Дмитрий Николаевич Цертелев родился 30 июня 1852 года в селе Смалькове Саранского уезда Пензенской губернии, где и провел свои детские годы. Его отец, князь Николай Андреевич, помощник попечителя Харьковского учебного округа, был известен своими трудами в области этнографии. Одним из первых русских этнографов он обратился к изучению украинской народной поэзии. Ему принадлежат, в частности, работы: «Опыт собирания старинных малороссийских песен», «Взгляд на старинные русские песни и сказки», «О стихосложении старинных русских песен» и другие. В середине 60-х годов по предложению М. П. Погодина Н. А. Цертелев был избран действительным членом Общества любителей российской словесности. Научные и литературные интересы отца имели несомненное влияние на характер и судьбу Цертелева.
В 1866 году, после нескольких лет воспитания в Швейцарии, Цертелев поступил в Пятую московскую гимназию, где его сверстниками были будущий философ Владимир Соловьев и много обещавший юноша Писемский (сын известного романиста, рано скончавшийся). С Вл. Соловьевым Цертелева связывала тесная дружба, особенно упрочившаяся в Московском университете, куда оба поступили одновременно. С 1870 по 1874 год Цертелев обучался на юридическом факультете Московского университета, а затем уехал за границу и долгое время провел в Берлине, где слушал лекции знаменитых немецких философов — Гартмана и Гельмгольца. С Э. Гартманом, последователем философии Шопенгауэра, Цертелев поддерживал дружеские отношения до кончины своего учителя. В течение ряда лет Цертелев вел с Гартманом переписку по философским вопросам[43], а с возникновением в Москве журнала «Русское обозрение» пригласил его в число сотрудников.
Во время пребывания за границей, еще будучи студентом, Цертелев близко сошелся с А. К. Толстым, имевшим на молодого философа и поэта большое влияние. Цертелев увлекался поэзией А. К. Толстого, отчасти подражал ему, а после его смерти издал сочинения А. К. Толстого с обширным очерком о его творчестве.
Зиму 1875 года Цертелев провел в Египте и Италии; там он имел возможность непосредственно ознакомиться с культурой древнего Востока и европейского Возрождения. Свое образование Цертелев завершил в Лейпциге, где слушал лекции известных профессоров права и философии. В 1879 году он представил в Лейпцигский университет диссертацию на немецком языке «О теории познания Шопенгауэра», успешно защитил ее и был удостоен степени доктора философии.
По возвращении в Россию Цертелев выступил с серией философских работ, развивавших идеалистические взгляды Шопенгауэра и Гартмана. С позиций философского идеализма и агностицизма оценивал он проблемы развития современной науки, права и нравственности. Его философско-религиозные идеи изложены в работах: «Границы религии, философии и естествознания» (1879), «Философия Шопенгауэра. Теория познания и метафизика» (1880), «Современный пессимизм в Германии. Очерк нравственной философии Шопенгауэра и Гартмана» (1885), «Спиритизм с точки зрения философии» (1885), «Эстетика Шопенгауэра» (1888), «Свобода и либерализм» (1888), «Нравственная философия графа Л. Н. Толстого» (1889).
В лице Вл. Соловьева и Цертелева русская идеалистическая мысль приобрела в 80-е годы наиболее деятельных пропагандистов. Друзья по гимназии и университету, союзники в философии, Вл. Соловьев и Цертелев расходились, однако, в общественно-политической области. В противоположность либерально-оппозиционным настроениям Вл. Соловьева, заявлявшего себя резким критиком правительственной бюрократии и официальной церкви, Цертелев держался вполне консервативных взглядов и последовательно проводил их в своей общественно-публицистической деятельности. После смерти редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова Цертелев в течение нескольких месяцев редактировал этот журнал, считавшийся традиционным оплотом русского политического консерватизма[44]. Как публицист он сотрудничал в том же «Русском вестнике», «Московских ведомостях», «Журнале Министерства народного просвещения» и других изданиях. Но Цертелев свои стихотворения и общественно-литературные статьи довольно часто печатал и на страницах либеральных журналов — в «Вестнике Европы», «Русской мысли» и других. Цертелев недолгое время был причастен к изданию журнала «Дело», а в 1890 году основал новый ежемесячный журнал «Русское обозрение», которым руководил на протяжении трех лет.
С 1887 по 1890 год Цертелев состоял председателем съезда мировых судей Спасского уезда Тамбовской губернии. К этому времени относится его брошюра «Нужна ли реформа местного управления?» (1889); в 90-е годы он опубликовал ряд статей по вопросам судопроизводства и права, связанных с пересмотром судебных уставов, принятых во времена Александра II. В 1899 году Цертелев выступил со статьей, оправдывавшей по существу цензурные установления, направленные против оппозиционной печати[45]. В 1904 году он вошел в сенатскую комиссию Д. Ф. Кобеко, занимавшуюся разработкой нового закона о печати. Комиссия похоронила все либеральные законопроекты, внесенные на ее рассмотрение, и лишь революционные события 1905 года сдвинули обсуждение наболевшего вопроса с мертвой точки.
Дебют Цертелева-поэта относится к 1875 году, когда в журнале «Русский вестник» было опубликовано первое его стихотворение. Поэтическая репутация Цертелева складывается в 80-е годы, после выхода первого сборника «Стихотворений» (СПб., 1883), посвященного памяти А. К. Толстого. В 1892 году вышел второй сборник «Стихотворений кн. Д. Н. Цертелева 1883–1891» (М., 1892), за который он был удостоен Пушкинской премии. Оценивая этот сборник, А. А. Голенищев-Кутузов заключал: «Цертелев, как поэт, является в русской литературе прямым последователем и учеником графа А. К. Толстого. Подобно своему учителю, князь Цертелев равнодушен к окружающей его русской современной жизни и вдохновляется почти исключительно событиями и героями времен, давно минувших. Особенную склонность он питает к древнеарийским и буддийским преданиям и мифам, олицетворяющим религиозно-философское миросозерцание древнего Востока»[46]. Большую часть сборника составляли поэтические переложения буддийских, древневосточных и древнегерманских легенд и мифов, в их числе — «Отречение Кира», «Смерть Иреджа», «Ананда и Прокрити», «Царевич», «Молот», «Метель» и др.
Лирика Цертелева тесно связана с его философскими размышлениями и нередко является их прямым поэтическим экстрактом. Сам Цертелев относил себя к школе «чистого искусства». Кроме А. К. Толстого, он числил своими ближайшими учителями Баратынского, Фета, Майкова, хотя далеко уступал каждому по силе лирического дарования. О поэзии А. Н. Майкова Цертелев написал специальную статью[47]. В феврале 1899 года на литературном вечере Общества любителей российской словесности он прочитал доклад «Фет как человек и художник»[48], а в октябре 1900 года на публичном заседании общества выступил с речью «Граф А. К. Толстой в его стихотворениях». После смерти Вл. Соловьева Цертелев несколько раз выступал в Соловьевском кружке с воспоминаниями о своем друге[49].
Совершенное знание немецкого языка, обширная философская эрудиция позволили Цертелеву осуществить перевод первой части «Фауста» Гете, помещенный им в сборнике «Почин» (1891). Его переводы из Гете должны быть отнесены к числу наиболее значительных для своего времени попыток поэтической интерпретации великого немецкого поэта.
В 1902 году вышел в свет третий и последний сборник «Стихотворений кн. Д. Н. Цертелева» (СПб., 1902), объединивший его избранные произведения за двадцать лет (1881–1901).
На фоне новейших достижений русской поэзии конца XIX — начала XX века это собрание представлялось уже достаточно анахроничным и не вызвало особого интереса в критике.
Некоторые лирические стихотворения Цертелева («Мне снился сон, лучами золотыми…», «Море широкое, даль бесконечная…», «Мы долго шли рядом одною дорогой…», «Туча промчалась и землю дождем напоила…») были положены на музыку известными русскими композиторами М. М. Ипполитовым-Ивановым, А. С. Танеевым, А. А. Балабановым и другими.
Д. Н. Цертелев умер 15 августа 1911 года в своем имении — селе Липяги Спасского уезда Тамбовской губернии.
129. «Скользил наш челн, шуршал высокий очерет…»
Скользил наш челн, шуршал высокий очерет;
А ветви с берега склонялись
Над светлым зеркалом прозрачных, сонных вод,
Шептали тихо и качались.
И небо синее, и чащу камышей,
И этот лес, и эту воду —
Всё населяли мы фантазией своей,
Всю необъятную природу.
И нам казалось, понимала всё она,
Досель холодная, немая,
Воскресши вдруг, любви и трепета полна,
Заговорила как живая.
Забыли мы, увлекшись чудною мечтой,
Что все волшебные виденья,
Как призраки, кругом встававшие толпой,—
Лишь мысли нашей отраженья:
Она ясна — и ясно всё; взгрустнется вдруг —
И всё, что блещет красотою,
Любовью кроткой, негой полно, — всё вокруг
Исполнится тоской, враждою.
Так, стоит в небе черной туче набежать,
И мирно блещущие воды
Вздрогну́т и помутятся и начнут роптать
От приближенья непогоды.
130. «Мы долго шли рядом одною дорогой…»
Мы долго шли рядом одною дорогой,
И много хотелось друг другу сказать,
Надежд и желаний теснилось так много, —
Но мы не решались молчанья прервать.
Теперь всё качать мне хотелось бы снова, —
Но круто расходятся наши пути.
Что делать? Осталось одно только слово,
И это печальное слово — прости!
131. «Не сотвори себе кумира…»
Не сотвори себе кумира,
Не воплощай своей мечты
И среди суетного мира
Не жди небесной красоты.
Гляди духовными очами
В открытый духу светлый край
И пред минутными богами
Колен своих не преклоняй!
132. «Ты скользишь над водами, играя…»
Ты скользишь над водами, играя,
Брызги легкие мечешь веслом,
И не ведаешь ты, дорогая,
Что за сила таится кругом.
Ты любви отдаешься беспечно,
Не страшит тебя пламя страстей;
Но то пламя безумно и вечно,
Как и темная сила морей.
Колыхнется дремавшее море,
Помутится пучина до дна,
И челнок твой в шумящем просторе
Понесет роковая волна!
133. «Море широкое, даль бесконечная…»
Море широкое, даль бесконечная,
Волны да небо кругом,
Небо прозрачное, синее, вечное,
С вечно горящим огнем.
Веет над бездной простор беспредельного,
Мчится волна за волной;
Но среди грома и плеска бесцельного
Вечных созвучий покой.
134. «Я жду тебя — тебя не зная…»
Я жду тебя — тебя не зная,
И лишь порой в неясном сне,
Как звезды дальние мерцая,
Сквозь жизни мрак ты светишь мне.
Тоскуя, сердце ждет привета,—
Приди ж, волшебница, скорей!
Дай только миг тепла и света,
А там возьми его — разбей!
135. «Не думай тайну вечную творенья…»
Не думай тайну вечную творенья
Среди явлений пестрых уловить
И объяснить их смысл и их значенье,
Схватив связующую нить.
Пойми, что мир есть только знак условный,
В движеньи сущего — одно звено,
Что в смысл его, последний и духовный,
Проникнуть смертным не дано;
Что смерть — сознанья сила поборола;
Но каждое живое существо
Есть только буква вечного Глагола,
Минутный отблеск дня его.
136. «Когда б я мог порвать оковы тела…»
Когда б я мог порвать оковы тела,
Умчаться вольною мечтой
И долететь до крайнего предела
Пучины вечно голубой, —
Я бытия не ждал бы там другого,
Не жаждал там блаженств иных
И, отрекаясь от всего земного,
Не звал видений золотых;
Нет, только позабыть все злые раны
Души моей хотел бы я
И, погрузясь навек во тьму нирваны,
Найти покой небытия.
137. ФТА
Лазурное небо — его одеянье,
Подножье — пылающий ад,
А знойные вихри самума — дыханье,
Звук голоса — грома раскат.
Как царь среди вечного движась простора,
Сверкающей ризой одет,
Плывет, и от ярко горящего взора
Кругом загорается свет.
И каждое утро владыка вселенной
Родится и вечером гаснет опять.
Но имени вечного смысл сокровенный
Ни люди, ни боги не могут познать.
138. «Туча промчалась и землю дождем напоила…»
Туча промчалась и землю дождем напоила.
Ночь безмятежна. Кругом тишина;
Но в тишине этой слышится дивная сила,
В сумраке веет незримо весна.
Еле одеты прозрачной листвою березы,
Капли бесшумно с ветвей их текут,
Словно струятся отрадные, тихие слезы —
Скоро те слезы цветами взойдут.
139. «Мне снился сон: кругом кипит сраженье…»
Мне снился сон: кругом кипит сраженье,
Под звуки труб идет за строем строй,
Но среди шума, грома и смятенья
Стою бессильный и немой.
Призывный клич я слышу среди стона,
Сквозь дым, огонь и тьму передо мной
Знакомые проносятся знамена,
Но тщетно рвусь за ними в бой.
Мне снился сон: кругом кипит сраженье,
Свободен я, стою вооружен,
Но среди шума, грома и смятенья
Не узнаю своих знамен.
140. «Гаснет закат. Мой челнок над уснувшей рекою…»
Гаснет закат. Мой челнок над уснувшей рекою
Тихо скользит, всё безмолвно кругом;
Слышу я только, как рыба всплеснется порою
Или камыш прошуршит под веслом.
А надо мною сквозь сумрак густеющей ночи
Звезды несчетные ярко горят,
И, под веслом отражаясь, небесные очи
В искрах серебряной зыби дрожат.
Снова воскресли забытые долго виденья,
Снова встают золотые мечты,
Шепчут мне яркие звезды: «Напрасны сомненья,
Всё, чего жаждешь, изведаешь ты.
Там, в этой бездне, где нет ни годов, ни мгновений,
Всё, что прошло уже, всё, что придет,
Всё, что скользит над землей, как минутные тени,
Вечно в мерцании нашем живет».
141. «За нею ты гоняешься напрасно…»
За нею ты гоняешься напрасно
И хочешь закрепить ее черты,
Когда в ней всё пленительно, неясно,
Изменчиво, как первые мечты.
Хотя бы к цели ты летел стрелою,
Как тень свою, ее нельзя догнать,
Но только воротись — и за тобою
Она сама погонится опять.
142. «В грядущее нам света не пролить…»
В грядущее нам света не пролить;
В порыве суетных мечтаний
Мы только тщетно силимся сломить
Времен незыблемые грани.
Жизнь наша — сумерки: и ночь и день;
И мы напрасно ждем ответа,
Что перед нами? Вечной ночи тень
Иль первые лучи рассвета?
143. ПАМЯТИ ВАГНЕРА
Умер волшебник. Безмолвно над свежей могилою
Стелется вечного неба простор.
Тихо. Но в сердце звучит с возрастающей силою
Стройный, незримо-таинственный хор.
Снова рыдают Тангейзера страстные струны,
Снова поет у могилы Вольфрам,
Глухо откликнулись Эдды зловещие руны,
Близкую гибель пророча богам.
Буря ревет и грохочет в ущелии диком,
С плачем и свистом летит ураган,
В молниях мчатся Валкирии, с бешеным криком
В огненном вихре несется Вотан.
Озера блещут зеркальные тихие воды,
Манит зеленая светлая даль;
Вдруг озаряя высокие стройные своды,
Кровью и пламенем светит Грааль.
Умер волшебник. Но всё, что он вырвал у рока:
Боги, герои, вражда и любовь,—
Всё, что в минувшего бездне таилось глубоко, —
В звуках и образах носится вновь.
144. «Мне снился сон: лучами золотыми…»
Мне снился сон: лучами золотыми
Был полон сад, фонтаны и цветы;
Скользили тени милые, меж ними
Я узнавал знакомые черты…
Мне голоса знакомые звучали,
Но я гнался за новою мечтой
И жадно ждал чего-то в смутной дали,
Где гаснул день за гранью золотой.
Казалось, в этот мир опять возможно
Вернуть всё то, что жизнь могла мне дать,
А я душой рвался уже тревожно
Туда, к недостижимому опять.
145. «Зачем пытаться воскресить…»
Зачем пытаться воскресить
Напрасно то, что в глубь веков года умчали?
Кипящей жизнью надо жить,
Все радости ее делить и все печали.
Как, равнодушно будем мы внимать
Угрозам, клятвам, воплям и моленьям?
Исхода битвы молча ожидать,
Когда всё полно гневом и смятеньем?
Нет, каждый отклик радости живой
И каждый вопль смертельной тяжкой боли
Отдастся сам блаженством и тоской
И отзовется в сердце поневоле…
Но образы неясны и бледны,
Среди борьбы, тревог и колебанья
Они, скользя, меняют очертанья,
Как смутные томительные сны.
Когда ж во глубь веков они уйти готовы
И потонуть во тьме минувших дней,
Спадают разом их случайные покровы,
И скрытый смысл их светится ясней.
146. «Да, пламя жгучее в груди не угасает…»
Да, пламя жгучее в груди не угасает:
Его минутный яркий блеск исчез,
Оно не рвется вверх, кругом не озаряет
Кровавым заревом луга и лес, —
Ночь надвигается всё ближе, всё чернее,
И в искрах дождь не брызжет золотой, —
Но угли жаркие лежат на сердце, тлея,
Пока не станут пеплом и золой.
147. «Смеркается. Знакомыми полями…»
Смеркается. Знакомыми полями
Подходит поезд к станции. Лесок
И мельница за прудом и кустами,
Еще минута и — звонок.
А тройка ждет уже, тревоги, горе —
Забыто всё, и хочется скорей
Уйти и потонуть в немом просторе
И тихом сумраке полей.
148. А. А. ФЕТУ
Пусть лучшие давно промчались лета,
Над пламенем твоим бессильны дни:
Светлей и ярче первого рассвета
Горят твои вечерние огни.
149. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ БУДДЫ
День наступил, спешит густой толпою
Ко храму древнему народ:
Сегодня в первый раз своей рукою
Царь-отрок жертву принесет.
Засыпана цветами вся дорога,
Гремит браминов стройный хор,
Но он глядит задумчиво и строго,
И полон скорби детский взор.
Звучат везде священные напевы,
Горят алмазы и жемчуг.
Его красавицы встречают девы
И замыкают в чудный круг.
Весельем дышат лица молодые,
Всё полно жизни, красоты,
И солнце льет потоки золотые
На ткани, мрамор и цветы…
Но вот и храм — и холодом и тенью
От сводов веет вековых,
Там в сумраке под вечно хмурой сенью
Безмолвно всё — и хор затих.
У стен стоят немые изваянья,
Во мрак вперив недвижный взор:
Праджапати — источник мирозданья,
Варуна — вечности простор;
И рядом Чандра, тихая богиня,
Царица светлая ночей,
Что плавает в лазуревой пустыне
В венце серебряных лучей.
И Сурия, живой огонь вселенной,
Кем мир согрет и озарен,
И сам великий Брама неизменный
Среди явлений и времен.
И замерла толпа безмолвно на пороге,
И ждет, чтоб царь колени преклонил свои,
Но он вошел — и встали мраморные боги
Пред тем, кто миру нес учение любви.
150. МОЛОТ
Сияют огнями Одина чертоги,
В совете давно уже боги сидят,
Но тихо собранье, все полны тревоги,
И сумрачен Тора могучего взгляд.
Похитили молот тяжелый у Грома,
От турсов владыки его не достать:
Он крепко и зорко хранит его дома,
И только за Фрейю согласен отдать.
Безмолвно собранье в сияющей зале,
А ночь обступила чертоги кругом,
И гибель грозит и богам и Валгалле,
Когда не добудут похищенный гром.
Но Локи смеется: «И жалко вам Фрейю,
И молот похищенный надо вернуть;
Но вашему горю помочь я сумею,
Со мною пусть Тор собирается в путь.
Одеждою женской окутавши тело,
Невестою Трима он явится сам
И, девою к турсам проникнувши смело,
Свой молот тяжелый добудет он там».
Тор вспыхнул в порыве минутного гнева,
Но средства другого не мог он сыскать:
Пришлось громовержцу одеться как дева
И бро́ню на женский наряд променять.
С досадой он Фрейи надел покрывало,
И жемчуг, и пояс ее дорогой,
Вкруг стана широкими складками пала
Одежда блестящая легкой волной.
Служанкою вмиг нарядился и Локи,
С товарищем хитрым отправился Тор
За молотом к турсам в их замок далекий,
В страну неприступных утесов и гор.
Неслись они плавно могучею птицей,
Что в небе скользит и не движет крылом,
Но скалы под их золотой колесницей
Трещали, и сыпались искры кругом.
А Трим великанов созвал отовсюду
Встречать и невесту, и славу, и мир,
Он красного золота высыпал груду,
Сбираясь отпраздновать свадебный пир.
Дождался, и вечно цветущую Фрейю
В свой замок угрюмый ввести он спешит,
Садится за стол разукрашенный с нею,
Скорей угощенье подать ей велит.
Но, видно, невеста с дороги устала,
И голод, и жажда ее велика:
Ведерного кубка ей кажется мало,
Одна она молча съедает быка.
И турсов дивится властитель суровый,
Но яства другие подать ей велит,
И кубок ее наполняет он снова;
Она же по-прежнему пьет и молчит.
И только служанка проворная смело
Закинула лести коварную сеть:
«Устала богиня — неделю не ела,
В ваш замок хотела скорее поспеть».
И Трим улыбнулся, в крови пробежала
Горячей любви и желанья мечта,
И, дерзкой рукой приподняв покрывало,
К устам ее хочет прижать он уста.
Взглянул ей в глубокие темные очи, —
Найти в них и негу и страсть он мечтал,
Но там, будто в грозные летние ночи,
Лишь молнии синий огонь трепетал.
И Трим отшатнулся в испуге: «Что с нею?
Как угли, глаза ее ярко горят,
Кто видел такою стыдливую Фрейю?
И жжет, и слепит ее огненный взгляд».
Но Локи: «Неделю очей не смыкала
Богиня и бредила только тобой,
Всё время любовь в ее взорах сияла,
Мерцала и теплилась яркой звездой».
И царь великанов, отрадною думой
Увлекшись, забыл про минутный испуг,
Средь дикого смеха и гама и шума
Другая картина пригрезилась вдруг.
Теперь, когда долго желанную Фрейю
У богов Валгаллы сумел он добыть,
Блаженство — бессмертье познает он с нею,
И дней золотая потянется нить.
Он жадно от Фрейи ждет ласки и взора,
Он хочет опять заглянуть ей в лицо,
К ногам ее молот приносит он Тора
И на руку хочет надеть ей кольцо.
Но Тор дорогое сорвал покрывало
И поднял свой молот одною рукой;
Всё замерло разом, лишь в окна сверкала
Беззвучная молния яркой струей.
Всё чаще и чаще зарницы дрожали,
Горел их мерцающий синий пожар
Безмолвно на кубках, на стенах и стали…
Но тяжкого молота грянул удар.
И рухнули своды, и стены упали,
Попадали гордые турсы во прах,
А боги в пылающем небе стояли,
Удар за ударом гремел в облаках
И долго грозы не смолкали раскаты,
Им вторило эхо протяжное гор,
И грудою пепла стал замок богатый…
Так до́был свой молот разгневанный Тор.
151. «Всё, что лучами надежды манило…»
Всё, что лучами надежды манило,
Что озаряло так ярко наш путь,
Всё, что блаженство когда-то сулило,
Вновь не пытайся ты к жизни вернуть.
Прежние сны не пригрезятся снова,
Счастье, блеснув, не вернется назад —
Крепки железные двери былого,
Времени жатву навеки хранят.
Если ж в безумном порыве желанья
Ты и проникнешь до царства теней,
Там в этот миг рокового свиданья
Ты не узнаешь святыни своей!
152. «Опять зима, и птицы улетели…»
Опять зима, и птицы улетели,
Осыпались последние листы,
И занесли давно уже метели
Заглохший сад, поблекшие цветы.
Напрасно ищешь красок и движенья,
Окутал всё серебряный покров,
Как будто небо — только отраженье
Под ним разостланных снегов.
153. «Твоя песня невнятно и тихо звучит…»
Твоя песня невнятно и тихо звучит,
Но из мира дневного уносит невольно
В мир далекий, где чудная греза царит,
Где дышать так отрадно, и жутко, и больно.
Пусть же звуки не льются, победно звеня,
А как шелест — едва нарушают молчанье
Там, где нет уж ни ночи, ни яркого дня,
Где кончается песня и слышны рыданья.
154. «Всё, что является, снова вдали исчезает…»
Всё, что является, снова вдали исчезает,
Мимо проходят явленья и сны.
Мысль, промелькнувши во времени, вновь
утопает —
Только идеи вечны́.
155. «Ищет ум наш пределов вселенной напрасно…»
Ищет ум наш пределов вселенной напрасно:
Ни миров, ни столетий не счесть;
Но всё то, что в нас дух созерцает так ясно, —
Всё то было, и будет, и есть.
156. «Ты хочешь умчаться за тесные грани…»
Ты хочешь умчаться за тесные грани,
Туда, где небесные своды синеют,
Где всё утопает в прозрачном тумане, —
Но дальние звезды горят, а не греют.
Им чужды и радости наши и слезы,
Пред ними — все наши стремленья ничтожны,
До них долетают бесплотные грезы,
Но здесь только горе и счастье возможны.
157. «Не сетуй, что светлая порвана нить…»
Не сетуй, что светлая порвана нить,
Что счастья рассыпались звенья,
И в сердце усталом умей воскресить
Мелькнувшие прежде виденья.
Вся жизнь есть усилье, порыв и борьба,
Мы каждое утро встречаем тревожно;
Но то, что прошло, уж не вырвет судьба,
Того, что уж было, — отнять невозможно.
158. «За пределами мира земного…»
За пределами мира земного,
Где кружа́тся все мысли людей,
Есть страна всемогущего Слова
И прообразов вечных идей.
И всё то, что, пред нами мгновенно
Появясь, исчезает как тень,
В этом крае всегда, неизменно
Озаряет немеркнущий день.
Но лишь тот, кому чуждо хотенье,
В это царство найти может путь
И проникнуть туда на мгновенье,
Чтоб усталой душой отдохнуть.
159. «Я хотел бы, отдавшись теченью…»
Я хотел бы, отдавшись теченью,
От бесплодной борьбы отдохнуть
И в могучем, всемирном движеньи,
Забывая себя, потонуть.
И хотел бы я в целой вселенной
Видеть отблеск идеи одной,
Чтобы всюду царил неизменный
И как сила могучий покой.
Но напрасно ищу я покоя,
Всё тревожно и мрачно кругом,
Море пенится шумное, злое,
Небо дышит зловещим огнем.
Солнце скрылось за черною мглою
Среди быстро клубящихся туч…
Не пробьется, смеясь над грозою,
Не заблещет божественный луч!