одной хранит союз,
Не зная ввек беседы их случайной.
Когда младой художник посетит
Развалины разрушенного града,
Он плачет там: он горестного взгляда
В страдании души не отвратит
От славных сих разбросанных обломков,
Где в каждой он возвышенной черте
Находит дань небесной красоте
Или урок, священный для потомков,—
Так я в унынии сижу
Над мыслию, счастливо мне внушенной
И в пламенном стихе изображенной;
Прикованный, я на нее гляжу,
Как на кусок разбитого кумира:
Отброшена безжизненная лира;
Не уловить исчезнувшей мечты,
И не видать мне полной красоты!
Доступный друг веселью и страданью!
Я всё принес к тебе на суд,
Всё, что сулил мне благотворный труд
И что вверял я упованью;
Я разделил все радости с тобой
И муки все в моей суровой доле:
Скажи, еще ль бороться мне с судьбой
Иль позабыть обманов сладких поле?
Быть может, я вступил средь детских лет
На поприще поэзии ошибкой,—
Как друг, скажи мне с тихою улыбкой:
«Сними венок, ты не поэт!»
200. К МУЗЕ
Много дней мимотекущих
С любопытством я встречал;
Долго сердцем в днях грядущих
Небывалого я ждал.
Годы легкие кружили
Колесом их предо мной:
С быстротой они всходили
И скрывались чередой.
Что всходило — было прежде
И по-прежнему текло,
Не ласкалося к надежде
И за край знакомый шло.
И протекшее с грядущим
(Не делила их и тень!)
Видел я в мимотекущем
Как один туманный день.
Половины дней не стало;
Новый путь передо мной;
Солнце жизни просияло, —
Мир явился мне иной.
Красотой плененный света,
Оживаю будто вновь:
К вам, утраченные лета,
В сердце жалость и любовь!
Возвратил бы вас обратно;
Порознь обнял бы опять!
О, как сердцу бы приятно
Вам теперь себя отдать!
Кто ж, души моей хранитель,
Победивший тяжкий рок,
И веселья пробудитель,
В радость жизнь мою облек?
Муза! ты мой путь презренный
С гордостью не обошла
И судьбе моей забвенной
Руку верную дала.
Будь до гроба мой вожатый!
Оживи мои мечты
И на горькие утраты
Брось последние цветы!
201. К ВЯЗЕМСКОМУ
Любезный Вяземский, затейливый остряк,
Упрямой глупости писцов жестокий враг,
Презревший робкое ласкателей потворство!
Давно твоих стихов аттическую соль
И музы пламенной благое ратоборство
Я искренно люблю. Но, признаюсь (позволь
Знакомцу новому сказать чистосердечно!),
Мне нравится не всё в тебе, наш Буало!
Поборник истины, ты с гневом гонишь зло, —
А всё порок один клеймишь бесчеловечно.
Скажи, поэт: за что вооружился ты
Против писателей дурных своей сатирой?
За что лишь им грозишь ты мстительною лирой
И разгоняешь их прелестные мечты?
Несчастные слепцы, отверженные Фебом,
Виновны ли они пред неприступным небом?
Пусть песни их ничей не услаждают слух, —
Но жизнию горит их деятельный дух.
Ужель в твоих глазах невинная утеха,
Как преступление, заслуживает месть?
Она сама себе бесчестие иль честь,
Награда славная или источник смеха.
Кто слабости изъят, когда он человек?
Пусть долг свой платит всяк природе целый век
Такою малостью; пускай всю жизнь не знает
Иных пороков он и, безобидный враль,
Проснувшись для стихов, над ними засыпает:
Я не виню его, хоть мне его и жаль.
Другое, Вяземский, обширнейшее поле
Для музы выбери! Она пройдет его
Со славой для ума и вкуса твоего;
Она доставит нам прямых уроков боле.
Взгляни на сонмище презрительных невежд,
Постыдной леностью бесчестно усыпленных!
Порода их зовет средь подвигов почтенных
Хранить свой давний блеск: от них ли ждать надежд?
Другие подвиги услужливая скука
Выдумывает им: веселою гурьбой
Они против зверей летят на славный бой,
И зайцев побеждать знакома им наука.
По долгу своему защитники полей
И хижин поселян, они для насыщенья
Безумных прихотей беспечности своей
Разносят по полям следы опустошенья.
Напрасно земледел, согбенный над сохой,
Бродил вдоль полосы протекшею весной
И по́том орошал наследственное поле,
Богатство милое в его несчастной доле;
В невинной радости напрасно слезы лил,
Любуясь издали волнующейся нивой:
Они промчалися — как лютый вихрь сгубил
Созревшие плоды руки трудолюбивой.
Всмотрися, Вяземский, в героев молодых,
Отважно рвущихся на поприще Беллоны!
Чего отечество потребует от них?
Одной ли дерзости и крепкой обороны?
Созрела ль их душа? Напитан ли их ум
Высоким знанием и мужества и чести?
Их сердце нежное, среди прекрасных дум,
Училось ли смягчать порывы низкой мести?
О, сколько подвигов бессмертных и святых
Готовит поприще блистательное их!
Но что ж увидишь ты в толпе сих Леонидов,
Защитников граждан, отечества опор?
Куда направлен их нетерпеливый взор?
Где радостный конец их горделивых видов?
Они свершили всё, им нечего желать,
Они достигнули своей далекой меты,
Когда блестящие надели эполеты.
Счастлив еще иной, когда успел сыскать
Иль друга нежного, иль тихие забавы!
Зачем притворствовать? Не часто ль видим мы
Героев будущих, воспитанников славы,
Внезапно гибнущих, как будто от чумы,
От поединков сих, постыдного убийства?
Где Ювеналов бич и мщение витийства?
Вооружися им! Злодейства не щади,
Когда уже оно с открытой головою!
Разбойника в позор казнят на площади,—
А как того назвать, кто хладною рукою
В преступном мщении возносит буйно меч,
Чтобы другого жизнь насильственно пресечь?
Зачем тебе молчать, наследник Ювенала?
Вступись в свои права и заклейми порок!
Пускай для черни он и силен и высок —
Тебе ль робеть его губительного жала?
Ужель не видишь ты, как гибельная лесть,
Забыв обет царю, унизив долг и честь,
Пронырствами идет на высшие ступени
И мыслит попирать незыблемый закон?..
Судья в расправе чужд и отдыха и лени,
И правду грозную таить не любит он;
Тот не поэт, кто ждет от муз одной забавы;
Для добродетели пиши, пиши для славы!
Пусть смелый голос твой злодеев устрашит —
И лаврами тебя отечество почтит.
202. К А. С. ПУШКИНУ
Я не сержусь на едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы;
И, может быть, взыскательный урок
Ослабшие мои возбудит крылы.
Твой гордый гнев, скажу без лишних слов,
Утешнее хвалы простонародной:
Я узнаю судью моих стихов,
А не льстеца с улыбкою холодной.
Притворство прочь: на поприще моем
Я не свершил достойное поэта.
Но мысль моя божественным огнем
В минуты дум не раз была согрета.
В набросанных с небрежностью стихах
Ты не ищи любимых мной созданий:
Они живут в несказанных мечтах;
Я их храню в толпе моих желаний.
Не вырвешь вдруг из сердца вон забот,
Снедающих бездейственные годы;
Не упредишь судьбы могущей ход,
И до поры не обоймешь свободы:
На мне лежит властительная цепь
Суровых нужд, желаний безнадежных;
Я прохожу уныло жизни степь
И радуюсь средь радостей ничтожных.
Так вырастет случайно дикий цвет
Под сумраком бессолнечной дубровы
И, теплотой отрадной не согрет,
Не распустись, свой лист роняет новый.
Минет ли срок изнеможенья сил?
Минет ли срок забот моих унылых?
С каким бы я веселием вступил
На путь трудов, для сердца вечно милых!
Всю жизнь мою я им бы отдал в дар:
Я обнял бы мелькнувшие мне тени,
Их оживил, в них пролил бы свой жар
И кончил дни средь чистых наслаждений.
Но жизни цепь (ты хладно скажешь мне)
Презрительна для гордого поэта:
Он духом царь в забвенной стороне,
Он сердцем муж в младенческие лета.
Я б думал так; но пренеси меня
В тот край, где всё живет одушевленьем,
Где мыслию, исполненной огня,
Все делятся, как лучшим наслажденьем,
Где верный вкус торжественно взял власть
Над мнением невежества и лести,
Где перед ним молчит слепая страсть
И дар один идет дорогой чести!
Там рубище и хижина певца
Бесценнее вельможеского злата:
Там из оков для славного венца
Зовут во храм гонимого Торквата.
Но здесь, как здесь бороться с жизнью нам
И пламенно предаться страсти милой,
Где хлад в сердцах к пленительным мечтам
И дар убит невежеством и силой!
Ужасно зреть, когда сражен судьбой
Любимец муз и, вместо состраданья,
Коварный смех встречает пред собой,
Торжественный упрек и поругания.
Еще бы я в душе бесчувствен был
К ничтожному невежества презренью,
Когда б вполне с друзьями муз делил
И жребий мой и жажду к песнопенью.
Но я вотще стремлюся к ним душой,
Напрасно жду сердечного участья:
Вдали от них поставлен я судьбой
И волею враждебного мне счастья.
Меж тем как вслед за днем проходит день,
Мой труд на них следов не налагает,
И медленно с ступени на ступень
В бессилии мой дар переступает.
Невольник дум, невольник гордых муз
И страстию объятый неразлучной,
Я б утомил взыскательный их вкус
Беседою доверчивости скучной.
К кому прийти от жизни отдохнуть,
Оправиться среди дороги зыбкой,
Без робости вокруг себя взглянуть
И передать с надежною улыбкой
Простую песнь, первоначальный звук
Младой души, согретой первым чувством,
И по струнам движенье робких рук,
Не правимых доверчивым искусством?
Кому сказать: «Искусства в общий круг,
Как братьев, нас навек соединили;
Друг с другом мы и труд свой, и досуг,
И жребий наш с любовию делили;
Их счастием я счастлив был равно;
В моей тоске я видел их унылых;
Мне в славе их участие дано;
Я буду жить бессмертием мне милых»?
Напрасно жду. С любовию моей
К поэзии, в душе с тоской глубокой,
Быть может, я под бурей грозных дней
Склонюсь к земле, как тополь одинокой.
203. СУДЬБА
Неизбежимый рок следит повсюду нас:
Ему обречены мы все, во всякой доле,
И он, нежданный, к нам идет в свой страшный час.
Сидит ли мощный царь беспечно на престоле,
Иль мчится по морю с заботою пловец,
Иль жадно славы ждет на ратном воин поле, —
Равно им близок всем погибельный конец —
И жертвы, избранной властительной судьбою,
Ни злато не спасет, ни храбрость, ни венец!
Напрасно, окружен ласкателей толпою,
Поверит счастию увенчанный Помпей
Иль Цезарь, взявший власть победною рукою:
Им преждевременной погибели своей
На миг не отвратить. Как страж, во тьме сокрытый,
Она внезапно их постигнет средь честей.
Блажен, чей полон дух незыблемой защиты
Противу гневного явления судьбы!
Блажен, кто чист душой! Он, счастьем позабытый,
Среди томительной с напастями борьбы,
Как прежде, правый путь, им избранный, свершает
И смерть приветствует без слез и без мольбы.
Так из семьи друзей в темницу поспешает
Божественный Сократ, с спокойствием в лице;
Так мученик святой за веру умирает,
Лобзая тяжкий крест, в страдальческом венце!
204. УМЕРШАЯ КРАСАВИЦА
Я был свидетелем печального обряда:
Я видел красоту, увядшую в весне;
Подруги томные, предавшись в тишине
Заботе горестной последнего наряда,
Ей приготовили румяные цветы
И возложили их трепещущей рукою
На тихое чело отцветшей красоты,
И облекли ее лилейной пеленою.
И в очередь свою, с унынием очей,
Подруга каждая приближилася к ней:
Последний знак любви, последнее лобзанье
Ей отдали они при воплях и рыданье.
Но я смотрел на гроб без жалости и слез;
Я тайно чувствовал безвестную отраду;
О дева прелести, ты лучшую награду
За жизнь минутную прияла от небес!
Почия тихим сном без ропота и муки,
Еще не преступив предела лучших дней,
Не испытала ты болезненной разлуки
С неверною красой и радостью своей,—
И, неизменная в живом воспоминанье,
Ты будешь для души как сладкое мечтанье.
205. РОДИНА
Есть любимый сердца край;
Память с ним не разлучится:
Бездны моря преплывай —
Он везде невольно снится.
Помнишь хижин скромных ряд,
С холма к берегу идущий,
Где стоит знакомый сад
И журчит ручей бегущий.
Видишь: гнется до зыбей
Распустившаяся ива
И цветет среди полей
Зеленеющая нива.
На лугах, в тени кустов,
Стадо вольное играет;
Мнится, ветер с тех лугов
Запах милый навевает.
Лиц приветливых черты,
Слуху сладостные речи
Узнаешь в забвеньи ты
Без привета и без встречи.
Возвращаешь давних дней
Неоплаканную радость,
И опять объемлешь с ней
Обольстительницу-младость.
Долго ль мне в мечте одной
Зреть тебя, страна родная,
И бесплодной жить тоской,
К небу руки простирая?
Хоть бы раз глаза возвесть
Дал мне рок на кров домашний
И с родными рядом сесть
За некупленные брашны!
206. ПОСЛАНИЕ К Ж<УКОВСКОМУ>
Внушитель помыслов прекрасных и высоких,
О ты, чей дивный дар пленяет ум и вкус,
Наперсник сча́стливый не баснословных муз,
Но истины святой и тайн ее глубоких!
К тебе я наконец в сомненьи прихожу.
Давно я с грустию на жребий наш гляжу,—
Но сил недостает решительным ответом
Всю правду высказать перед неправым светом.
В младенческие дни, когда ни взор, ни слух
За тесный наш предел с заботой не стремятся,
Когда нам резвые забавы только снятся
И пламени страстей не знает кроткий дух,
Зачем уроками возвышенных деяний
С душой роднить толпу чарующих мечтаний?
Смотри на юношу, как жадно ловит он
Движенье, взгляд иль звук, где чувство промелькнуло!
Счастливец молодой, он видит милый сон:
Еще его надежд ничто не обмануло.
Душа напоена и тем, что свято есть,
Что за предел земной все мысли увлекает,
И тем, что изрекла в законах вечных честь,
И тем, что нежный вкус, что строгий ум питает;
Свобода, слава, долг на поприще зовут;
И выбран жизни путь: пришла пора желаний;
Там дружба и любовь в объятия нас ждут
С богатством пылких чувств, сих милых нам стяжаний.
Мечты прелестные, чистейший огнь души,
Не исходите вы из стен, где освящали
Утехи кроткие и кроткие печали!
Останьтеся навек в неведомой тиши!
На жизненном пиру, в веселых сонмах света,
Не ждите вы себе ни места, ни привета!
Бездушные рабы смешных уму забав
Не знают нужды в вас: они свой сан презрели
И, посмеянием всё лучшее поправ,
Идут своим путем без мыслей и без цели.
Какое чувство там удастся разделить,
Где встретится с тобой иль шут, или невежда,
Где жребий твой решит поклон или одежда
И где позволено лишь глупость говорить?
Отрадно ли душе, желаньем увлеченной
Возвышенной любви и милых сердцу уз,
Любовию сгорать к красавице надменной,
Для коей твой наряд есть разум твой и вкус?
Я с горем оценил сей пышный цвет природы,
Сих похитительниц веселья, сна, свободы,
Их сладость голоса, искусство ног и рук;
Наружностью одной глаза они пленяют:
Так вазы чистые пред зеркалом сияют,—
Но загляни, что в них: огарок иль паук.
Один несчастный был: он, гладом изнуренный,
В ужасной нищете добыча мрачных дум,
Не призренный никем и дружбою забвенный,
Судьбы не победил и свой утратил ум.
Но в памяти его осталося желанье
От глада лютого себя предохранять:
Он камни счел за хлеб и стал их сберегать;
И с благодарностью он брал их в подаянье,
Когда без умысла игривою толпой
С сим даром вкруг него детей сбирался рой.
И что же наконец? Он, бременем томимый,
Упал, и подавлен был ношею любимой.
Вот страшный жребий наш! Ослеплены мечтой,
Мы с наслаждением спешим в свой век младой
Обогатить себя высоким и прекрасным;
Но может быть, как он, с сокровищем опасным,
Погибель только мы найдем в пути своем
И преждевременно для счастья с ним умрем:
Оно к земным бедам свои беды прибавит,
Рассудок омрачит и сердце в нас раздавит.
207. А. Н. С<ЕМЕНО>ВОЙ
Покой души, забавы, ожиданья,
Счастливые привычки юных лет,
Все радости, чем нам прекрасен свет
При шепоте игривого мечтанья,
От нас судьба берет без состраданья,
И время их свевает легкий след,
Как хладный ветр уносит поздний цвет,
Когда пора настанет увяданья.
Одно душа заботливо хранит,
Как тайный дар любви первоначальной:
От ранних лет до старости печальной
Друг первый с ней. Его улыбка, вид,
Движенья, взор — всё с нею говорит,
Всё к ней летит, как звук музы́ки дальной.
208. ИЗМЕНА
Улетает, улетает
Легкокрылая мечта;
Изменяет, изменяет
И весна и красота.
Что спешите? Поиграйте!
Оживите сердце вновь!
Улыбнитесь и отдайте
Первых лет моих любовь!
Всё напрасно: ни желанья,
Ни надежды не сбылись!
Не услышали призванья:
Полетели, унеслись.
Так осеннею порою
С увядающих полей
Поднимается грядою
Стадо вольных журавлей.
209. К ВЕСЕЛОЙ КРАСАВИЦЕ
Когда с беспечностью игривой
Ты веселишь своих подруг,
Поешь, кружишься, или вдруг
В своей невинности счастливой
С улыбкой взглянешь на меня
И с тайным чувством встречу я,
Как две звезды средь ясной ночи,
Твои сияющие очи, —
Не наслажденье, не любовь
Тогда в лице моем волнует
Внезапно вспыхнувшую кровь:
Мое предчувствие рисует
Близь каждой радости печаль;
Душа моя полна участья,
Меня тревожит жизни даль;
Я твоего боюся счастья:
Чем лучше утро настает,
Тем реже солнце днем сияет,
И цвет скорее отцветает,
Чем он прекраснее цветет.
210. ВОСПОМИНАНИЕ
Как ветер полевой опавшими листами
Играет на лугах по прихоти своей,
Так водит нас судьба вдоль жизненных путей.
В невольном странствии не ведаем мы сами —
Куда лежит наш путь и что вдали нас ждет!
Минутные друзья под кровом безмятежным,
Мы всё нашли, что жизнь прекрасного дает,
И круг разрознен наш, где счастьем ненадежным
На миг повеселить судьба хотела нас!
В дорогу новую и с новым ожиданьем
Какой от прошлого нам взять с собой запас?
Пускай, беседуя с немым воспоминаньем,
Мы тайно сохраним хоть призрак прошлых дней,
И наши радости, чуть слышимо провея,
Мелькнут нам в воздухе опять толпой своей —
Так путник часто пьет на бархате полей
Воздушный аромат, где отцвела лилея.
211. СТАНСЫ К Д<ЕЛЬВНГУ>
Дельвиг! как бы с нашей ленью
Хорошо в деревне жить;
Под наследственною сенью
Липец прадедовский пить;
Беззаботно в полдень знойный
Отдыхать в саду густом;
Выйти под вечер спокойный
Перед сладким долгим сном;
Ждать поутру на постеле,
Не зайдет ли муза к нам;
Позабыть все дни в неделе
Называть по именам;
И с любовью не ревнивой,
Без чинов и без хлопот,
Как в Сатурнов век счастливый,
Провожать за годом год!
212. НОЧЬ
Задумчивая ночь, сменив мятежный день,
На всё набросила таинственную тень.
Как опустелая, забвенная громада,
Весь город предо мной. С высот над ним лампада,
Без блеска, без лучей, унылая висит
И только для небес недремлющих горит.
Их беспредельные, лазурные равнины
Во тме освещены. Люблю твои картины,
Мерцанье звезд твоих, поэзии страна,
Когда в полночный час меж них стоит луна!
С какою жаждою, насытив ими очи,
Впиваю в душу я покой священной ночи!
Весь мир души моей, создание мечты,
Исполнен в этот миг небесной красоты:
Туда в забвении несусь, покинув землю,
И здесь я не живу, не вижу и не внемлю.
213. МОРЕ
Воспоминание, один друг верный мне,
Разнообразит дни в печальной стороне.
Бесцветной пеленой покрылись неба своды
И мертвы красоты́ окованной природы,
А взор мой в этот миг, пленяясь и горя,
Объемлет с жадностью привольные моря,
А слух мой ловит гул и плеск волны мятежной —
Музы́ку вечную обители прибрежной.
214. РЫБОЛОВ
Прибрежный рыболов на родине моей,
Оставя влажный груз развернутых сетей,
По склону волжских струй, бездеятелен, весел,
Плывет на челноке без паруса и весел.
Усталый от трудов, качаясь над водой,
Протяжной песнью он забавит отдых свой.
Далеких замыслов и суетности чуждый,
Не знает он похвал, не чувствует в них нужды.
Любуясь на небо, на волны, на скалы,
На позднюю зарю и дым вечерней мглы,
В пустынных берегах невнемлемый, незримый,
Выводит для себя напев страны родимой.
В привычный лени час, между трудов и сна,
К созвучию стихов душа моя жадна.
Они за мыслию то важной, то игривой
Переливаются то медленно, то живо.
Согласный лепет их пленяет строгий ум
И освежает в нем забытых много дум.
Но в праздности ночей, питая вдохновенье,
Храню его дары в моем уединенье,
Без разделения и хладного суда
Забавой пользуюсь любимого труда,
Как улетающим, но сладостным мечтаньем,
Как сном несбыточным, но сходным с ожиданьем.
215. БЕЗВЕСТНОСТЬ
За днем сбывая день в неведомом углу,
Люблю моей судьбы хранительную мглу.
Заброшенная жизнь, по воле провиденья,
Оплотом стала мне от бурного волненья.
Не праздно погубя беспечность и досуг,
Я вымерял уму законный действий круг:
Он тесен и закрыт; но в нем без искушенья
Кладу любимые мои напечатленья.
Лампада темная в безмолвии ночей
Так изливает свет чуть видимых лучей,
Но в недре тишины спокойно догорает
И темный свой предел до утра освещает.