Василий Никифорович Григорьев родился 25 января 1803 года в семье бедствующего петербургского чиновника. Одиннадцати лет был отдан в Петербургскую губернскую (будущую 2-ю) гимназию, которую окончил в декабре 1820 года. Из гимназии, отличавшейся рутинерством и бездарностью преподавателей, Григорьев вынес лишь чрезвычайно скудные сведения; однако он с благодарностью вспоминал впоследствии профессора русской словесности Н. Бутырского, который ободрил и поддержал первые поэтические опыты Григорьева — перевод из Оссиана «Гимн солнцу» и переложения псалмов. С начала 1820-х годов Григорьев начинает помещать в «Благонамеренном» свои стихи, преимущественно переводы из Салиса, Ламартина, Маттисона, Клопштока и др. Общение с Бутырским и товарищами по гимназии (в частности, П. Ободовским) вводит его в круг литераторов; одновременно Григорьев усиленно пополняет недостатки своего образования чтением и изучением языков. В 1821 году он поступает на службу в Экспедицию о государственных доходах, однако, несмотря на трудолюбие и исполнительность молодого чиновника, служебная карьера поначалу ему явно не удается. В декабре 1823 года уже получивший некоторую известность своими стихотворениями Григорьев избирается по представлению Рылеева членом Вольного общества любителей российской словесности.
Литературно-общественная позиция Григорьева в это время складывается под непосредственным влиянием декабристского крыла Общества; в его творчестве этих лет преобладающая роль принадлежит гражданским мотивам. По-видимому под воздействием Рылеева и Ф. Глинки, он возвращается к псалмодической лирике, используя библейскую образность для создания ораторских инвектив, насыщенных гражданским содержанием в духе аллюзионной декабристской поэзии («Падение Вавилона», 1822; «Чувства плененного певца», 1824; «Жалобы израильтян», 1824); характерно и обращение его к теме новгородской вольности («Берега Волхова», 1823) и наиболее героическим эпизодам русской истории («Нашествие Мамая», 1825); в том же русле декабристской литературной традиции идет и его известное стихотворение «Гречанка» (1825), наряду с «Грецией» Туманского один из наиболее значительных в литературе 1820-х годов откликов на греческое восстание. Весной 1825 года Григорьев впервые посещает Кавказ; «кавказская тема» с этого времени становится одной из важных в его творчестве.
Ни восстание 14 декабря, ни следствие по делу декабристов не коснулись Григорьева; однако еще в 1828 году в «Северных цветах» он печатает «Сетование» — одно из лучших своих стихотворений, проникнутое ощущением гражданской скорби и, несомненно, связанное с недавними событиями. Григорьев сохраняет и расширяет литературные связи: с Гречем и Булгариным (в «Сыне отечества» и «Северном архиве» он печатается еще в 1830-е годы), с Измайловым; в кружке Дельвига он знакомится с Пушкиным; у Булгарина (в 1826 году) — с Грибоедовым. В апреле 1828 года Григорьев отправляется в длительную служебную командировку на Кавказ; здесь он встречается со ссыльными А. Бестужевым и В. С. Толстым и присутствует на обеде по случаю свадьбы Грибоедова; в 1829 году он же первым встретил тело убитого Грибоедова, о чем рассказал в одном из своих очерков. Посетив Грузию, Нахичевань, Пятигорск, составив обозрения Нахичеванской провинции, персидской границы и торговли в Закавказском крае, Григорьев в конце декабря 1830 года вернулся в Петербург, с репутацией авторитетного знатока экономики и статистики. В 1832–1835 годах он постоянно находится в разъездах по служебным поручениям — в Олонецкой и Архангельской губерниях, в Пскове, на Украине, в Прибалтике, в Крыму[169]. Путевые впечатления проецируются в его поэзию, в частности «восточной темой», разрабатываемой, однако, в духе традиционной для романтической поэзии 1830-х годов «ориентальной» экзотики. Из стихов Григорьева исчезают общественные мотивы; происходит и смена жанровых форм. Он культивирует романс, лирический монолог, философско-дидактическую балладу; поэтика его приобретает черты «бенедиктовской» напряженности и мелодраматизма, однако без бенедиктовских крайностей. Стихотворения Григорьева 1830-х годов не выделяются как сколько-нибудь заметное и оригинальное явление и представляют интерес главным образом как факт эволюции поэтического стиля.
Во второй половине 1830-х годов поэтическая деятельность Григорьева почти прекращается; в поздние годы он дает своему творчеству невысокую оценку, рассматривая его не как «дар, ниспосланный… свыше», а как «минутную вспышку довольно живого воображения», результатом которой было то, что из него «не вышло ни настоящего поэта, ни истинно дельного чиновника»[170]. До конца жизни он остается в департаменте государственного казначейства, последовательно получая назначения правителя канцелярии, исправляющего должность начальника отделения, наконец вице-директора (с 1858 года). В 1842 и 1846 годах он совершает две заграничные поездки. Умер Григорьев 5 декабря 1876 года в отставке, дослужившись до чина действительного статского советника. После него остались обширные мемуары («Заметки из моей жизни», 1851–1863) преимущественно бытового характера, с некоторыми ценными сведениями, касающимися его встреч с писателями[171].
237. ГОРНЫЙ ПОТОК
О юноша бессмертный!
Куда стремишься ты,
Рождением безвестный,
С нагорной высоты?
О, как ты мил, прекрасен
В серебряных кудрях!
Как грозен ты, опасен
В утесистых скалах!
И сосна вековая
Перед тобой дрожит,
К земле главу склоняя…
Вмиг корнем вверх летит!
Бегут скалы упорны,
Веков седых престол;
Ты ступишь — глыбы горны,
Треща, катятся в дол!
И солнце одевает
Тебя своей красой
И часто наряжает
В цвет неба голубой.
Зачем же так стремиться
В угрюмый океан?
Иль хочешь удалиться
От близких к небу стран?
Или тебе постылы
Лазурь, краса небес
И в старину твой милый
Приветливый утес?
О юный! не стремися
Ты в Океан седой…
Или навек простися
С свободою златой!
Ах! и тебе приманчив
Наружный тихий вид;
Но знай, что он обманчив,
Хоть Океан молчит.
Пусть месяца мерцаньем
Ты будешь осребрен,
Пусть утренним сияньем
Ты будешь озлащен…
Но что покой, отрада,
Что месяца привет,
Что блеск прелестный злата,
Когда свободы нет?
Ты здесь везде властитель,
Везде как мощный царь:
Земля — твоя обитель!
Утесы — твой алтарь!
А в море ветр твой спутник,
Вожатый вод твоих;
Ты в нем навеки узник
Во власти вихрей злых!
О юный! не стремися
Ты в Океан седой…
Или навек простися
С свободою златой!
238. ПАДЕНИЕ ВАВИЛОНА
Погиб тиран! Возденем к небу длани!
Давно ли мы, с поникшею главой,
Несли ему уничиженья дани,
Омытые кровавою слезой?
Давно ли меч, в крови ненасытимый,
В руке убийц властительных сверкал?
Виновник бед и язв неисцелимых,
Давно ли он народы пожирал?
Всевышний внял сынов своих моленью —
И нет его! меч гордый преломлен;
Конец бедам, конец уничиженью,
И иго в прах с страдальческих рамен!
Столетний кедр, воспитанник Ливана,
Воздвигнулся ветвистою главой,
Возвеселясь погибелью тирана.
«Он пал, — гласит, — он пал, властитель мой!
Ликуй, Ливан!» Под острием железа,
Свободный днесь, уж не падет твой сын
И, опершись на рамена утеса,
Возвысится, как мощный исполин!
Смерть варвара смутила мрачны сени:
Узрев его, содрогся хладный ад;
Воспрянули из мрака сильных тени,
И, на него вперивши робкий взгляд,
Они рекли: «И ты, царь Вавилона,
Познал и ты ничтожества удел!»
Давно ли он с блистательного трона
Величием, гордынею гремел?
Днесь труп его, источенный червями,
Лежит во мгле, осклабив тусклый взор;
Заутра вихрь с поблекшими листами
Снесет его надменности в укор…
Денницы сын, блестящее светило,
Чья длань тебя низринула с небес?
Чье мщение в единый миг сразило
Могучего, как вековый утес?
Не ты ли рек: «Сравняюся с богами,
Превыше звезд поставлю мой престол,
К моим стопам падут цари рабами…»
Ты рек — и пал, главой склонясь на дол!
Угаснет день — и путник утомленный
Зайдет сюда — и труп увидит твой.
«Вот смертный тот, — он скажет, изумленный,—
Кто управлял Вселенныя судьбой,
Кто услаждал свой слух цепями рабства,
Под чьей стопой являлась степь кругом,
Пред кем в плену дымились царства,
Стенал народ под варварским жезлом!»
Чудовище, природой отчужденный,
Проклятие с забвеньем твой удел!
Твой труп, один, лежит непогребенный,
Лишь хищный вран крылом его одел!
Где замыслы гордыни величавы?
Как сорванный ветрами лист сухой,
Исчез и след твоей гремевшей славы…
Дрожи, тиран, не дремлет мститель твой!
239. РЕКА ЖИЗНИ
Из стран Рождения река
По царству Жизни протекает,
Играет бегом челнока
И в Вечность исчезает.
В ней редко видишь тишину
И редко струй успокоенье,
Но чаще бури быстрину,
Волны с волной боренье.
Не отдыхая, Жизнь плывет
По сей реке туманной
И борется с волнами бед
До пристани желанной.
Лишь муза с берега глядит
На изнуренье Жизни хилой
И розами ей путь кропит
Окрест кормы унылой.
О муза, спутник дней моих,
Будь неизменный мой вожатый!
Твой взгляд умножит радость их
И облегчит души утраты.
240. К С-У, ОТЪЕЗЖАЮЩЕМУ НА РОДИНУ
Прости, любезный! Добрый путь!
Лети на родину святую
В семье родимой отдохнуть,
Изведать жизнь прямую!
Младенчества беспечный миг
Там сердцу внятно отзовется
И свежесть прежних чувств твоих
С душою юноши сольется;
Природа встретит там тебя
С давно знакомою улыбкой;
Ты очаруешься, промолвишь вне себя,
Что заведен туда ошибкой…
Коснешься в радости немой
Беда́ми скованной цевницы —
Она откликнется на глас призывный твой
И грянет гимн заутренней деннице!..
Там всё тебя одушевит:
И дикий дым родного крова,
Умолкших сел вечерний вид,
И свежесть утра золотого…
А здесь, мой друг, приличий светских хлад;
Здесь тухнет пламень вдохновенья, —
И если иногда и прояснится взгляд
Восторгом песнопенья,
То — уцелевший злак под черепом зимы;
То — огонек в глуши полупотухший;
То — слабый луч, чрез скважину тюрьмы
На узника украдкою скользнувший…
241. ТОСКА ОССИЯНА
О арфа! пусть твой слабый стон,
Исторгнутый десницей устарелой,
Пробудит хоть на миг бесславный сон
Родительской страны осиротелой!
Пусть с сей скалы, подножия дубов,
Ровесников моей седи́ны,
Прольется старца песнь. Реви с борьбой валов,
Осенний ураган, взрывай дубрав вершины!
Надвинь на свод пустых небес
Громады туч свинцовых!
Ты, ночь, раскинь свой креповый навес
И мрачные набрось на мир оковы!
Свершилось! нет того, чья сталь меча в боях,
Как бы звезда победная, блистала
И в вражеских трепещущих устах
Прощание с сей жизнью вынуждала…
Свершилось, нет Фингала!
События минувших дней,
Пожранных вечностию жадной,
Проснитесь в памяти моей:
Да огласит сей холм Фингала подвиг ратный!
Я помню (и тогда кипела кровь во мне
И меч дрожал в руке нетерпеливой):
Сверкали копьями — и в шумной вышине
Свистали стрелы боевые…
Железо тупится; со строем сшибся строй;
Удар в ответ удару стонет;
Фингал далек от нас: бегу к нему стрелой —
И что ж? врагов страх с тылу гонит!
Бегут лучей его копья, —
Так утром дымные туманы,
Покрывшие восточные курганы,
Редит огнистая заря!
Катмора ищет взор Фингала,—
Сошлись; уж рок колеблется меж них…
Конец взгремел… И гордо отлетала
Душа Катморова в страданиях немых.
Но будь утешен ты, Катмор!
Фингал жалел твоей погибшей славы
И с гордостью вперял свой храбрый взор
На труп твой величавый!
Но должен ли я днесь тебя, родитель мой,
В пылу побед венчать венком лавровым?
Нет, нет! Мне суждено настроить голос свой
В надгробну песнь над хо́лмом новым.
Недаром стон глухой трикраты сон лесов
Смущал полуночной порою;
Недаром гром гремел и вой зловещих псов
Мне сердце раздирал тоскою;
Недаром арфа в черный день
Сама собою содрогалась,
Как будто бы чья жалобная тень
Эфирными перстами к ней касалась.
О, сколько бедствий в жизни сей
Судьба мне завещала!
Давно ль всхолмилася на лоне сих полей
Могила храброго Фингала,—
И вечной ночи мрак смежил
Мои увлаженные вежды!
Мне мир как гроб, лишенному светил,
Лишенному надежды!
Одна осталась мне отрада — обнимать
Твой прах холодными перстами.
Ты зришь меня, — но мне тебя уж не видать!
Когда ж, когда ж воздушными крылами
К тебе, родитель, понесусь
В надоблачный чертог летучий?
Когда с землею я прощусь,
Где шаг — то друга гроб или курган могучих?
Узрю ль тебя, желанная страна?
Ото́прутся ль врата отчизны?
Железная судьба, ты хочешь, чтоб до дна
Испил я чашу горькой жизни…
242. БЕРЕГА ВОЛХОВА
(Посвящено Алексею Романовичу Томилову)
День упадал во глубь лесов;
В долине вечер воцарялся,
И меж высоких берегов
Спокойно Волхов разливался.
Над ним нависнувши стеной,
Твердыни праздные[172] дремали,
Вблизи синел курган крутой,
И тени на водах лежали.
Воспоминанья прошлых дней
На сих местах в моей душе теснились:
Так — здесь толпы богатырей
С пришельцами за кров родимых бились;
Правдивым мщением кипела русских грудь,
Свободу жизни ограждая, —
И часто Волхова багро́вел светлый путь,
Враждебных трупы увлекая.
Быть может, богатырь на камне сем острил
Свой меч, притупленный щитами;
Иль, обессиленный, склонясь над ним, просил
Он у небес победы над врагами.
Теперь всё смолкло здесь! Лишь в бурю вран кричит,
Гнездяся в башне позабытой;
На ржавых вереях дверь дряхлая скрыпит,
И свищет ветр в стене разбитой.
Иль время иногда рушительной рукой
С вершины камни обрывает,—
И Волхов с шумом поглощает
Потомков древности святой.
Так старец, ослабев от бед,
Теряет ветхие седины,
И алчной вечности пучины
Уносят их минутный след!..
О Волхов! берегов твоих
Не оглашает днесь ни голос грозной битвы,
Ни тяжкий стон последния молитвы,
Ни вопли дев с полей родных.
К тебе певец идет с довольною душой:
Он любит с башни зреть, задумчивости полный,
Как ты волнуешься сребристою струей,
Колебля рыбарей разбросанные челны;
И перед ним цветущее село
Склоняется над тихими водами,
Любуяся в их светлое стекло;
Здесь берег обнялся зелеными лугами,
Там он стеной песчаною обвис,
И ели древние над ним шатром сплелись!
Мне не забыть тех томных впечатлений,
Питавших мысль мою при Волховских струях.
Картинные брега, я помню вас в мечтах,
Как помнят призраки веселых сновидений!..
243. К УЕДИНЕНИЮ[173]
Сплетайся ветвь осины луговой
С березой, с липою душистой!
Зеленый кров раскинься надо мной!
Повей деревни воздух чистый!
Под сень твою певец душой летит,
О сельское уединенье!
Твой сладкий мир в нем дух животворит
И пробуждает вдохновенье.
Позволь и мне возлечь под твой приют
И оживить свой дар убогий:
Там суеты меня не развлекут,
Там стихнут ложных чувств тревоги.
Там вознесусь душою к небесам,
Расторгнув цепь земных желаний;
Там воскурю сердечный фимиам
Перед владыкой мирозданий.
Откройся же природы сельской лик!
Развейся ткань полей зеленых!
И разносись жнецов веселый клик
На нивах, жатвой озлащенных!
Там листьев шум, душою овладев,
Мечты на юношу навеет;
Там матери пленительный напев
Младенца тихим сном лелеет…
244. ЗАМЕРЗШИЙ ВИНОГРАД
Что сохнешь ты и листья опустил,
Мой виноград, унизанный кистями?
Знать, и тебя на гибель застудил
Холодный ветр, промчавшийся полями.
Друзья твои глядят с немой тоской
На твой приют: уж стены запустели,
Где ты вился́ зеленою лозой,
Где в пурпуре твои плоды созрели.
Жизнь пылкая угаснула в стеблях,
Свернулся лист, безвременно иссохший;
Взойдет заря — и пропадет твой прах,
Как след людской среди пустынь заглохших,
Ах, как и ты, умрет младой певец!
В цепях тоски его душа хладеет,
И недалек безрадостный конец:
Как в зной роса, в нем жизнь уже скудеет.
245. БЛИЗОСТЬ МИЛОЙ
Катится ль над озером радостный день;
Светлеет ли месяц в потоке,
Прорезав лучами вечернюю тень,
Иль ночь разлилась на востоке,—
Ты всюду сливаешься с мыслью моей,
Ты с ней неразлучна и в мраке ночей.
Шумит ли волна под наклоном берез,
Вставая на берег песчаный;
Шело́хнется ль роща с рассветом небес,
Стрясая ночные туманы, —
Ты всюду сливаешься с мыслью моей,
Ты с ней неразлучна и в мраке ночей.
Белеет ли вихрем встревоженный прах,
Столбом пронесясь над равниной;
Торопится ль путник на темных полях
Завидеть шалаш свой пустынный, —
Ты всюду сливаешься с мыслью моей,
Ты с ней неразлучна и в мраке ночей.
246. ЧУВСТВА ПЛЕНЕННОГО ПЕВЦА(Подражание 136 псалму)
Тоскуя, сидел я на бреге потока.
Позор вавилонян рассвет озарял:
Сатрап, попирая царицу Востока[174],
Веками сплетенный венец обрывал!
И в рубищах девы бежали толпою,
В слезах озираясь на отческий кров,
Где жили они безмятежной душою,
Где юности светлой вкусили любовь.
Средь пышных развалин бродил я мечтами,
Смотря на извивы свободной струи.
И песней хотели. Мне славить струнами
Победы сатрапа и узы священной земли?
Нет! лучше иссохни под цепью десная
И пылкое сердце в неволе истлей,
Чем арфу порочить, душе изменяя,
И песнию слух твой лелеять, злодей!
Повесил я арфу на ветви оливы.
О Са́лем, да будет свободен в ней звук!
Когда твоей славы замолкли отзывы,
Я спас ее с жизнью от вражеских рук.
И в рабстве Евфрат небеса отражает
И гордо по нивам плененным бежит.
Так сердце певца гнев судьбы презирает
И песнию робкой врага не дарит!
247. К НОЧИ
Приди скорей, подруга снов!
Напой меня тоски забвеньем
И обмани мою любовь
Веселым, долгим сновиденьем!
Когда же звуки милых слов
Проникнут душу умиленьем, —
Не вдруг снимай с меня покров,
Помедли тяжким пробужденьем…
248. К НЕВЕРНОЙ
Не отравляй моей тоски
Улыбкой, ласкою притворной
И сердца снова не влеки
К мучениям любви упорной!
Невинный жар твоих ланит,
Очей веселое сиянье,—
Всё помню я, — но не слетит
Ко мне любви очарованье.
Нет, не слетит оно назад
К моей душе полузабытой:
Так оставляет аромат
Сосуд, небережно разбитый!..
249. ГРЕЧАНКА
Зачем в руке твоей кинжал,
Дочь вдохновенного Востока?
Младые перси панцирь сжал
И кудри девы черноокой
Шелом безжалостно измял?
Тебе ли свой воздушный стан
Обременять таким нарядом?
Тебе удел природой дан —
Влечь юношей волшебным взглядом,
Их жизни прояснять туман.
Скажи: не родственная ль месть
Тебе кинжал вложила в длани?
Или твоя страдает честь,
Или ты мыслишь в бурях брани
Любви измену перенесть?
«Не изменяла мне любовь;
Ах, тяжелы судьбы удары!
Чем я жила — не при́дет вновь:
Там, над обломками Ипсары,
Дымится греческая кровь!..
Не спрашивай, где мой отец,
Где в муках мать моя изныла,
Где сердца верный первенец,—
Там, там надежд моих могила,
Ипсара — терновый венец!
Но среди бед не пал мой дух:
Мне внятен стон моей отчизны.
Он в полночь мой тревожит слух
Сквозь краткий сон печальной жизни,
Как при последнем часе друг!
Хлад северный не леденит
Утес срывающие воды —
Так цепи звук не заглушит
Не спящий в сердце глас свободы:
Месть варварам — мой твердый щит!
Прости!» — Зачем слеза в очах?
Тяжка кровавая обида?
Не унывай: на небесах
Не гаснет солнце Леонида,
И не остыл Эллады прах!
Пусть нежатся среди пиров
Похвал изысканных кумиры!
Лесть ляжет с ними в мрак гробов;
Но ты… ты достоянье лиры,
Живой посредницы веков!
250. НАШЕСТВИЕ МАМАЯ(Песнь Баяна)
Не туча над Русью всходила востоком,
Не буря готовила гибель земли,
Не воды с Кавказа срывались потоком, —
Под знамя Мамая ордынцы текли.
Стеклися и хлынули в Русское царство!
Но дремлет ли в праздном бессильи орел,
Когда расстилает сетями коварство,
Готовя великому тесный удел?
Воскресло, воскресло ты, чувство свободы,
В сердцах, изнуренных татарским ярмом!
Так глыбой не держатся горные воды
И тощею тучею мещется гром.
Я зрел: на распутьях дружины теснились;
Из мирного плуга ковался булат;
И плакали жены, и старцы молились,
И мщением искрился юношей взгляд.
Как листья дубравы под вешним дыханьем,
За Доном взвевались знамена татар;
Осыпаны вечера ярким сияньем,
Доспехи ордынцев горели, как жар;
Как листья дубравы под холод осенний,
С рассветом ложились без жизни ряды;
Тускнели доспехи под кровью сражений,
И долу клонилося знамя Орды.
Почто ж не любуешься с выси кургана
Воинственным полем, надменный Мамай?
Не зиждешь, как прежде, победного стана?
Бежишь, как безумный, в отеческий край?
Сын варварства! в нем ли найдется утрата?
Тебя оглушат там проклятия вдов;
Сестра там заплачет за лучшего брата,
Отец за надежду, последних сынов.
Не знал ты, что чувство свободы сильнее,
Чем алчность корысти, душ купленных жар;
Не знал ты, что сердцу звук цепи слышнее,
Чем звонкого злата о злато удар.
Днесь поздо клянешь ты улусов кумиры,
На русское небо боишься взглянуть.
Беги! не сорвать тебе с князя порфиры:
Цепь рабства не давит уж русскую грудь!
251. ВЕЧЕР НА КАВКАЗЕ
Сын Севера, с каким благоговеньем
Я жадный взор питал полуденной страной,
Где мысль объемлется невольным вдохновеньем
И падает во прах пред дивной красотой!
Преодолев кипящие стремнины,
Где жаркая струя сквозь камни пронялась,
Мечук[175], с твоей крутой вершины
Я обнимал душой утесистый Кавказ!
Светило дня на запад упадало
И, заревом подернув цепи гор,
Громам Ермолова в укор,
Кавказской вольности вертепы освещало:
Громады снежные, как ряд седых веков,
В немом величии сияли
И два шатра из яркой ризы льдов
На раменах своих держали[176].
Как темное орлиное крыло,
На север туча налегала
И Бешты[177] пасмурной чело
Венцом туманным обвивала;
На яркой зелени лугов
Бродили тени облаков;
Река то лентой извивалась
В благоуханных берегах,
То за курганами терялась
И с шумом падала в овраг.
Почуя близость непогоды,
Орлы летели к небесам
Навстречу молнии, громам,
Как званные на пир природы!
Еще светлел упорный день
Над озаренными скала́ми,
А за восточными холмами
Росла ночная тень.
По туче гром за громом рвался,
Летала молнии стрела,
И мрак за нею озарялся
Вкруг белоглавого орла.
Вот солнца лик утесом заслонился;
Последний свет струей извился
И, на Эльбрусе отразясь,
В туманном воздухе погас…
О вольность дикая племен неукротимых,
Не твой ли вечер вижу я?
Померкнет скоро жизнь твоя
В ущельях гор непроходимых!
Невзгода брани уж висит:
Ермолов двинется громами,
И твой орел, Россия, осенит
Кавказ широкими крылами!
252. ЗИМНЯЯ НОЧЬ В СТЕПИ
Холодный вихрь крутит снегами;
И степь, как жертва непогод,
Своими тощими боками
Поддерживает неба свод,
Блестящий яркими звездами.
Мороз невидимо трещит,
И полумесяц раскаленный
На пламенном столбе стоит.
Светя над миром утомленным,
И степь бескровна, мнится мне.
Как тяжело в пустынной доле!
Туда, мечты, ко звездной вышине!
Покиньте жизни нашей поле!
На нем, как степью, вихорь бед
Следы веселья завевает;
И, как назло, надежды свет
Путь бесприютный озаряет;
Как звезды, радости блестят
Над странником — он к ним стремится,
А на душу земного хлад
Тяжелой цепию ложится!
253. БЕШТАУ
Ровесница векам первовременным,
Твое чело дерзал я попирать.
Как весело питомцам жизни бренным
Из-под небес отважный взгляд бросать!
Внизу, как ад, во мгле овраг зияет,
В венце лучей стоит над ним скала…
След вечности! здесь время отдыхает,
Его коса здесь жертвы не нашла.
О жизнь певцов, святое вдохновенье,
Я вижу твой незыблемый алтарь!
Как змей без сил, под ним шипит забвенье,
Земных страстей неодолимый царь.
О, сколь блажен, кто с пламенной душою
На сей алтарь свой звучный дар принес:
Он цепь земли отбросил за собою
И чувствовал присутствие небес…
254. СЕТОВАНИЕ(Израильская песнь)
Восплачь о том, кто плачет в Вавилоне!
Его земли померкнул светлый лик;
И вместо арф в разрушенном Сионе
Предателей встает безумный крик.
Израиля питомец вдохновенный,
Без песень ты! тебе в ручье родном
Не прохлаждать стопы окровавленной:
Изноешь ты на береге чужом!
«Я суд небес в день скорби призову,
Не мне земля, — душа твоя твердила. —
Орлу дано гнездо, пещера льву,
Приют рабам… Иакову могила!»
255. ГРУЗИНКА
Она мила невинной красотою:
Ее душа, как снег на теме гор,
Блистающий полуденной порою,
Еще чиста; в ней тих и ясен взор,
Он страстию не возмущен земною.
Смотрите, вот она в кругу подруг,
Под звуки бубн лезгинку пляшет с ними;
И стар и млад, толпой теснясь вокруг,
В ладоши бьют с припевами живыми.
Свежей весны и тополя стройней,
Она, всплеснув лилейными руками,
Помчалася — и всё быстрей, быстрей,—
И вдруг стоит — и черными очами
Поводит… Но пленять недолго ей!
Ее краса мелькнет как сновиденье:
Заметили вы юношу в толпе?
Как он глядел, с безумным упоеньем,
На обреченную его судьбе!
Едва узрев зарю прекрасных лет,
Едва вздохнув в своей свободной доле,
Она, как лань, с ним под венец пойдет,
А от венца к томительной неволе.
256. КНЯЗЬ АНДРЕЙ КУРБСКИЙ[178]
Как стая лебедей, застигнутых грозой,
В полях шатры литовские белели:
Душа Батория рвалась на Русь войной,
Сердца граждан к герою пламенели.
О стены Полоцка! Давно ли жребий битв
Вас воротил под русские знамена?
И снова слышен вопль отчаянных молитв:
Там за Двиной куют оковы плена…
Нестройный шум кругом обходит вражий стан,
Не дремлет рать, а ночь уж над землею,
Леса безмолвствуют — и стелется туман
По-прежнему над спящею рекою.
Судьба грядущего волнует сонм вождей,
Их бодрый дух, как снасть под бурей, гнется, —
Но кто средь них пришлец? Он жгет огнем очей,
И в верности перед мечом клянется…
Князь Курбский, отрекись! Ряд доблестных могил
И бедная отчизна пред тобою…
Свершилось! Мести яд в нем чувства отравил
И занял мысль предательной войною.
«Иду — смирися, Иоанн,
На окровавленном престоле!
Кто станет за тебя, тиран?
Народ, замученный в неволе,—
Худая рать против граждан…
Прошло твое златое время!
Я помню, как во цвете дней,
Пороков низких сбросив бремя,
Завесу тьмы сорвав с очей,
На лобном месте ты явился
С толпой бояр и воевод…
И некий свет в Москве разлился!
От тяжких снов восстал народ
И, чувством сладостным томимый,
Подвинулся со всех концов:
Так царь светил, еще незримый,
Из мрака гор влечет орлов.
Стеклись и стар и млад, как волны,
Залив всю площадь близь царя,
И стихнули, благоговенья полны,
Преображенного узря.
Величие души прямое
Мятежную сменило кровь,
В нем разожглась к добру любовь,
В очах раскаянье живое;
Как он молил забыть беды́ —
Исчадье своевольной жизни —
И клялся мудрости плоды
Взлелеять для драгой отчизны!
Друзья царя, в толпе вождей
Адашев и Сильвестр стояли:
Залог надежды лучших дней,
Как две звезды, они блистали.
Я зрел, как царственный обет
Из уст в уста передавался —
И русский, жертва долгих бед,
В слезах пред небом умилялся…
И души всех в единый щит
Слились за Русь, царя и бога!
О, сколь прекрасен зрелся вид!
К высоким подвигам дорога
Отверзлась, с нетерпенья длань
Хватала меч, ища обиды,—
Громить ли буйную Казань,
Смирить ли полчища Тавриды?
Народный дух, как исполин,
Восстал из бездны испытаний;
Над ним, рассеяв мрак годин,
Зажглась звезда завоеваний…
А днесь? Тиран, ты заглушил
Спасительный закон природы —
И Русь родную превратил
В гроб древней славы и свободы!
Под шумом буйственных пиров,
Отец-губитель беспощадный,
На трупы свежие сынов
Ты зришь с улыбкой кровожадной.
Не песнь побед, не клик граждан,
Лишь жертвы вопль твой слух пленяет;
И солнце, сняв с Москвы туман,
Ряд новых казней освещает:
Как злак, падет и стар и млад,
Муж битвы и душа совета;
Не смей оплакать брата брат:
Дерзнувший бросить мщенья взгляд
Наутро уж невзвидит света.
Без места в думе мудрый муж,
Влачись, как тать, в чужбину;
Ватага злых, наемных душ
Сменила царскую дружину.
Давно погасли две звезды:
Адашев, друг добра и чести,
Не избежал злой клеветы
И царской легковерной мести;
Он твердо перешел к цепям
От ступеней скользистых трона
И, жизнь вручая небесам
С мольбой, не обнаружил стона.
А там, где хладный океан
Таит отшельников обитель,
Отрада скорбных россиян,
Почил Сильвестр, вражды гонитель, —
И днесь кто даст благой совет?
Друзья царя — враги народа:
Басманов, изверства клеврет,
Увечный духом воевода;
Свирепых кровопийц глава,
Малюта, изверженье ада;
И Вассиян, злый пастырь стада,
Змея сердец, — его слова
Текут красно с отравой яда.
Но, царь! Уж близок божий гнев!
Се глады землю наказуют,
Меч варваров и язвы зев
В Руси безвыходно пируют;
Растут пожары в городах,
И пепл Москвы не остывает;
Давно успеха нет в боях,
То весь, то область отпадает.
Смирись, — иду!..»
И стройно двинулась Баториева рать.
Уж развились отечества знамена:
На бодрых ратников нисходит благодать —
И далека от мыслей их измена;
Как доброй матери, их жизнь отчизне дань.
Молитеся! Кровавый день зарделся,
Как птица вещая, окрест завыла брань…
И Курбский злым весельем разгорелся —
О, горе русскому!..
С небес спустилась ночь. Мятежная Двина
Раскинувшись, спокойно засыпает;
Сразив толпы теней, плывет над ней луна
И грозную окрестность освещает.
Твердыни Полоцка в развалинах горят;
Раскинут стан под яркими огнями,
Про битву смелую литовцы говорят —
И пьют вино победными ковшами.
Разнесся далеко веселья шумный гул,
Вот по рядам ходить ковши устали,
Песнь звучную младой литовец затянул —
И сон забыт, ей ратники внимали:
«Сладко в отчизне, под сению мира,
Гражданам день за днем провожать;
Но ратнику слаще, под бурею битвы,
За знамя отчизны грудью стоять!
Братья! Чей голос я слышу за нами?
„Вы отстояли матерь-Литву,
Пред вами белеет дорога с чужбины,
И крепость склонила вражью главу“.
Голос знакомый! Он дух укрепляет,
Вспыхни наутро новая брань —
Мы снова, бодрее сомкнемся рядами,
Вперед! За отчизну дрогнет ли длань?..»
Клубится дым над пепелищем битвы,
В сеть облаков закралася луна;
Отвторился по стану глас молитвы,
И сладкий сон наводит тишина.
Почила рать; сквозь сон светлеют лица,
Игра мечты — и лепет на устах:
Им снится мир, на родине светлица,
И взоры дев, и встречи в городах.
Густеет мрак; ряд бледных привидений,
Шатры вождей в безмолвии стоят;
И лишь в одном нет благодатной тени —
Там поздние огни лампад горят;
Задумчиво муж битв сидит пред ними,
Его очей бежит отрадный сон
С спокойствием, с виденьями благими;
Не мыслию победной занят он,
И не горит к Литве святой любовью;
В углу шатра стальной доспех висит,
Широкий меч, облитый русской кровью,
Как божий гнев, очам его блестит…
И в памяти минувшее восстало:
Он, юноша, был родины щитом,
В венце побед чело его сияло,
Он не краснел перед своим мечом,
И лишь за Русь в нем сердце трепетало!
Башкира степь, Ливонии поля
И вышины зубчатые Казани
Еще хранят высокие дела
Его души и меченосной длани;
Как взоры чад преступного отца,
Они пред ним украдкою мелькают,
Но не яснят угрюмого лица:
Невинные, но душу раздирают!
Ночь протекла, — и не смыкал очей
На родину пришедший со врагами;
В его душе утих порыв страстей, —
И на восток смотрел он со слезами,
И проклинал кровавый пир мечей.
257. К *** («Жар юности блестит в его очах…»)
Жар юности блестит в его очах,
Еще его ланиты не завяли,
Порой мелькнет улыбка на устах, —
Но на душе тяжелые печали.
Он чуть узрел любви волшебный свет,
Как вихрь сует задул его лампаду;
Хотел вкусить он дружества привет
И сладкую взаимности отраду,
Но Рок и тут! — и вот прекрасный друг
Уж увлечен на жертву смерти жадной!
И юноша, тая в груди недуг,
Бредет один в сей жизни безотрадной.
Так в Таврии угрюмый кипарис
На кладбище растет уединенно:
В нем никогда птиц гнезда не вились,
И лилия красой своей смиренной
В его тени беспечно не цвела;
И лозы гибкие к нему не припадали,
Не ластились, и мрачного чела
Гирляндою живой не украшали.
258. РОМАНС («От огня твоих очей…»)
От огня твоих очей,
Дева юга, я томлюсь
И под музыку речей
В край надзвездный уношусь.
Я счастлив наедине,
Будто с ангелом, с тобой, —
И земля, как в сладком сне,
Исчезает подо мной.
Но когда тебя вокруг
Дети суетной толпы
И ласкают юный слух
Дерзновенные мольбы,
Мыслит гордый твой отец:
«Дочь моя блестит красой,
Схватит княжеский венец,
Будет знатной госпожой»,—
Я смущен — кляну тогда
И красу и блеск очей:
То падучая звезда,
Вестник гибели моей.
259. ГРОЗА
Был знойный тяжкий день. Как лавой, обдавало
Палящей воздуха струей,
И солнце с вышины докучливо сияло
Над истомленною землей.
Пустыней путник шел. Он вмладе жертва горя;
Окрест его ни тени, ни ручья,
Лишь, как назло, вдали чернеет лес и моря
Синеются зыбучие края.
Томимый жаждою, он страждет, молит бога
Смочить гортань его хоть каплею воды;
«Но внемлет ли богач мольбе убогой?
На небе вечный пир, а на земле беды!» —
Так путник возроптал в безумии своем…
Нежданный грядет вразумления час!
Как девицы грудь перед близким свиданьем
Колеблется трепетным, скрытным дыханьем,
Хлябь моря блестящей волной поднялась.
Из мрачныя бездны встает великан:
Он солнце затмил — и главой с небесами,
Пятой упираясь в седой Океан,
Из мощныя длани метать стал громами.
В глубь леса вонзилися молний лучи, —
И дуб преклонился челом горделивым!
Казалося, ангелов гневных мечи
Смиряли сынов мирозданья кичливых.
Звучала земля, как хвалебный кимвал,
Как будто обитель любви, а не злобы;
Казалось, глаголу небес отвечал
Раскаянья стон из земныя утробы.
И путник, с смятенной, покорной душой,
Склонившись ко праху, лежал как убитый;
Лишь грудь подымалася теплой мольбой,
Лишь чистой слезою блестели ланиты.
Свершив покаянье, он к небу воззрел,
Но там уж светлело! глагол вразумленья
Молчал, — и по тучам свинцовым алел
Трехцветной дугою завет примиренья!
Как манной, земля напиталась дождем,
По воздуху веяло свежей прохладой, —
И путник шел снова далеким путем,
Как бы обновленный небесной отрадой.
260. РОМАНС («Не верю я! как с куклою, со мною…»)
Не верю я! как с куклою, со мною
Играешь ты, моей невинностью шутя:
Мне ль покорить тебя неопытной душою…
Не верю я!
Не верю я! один лишь хладно-смелый,
Чья речь впивается, как едкая струя,
В ком от страстей и ум, и сердце перезрело,
Мил для тебя!
Не верю я… но иногда так нежно,
Так упоительно ты взглянешь на меня,
Что исчезаю я под властью неизбежной,
Весь вне себя!
Прости меня! тебе ли лицемерить:
В твоих очах горит моей любви заря,
И с трепетом души уж я готов поверить,
Как счастлив я.