Дохнет на папортник и — чудо! —
Разрезнокудрые листы
Усеют пылью изумруда
Яркоогнистые цветы.
Лирика экстаза, «райских мечтаний», «яркоогнистых цветов» так же подготовляла модернизм в поэзии, как мистицизм Вл. Соловьева, или мрачный нигилизм Случевского, или безудержный индивидуализм Минского, только с другой стороны. Это были разные струи одного потока, разные стороны одного процесса. Погружение в себя, резкая субъективность поэтического восприятия, дематериализация внешнего мира — все это вплотную подводило к поэзии символизма и близких к нему групп и школ.
В это же время в гражданской поэзии конца XIX века, с ее суровой простотой, с ее глубоким народолюбием, с ее призывами к борьбе и предчувствием победы, происходил иной процесс: подготовлялось поэтическое течение, в той или иной форме связанное с русским рабочим движением начала XX столетия.
Г. А. Бялый
СТИХОТВОРЕНИЯ
Д. Л. МИХАЛОВСКИЙ
Дмитрий Лаврентьевич Михаловский родился в Петербурге 28 января 1828 года. Отец Михаловского был священником, сын избрал карьеру чиновника. В 1848 году, окончив юридический факультет Петербургского университета, он поступил на государственную службу, которую не смог оставить вплоть до выхода на пенсию. Служил он вначале юристом, затем по министерству финансов. Жил не в столице, а в провинции, часто переезжая с места на место (Кавказ, Литва, Польша и т. д.). Он постоянно нуждался, и литературный труд для него был одним из источников существования (всякий раз, посылая стихи или переводы в тот или иной журнал, он настойчиво просил не задержать высылку гонорара).
Специальностью и страстью Михаловского были переводы. В совершенстве владея основными европейскими языками, он много переводил с немецкого, английского, французского — «старых» и «новых» поэтов и прозаиков: Шекспира и Бодлера, Гейне и Мюссе, Байрона и Поля Бурже, Джованни Руффини и Лонгфелло. К своей деятельности переводчика Михаловский относился крайне серьезно. В письме к Некрасову, высоко отзываясь о должности переводчика, он утверждал: «Балласт денег не стоит, да и подписывать свою фамилию под стихотворениями, годными только для „затычки“, просто совестно»[18]. Михаловский и был известен в кругах читающей публики прежде всего именно как переводчик. В 1890 году ему была присуждена Пушкинская премия за перевод пьес Шекспира «Ричард II» и «Антоний и Клеопатра».
Одним из первых (а в ряде случаев первым) Михаловский познакомил русского читателя с произведениями Лонгфелло, Бодлера, Дранмора. Ему принадлежит заслуга первого перевода на русский язык «Песни о Гайавате».
В своей литературной деятельности он был прочно связан с самыми передовыми журналами того времени — «Современником» и «Отечественными записками». Его литературный дебют — перевод поэмы Байрона «Мазепа», напечатанный в пятом номере журнала «Современник» за 1858 год. Май 1858 года Михаловский считал впоследствии началом своей литературной деятельности. С этого времени у него завязываются отношения с Некрасовым, который относится благосклонно к литературной деятельности Михаловского, поощряет его, помогает ему материально. После закрытия «Современника» Михаловский вступил в тесную связь с редакцией «Отечественных записок». В этих двух журналах были напечатаны все его главные произведения. Среди них особый успех выпал на долю перевода «Записок Лоренцо Бенони» (под этим именем выступал известный англо-итальянский писатель Джованни Руффини), в которых шла речь о революционной борьбе итальянских студентов.
Наряду с переводами Михаловский печатал время от времени в различных журналах оригинальные стихотворения. Их было сравнительно немного, сам Михаловский им большого значения, как видно, не придавал; однако некоторые из них пользовались в 1870–1880-е годы широкой известностью.
Незадолго до смерти он написал воспоминания «Начало моего знакомства с Н. А. Некрасовым и Н. Г. Чернышевским».
В мае 1898 года многие газеты и журналы отметили сорокалетний юбилей литературной деятельности Михаловского.
Умер Михаловский в Петербурге 9 февраля 1905 года. В последние годы он особенно сильно нуждался, жил одиноко и был почти забыт. Никаких откликов в печати кончина Михаловского не вызвала.
Переводы Михаловского впервые вышли отдельным изданием в 1876 году. Оригинальные стихотворения его ни разу отдельно не печатались. Лишь однажды он собрал некоторые из них, составив раздел «Стихотворения Д. Л. Михаловского» в последнем своем двухтомном стихотворном сборнике «Иностранные поэты в переводах и оригинальные стихотворения» (тт. 1–2, СПб., 1896). Здесь собрано всего четыре с половиной десятка произведений, из них одиннадцать стихотворений для детей. Многие значительные стихотворные произведения Михаловским в это издание не включены[19].
1. «Протестуй, пока ты в силах…»
Протестуй, пока ты в силах,
Свеж и громок голос твой,
Протестуй, пока есть в жилах
Капля крови молодой!
Опыт жизни, время, лета
Сердце медленно черствят,
Подчиняют воле света,
С злом и пошлостью мирят.
И, дряхлея постепенно
Средь житейской суеты,
Как все люди, несомненно,
Примиришься с нею ты.
Иль бессильно пред судьбою
Склонишь голову свою
И почувствуешь с тоскою,
Что не воин ты в бою.
Может быть, твой ум свободный
Блеск свой прежний сохранит.
Но к чему тот блеск холодный,
Если сердце догорит?
Без его огня и страсти
Ум бессилен и несмел:
Это — царь, лишенный власти,
Вера мертвая без дел!
Протестуй! Не то ты скоро,
Точно вол, свой воз попрешь
И, в сознании позора,
Под ярмом своим вздохнешь.
2. «Что ты волнуешься, мятешься…»
Что ты волнуешься, мятешься,
Тревогой вечною томим?
Куда неудержимо рвешься
Ты сердцем жаждущим своим?
Какое радужное знамя
Тебя сквозь мрак густой манит?
Какая искра, что за пламя
Еще в груди твоей горит?
Ужель тот злобный, мрачный гений,
Что путь твой тернием покрыл,
Не мог унять твоих стремлений,
Твоих кумиров не разбил?
Скажи мне, в чем твоя опора,
Где тайна бодрости твоей,
Огнем сверкающего взора
Среди напастей и скорбей?
К чему стремлюсь и чем согрета
Моя трепещущая грудь?
Я жажду правды, жажду света
И направляю к ним свой путь.
Тот путь тяжел; но средь страданья
Я головы не преклоню:
Опора мне — воспоминанья,
Что я в душе своей храню.
Как солнца свет, как звезды ночи,
Они сияют мне во тьме,
Слезами наполняют очи
И будят мысль в моем уме.
Их благодатное сиянье
Отраду, бодрость в душу льет,
Внушая сердцу упованье,
Что в мире правда не умрет.
Я знал людей добра и света,
И мысль о них меня живит,
Вот чем душа моя согрета,
Вот отчего мой взор горит!
3. КУБОК ЖИЗНИВариация на мотив из Лонгфелло
Я выпил кубок жизни нашей,
Всё испытал, всё перенес,
И над пустой сижу я чашей,
С глазами, тусклыми от слез.
В ней не́ктар не играл душистый
И не лилась через края,
Сверкая пеной золотистой,
Восторгов пламенных струя.
В ней было много влаги жгучей,
Что как фонтан из сердца бьет,
Когда порыв скорбей могучий
Его на части разорвет.
Горька была мне эта влага!
Напрасно думал я найти
Мне в грезах снившиеся блага
Среди житейского пути.
Но в чаше мрачного страданья,
Тревог и горестей моих
Я замечал порой сверканье
Каких-то искор золотых…
Те искры весело сверкали,
Волшебный жар в себе тая,
И чудным блеском покрывали
Поверхность мутного питья.
Во мне являлся сил избыток,
И, в жажде сердца моего,
Я пил отравленный напиток,
Забыв о горечи его.
Душа внезапно озарялась,
Весь мрак куда-то исчезал,
И сердце сладко волновалось:
Я грезил, веровал, мечтал.
Минутно было опьяненье,
Мгновенно гас мгновенный свет…
Теперь — настало пробуждение,
Теперь — и этих вспышек нет!
Жизнь пронеслась, как сон несвязный,
Претит мне хмель ее вина,
И вижу я осадок грязный
В той чаше, выпитой до дна…
4. МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬНа мотив из Э. Манюэля
Вы, зиждители нового зданья,
Изыскатели новых путей,
Вы, светила добра и познанья,
Провозвестники радостных дней;
Вы, что истину в сердце носили,
Вы, герои духовной борьбы,
Что свой мозг так упорно трудили
Над загадками нашей судьбы!
Моя дума за вашей летала,
Она вашею мыслью жила
И нередко себя вопрошала:
Где источник безумья и зла?
Отчего, лишь в насилие веря
И в потемках блуждая весь век,
Превращается в дикого зверя,
В неразумную тварь человек?
Но восходит заря молодая
Так прекрасно, роскошно, светло,
Лучезарный свой свет проливая
С высоты и на наше чело.
Это ваша заря засияла,
Слышим вашу мы кроткую речь!
Превратим же мечи на орала,
Разобьем ненавистный нам меч!
Царство бога уже наступает,
Ветхий мир возрождается вновь, —
Не враждою, что всё разрушает,—
Возродит его только любовь!
Но… чу! Воздух ночной всколебался…
Или это пригрезилось мне?
Страшный грохот орудий раздался,
Залп за залпом в ночной тишине…
5. «Со знаменем любви и мира…»
Со знаменем любви и мира
Идут их кроткие сыны
На беспощадного кумира
Вражды, раздора и войны.
Насмешками их мир встречает,
И, в ослепленьи вековом,
Он фимиамы воскуряет
Пред кровожадным божеством.
Везде мечи, и кровь, и пламя,
И меркнет вечный правды свет.
Ее сияющее знамя
Окрасилось в пурпурный цвет…
И даже те, что жаждут мира
И проповедуют любовь,
Ждут благ от этого кумира
И льют, во имя братства, кровь…
6. КОГДА ТЫ ХОЧЕШЬ ТРЕЗВЫМ ВЗГЛЯДОМ…
Когда ты хочешь трезвым взглядом
Смотреть на жизнь и на людей,
Не украшай ты их нарядом
Живой фантазии своей.
Не помышляй, чтобы на свете
Был для великих душ простор,
Что их дела не тонут в Лете,
Что свят потомства приговор.
Не думай, чтобы мощный гений
Всегда с безумьем вел борьбу,
Чтоб ряд позорных преступлений
Вел всех к позорному столбу.
Не создавай себе обманов,
Не представляй в уме своем
Эффектной битвой двух титанов
Борьбу добра с могучим злом.
Увы! великие душою
Встречают тысячи преград,
Их путь покрыт глубокой тьмою,
Их сердце скорби пепелят.
Потомство с глупым ослепленьем
Позорит иль не признает
Тех, чьим великим вдохновеньем
И чьими жертвами живет.
А гений часто не стыдится
Быть пошлой глупости рабом
И, льстя безумию, гордится
Своим дурацким колпаком.
Гигант страдает от пигмея,
Властитель гибнет от раба,
И часто гнусного злодея
Венчает лаврами судьба…
Не солнцем ярким после ночи
Святая правда восстает,
И света, блещущего в очи,
На темный мир она не льет.
Она порою лишь мелькает,
Ее так редко видим мы, —
Она блестит и исчезает
Как луч минутный в бездне тьмы,
Как в тучах светлые полоски,
Как отраженье звезд в волне,
Как фосфорические блестки
На черной моря глубине…
7. ДУМЫ И ГРЕЗЫ
Моя дума всё вдаль порывается,
Пока смерть не сомкнула мне вежд;
Сердце всё еще глупо цепляется
За обломки разбитых надежд.
И, горя непонятною верою,
Всё не хочет расстаться оно
С тем, что разум безумной химерою
И мечтою назвал уж давно.
Так, порой лучезарным видением
Очарованы в сладостном сне,
Говорим мы потом с сожалением:
«Это были лишь грезы одне!»
Но упорно, с тоскливым желанием,
Возвращается сердце не раз
К этим грезам, что чудным сиянием
На минуту наполнили нас…
8. ПОСЛЕ БИТВЫ
Даль была окутана серыми туманами;
Шел я спотыкаючись, весь покрытый ранами;
И ручья холодного струйкою гремучею
Утолить надеялся жажду мою жгучую.
Видел я поблизости эту струйку чистую
Ручейка, бежавшего с пеной серебристою, —
Падал он каскадами и пустыню голую
Оглашал, играючи, песенкой веселою.
И к нему тащился я… Дух изнемогающий
Я в себе поддерживал мыслью ободряющей,
Силой воли гаснувшей и желанья жадного,—
Но не мог добраться я до ручья прохладного.
Я упал беспомощно… В мыслях всё смешалося:
Новое и старое, что вдали осталося,
Образы минувшего, всё мной пережитое,
Поле одинокое, трупами покрытое,
Эти лица мертвые, звезды, ночь холодная,
Зной затем полуденный и земля бесплодная,
Путь по ней, мной пройденный, ручейка журчание
И от жажды бешеной жгучее страдание…
9. НА БЕРЕГУ МОРЯ
Солнце ярко блещет, море тихо плещет,
Небо нежит взоры теплой синевою…
С сладостною ленью я прилег под тенью,
Под обросшей мохом серою скалою.
В этот полдень знойный, с негою спокойной,
Я хочу природой только любоваться;
Голубое море! на твоем просторе
Я теперь желал бы в челноке качаться.
Но челнок далёко, море так глубоко,
С веслами не слажу, править не умею,
Берег так пустынен, к дому путь мой длинен…
И лежу один я с думою своею.
В апати́и праздной, под однообразный
Говор волн, что плещут, пенясь и сверкая,
Дума эта дремлет, смутно морю внемлет,
Как под песню няни, тихо засыпая…
Спи же, спи же, дума, чтоб не слышать шума
Бури и тревоги, что во мне таится!
Позабудь заботы, от своей работы
Отдохни, чтоб силой свежей обновиться.
Силы много надо; сон — одна отрада
Для души, изнывшей в муке беспредельной,
Усыпи мне, море, бешеное горе
На́долго своею песнью колыбельной!
Чтоб среди забвенья чудные виденья,
Радужные грезы ум мой наполняли,
Чтобы небо это, солнце с блеском света
В глубину больного сердца проникали;
Чтоб оно готово было к битве снова,
С силами собравшись, только что проснется,—
Как тот парус белый, что с надеждой смелой
По волнам коварным весело несется.
10. КОШМАР
Тени мрака мне в душу вошли…
Ночь грозит мне, чело свое хмуря,
Небо давит, и где-то вдали
Воет буря.
Точно слышу унылый я звон,—
Он рыданьем в душе отдается…
Что за странный в уме моем сон
Создается?
Вправду ль сон? Только бездна кругом,
Только я шевельнуться не смею
И в глубоком бессильи моем
Цепенею…
О тоска, беспощадный палач!
То твои похоронные звуки,
Твоя тьма, твоя бездна, твой плач,
Твои муки.
И куда мне уйти от них прочь?
Света нет, пропасть мрака безбрежна, —
И меня охватившая ночь
Безнадежна.
ПЕРЕВОДЫ
Генри Лонгфелло11. ПЕСНЯ О ГАЙАВАТЕ
Вы хотите знать — откуда
Эти песни и преданья,
От которых веет лесом
И лугов росистых влагой?
Вы хотите знать — откуда
Эти странные легенды,
Где вам чудится порою
Дым синеющий вигвамов
И стремленье рек великих
С их немолчным, диким плеском,
Раздающимся в пустыне,
Точно гром в ущельях горных?
Я отвечу, я скажу вам:
«От лесов, озер великих,
От степей страны полночной,
От земли оджибуэев,
От пустынных стран дакотов,
С гор и тундр, с низин болотных,
Где шухшухга с длинным носом
В тростниках находит пищу.
Эти дикие легенды
И преданья повторяю
Точно так, как сам их слышал
От индейца Навадаги —
И певца, и музыканта».
Если спросите — откуда
Почерпнул их Навадага,
Я отвечу, я скажу вам:
«Он нашел их в птичьих гнездах,
Над водой в бобровых норках,
Там, где ходит дикий буйвол,
Где орел в скалах гнездится!
Птицы дикие их пели
На низинах и болотах,
Читовейк-зуек там пел их,
Манг-нырок, гусь дикий вава,
Цапля синяя шухшухга
И тетерка мушкодаза!»
Если больше знать хотите:
Кто такой был Навадага —
Я сейчас же вам отвечу
На вопрос таким рассказом:
«Средь равнины Тавазента,
В глубине долины тихой,
Близ смеющихся каналов,
Жил индеец Навадага.
Вкруг индейской деревушки
Шли поля, луга и нивы,
Дальше — лес стоял сосновый,
Летом весь в зеленых иглах,
А зимой — под белым снегом.
Эти сосны вековые
Вечно пели и вздыхали.
Те каналы можно было
Видеть издали в долине:
По стремительному бегу —
В дни весеннего разлива,
По ольхам ветвистым — летом,
И по белому туману
Над водой — порой осенней,
А зимой — по черной ленте,
Уходившей в глубь долины.
Там он пел о Гайавате,
О его рожденьи чудном,
И о том, как он работал,
Жил, страдал, терпел, трудился,
Чтобы в мире и весельи
Благоденствовали люди,
Чтоб народ его был счастлив!»
Вы, кто любите природу,
Мураву при блеске солнца,
Тень лесов и шепот ветра
Меж зелеными ветвями,
И метель, и шумный ливень,
И стремленье рек великих
В берегах, покрытых лесом,
По горам раскаты грома
В бесконечных отголосках, —
Вас прошу теперь послушать
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, кто любите баллады
И народные преданья,
Что звучат нам издалёка,
Нас маня внимать и слушать
Этот лепет, говорящий
Так наивно, так по-детски.
Что едва мы различаем,
Песня это или говор, —
Вас прошу теперь послушать
Я индейскую легенду,
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, в чьем сердце сохранилась
Вера в бога и в природу,
Сохранилось убежденье,
Что во все века, повсюду
Человек был человеком,
Что в сердцах у первобытных
Дикарей трепещут тоже
И желанья, и стремленья,
И тоскливые порывы
К непостигнутому Благу,
Что беспомощные руки,
Шаря ощупью, во мраке,
Руку божию находят,
Выводящую их к свету, —
Вас прошу теперь послушать
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, которые порою,
По околицам блуждая —
Там, где кисти барбариса
Перекинулись красиво
Через каменную стену,
Поседевшую от моха,—
На запущенном кладбище
Разбираете, в раздумье,
Полустершуюся надпись,
Сочиненную нескладно,
Но в которой в каждом слове
Дышит светлая надежда,
Вместе с жгучей болью сердца,—
Прочитайте эту надпись,
Надпись грубую, простую,
Эту Песнь о Гайавате!
Фердинанд Дранмор12–13. <ИЗ ПОЭМЫ «ВАЛЬС ДЕМОНОВ»>
<1>«Я не могу на колени…»
Я не могу на колени
Падать и в прах повергаться
Пред этим образом скорбным:
Он не дает мне надежды,
В душу отрады не льет.
Что мне до веры наивной,
Веры людей в искупленье,
Если мне внутренний голос
Шепчет, что «не был бог распят
И пригвожден ко кресту»?
О Иисус! Я не верю,
Что ты был бог, но я верую,
Что в твоем сердце горело
Пламя любви всеобъемлющей,
Божеской, вечной любви!
И глубоко пред тобою
В этот торжественный час
Я преклонился, Спаситель,
Как пред подвижником духа,
Плоть покорившим свою.
Воздал хвалу я любви всепрощающей,
Силе духовной твоей, —
Я, истомленный и тающий
В пламени мелких страстей…
<2> «В мрачном пространстве собора…»
В мрачном пространстве собора
Место одно лишь светилось:
Там, где в терновом венце
Распятый мира Спаситель
Голову долу склонил;
Там, где страдальца великого
Патеры в женских одеждах,
Дети в дыму фимиама
Культом языческим чтут,
Детские жертвы приносят,
Чтоб угодить небесам,
Помпой обряда земного
Сделав из дома Христова
Идоложертвенный храм.
Музыка храм наполняла.
Вслед за торжественно-грозным
Голосом труб раздавались,
С плачущих струн вылетая,
Гимны любви;
Арфы печальные звуки
Ввысь уносились под своды
К статуям ангелов светлых,
Сверху смотревшим с улыбкой
На распростертый народ;
Там замирали и снова
С неба на землю скользили,
Преображалися в слезы
И как бальзам драгоценный
Капля по капле вливались
В раны истерзанных душ.