Далекие предки Ольги Николаевны Чюминой происходили от татарского князя Джюмы. Ее дед служил в гвардии, в аристократических полках — Кексгольмском и Семеновском. С 1823 года блестяще начатая карьера прерывается и дальнейшая служба проходит в отдаленных гарнизонах[77]. Здесь, на юге, сочинял он между прочим стихи (вместе с военной профессией он передал эту наклонность и сыну).
Чюмина родилась в Новгороде 26 декабря 1858 года[78]. Детство и отрочество прошли в Финляндии, где был расквартирован полк, в котором служил ее отец. На родину семья вернулась в 1876 году.
Непременная участница любительских спектаклей и концертов, Чюмина готовилась к поступлению в консерваторию и не придавала значения стихам, которые начала писать сравнительно поздно, неожиданно для самой себя. Тайно от автора одно стихотворение было послано в 1882 году в газету «Свет», издававшуюся полковником В. В. Комаровым.
Прошло немного времени, и произведения новгородской поэтессы стали появляться в известных петербургских газетах и журналах — в «Новом времени», «Наблюдателе», «Вестнике Европы», «Северном вестнике» и других. Завязывались литературные знакомства — А. Н. Плещеев, Я. П. Полонский, В. М. Гаршин.
В 1886 году Чюмина вышла замуж за офицера Г. П. Михайлова. Внешне ее жизнь мало переменилась. Семья была бездетной, весь быт подчинен литературным занятиям хозяйки дома. Единственной, но важной переменой был переезд в Петербург.
Чюмина сочетала в своем творчестве художественный академизм и политическую отзывчивость. И в том, и в другом она завоевала себе признание современников. Ее капитальные переводы из Данте, Мильтона, Теннисона были отмечены почетными отзывами и премиями Академии наук, а сатирические стихотворения вошли в революционный репертуар.
С дружеской симпатией относился к Чюминой Чехов. Хорошо знали ее и в театральных кругах. «Самым верным другом и заступницей Московского художественного театра» называл ее К. С. Станиславский[79]. Ее театральные фельетоны составили внушительный том («В ожидании. Фельетоны в стихах», СПб., 1905).
В канун первой русской революции вышли «Новые стихотворения. 1898–1904» (СПб., 1905)[80]. Вслед за ними, в 1905–1906 годах, появились два сборника революционной сатиры, сделавшие Чюмину «одной из самых заметных фигур сатирической журналистики»[81]. Одно из стихотворений, недвусмысленно направленное против особы царствующего дома, едва не привело к аресту автора.
После поражения революции Чюмина по-прежнему регулярно выступала с политическими фельетонами, вела лирический дневник, переводила стихи, пьесы, романы.
Сборник «Осенние вихри» (1908) неожиданно оказался последним. После мучительной болезни Чюмина скончалась 24 марта 1909 года.
243. БЕСПРАВНАЯ
Окончился обряд блестящих похорон.
Осыпан розами, оплакан, погребен
Согласно правилам строжайшим этикета!
И вот последняя отъехала карета.
Как пели певчие! Какая масса роз!
И речь надгробную как чудно произнес
Отец архимандрит! В плерезах и вуали
Из крепа — символы наглядные печали,—
Какой изящною казалася вдова.
В момент прощания с ней обморок едва
Не сделался… Когда в сопровожденьи брата
И стройного, в pince-nez[82], с бородкой дипломата
Она с платком у глаз ко гробу подошла —
Шепнули многие: «Ах, как она мила
В глубоком трауре! А жизнь ее была
Нелегкою… да, да!» — и тут передавали
Друг другу шепотом подробности о том,
Что их покойный друг, к несчастию, едва ли
Способен был служить супруга образцом:
«Тут женщина одна… Он с нею был знаком
Лет шесть… Бухгалтерша иль что-то в этом роде,
Из нынешних… И он мечтал уж о разводе,
Хотел ей имя дать». — «Возможно ли? Horreur! [83]
Несчастная Aline. Ведь ей грозил позор!»
Но всё окончилось, и масса приглашенных
«Особ» и важных дам, обрядом утомленных,
Разъехались. Ушли рабочие домой,
Поставив крест; и холм, усыпанный цветами,
Пригретый яркими весенними лучами,
С крестом, сияющим на солнце белизной,
Остался одинок. Но вот в конце аллеи
Мелькнула женщина. Минуя мавзолеи
И скромные кресты, приблизилась она,
С заплаканным лицом, измучена, бледна.
И, озираяся тревожно, боязливо,
Как робкий, загнанный собаками зверек,—
Она из-под плаща украдкою венок
Рукой дрожащею достала торопливо
И, положив его к подножию креста
Среди венков других, беззвучно зарыдала
И, зашатавшися, лицом на дерн упала.
Она не плакала, но бледные уста
Дрожали от глухих, подавленных рыданий.
Ей выплакать пришлось за эти дни страданий
Все слезы, и теперь, увы, их больше нет!
Что было с ней, когда впервые из газет
Пришлося ей узнать о моментальной смерти
Того, кто для нее дороже жизни был!
Не может быть! На днях он был еще в концерте
С знакомою семьей, потом он заходил
К ней утром. Радуясь заранее свободе
Своей, он говорил, что просьба о разводе
Им заготовлена, и — вдруг… Не может быть!
К нему, скорей к нему! Увидеть, расспросить…
У памятного ей массивного подъезда
В ней сердце дрогнуло на миг при виде съезда
Громадного карет. Кружилась голова…
Как будто бы сквозь сон ей слышались слова:
«Скончался в эту ночь!» По лестнице, бледнея,
Спешит она, и вот пред ней лицо лакея:
«Не велено пускать!» А там, за дверью той,
Пред ней безжалостно, нахально запертой,—
Ей слышался напев печальный панихиды,
И слезы жгучие страданья и обиды,
Позора — хлынули потоками из глаз.
Как ей хотелося навек, в последний раз
Проститься с тем, кого безумно полюбила
Она и для кого оставила семью,
Отдав ему любовь, и честь, и жизнь свою!
Взглянуть в лицо его! И в этом даже было
Отказано. Туда идут толпы людей,
Чужих ему, и ей, одной лишь только ей
Нет места близ него, нет места между ними!
И вновь сегодня, в день печальный похорон,
С вуалью на лице, скрываясь меж колонн
На паперти, она, под взорами косыми
Лакеев и зевак, с тоской ждала конца.
Ей места не было у гроба мертвеца:
Семья покойного боялася «скандала»
И «меры» приняла… О, как она страдала!
Но всё окончилось. Теперь она одна
Осталась с ним… Кругом — немая тишина,
Никто не явится, от гроба дорогого
Никто не оторвет, никто не запретит
Ей плакать! От нее ведь отняли живого,
Но мертвый — он лишь ей одной принадлежит.
Она слегла. Когда ж, оправясь, через силу,
Худая, слабая, пришла она могилу
Проведать — то ее едва могла она
Узнать… Решеткою резной обнесена,
Затворенной на ключ, вся мрамором обшита,
Искусственных цветов гирляндами обвита —
Она являлась ей холодною, чужой…
А как хотелось ей больною головой
Припасть на свежий дерн с рыданием, как прежде!
Всё отняли у ней, не сбыться и надежде
Последней. Боже мой! Умерший иль живой —
Он им принадлежит, не ей, стыдом покрытой,
Бесправной в их глазах… О, жгучая тоска!
Она от мертвого так страшно далека,
Как этот — весь в грязи, поломанный, разбитый,
С могилы сброшенный в траву, у самых ног —
Когда-то ей самой возложенный венок!
244. МОЛИТВА
Тучи темные нависли
Низко над землей,
Сон оковывает мысли
Непроглядной мглой…
Воли нет, слабеют силы,
Тишина вокруг…
И спокойствие могилы
Охватило вдруг.
Замирают в сердце муки…
На борьбу опять
Опустившиеся руки
Нету сил поднять.
Голова в изнеможеньи
Клонится на грудь…
Боже мой! Услышь моленье,
О, не дай заснуть.
Этот сон души мертвящий
Бурей разгони
И зажги во тьме царящей
Прежние огни.
245. «Пусть, в битве житейской…»
And never say fail…
Пусть, в битве житейской
Стоя одиноко,
Толпой фарисейской
Тесним ты жестоко;
Пусть слово свободы
Толкуют превратно;
Пусть лучшие годы
Ушли невозвратно,—
В стремлении к свету,
Встречаясь с преградой,
Будь верен обету
И духом не падай!
Пусть миром забыты
Святые уроки,
Каменьем побиты
Вожди и пророки;
Пусть злоба невежды
Восстанет стеною;
Пусть гаснут надежды
Одна за одною,—
Всю жизнь не миряся
С позорной пощадой,
Погибни, боряся,
Но духом не падай!
Вой злобы трусливой,
Намек недостойный —
Встречай молчаливо,
С улыбкой спокойной.
Для славного дела
Отдавший все силы —
Бесстрашно и смело
Иди до могилы.
И, к вечному свету
Стремяся с отрадой,
Будь верен обету
И духом не падай!
246. У БОЛОТА
П. А. Козлову
У пруда с зеленой тиной,
Над которым молчаливо
Наклонилася вершиной
Зеленеющая ива;
На ковре из мха пушистом,
Где кувшинчиков немало,
Под весенним небом чистым
Птичка мертвая лежала.
А кругом, тесня друг друга,
Уж слеталися пичужки,
И в болоте, с перепуга,
Громко квакали лягушки.
«Как? Убилась? Добровольно?
Вот так случай! И с чего бы?» —
Возмущалися невольно
Царства птичьего особы.
«Ведь народ-то нынче спятил!
Где приличия законы?» —
Возгласил суровый дятел.
«Верно!» — каркнули вороны.
«Случай просто небывалый
(Дайте мне понюхать соли…),
И другие ведь, пожалуй,
Пожелают также воли;
И другим, пожалуй, скоро
Лес покажется наш тесен —
Не найдут они простора
Для своих безумных песен…
С жаждой солнечного света,
С жаждой „нового“ чего-то
Улетят они, как эта,
От родимого болота!»
«Что им в солнце, не пойму я? —
Молвил сыч, сердито хмурясь. —
В темноте всегда живу я
И от солнца только жмурюсь».
«Бесполезно это пенье! —
Крик послышался наседки.—
Лишь в курятнике спасенье,
И всего нужнее — детки…»
«Жизнь дана для наслажденья!» —
Молвил чиж, с цветком в петличке,
Поощренный, без сомненья,
Взором ласковым синички.
«Ах, что слышу я? — крикливо
Тут вмешалася сорока,
Не сдержав нетерпеливо
Слов язвительных потока.—
Глупость — эти дарованья,
И поэзия, и чувство…
В мире есть одно призванье —
Акушерское искусство!
Нет почетнее занятья,
И прекраснее, и выше,—
И об этом прокричать я
Хоть сейчас готова с крыши!..»
Так, собравшися толпою
Под весенним небом чистым,
Птицы, споря меж собою,
Оглашали воздух свистом…
А под сенью ив зеленых
Птичка мертвая лежала —
И суждений просвещенных,
К сожаленью, не слыхала…
247. «Чрез реки быстроводные, чрез синие моря…»
Чрез реки быстроводные, чрез синие моря,
Чрез пустоши бесплодные, надеждою горя,
Давно стремятся витязи, презрев ночную тьму,
К далекой правде-истине в высоком терему.
Трудна туда дороженька: дремучие леса,
Туманов белых саваны, ночные голоса…
А в ноченьки ненастные — не свет лучистых звезд,
Но свет огней блуждающих мерцает им окрест.
Идут всё дальше витязи, но так же лес дремуч,
По-прежнему опасностью грозят им скаты круч,
Ночная тьма кромешная сгущается, и глядь —
Редеет, рассыпается отважная их рать.
Одних пугает в сумраке зловещий крик совы,
Другие, поскользнувшися, не сносят головы,
А третьи, обессилены, вернулись с полпути,—
Немногим лишь назначено до терема дойти…
248. «Неясные думы томят…»
Неясные думы томят,
Неясные грезы всплывают
И вылиться в звуки хотят,
И звуки в душе замирают…
Мелькают в мозгу чередой
Обрывки каких-то видений,
Туманных, как пар над водой,
И грустных, как сумерек тени.
Чего-то далекого жаль,
К чему-то я рвуся тоскливо,
И — глубже на сердце печаль,
Яснее — бесплодность порыва.
И хочется страстно понять,
Что было досель непонятно,
Вернуть захотелось опять
Всё то, что ушло невозвратно!
249. «Говорят, что порой, совлекая бесстрашно покровы…»
Говорят, что порой, совлекая бесстрашно покровы
С наших язв, мы толпе эти язвы на суд отдаем,
И, в доверье слепом, даже с теми, кто сердцем суровы,
Мы печалью своей поделиться беспечно готовы
И своим торжеством.
Нас корят и за то, что, как зыбь на волнах, прихотливы
Ощущения в нас и могуч их нежданный наплыв,
И всё новых путей жаждет разум тревожно-пытливый,
И сменяются в нас и надежд, и сомнений порыв,
Как прилив и отлив.
Но, деляся с толпой этой тайной души сокровенной,
Изменяет себе, изменяет ли тайне поэт,
Если песня его, если песня любви вдохновенной
Пробудит в ком-нибудь прежний трепет восторга священный,
Как отчизны привет?
В мире есть кто-нибудь, незнакомый, далекий, безвестный,
У кого эта песнь ожидаемый отклик найдет
И, быть может, ему снова с силою вспомнит чудесной
Прежний светоч, манивший из кельи убогой и тесной
На простор и на волю — вперед.
Запретят ли ручьям разливаться в лугах на просторе?
Кто погасит во мгле лучезарных созвездий огни?
Кто вернет в берега потрясенное бурею море?
Так и в сердце певца зародятся ли радость иль горе —
Изливаются песнью они!
250. БЕССОННОЙ НОЧЬЮ
Посвящается Зое Юл<иановне> Яковлевой
Всё в доме затихло, лишь ночь голубая
Глядит безучастно в окно,
И сердце гнетет тишина гробовая,
И, мнится, всё ею полно.
Лишь месяца отблеск из ниши оконной
Ложится пятном на полу,
И маятник старый стучит монотонно,
И мыши скребутся в углу.
Исчезли волшебного мира виденья,
Перо выпадает из рук,
И после короткой минуты забвенья
Томит безнадежный недуг.
Мучительней жаждет душа перемены
И к свету стремится из тьмы,
И мнится, что давят меня эти стены,
Как своды тюрьмы.
Лицо разгорается яркою краской,
Горит голова, как в огне,
И в эти минуты несбыточной сказкой
Былое является мне.
Возможно ль, что жизнь существует иная,
С тревогой, страстями, борьбой?..
И сердце гнетет тишина гробовая
Еще безнадежней собой.
Свеча догорела — лишь месяц уныло
Сиянье дрожащее льет,
И сердце то бьется с удвоенной силой,
То сразу замрет…
251. НА СТРАЖЕ
Сказать «прости» всем обольщениям жизни,
Где злобствуем и боремся, и лжем,
Найти приют в неведомой отчизне
За рубежом?
Но души есть, где истина — всё та же.
Где тот же свет божественной любви, —
И если вы, стоящие на страже,
Погасите светильники свои,
И если вы бежите с поля брани,—
Кто в сумерках, сгустившихся кругом,
Укажет нам неведомые грани,
Различье меж добром и злом?
Кто воскресит забытые восторги,
Возвышенно-прекрасные мечты
И от толпы, бушующей на торге,
Нас приведет к святыне красоты?
Пусть небеса удушливы и мрачны;
Чем гуще тьма — тем путнику нужней
Сияющий во тьме огонь маячный,
Отрадный свет сторожевых огней!
252. «Когда посеяно зерно…»
Когда посеяно зерно
Добра и правды, и свободы —
Придет пора, и даст оно
Благие всходы.
Когда от дольней суеты
Стремится дух в обитель света —
Влечет к святыне красоты
Мечту поэта.
Когда сильней порывы бурь,
Когда кругом бушует вьюга —
Нам грезятся небес лазурь
И зелень луга.
Когда упасть готовы мы,
Как срезанный на ниве колос, —
Нам часто слышится из тьмы
Призывный голос.
И вновь — герои, не рабы —
Мы поднимаемся из праха
Для жизни новой, для борьбы,
Не зная страха.
Пусть говорят: пророков нет
И к пониманью сердце глухо, —
Над миром злобы и сует
Есть царство духа.
Есть царство света и добра;
Над ложью, призрачной и бледной,
Оно блеснет — придет пора —
Зарей победной!
253. ВОДОВОРОТ
Кругом шумит людской поток;
В водовороте волн
С собой победно он увлек
И закружил мой челн.
И слышу я: безумный гул
Несется мне вослед,
Веселья бешеный разгул,
Клик злобы и побед.
И вижу пестрый я базар
Житейской суеты,
И в торжестве постыдных чар —
Крушение мечты.
Кругом шумит водоворот,
И опьяняет он,
Я слышу плеск и ропот волн
Как будто бы сквозь сон…
И, весла выпустив свои,
Всё дальше я плыву,
Не сознавая в забытьи —
Во сне иль наяву?
Меня течение несет
Куда? К какой стране?
И я без сил плыву вперед,
Отдавшися волне…
254. ИСКРА
Ордою варваров разрушен,
Священный храм в обломках пал.
Кто — беззаботно-равнодушен,
А кто — трусливо-малодушен
На разрушение взирал.
Напрасно жрец богини света
Молил, рыдая пред толпой,
Он не нашел себе ответа
В толпе бездушной и слепой.
Шептали все: «Вещал оракул,
Решила Пифия сама —
Угаснуть должен этот факел,
И воцарится в мире тьма».
Но высоко над головою
Светильник поднял он, как стяг;
Вперед он кинулся, во мрак,
И целой тучей огневою
Неслися искры вслед за ним.
Удар настиг, неумолим,
Но те, в чью душу искру света
Успел он бросить на лету,
Постигли дивную мечту.
В них искра пламенная эта
Горит, как светоч, как маяк,—
И в мертвой жизненной пустыне,
Им указуя путь к святыне,
Она победно гонит мрак!
255. «Как голоса иного мира…»
Как голоса иного мира,
Порой звучат в душе забытые слова;
Пусть жертвенник угас и в храме нет кумира,
Но чудится во тьме нам близость божества.
И кажется: вот-вот, внимая славословью,
Поднимем с верою мы очи на жреца,
И прежним трепетом и прежнею любовью
Мгновенно вспыхнут в нас остывшие сердца.
256. «Кто-то мне сказал…»
Кто-то мне сказал
(О дитя, мне страшно!),
Кто-то мне сказал:
Час его настал.
Лампу я зажгла
(О дитя, мне страшно!),
Лампу я зажгла,
Близко подошла.
В первых же дверях
(О дитя, мне страшно!),
В первых же дверях
Пламень задрожал.
У вторых дверей
(О дитя, мне страшно!),
У вторых дверей
Пламень зашептал.
У дверей последних
(О дитя, мне страшно!),
Вспыхнув только раз,
Огонек угас.
257–258. ИЗ ЗИМНИХ СНОВ
1. «За окнами — снежно и бурно…»
За окнами — снежно и бурно,
Гляжу я на угли в золе,
Старинная тема ноктюрна
И льется, и тает во мгле.
Жемчужные легкие трели
Поют о седой старине,
В камине дрова догорели,
Темнеет портрет на стене.
Гляжу я задумчивым взором
В морозную снежную даль,
В душе неразрывным узором
Слились и мечта, и печаль…
2. «Таинственный час откровений…»
Таинственный час откровений,
Колеблется дивный покров,
Скрывающий тайну видений
Иных, недоступных миров.
Вот-вот — и откроются складки,
И слово раздастся в тиши,
Я в тайну великой загадки
Проникну очами души.
Но нет заповедного слова,
И тают виденья, как дым;
В преддверии храма святого
Мы все безнадежно стоим.
259. «Свободное слово, бессмертное слово…»
Свободное слово, бессмертное слово,
Ты — пламенный светоч во мраке былого,
Ты гибло в темницах, среди рудников,
Томилось в неволе под гнетом оков;
Судили тебя, обрекали изгнанью,
Топтали ногами, предав поруганью,
Тебя сожигали рукой палача,
Но ты не смолкало, победно звуча.
Свободное слово, великое слово,
В плену у насилья, у коршуна злого,
К скале пригвожденный титан Прометей,
Ты рвешься на волю из цепких когтей.
Но годы промчатся — ты смело воспрянешь,
И, сильное правдой, любовью, добром,
С зарею над миром победно ты грянешь,
Как божий ликующий гром.
260. КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ
(Музыка г<енерал>-м<айора> Трепова)
Спи, младенец, год за годом,
Баюшки-баю;
Четырем твоим свободам
Я отходную спою.
Я писать указы стану
Твердою рукой,
Дам покой тебе, смутьяну:
«Со святыми упокой!»
Если мало эскадронов,
Слабо хлещет плеть —
Для тебя я и патронов
Не хочу жалеть.
Приложу к тому все силы,
Чтоб создать покой:
Нет покойнее могилы,
«Со святыми упокой!»
Я из дядек буду старшим —
Вот тебе мой сказ,
И наклею над монаршим
Треповский указ:
Там — свобода «арестантам»,
Здесь — свободным крест,
Разъясню манифестантам
Царский манифест.
Хороните павших с миром,
Говорите речь, —
Ей в ответ, сливаясь с клиром,
Прогремит картечь.
Брызнет кровь, по ленте красной
Потечет рекой…
Спи, младенец мой прекрасный,
«Со святыми упокой!»
Я — порядка оборона,
Всюду озарю
Светом факелов Нерона
Конституции зарю.
Спи, дитя, под сводом склепов,
Нас не беспокой;
Пропоет свободе Трепов:
«Со святыми упокой!»
261–263. ПРОБУЖДЕНИЕ ВЕСНЫ
1. «Тревожны вешние закаты!..»
Тревожны вешние закаты!
Горит румянцем талый снег,
Горят сердца у нас, объяты
Воспоминаньем вешних нег.
Из дивных градов затонувших
Несется звон колоколов,
Так отголоском дней минувших
Звучит напев знакомых слов.
Они волнуют, вызывают
Из душных комнат на крыльцо
И легким ветром обвевают
Разгоряченное лицо.
В них слышится напоминанье
О светлых мыслях и делах,
Как в поэтическом сказанье
О слышанных в ночном молчанье
На дне морском колоколах!
2. «Как лепестки акаций белые…»
Как лепестки акаций белые
Весной от ветра облетают,
Снежинки легкие, несмелые
Кружатся в воздухе и тают.
Исходит трепет пробуждения
И веет влагой от проталин,
Звон капель в мерном их падении —
И переливчат, и хрустален.
И те же звоны переливные
В прозрачном воздухе роятся,
Ручьи весенние, призывные
С победной песнею струятся!
С последними лучами алыми
Земля седую сбросит дрему,
И твердь лучами вспыхнет алыми
Навстречу солнцу золотому!
3. «Прилетели сюда из цветущей земли…»
Прилетели сюда из цветущей земли,
Высоко в небесах пронеслись журавли.
Прилетел ветерок из свободной земли,
Всколыхнул паруса, понеслись корабли.
Он снега растопил, и по лику земли,
Словно теплые слезы, ручьи потекли.
И звенят ручейки о лучах, о тепле
И о том, как светла станет жизнь на земле,
Как ворвется в окно вольный ветер степей
И растопит, как снег, он железо цепей,
И навстречу ему встрепенутся сердца,
И цветы расцветут на могиле борца.
264. В ТУМАНЕ
Густой туман, как саван желтоватый,
Над городом повис — ни ночь, ни день!
Свет фонарей — дрожащий, красноватый —
Могильную напоминает сень.
В тумане влажном сдавленно и глухо
Звучат шаги и голоса людей,
И позади тревожно ловит ухо
Горячее дыханье лошадей.
Под инеем — ряд призраков туманных —
Стоят деревья белые в саду;
Меж призраков таких же безымянных
В толпе людей я как во сне иду.
И хочется, как тяжкий сон кошмарный,
Тумана влажный саван отряхнуть,
Чтоб сумерки сменил день лучезарный
И ясно вновь могли мы видеть путь.
265. БУРНОЮ НОЧЬЮ
В осенние ночи, зловещие ночи
Под жалобы ветра и звуки пальбы
Подолгу порой не смыкаются очи
И пламенно рвутся из сердца мольбы.
За всех изнемогших под крестною ношей,
За узников бледных в высоких стенах,
За всех, чьи пути засыпает порошей,
За всех, погибающих в бурных волнах!
Темны и бурливы холодные волны,
Весло выпадает из рук у гребцов,
А скалы, как стражи немые, безмолвны,
Свидетели муки предсмертной борцов.
И вслед за тяжелыми, темными снами,
За ночью осеннею вслед —
Безрадостно солнце взойдет над волнами,
Оставив пурпуровый след.
266. ПРЕЖДЕ ВСЕГО
Русский человек всю жизнь не может обойтись без полиции.
Полиция в двадцатый век
У нас — первей всего.
На свет родится человек —
Она прежде него.
Вступает в школу он иль в брак,
Затеет торжество —
Но с нею связан каждый шаг,
Она — первей всего.
Захочет книгу он прочесть —
Она прежде него.
В темницу он не хочет сесть —
Она ведет его.
Но, ох, всего не перечесть,
Не перечесть всего!
И вот к концу подходит век,
И смерти торжество
Не может справить человек
Без спутника сего.
Пусть он умрет — она всегда
Переживет его,
Она бессмертна, господа,
Бессмертнее всего!
267. НОЧНАЯ СТРАЖА
1850
Из А. Ч. Суинберна, пер<евод> с английского
«Товарищ, что скажешь о ночи?..»
— «Блеск молнии, буря и мрак…
Огнями не вспыхнул маяк,
Но ярок во мгле этой ночи
Лишь отблеск потешных огней,
И светом залиты чертоги
Тех хищников знатных, чьи ноги
Безжалостно топчут людей».
«Пророк, что ты скажешь о ночи?»
— «Изгнанник свободный, стою
У бездны морской на краю…
И видели вещие очи
Угрозу для гордых голов —
Губительных молний блистанье,
Я слышал громов грохотанье
Над прахом погибших борцов».
«Что скажете, братья, о ночи?»
— «Мы плачем всю ночь напролет,
Готовы мы выплакать очи…
Кто наших детей нам вернет?
О жадные клювы и пасти.
Вернете ли нашим отцам
Вы тех, кто растерзан на части
И брошен добычею вам?»
«Что скажете, жертвы, о ночи?»
— «Терпеть уже не было мочи.
При виде меча и петли
За право мы на́ смерть пошли.
Но мы не погибли бесплодно,
Раскаянья нет у борца.
Свободе служили свободно
Мы жизнью своей до конца».
«Политик, что скажешь о ночи?»
— «Продлится так долго она,
Насколько мне будет нужна.
А золото радует очи
И ночью, и в утренний час.
Где нужно — клянемся мы смело,
Минует опасность для нас —
Схороним и слово, и дело».
«Изгнанник, что скажешь о ночи?»
— «Мгновенья текут, как вода,
И тяжко в такие года
Нам бодрствовать в сумраке ночи.
Стою средь зыбучих песков,
Но издали слышу в изгнанье —
Цветов ароматы с лугов
И вольного ветра дыханье!»
«О пленник, что скажешь о ночи?»
— «Над нами всю ночь напролет
Всё дождик кровавый идет,
И он заливает нам очи.
Не всё ли едино в тюрьме:
Дневное, ночное ли время?
Так будет — доколе во тьме
Цепей не расторгнется бремя».
«Европа, что скажешь о ночи?»
— «Спроси у небес, у морей,
У наций, моих дочерей,
Народов еще не подросших.
Но та уж явилась на свет,
Что правду с неправдой рассудит:
Она, а не я, даст ответ,
И что она скажет — так будет!»
«Свобода, что скажешь о ночи?»
— «Не вижу я больше грозы,
Не вижу кровавой слезы
И грома не слышу с полночи.
Вся даль побелела: стопой
Неслышною солнце восходит,
И ночь с ее черной тоской,
Ночь скорби — навеки уходит!»