Александр Павлович Крюков (1803–1833) начал свою деятельность в качестве горного чиновника и изучал маркшейдерское дело в Илецкой Защите (ныне Соль-Илецк). Тяготение его к литературе, насколько можно судить, обнаружилось довольно рано: первые его стихи, попавшие в печать, уже отличаются довольно высоким уровнем поэтической техники. С 1822 года Крюков печатается в «Благонамеренном», «Сыне отечества», «Вестнике Европы» (иногда под анаграммой: «К. Илецкая Защита»). В 1824 году П. П. Свиньин, познакомившийся с ним во время посещения Илецкой Защиты, уже знает о нем как о поэте «прекрасного таланта»[221]. В 1826 году Крюков служит в Оренбурге. Он интересуется местным — башкирским, казахским — фольклором, бытом и историей; впоследствии он станет автором ряда этнографических очерков («Оренбургский меновой двор», 1827, и др.) и незаконченного романа «Якуб-Батыр»; в 1825 году он пишет «казахскую» поэму-балладу «Каратай»[222]. Некоторое время Крюков проводит в степях северо-восточного Казахстана, занимаясь дорожным строительством; результатом этих впечатлений явились впоследствии повести «Киргизский набег» (1829) и «Рассказ моей бабушки» (1831), последняя из которых послужила одним из сюжетных источников «Капитанской дочки» Пушкина[223]. По автобиографическим намекам в стихах Крюкова можно заключить, что сатирические тенденции в его творчестве привели к столкновению его с провинциальной помещичьей средой. В первой половине 1827 года он покидает Оренбург и переезжает в столицу, где служит в департаменте внешней торговли в должности столоначальника. Он сближается с петербургскими литературными кругами, в частности с кружком Дельвига, и помещает свои стихи и прозу в «Северных цветах» и «Литературной газете». Стихи его принимаются благожелательно; Кюхельбекер называл его в дневнике «небесталанным» подражателем Пушкину[224]. Всего до нас дошло немногим более двух десятков стихов Крюкова, разнообразных в тематическом и жанровом отношении (элегии, альбомные стихи, послания и т. д). По своей поэтической культуре Крюков стоит на границе 1820-х и 1830-х годов; он не был захвачен исключительно элегическим направлением, прошел мимо антологических тем; в его творчестве ясно ощущается размывание жанровых границ и выделяются традиционные для 1830-х годов темы — «поэт и общество», с преимущественным вниманием к поэтической биографии Байрона, Тассо, и другие. Поздние стихи Крюкова, при внешней традиционности, говорят о значительном, но не успевшем окрепнуть поэтическом таланте. Их специфичной особенностью является ясно выраженное ироническое и сатирическое начало. Крюков примыкает к той линии романтической поэзии, которая особенно охотно разрабатывала в этой тональности тему «поэт в светском обществе» (таково, например, творчество А. А. Башилова, с которым Крюков был лично знаком и обменялся посланиями перед своей поездкой в Крым в 1828 году)[225]. Инвективы против «света» и, с другой стороны, провинциального общества сочетаются у Крюкова с характерным романтическим неприятием города. Этот сложный комплекс пронизан ироническими, сатирическими и лирико-элегическими интонациями. Ирония Крюкова получает чрезвычайно широкий диапазон — от сатирической зарисовки и снижения, прозаизации темы («Полночь в городе», 1829) до романтической иронии лирико-медитативного оттенка, углубляющей драматическое содержание («Воспоминание о родине», 1827; «Охлаждение», 1829; «Письмо», 1830). Среди современников Крюков пользовался репутацией эпиграмматиста; так, одно время ему приписывалась пушкинская эпиграмма «В Академии наук»[226]. Ранняя смерть Крюкова (7 февраля 1833 года), после недолгой болезни, перешедшей в белую горячку, вызвала некрологи, где отмечался его «необыкновенный талант»[227].
373. ПУСТЫНЯ
Есть пустыня, в ней таится
Робкий гений Тишины,
Там в источнике глядится
Дочь стыдливая Весны;
Там средь рощи молчаливой
Сени зыбкие сплелись
И береза с дряхлой ивой
Над лужайкой обнялись.
Там, раскланявшись с толпою
Честолюбцев наконец,
Поселился бы с тобою
Простодушный твой певец;
И — забытый шумным светом —
Он бы там увидел вновь
Дружбу с радостным приветом
И стыдливую любовь.
Презря почести земные,
Для тебя, мой друг, одной
Струны арфы золотые
Оживлял бы он игрой…
И рукою белоснежной,
С лаской, движущей сердца,
Ты венком из мирты нежной
Увенчала бы певца!
374. ВОСПОМИНАНИЕ О РОДИНЕ
Родимый край, страна отцов!
Как быстро дни мои мелькали,
Когда, не ведая печали,
Я рос в кругу твоих глупцов!
Меня младенца веселили
Их страсти, важность, суеты,
Их занимательные были
И безрассудные мечты.
Любил я жаркие их споры
О гончих, зайцах и полях,
И оглушающие хоры,
И рюмок звон на их пирах.
Но мне забавнее казались
Беседы важных их супруг,
Когда они, составя круг,
Горячим чаем упивались…
Какой был шум! какой был звон!
Одна рассказывала сон,
Другая жизнь своей наседки,
Иные ж с видом простоты
Сплетали злые клеветы
На счет какой-нибудь соседки…
И признаюсь: среди сих дам
Я кой к чему привык и сам.
Судя по них о целом свете,
Я в нем не знал большого зла;
Я верил счастливой планете —
И мирно жизнь моя цвела.
Среди толпы самодовольной,
В дыму желаний и надежд,
Игрой цевницы своевольной
Я забавлял моих невежд.
Их одобреньем быв утешен,
Я восхищался, но они
«Он сумасшедший, он помешан»
Твердили, будучи одни.
Что нужды в том? по крайней мере
Я оставался в доброй вере,
Что и с невеждой и с глупцом
На свете сем ужиться можно
И что Вольтер весьма безбожно
Бросал на них сатиры гром…
Я рос и — вырос. Дни летели.
Мои седые земляки,
Как прежде, чуждые тоски,
Исправно пили, сладко ели,
Травили зайцев и толстели…
Вдруг — бог мой! — одного из них,
Не знаю как, задел мой стих!..
Мгновенно поднялась тревога —
И оглушен был бранью я!
«Он враг людей, отступник бога!» —
Взывали жены и мужья.
Какое множество проклятий
Из уст соотчичей и братий
Упало на мою главу!..
И я дышу! и я живу!
Но я не ждал конца тревоги:
Почтя слезою прах отцов,
Скорей, скорей — давай бог ноги
Бежать от добрых земляков!
И так, их злобою гонимый,
Печальный гость чужих земель,
Покинул я приют родимый,
Почтенных предков колыбель…
От ранних лет к странам далеким
Я был надеждою маним;
Мне быть хотелось одиноким —
В чужой стране, для всех чужим.
Сбылось безумное желанье!
Я был один в толпе людей,
Как осужденный на изгнанье,
Как всеми брошенный злодей…
Мне жить на свете скучно было;
Я мирных радостей не знал;
Душа пустела; нрав дичал,
А сердце тайной грустью ныло…
Блуждая из страны в страну,
Я свет изведал понемногу —
И скоро ль, трудную дорогу
Окончив, мирным сном засну —
Не знаю…
Но клянусь судьбою,
Клянусь мечтами жизни сей,
Что не ступлю опять ногою
На землю родины моей!..
Зачем? к чему? и что бы ныне
Я мог найти в моей пустыне?
Ах! разве чуть приметный след
Давно, давно минувших лет:
Травой заросшие могилы,
Где под хранительным крестом
Двух незабвенных пепел милый
Лежит, объятый вечным сном…
И там же… там есть холм забытый,
Под коим, холоден и тих,
Спит беспробудно муж сердитый,
Забывши мой несчастный стих.
Избави бог меня от злости!
Нет, не дерзнет моя нога
Попрать разрушенные кости
Землею взятого врага!
375. ПРИЕЗД
Путь трудный кончен. Вот громады
Блестящих храмов и палат.
Как неба вечные лампады,
Огни вечерние горят.
Отрадно страннику сиянье
Гостеприимных сих огней…
Он знал любовь, он знал страданье,
Он знал тоску во цвете дней.
Он рано родину покинул
И долю низкую презрел,
И мрак невежества отринул —
И к просвещенью полетел.
Он избежал невежд смиренных,
Благослови их кроткий сон;
Наукой хладною надменных
Безумцев злобу — видел он.
Он счастья испытал измены
И жизни суетной тщету…
Теперь в хранительные стены
Прими, Петрополь, сироту!
Как капля в бездне вод кипящих,
Как в море легкая струя —
В сени твердынь твоих гремящих,
В твоих толпах — исчезну я!
376. ЛЮБОВЬ
Не в шуме, не в кругу бояр,
Не посреди пиров мятежных —
Родится пламень чувствий нежных
И вдохновенной страсти жар.
Забытая порочным светом,
Любовь чужда балетных фей:
Под их убийственным корсетом,
Бедняжке, душно б было ей…
Но там — в стране моей любимой, —
Где в лоне мирной тишины
Поднесь хранятся нерушимо
Простые нравы старины,
Где люди следуют природе,
Где дни невидимо летят,
Где все живут по старой моде —
И знать о новых не хотят;
Где предков мирные пороки
Пощажены насмешкой злой,
Где добродетели уроки
Преподаются не молвой,
Где зависть хладная, немая
Не ищет жертвы в темноте, —
Там царствует любовь святая
В патриархальной красоте.
377. СРАВНЕНИЕ
Всё одолев, поток надменный —
Подобье бури и войны —
Волной гремящею и пенной
Слетает в бездну с крутизны.
С какой отвагой волны злые
Крушат оковы берегов!
Трещат лишь камни вековые
Да корни мшистые дубов!
Так ты, ничем неукротимый,
Презревший свет и гневный рок,
Сердечной бурею гонимый,
Стезею жизненной протек.
Кумир веков — оковы мнений,
Неверный счастия призрак,—
Всё пренебрег ты, гордый гений![228] —
И гордо пал в могильный мрак!
378. ПОДРАЖАТЕЛЬ
Таланта скромный обожатель,
Я не поэт, а подражатель;
Мой не блистателен венок;
Но подражанье — не порок!
Кто вдохновенные творенья
От громких бредней отличит,
Чей дух взволнуют песнопенья
Любимца нежных пиерид;
Кто не судом науки хладной,
Но пылким сердцем, но душой —
Душой младой, восторга жадной,
Поэт! постигнет гений твой,—
Тот подражай! Его напевы
Не пристыдят его харит —
И добрый друг парнасской девы
Его мечты благословит!
379. НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА
Полурассеянный и злой,
С приметой бешенства во взоре,
Внезапно, в темном коридоре,
Вчера я встретился с тобой.
Ты испугалась, как наяда,
Когда явился фавн пред ней,—
И в трепетной руке твоей
Дрожала яркая лампада.
Не отвечая мне, ты вдруг
Сокрылась с легкостью воздушной,
И, признаюсь, на твой испуг
Я сам глядел не равнодушно…
Перепугались оба мы:
Как будто в высоте эфирной
Внезапно встретил духа тьмы
Посланник неба — ангел мирный.
380. ПОЛНОЧЬ В ГОРОДЕ
Пробил на башне час полночный;
Погас луны последний свет;
Приметно тихнет шум немолчный
Бродящих дрожек и карет.
Снотворным сумраком одет
Уснувший город. Все заботы
Легли в объятия дремоты.
Гульбища пусты; тротуар
Освобожден от праздных бар,
От чванных дам большого света,
От величавых матерей,
От их жеманных дочерей,
От хладных рыцарей лорнета,
От всех порядочных людей:
Исчезли все.
Теперь, порою,
Бредет чиновник с именин
Или с пирушки мещанин
Под ручку с толстою женою;
Лишь тощий Пинда гражданин,
Отринув сон и ласки лени,
Всегдашний раб своей мечты,
Напрасных ищет вдохновений
Среди полночной пустоты;
Да две-три робкие четы
Украдкою от встреч нескромных
По камню звонкому бегут
В смиренный, тесный свой приют,
Хранимый ларами бездомных,—
И буточник, в тени ночной,
Беспечно вторит оклик свой.
381. ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ
Давно ль, давно ль кристалл звенел,
Как мы за здравье друга пили?
Давно ль, в венке из роз и лилий,
Ты песни радостные пел?
Давно ль цвела, подобно маю,
Любовь при имени твоем?..
И что ж? с унынием читаю
Его на камне гробовом.
Еще сосуда наслажденья
Касались жадные уста
И пред тобой свои виденья
Сменяла резвая мечта;
Еще рукою прихотливой
Ласкал подругу сердца ты,
А смерти гений молчаливый
Уже спускался с высоты…
И вдруг, под сенью черных крылий,
В очах затмился свет дневной…
И пал венок из роз и лилий
С главы счастливца молодой!
382. ОХЛАЖДЕНИЕ
В лета желаний и страстей
Предпочитал я, верный лени,
Удел свободных песнопений
Приманкам злата и честей;
Любовь была моей отрадой,
А резвой дружбы похвала —
Неоцененною наградой
За невеликие дела…
Но легкой юности мгновенье
Исчезло вдруг, как метеор,
Как сна минутное виденье,
Как милой девы беглый взор!
И вот — мне рифмы стали чужды,
От страстных песен я отвык,
Простые хлопоты и нужды
Завоевали мой язык;
Забыл я вымыслы пустые —
И метромании назло
Пишу бумаги деловые
И начерно, и набело!
383. ДВА ЖРЕБИЯ
Во дворце своем богатом,
С торжествующим лицом,
Средь рабов, сияя златом
И волнистым багрецом,
Ликовал в дыму курений
Счастья баловень младой.
Между тем гонимый гений
С тяжкой странника клюкой,
Изнурен тоской неволи,
Скорбной думою томим,
Чтоб взглянуть на Капитолий,
Тихо брел в державный Рим…
Этот странник — был Торквато.
Кто ж — блестящий и младой —
Кто был тот, который злато
Лил широкою рекой?
Он забыт, с его судьбиной;
Имя гордого давно
Темной времени пучиной
Навсегда поглощено…
Но растет в сияньи славы
Имя дивного певца,
И звучат его октавы,
И горят от них сердца!
384. ПИСЬМО
Один, в полночной тишине,
Вчера читал я с грустью нежной
Письмо о нашей стороне
От друга юности мятежной.
Его знакомые черты
В душе невольно пробуждали
Давно забытые печали,
Давно убитые мечты;
Невольно пред собой я видел
Людей, заброшенных в глуши,
Людей, которых от души
Или любил, иль ненавидел.
Их лица быстро предо мной
Воспоминанье рисовало,
И снова с ними, как бывало,
Соединял я жребий свой…
И стало жаль мне бед минувших
И заблуждений юных дней,
И упований обманувших,
И неба родины моей.
Проснулось давнее желанье
В знакомый край направить путь,
Узреть небес родных сиянье,
Родимым воздухом дохнуть!
Так древле пленник Вавилона
Душой тоскующей летал
В страну отцов, к холмам Сиона,
И песни грустные слагал.