Николай Михайлович Коншин (1793–1859) — потомок обедневшего дворянского рода. Учился в гимназии (по-видимому, в Воронеже), затем был отправлен в Петербург для определения в корпус. Из-за отсутствия необходимых документов мальчик, после долгих мытарств, попадает лишь в роту для разночинцев; в 1811 году он получает чин подпрапорщика и выпускается в армию (в полевую артиллерию), несмотря на блестяще выдержанный экзамен, дававший ему право на службу в гвардии. В 1814 году он участвует в походе к Варшаве и к Кракову; в Шклове он знакомится с учителем французского языка А. Старынкевичем, по-видимому стимулировавшим его интерес к литературе. Коншин следит за современной поэзией, усиленно читает Жуковского; в остальном ведет обычную жизнь армейского офицера, деля свое время между товарищескими кутежами, походами и любовными увлечениями. В 1819 году он вступает в Нейшлотский полк в Финляндии, где служит в чине штабс-капитана (с 1821 года — капитана). Здесь зимой 1820 года начинается его знакомство и затем дружба с Е. А. Баратынским, переведенным сюда унтер-офицером; здесь он находит интеллектуальную среду, «уголок европейской образованности и поэзии», с налетом и политического вольномыслия[163].
Первый известный нам поэтический опыт Коншина — его послание к Баратынскому (1820). В последующие годы жанр дружеского послания, отмеченный сильным влиянием Баратынского, утверждается в поэзии Коншина; от Баратынского же идет и «финляндская тема», с характерной ориентацией на скандинавскую мифологию; тема эта сохраняется в стихах Коншина до конца 1820-х годов. Через Баратынского Коншин устанавливает связь с Вольным обществом любителей российской словесности, куда он и был принят в 1821 году; в 1821–1822 годах, будучи в Петербурге, он сближается (также через посредство Баратынского) и с кругом Дельвига; с последним он общается во время своих последующих наездов в Петербург и при посещении в 1822 году Дельвигом, В. Эртелем и Н. И. Павлищевым Роченсальма. Петербургскому кружку посвящен ряд стихотворений Коншина («К нашим», 1821; «Поход», 1822; «Ропот», 1822, и др.). Элегическая и анакреонтическая лирика Коншина 1820-х годов несамостоятельна и создает ему репутацию поэтического «спутника» — подражателя Баратынского. Для Коншина характерна ироническая «прозаизация», сочетание поэтизмов со сферой разговорно-бытового просторечия («Отрывки из послания к доктору о привычке к чаю», 1820; «Поход», 1822, и др.). В середине 1820-х годов Коншин активно печатается в журналах и альманахах («Полярная звезда», «Мнемозина», «Невский альманах», «Новости литературы» и др.).
В 1823 году Коншин вместе с Баратынским сочиняет сатирические куплеты, задевающие власть и общество; в результате возникшего конфликта он выходит в отставку (1824) и уезжает из Финляндии; в 1824–1827 годах он служит в качестве чиновника в Петербурге, Костроме и Твери. В его стихах появляются и новые тенденции — к аллегоризму, даже мистического толка («Владетель волшебного хрусталька», 1825; «Баул», 1826; «Дверь», 1826). В 1829–1837 годах Коншин — правитель канцелярии главноуправляющего Царским Селом и дворцовым правлением; в 1830 году вместе с Е. Ф. Розеном он издает альманах «Царское Село», объединивший произведения литераторов дельвиговского круга; к 1831 году относится и наиболее интенсивное общение его с Пушкиным[164]. В 1830-е годы Коншин начинает выступать в печати и как прозаик («Две повести», 1833; роман «Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 г.», 1834, и др.); повести Коншина были приняты критикой сдержанно, а роман вызвал уничтожающую рецензию Белинского.
С 1837 года Коншин служит директором училищ в Твери; с 1850 года — директором Демидовского лицея в Ярославле. В 1840–1850-х годах он усиленно занимается историей (прежде всего русской медиевистикой), общается с Погодиным, Шевыревым, Плетневым, Языковым; пишет мемуарные заметки о Дельвиге, Жуковском, Баратынском[165] — в известной степени движимый желанием противопоставить «золотой век» русской поэзии современной литературе (как Белинскому, так и Сенковскому), которую он решительно отвергает, В его стихах конца 1830–1840-х годов усиливается медитативнофилософское начало; традиционные элегические мотивы приобретают у него теперь черты обостренного социального и личного пессимизма. Печатается он в «Маяке» (1840–1841), «Москвитянине» и «Современнике». Умер Коншин в Омске 31 октября 1859 года[166].
216. БОРАТЫНСКОМУ («Куда девался мой поэт?..»)
Куда девался мой поэт?
Где ты, любимец граций томный?
Умолк, умолк, и вести нет!
А я букет цветочков скромный
Наместо лавровых венков
Творцу элегий посвящаю
И вместе с ними приплетаю
Своих десятка два стихов.
Мой друг, благодари богов
За дар Поэзии прекрасный;
Но дар сей будет — дар напрасный
В шуму невежд и болтунов.
Уже тобой забыта лира;
Паук заткал ее струны;
Цевница и свисток сатира
Лежат в пыли, погребены
У ног бездушного кумира;
Забыты боги и Темира
И сладкие о счастьи сны!
А я, в глуши уединенья,
Дыша свободою моей,
Младой красавице полей
Даю уроки наслажденья.
Пою и Вакха, и вино;
Пишу стихи, читаю, плачу.
Поэт! на время всё дано —
Так время ль тратить наудачу?
217. Е. А. БАРАТЫНСКОМУ («Поэт, твой дружественный глас…»)
Поэт, твой дружественный глас
Достиг до узничьей темницы —
И в сердце жизнь отозвалась
На звук знакомыя цевницы.
Давно уж, скуки снедь немой,
Оно без чувства хладно билось;
Но снова чувство оживилось
О счастьи тихою тоской!
Куда девались, друг-поэт,
Сии порывы к наслажденью,
Сей мир волшебный юных лет
И вера сердцем сновиденью!
В объятьях ветреных Лаис
Любить способность онемела;
Страсть к славе, к жизни охладела,
Желанья роем унеслись!
К нам путь завеяла метель
Свободе, резвому веселью,
И жизни жесткая кудель
Полубольной прядется Ленью.
Один лишь Силы звучный глас
Смущает мрачное безмолвье,
И краснощекое Здоровье
Вспорхнуло с Радостью от нас!
218. БОРАТЫНСКОМУ («Забудем, друг мой, шумный стан…»)
Забудем, друг мой, шумный стан
И хлопотливые разводы,
Для нас блаженный отдых дан
На лоне матери-природы.
По свежей зелени полян
Пойдем учить любви прекрасных,
И скроемся от дней ненастных
Под мирной кровлей поселян.
Но что-то всё не веселит;
Ах, что-то всё не то, что было!
Уже восторг в груди молчит
И сердце ко всему остыло;
Как будто радость отнята,
Как будто нет уж наслажденья!
Исчезла жизнь воображенья,
Способность чувствовать не та!
Итак, уносит всё с собой
Пора прелестная мечтаний!
В восторге юности златой,
В толпе ребяческой желаний
Давно ль я весело скакал
Над жизни светлою струею
И с доверяющей душою
Младую радость обнимал!
219. К НАШИМ
Друзья, сегодни невзначай
Пришла мне мысль благая
Вас звать в Семеновский, на чай.
Иди, семья лихая!
В туфлях, халатах, в семь часов
Ко мне съезжайтесь прямо,
И каждый, братья, без чинов
Тащись с любимой дамой.
Приди, Евгений, мой поэт,
Как брат, любимый нами,
Ты опорожнил чашу бед,
Поссорясь с небесами;
Запей ее в моем углу,
За чашею веселья —
Светлее будущего мглу
Увидишь от похмелья.
Не знает Бахус черных дней,
Ему как лужа море.
Приди, и с музою твоей,
Плаксивою, как горе;
Пусть сердцу братьев говорит
Волшебными устами —
Младая грудь ее горит
Свободой и богами.
И Дельвиг, председатель муз,
И вождь, и муж совета,
Покинь всегдашней лени груз,
Бреди на зов поэта.
Закинь на полку фут и вес
Философов спесивых,
Умножь собой толпу повес,
Всегда многоречивых.
Ты любишь искренно друзей,
Ты верен богу Пинда,
Ты чинно род семьи своей
Ведешь от Витикинда, —
С младою музою твоей,
Опередившей годы,
Гряди в веселый круг друзей
На празднество свободы.
И Чернышов, приятель, хват,
Поклонник Эпикуру,
Ты наш единоверный брат
По Вакху и Амуру,
И нашим музам не чужой —
Ты любишь песнопенья:
Нередко делим мы с тобой
Минуты вдохновенья.
И бог любви, и сатана
Равно нас, грешных, мучит,
И бес румяный, бог вина,
Науке жизни учит.
Приди на прямодушный зов
Армейского солдата;
Мой беззаботный философ,
Люблю тебя как брата!
Ты в скуке не провел и дня,
Ты денег не хоронишь,
Мундир гвардейский, четверня,
Но ты не фанфаронишь;
Ты любишь бранный шум и треск
И любишь наслажденье,
И знаешь, что мишурный блеск —
Плохое украшенье.
В чертогах, в городском шуму
И в подземельной хате
Уважен умный по уму
И мил в своем халате!
Болтин-гусар, тебе челом,
Мудрец златого века!
Ты наслаждаешься житьем
Как правом человека;
Ты храбр, как витязь старины,
И прям, как наши деды,
Ты любишь страсть родной страны —
Роскошные обеды,
Ты пьешь с друзьями в добрый час,
Без бабьего жеманства,—
Святая трезвость во сто раз
Безумнее и пьянства!
Дай руку, брат, иди ко мне,
Затянем круговою!
Прямые радости одне
За чашей пуншевою…
Напьюсь — и светел божий день,
И люди будто люди,
И Пашу целовать не лень —
Прижмусь к упругой груди;
Тверез — и люди мне, гусар,
Негодные созданья,
И холоден смышленый жар
Наемного лобзанья.
Сберемся ж, братья, заодно,
Иди, семья лихая!
Вас ждет и чай мой, и вино,
И муза молодая;
И вечер посвятим богам,
Подателям блаженства.
Друзья, цензуры нет пирам
Для дружбы и равенства!
220. ТРИ ВРЕМЕНИ
Певец, вдохновенный от юности Фебом,
Младой, своенравный любимец богов,
На лире согласной я славил любовь,
И песни дышали любовью и небом.
Исчезли виденья восторженных лет,
И опыт поэту внушил благородный,
Что гимнов не стоит сей идол холодный,
Сей пол легковерный Лаис и Лилет.
На поле широком убийства и славы
На брань за свободу я гордо ходил[167];
Я ужасы боя душой полюбил,
И ночь без ночлега, и ратников нравы.
Но дерзкая младость, как птица, вольна,
Ее не прикормишь кровавой пирушкой:
Не долго игрушка слывет не игрушкой,
И сердце не долго волнует война.
Но с Вакхом румяным обрел я былое:
Он прежнюю радость певцу возвратил.
Златой виноградник я сам рассадил.
Любимцу Зевеса, Эвану — Эвоэ!
И холодом смерти в нем время не дует,
И сердце не видит обманчивых снов,
Лишь шумно порою в нем Дружба пирует
Иль скромная шепчет приветы Любовь.
221. ПРОШЕДШЕЕ («За рубежом владычества мечты…»)
За рубежом владычества мечты
Я не скажу: исчезло сновиденье, —
Еще горишь в унылом сердце ты,
Прошедшего прекрасное явленье!
Нет, то не сон — усталых чувств игра,
Не устает души младая сила…
Пришла зима, но зиму предварила
Цветов пора.
Я хладен стал, я радость разлюбил,
И жизнь моя похожа на искусство;
Утратил я душевных признак сил —
Любови всеобъемлющее чувство;
И с миром связь беспечно разреша,
Живу один, спокойней и небрежней…
Но к прежнему горит любовью прежней
Еще душа.
222. МЕЧТА
С померкшим ликом
В волненьи диком
Брожу один
В тени долин,
И исполин,
Мечта, шагает
И пробегает
Былые дни…
Прошли они!
Вспорхнула младость
Из сердца прочь;
Исчезла радость,
Здоровья дочь;
Тоска, как ночь,
Сменила ясный,
Младой, прекрасный
Весенний день;
И для обмана
Во мгле тумана
Коварна тень
Сокрыла бездны;
И, безнадежный,
Брожу давно:
В душе одно
Воспоминанье,
Но и оно
Мне на страданье
Уже давно!
И мысль бежала
В быль старых дней,
И смерть лежала
В груди моей;
Но ночь спустилась,
И освежилась
Земля росой;
И — глас надежды
Еще раз вежды
Росит слезой!
223. ПОХОД
Звучит призывный барабан,
Окончилось служенье Фебу;
Певец взглянул прискорбно к небу
И спрятал лиру в чемодан.
Сбылось пророчество молвы,
Сбылись предчувствия угрозы…
Но он глядит еще сквозь слезы
На берег родственной Невы.
Еще он видит милый дом,
В туманы утра облеченный.
Там круг друзей его бесценный,
Там всё любимое певцом…
Глядит, как мертвый истукан;
Потухший взор угрюм и страшен…
Выходит солнце из-за башен;
Звучит призывный барабан!
224. ЖАЛОБА
Где вы, радости
Светлой младости,
Где вы!
Песни ясные
И прекрасные
Девы!
Думал вечны я
Те сердечные
Узы;
Думал верны я
Легковерные
Музы!
225. КОМУ-НИБУДЬ
(Посвящено сестре)
Тоска любви волнует грудь,
И мрачен сердца сон печальный,
И снится образ идеальный,
Твои милый образ, Кто-нибудь!
И этот сон не даст уснуть,
Сон этот враг успокоенью,
И следует повсюду тенью
Душою жданный Кто-нибудь!
Но краток жизни быстрый путь;
Проходят дни, пройдут напасти;
Сожгут погибельные страсти
И молодость, и кровь, и грудь.
Тогда приютно отдохнуть
На смертном холоде придется,
И — радость! — сердце не забьется
Тоской, тобою, Кто-нибудь!
226. РОПОТ
Тоска ученья и дожди,
Тоска заботы и досуга,
И Роченсальм, и боль в груди —
Ненастной осени услуга —
Всё, всё свести меня с ума
Берет отчаянные меры;
Уж бродят в голове химеры,
И в бедном сердце кутерьма!
Всё удалил я от себя;
Всего страшусь, всё ненавижу.
Одних лишь вас, мои друзья,
Одних лишь вас и сплю, и вижу.
Что в силах здесь меня развлечь?
Душа давно всё разлюбила…
Не может никакая сила
Вас из груди моей извлечь.
Спеши, Зима, желанный друг!
Неси мне радости свиданья!
Отдай назад моих подруг,
Мои надежды и желанья!
Красы усердный богомол
Тотчас летит за подорожной,
Тотчас на плечи плащ дорожный,
Крестится, в сани и — пошел!
227. ФИНЛЯНДИЯ
Вы, юный друг мой, не забыли
Поэта прежнюю любовь;
Вы языком счастливой были
Ему откликнулися вновь!
Он забывал уж образ милый
Подруги лет его весны —
Он погасил в груди унылой
Воспоминанья старины;
В пустынях полуночной дали
Он топчет допотопный прах;
Безбожно боги обсчитали
Его в здоровьи и в летах;
С людьми не знает он союза:
Оставил лиру и перо,
Его заботливая муза
Стирает пыль с его бюро.
Здесь солнце тусклое не греет,
И дни и ночи тяжелы;
Здесь чуть лишь ель зазеленеет,
Прильнув над трещиной скалы;
Здесь нет поры условной года,
Здесь только стужа иль тепло,
И грозно дикая природа,
Подъяв гранитное чело,
Глядит на жизнь, на наше племя
С тех пор, как время создано;
Глядит бесчувственно на время,
Не изменяясь, как оно;
О темя бури рассекая,
С земли бегущие к морям,
Ее развалина немая
Уныло воет по ночам!
Здесь всё питает, всё лелеет
Покой задумчивой души:
Невольно сердце каменеет
В безлюдьи каменной глуши.
Я не ропщу и не страдаю,
Забыл грустить, забыл любить;
Привык к убийственному краю,
Где думал дня не пережить;
Громад нетленных убегая
За дверью хижины моей,
Я философствую, зевая,
О милой бренности вещей!
228. БОРАТЫНСКОМУ («Напрасно я, друг милый мой…»)
Напрасно я, друг милый мой,
Желал найти науку счастья;
Напрасно, всех любя душой,
Просил любови и участья…
Участья… Кто его найдет?
О, люди холодны, как лед…
Мои труды вотще пропали,
Но чувства опытнее стали —
Мне люди в наготе предстали —
Я пожалел моих хлопот.
В наш век счастливый, век прекрасный
Приветлив ласковый народ;
Всё дышит тишиной согласной,
Друг другу братски руку жмет;
Пристойно скромны изуверы,
Пристойно воры ждут ночей,
Не давят жертв во имя веры,
И нет державных палачей…
Чего ж желать мне оставалось?
К чему я стал себе злодей?
К чему рассматривать людей?
Пусть было б всё как всё казалось.
Так, друг, теперь я вижу сам,
Уже нет нужды мне в совете —
Науки счастья нет на свете,
И дать не могут счастья нам.
Счастлив, кто в уголку уютном
Для жизни нужным не убог
И в исступлении минутном
С любовью позабыться мог;
Кто свету ввек не доверялся,
Один пирует жизни пир,
Кому так свет не представлялся,
Как в микроскоп фламандский сыр!
229. АРИЯ («Век юный, прелестный…»)
(На голос: Nargeons la tristesse) [168]
Век юный, прелестный,
Друзья, улетит;
Нам всё в поднебесной
Изменой грозит;
Летит стрелой
Наш век младой;
Как сладкий сон,
Минует он.
Лови, лови
Часы любви,
Пока любовь горит в крови!
Затмится тоскою
Наш младости пир;
Обманет мечтою
Украшенный мир;
Беднеет свет;
Что день, то нет
Мечты златой,
Мечты живой!
Лови, лови
Часы любви,
Пока любовь горит в крови!
Как май ароматный —
Веселье весны;
Как гость благодатный
Родной стороны, —
Так юность дней,
Вся радость в ней…
Друзья, скорей
Всё в жертву ей!
Лови, лови
Часы любви —
Пока любовь горит в крови!
230. ЗАПАД
Егда даси преподобному твоему видети нетление.
Есть на Западе темном стеною скала,
Скалу тайная дверь сторожит;
Дверь та всела, вросла, дверь та корни дала,
Залилась в вековечный гранит.
Под скалу не скребись — не подрыться под низ:
Безответен там заступа гул;
На скалу не скребись — неба в дальную высь
Неприступный хребет потонул.
Что ж скала залегла — что задвинул гранит —
Что же тайная дверь сторожит?..
Но на Западе темном скала та лежит
И за тайною дверью молчит!
231. ЖАЛОБЫ НА П<ЕТЕР>БУРГ
В дымном городе душно,
Тесно слуху и взору,
В нем убили мы скучно
Жизни лучшую пору.
В небе — пыль либо тучи,
Либо жар, либо громы;
Тесно сжатые в кучи,
Кверху кинулись домы;
Есть там смех, да не радость,
Всё блестит, но бездушно…
Слушай, бледная младость,
В дымном городе душно!
232. ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА К ВАМ
Я взглянул в ваш край счастливый,
Вашим кланялся богам,
Но узнал, что бес ревнивый
Стережет дорогу к вам:
Всё беды без промежутка,
Рвы и реки на пути,
И от Медного не шутка
До Бернова довезти!
На извилистых дорожках
Ни приметы, ни версты;
То грозят на курьих ножках
Допотопные мосты,
То пугает бес лукавый
Быть под горку на боку,
То по горло переправой
Вас потешить чрез реку;
Мнишь: аминь дороге тряской,
Цель сердечная близка,—
Глядь — опять перед коляской
Змеем кинулась река,
За деревней, с гору ростом,
Лег горбатый домовой,
Вдоль дороги черным мостом
Перегнулся над рекой;
Страх! опять по шею в воду
Прямо кинешь лошадей,
Бьешься час, не зная броду,
В гору выедешь, и с ней
Наконец блеснет желанный,
Мирным стражем ваших мест,
Колокольни деревянной
На вечернем небе крест;
Бес-проказник исчезает,
Ободрился паладин,
И над рощею всплывает
Милый сердцу мезонин.
233. ВОСПОМИНАНИЕ («Друг того, чей взор тоскующий…»)
Друг того, чей взор тоскующий
Не вздремнет на ложе сна,
Звездной тверди гость кочующий,
Солнце полночи, луна,
Я люблю твой лик божественный,
Но не греет он в ночи,
И не властны тьмы торжественной
Разогнать твои лучи…
Да, но есть еще сияние,
Есть луна небес других:
Там горит воспоминание
Благ утраченных моих.
При звезде его негреющей
Их душа распознает,
Но ни искры пламенеющей
С них на сердце не падет!
234. ВОРОН
Здорово, друг ворон, бездомный, бессонный,
Разумная птица моя!
Сосед мой, мой ворон, мой гость благосклонный,
Прилет твой приветствую я.
Зачем ты так близко к жилищу живого
И зорко так в очи глядишь?
Иль вещую тайну из мира другого
Ты молча на сердце таишь?
Всё знаю, друг ворон, вещун запоздалый:
Ты поздно подсел под окно,—
Всё знаю, мой ворон, мне сердце сказало,
И сердце сказало давно!
235. ПУТЕШЕСТВЕННИК
Уж много лет как я, друг милый,
Оставя отчий дом,
Побрел, влекомый тайной силой,
Неведомым следом.
След всё вился в дичи опасной,
Всё глубже впадал в лес
И вдруг над пропастью ужасной
Заглохнул и исчез.
И вдруг призванья глас желанный
Умолк в моей груди…
Стою, седеет бор туманный —
И бездна впереди.
236. ПРИСТАВ ДОМА СУМАСШЕДШИХ К ПОСЕТИТЕЛЬНИЦЕ
Красавица, зачем нас посетила?
Что в этот гроб тебя могло привесть?
Придет пора, засыплется могила —
Тогда приди, на свежем дерне сесть…
Знакомы вы?.. Гляди смелее в очи:
В них нет любви, но и укора нет;
Ему слились, как привиденья ночи,
Все образы, без красок и примет.
Не бойся же, не вскрикнет, не узнает:
Всмотрись в его бездонные глаза, —
В них не земной теперь огонь пылает,
В них не блеснет знакомая слеза.
На пламени и козней и коварства
В нем мир земной, перепылав, погас;
Зато, царем заоблачного царства,
Как гордо он теперь глядит на нас!