Александр Митрофанович Федоров родился 6 июля 1868 года в крестьянской семье. Отец его был крепостным, до восемнадцати лет ходил в пастухах, а затем переехал из села Белаоза Ашкарского уезда в Саратов, где освоил сапожное ремесло и записался в цеховые. Отец и мать едва умели читать; единственным чтением в семье было Евангелие. После приходского училища с большими тяготами для семьи Федорова определили в саратовское реальное училище. Одиннадцати лет он остался круглым сиротой[89].
На казенный счет Федоров продолжал обучение в реальном училище. Уже в старших классах определились его литературные склонности и интересы. Читал он все, что попадалось, очень любил Пушкина, поклонялся Некрасову, и его ученические стихотворные опыты были подражанием некрасовским стихам.
Свою литературную деятельность Федоров начал в газете «Саратовский дневник». Он не вышел тогда еще из стен училища, и начальство с большим неудовольствием отнеслось к первым пробам его пера. По самому незначительному поводу, до выпускных экзаменов, Федоров был удален из реального училища. К этому времени (середине 80-х годов) относится попытка самоубийства, окончившаяся тяжелым пулевым ранением.
Стихами Федорова и его судьбой заинтересовался А. Н. Майков, хлопотавший о том, чтобы юноше разрешили сдать выпускной экзамен. Сам Федоров, однако, рассудил иначе и, выйдя из больницы, отправился в Москву, чтобы посвятить себя исключительно литературной работе.
К середине 80-х годов у Федорова устанавливаются первые литературные связи — он получил одобрительное письмо от Л. Оболенского, издателя «Русского богатства», еще более ласково и дружелюбно отнесся к нему в Москве H. Н. Златовратский. У него Федоров познакомился с членами редакции «Русской мысли», принявшей к печати его первые стихи.
Как поэт Федоров складывался под прямым влиянием Майкова, Надсона, Фофанова, повторяя ходовые мотивы поэтов «чистого искусства» и общие гражданские темы современной ему лирики.
Жить на литературные заработки Федоров не мог, и основным источником его существования в Москве были частные уроки. В столице он увлекся театром и поступил на сцену. С 1888 по 1890 год Федоров скитался по театральной провинции, играя всевозможные роли, среди которых немалым успехом у публики пользовался Дон-Карлос. Профессиональным актером, однако, Федоров не стал; с провинциальной сценой он расстался без всякого сожаления.
До середины 90-х годов Федоров жил в Уфе, где закончилась его недолгая театральная карьера. Тогда же в Москве вышла его первая книга — «Стихотворения» (1894). Большая часть тиража этой книги сгорела во время пожара у издателя.
В 1896 году Федоров переехал в Одессу и в течение нескольких лет работал преимущественно в газетах, печатавших его многочисленные фельетоны, рассказы, очерки и стихи.
С конца 90-х годов в Петербурге одна за другой выходят книги Федорова: «Стихотворения» (1898), роман из жизни башкирского народа «Степь сказалась» (1900), книга переводов с итальянского «Стихотворения Ады Негри» (1901), «Рассказы» (тт. 1–2, 1903), новый сборник «Стихотворений» (1903), сборник пьес «Обыкновенная женщина. — Стихия. — Старый дом. — Бурелом» (1903) и др. К этому времени Федоров оставил газетную работу, целиком отдался литературному труду, проявив редкостную плодовитость во всех жанрах. Его литературные связи в провинции и столицах охватывают широкий круг имен. Федорова хорошо знали в одесском «Литературно-артистическом клубе», где он был завсегдатаем; своим человеком считали его и в «Товариществе южнорусских художников»[90]. Члены товарищества собирались по четвергам у художника Буковецкого; в их кругу Федоров познакомился с И. А. Буниным и А. И. Куприным, часто наезжавшими в Одессу. Особенно близко Федоров сошелся с Буниным. Бунин подолгу гостил на даче Федорова в Люстдорфе под Одессой. Во многих своих стихотворениях Федоров ориентировался на Бунина, а затем откровенно подражал ему. Бунин отозвался сочувственной рецензией на книгу Федорова «Стихотворения» (1898), отметив, что со времени выпуска первой книги поэт «успел значительно развить свое дарование и создать себе уже некоторое имя»[91]. Бунин противопоставлял традиционность стихотворений Федорова манерности некоторых «новых поэтов». Эти стихотворения, писал Бунин, «касались очень старых тем, носили большей частью личный характер — и в то же время убедительно доказывали лишний раз ту простую мысль, что для того, чтобы быть истинным поэтом, для того, чтобы в той или иной мере производить облагораживающее и возвышающее душу впечатление, вовсе не нужно во что бы то ни стало разыскивать „новые слова“, „новую красоту“, или непременно быть поэтом-философом, поэтом-гражданином, а нужно иметь только живую, чуткую к добру и красоте душу и художественный талант. У г. Федорова, без сомнения, есть и то, и другое…»[92]. К недостаткам книги Бунин отнес тот «приподнятый тон», ту «крикливость и деланный пафос», которые в еще большей мере были свойственны ранним стихотворениям автора.
Сохранилась часть обширной переписки Бунина и Федорова, проясняющая подробности их личных и литературных отношений на протяжении многих лет[93].
В начале 900-х годов Федоров познакомился с Чеховым, бывал в его ялтинском доме и состоял с ним в переписке. Чехов признавал в Федорове талантливого драматурга, вел серьезные переговоры с Немировичем-Данченко о постановке его пьес в Художественном театре[94].
В Петербурге Федоров был принят в народнических литературных кругах, тяготевших к редакции «Русского богатства», несколько раз появлялся на поэтических «пятницах» К. К. Случевского[95].
Федоров был участником литературного кружка «Среда», собиравшегося обычно в московском доме Н. Д. Телешова, а в некоторых случаях — на квартире Леонида Андреева. Здесь Федоров познакомился с Горьким, Вересаевым, Серафимовичем и многими другими.
Весной 1905 года Бунин предпринял попытку ввести Федорова в круг писателей, издававшихся «Знанием», однако Горький после некоторых колебаний отклонил эту попытку: «Скучен он, однообразен, — отвечал Горький Бунину по поводу рукописи стихотворений Федорова, — его лучшие лирические стихи — подражание Вам. Он какой-то неуклюже громогласный, не чувствуешь искренности в нем и совершенно не понимаешь — отчего стонет человек, о чем он вздыхает? Не видно — что он любит, не ясно — о чем он мечтает»[96]. Бунин не был вполне согласен со столь суровой характеристикой поэзии Федорова; отказ Горького очень огорчил его, хотя у Федорова к этому времени были достаточно широкие возможности для издания своих книг.
Федоров сочувствовал демократическому движению и живо откликнулся на события революции 1905 года, начиная с «кровавой страды» 9 января, которая, по его словам, «захлестнула все сердца, любящие Россию и ненавидящие гнет и насилие». В июне 1905 года Федоров послал Бунину письмо из Одессы, в котором подробно описал ход восстания на броненосце «Потемкин» и революционные настроения восставших моряков[97].
За годы первой революции Федоров выпустил три больших романа — «Земля» (1905), «Природа» (1906) и «Камни» (1907), имевших некоторый читательский успех. Кроме перечисленных, он в последующее десятилетие опубликовал еще около десятка романов и повестей, несколько сборников рассказов, две книги очерков («На Восток», 1904; «С войны», 1915), стяжав себе репутацию одного из самых плодовитых, хотя и второстепенных беллетристов.
Большая часть стихотворений Федорова была написана в 90-е годы и в начале 900-х годов. Затем его активность в качестве лирического поэта резко снизилась. Небольшой сборник Федорова «Сонеты» (1907) был встречен критическими замечаниями А. Блока в его статье «О лирике» [98] и еще более резкими суждениями В. Брюсова, выступившего тогда же с обзором новых поэтических книг[99].
Доживший до глубокой старости и почти забытый читателями, Федоров умер в 1949 году в эмиграции, в Болгарии, где он многие годы преподавал русский язык и литературу в гимназиях.
320. ЭЛЕГИЯ
Глухая ночь. Опять с страдальческой тоской,
Облокотись в немом бессильи на перила,
Стою я одинок над сумрачной рекой,
В гранитных берегах почившей, как могила.
Нет звезд, и далеко до утренней зари.
Ненастно… В два ряда, рекой темнозеркальной,
Горят таинственно и скупо фонари,
Как ночью факелы процессии печальной.
И на душе темно и больно, что прошла
Вся жизнь забитою и для других незримой,
Средь гнета пошлости, падения и зла,
В гранитных берегах нужды невыносимой.
Да, больно, тяжело, что нечем вспомянуть
Мне молодость и жизнь, отцветшую так рано;
Что сердце замерло, истерзанная грудь
Охвачена тоской, как дымкою тумана;
Что я, как инвалид, стремлюся на покой
И тускло над душой горят воспоминанья,
Как погребальных свеч тоскливое мерцанье,
Как мрачных фонарей убогое сиянье
Над этой сумрачной, безмолвною рекой.
321–323. НА ВОЛЕ
1. «Костер погас. Чуть-чуть дымится…»
Костер погас. Чуть-чуть дымится
Полуостывшая зола.
На речку сонную ложится
Фатою тающею мгла.
Спит мой товарищ по охоте.
Беззвучен ночи плавный ход.
Лишь коростель скрипит в болоте
Да рыбка сонная всплеснет.
Порою выпь тоскливо охнет,
И снова — ласковая тишь,
И над рекою не шело́хнет
Ни лес, ни дремлющий камыш.
Всё спит. Но странное волненье
Мне сном забыться не дает.
А звезды сыплются с высот,
Как драгоценные каменья.
2. «Заря! Восторженное пламя…»
Заря! Восторженное пламя
Ее победного огня
По небу стелется, как знамя
Вновь наступающего дня.
Бегут на запад ночи тени.
А горы в пурпуре давно,
Как непорочные ступени:
По ним на трон из райской сени
Подняться солнышко должно.
3. «Солнце, солнце взошло!..»
Солнце, солнце взошло!
Над горою крутой
Засверкал, задрожал
Солнца луч золотой.
Пробежал по реке,
В темный лес заглянул,
И отвсюду пошел
Жизнерадостный гул.
«Солнце, солнце взошло!» —
Зашептали кусты,
И от счастья в лугах
Прослезились цветы;
Прослезились цветы,
И, проснувшись, земля
Гимн запела красе
Своего короля.
324. «Где ты, молодость, с бурями шумными…»
Где ты, молодость, с бурями шумными,
С вдохновенными снами безумными,
С вешним трепетом жарких лучей,
С соловьями, с волшебными сказками,
С поцелуями, клятвами, ласками,
С целым морем огня и лучей!
То, что было тобою посеяно,—
Или вихрями жизни развеяно,
Или вырвано злою рукой,
Иль упало на почву бесплодную,
Иль загублено в зиму холодную,
Иль потоплено мутной рекой.
Ничего от тебя не осталося.
Над тобою судьба посмеялася.
А как пышно б расцвесть ты могла!
Да, на горе, вражда тебя встретила,
И ничья-то душа не ответила
На призыв твой средь мрака и зла!
325. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР
Багряным золотом на западе горя,
В поблекшей зелени огнем переливаясь,
Царицей вечера красуется заря…
Вокруг еще светло, но уж звезда, купаясь
В румяном зареве, затеплилась свечой…
Близка глухая ночь, забвенье и покой.
От поля сжатого, от скошенного луга
Пахнуло холодом. Недвижимый туман
Повис над озером. К теплу и ласке юга
Высоко журавлей пронесся караван.
На ветке близ меня раздался свист несмелый,
Вспорхнул зобатый дрозд, сорвался лист, шурша,
И замер старый лес, как замок опустелый,
И грустью странною наполнилась душа.
Весна моей любви! Весна моих мечтаний!
Из пепла серого былых очарований
Зачем так ярко вы блеснули в этот час,
Что слезы хлынули из глаз
И сердце горестно заныло от страданий.
326. ПОЭЗИЯ
Я устаю. Мне с каждым днем труднее
Борьба и жизнь… Соблазн манит меня.
Во тьме ночной для сердца всё страшнее
Коварный свет болотного огня.
Я духом слаб, и нет кругом опоры.
Зло шепчет мне: «Свой факел погаси!»
Нет, нет! К тебе я обращаю взоры,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
Ты — вздох небес. Твой непорочный пламень
Неугасим! Ты им сердца живишь.
Ты в божество преображаешь камень,
Мгновенным снам бессмертие даришь.
Явись ко мне! От пошлости надменной
Мой шаткий дух к святыне вознеси!
Пусть он падет к стопам ее смиренный!..
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
Спаси меня! Как мрачных дум Саула,
Коснись души могуществом крыла!
Ты в грудь мою святой огонь вдохнула,
Но силы мне для битвы не дала.
О, верю я, — хоть ум туманит горе, —
Есть правда здесь, есть бог на небеси.
Но человек — песчинка в бурном море…
Молюсь тебе с надеждою во взоре,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
327. УМИРАЮЩЕЕ ЛЕТО
В спокойной древности эпикуреец умный.
Готовясь умереть, чертог свой украшал
Цветами, пурпуром… Сам пышно возлежал
На ложе царственном в беспечности бездумной.
От яств затейливых ломилися столы,
Все редкие плоды тропического сада
Алели бархатом средь гроздий винограда,
И воздух полон был душистой, влажной мглы.
Так лето знойное, готовясь умереть,
Окрашивает свой чертог незащищенный
Такими красками, что взгляд на них смотреть
Невольно устает, восторгом утомленный.
Пышней и ярче всё на склоне летних дней:
Алее пурпур зорь на небе отдаленном,
Светлее трепет звезд, синее мрак ночей,
Прозрачней глубь волны на озере студеном.
Но смерть уже грозит. Жестокая рука
Сорвет с земли венец, налитый ароматом.
Уж чую холодок зловещий ветерка:
То вестник осени, бестрепетный, как фатум.
А по ночам блестят пророческим огнем
Созвездья яркие на небосклоне ночи:
Вон Лебедь, Водолей, Пегас, Персей, и в нем
Альголь обманчивый, как любящие очи;
Телец, где пурпуром горит Альдебаран,
Возничий царственный с Капеллой золотою
И пара Близнецов, сквозь палевый туман
Горящих бледною и дружною четою;
Надменный Сириус блестит в созвездьи Пса,
И Ригель пурпурный в созвездьи Ориона
Восходит на небо, как полночи краса,
Как властный смерти жезл в руке центуриона.
Но холоден их блеск, и в нем провидит глаз
Мертвящий взгляд зимы, упорный и бесстрастный:
Так иней и роса сверкают, как алмаз,
По зорям осени безжизненной, но ясной.
Кой-где уж лист упал и яркий цвет поблек,
И, точно капли слез, забвенья и обиды,
С небес струится звезд блистающий поток:
То, искрясь, над землей летят Андромедиды.
328. СНЕГ ПАДАЕТ
Снег серебряный вьется и вьется и медленно падает
На холодную землю… Мой взор,
Мою душу волнует, волнует и радует
Этот белый ковер.
Мне мила красота, как мечта непорочно-бесстрастная,
Этих чистых снежинок немых.
Дышат миром они, как молитва божественно ясная,
Как возвышенный стих.
Высоко над землей разлучились они на мгновение,
Чтобы снова сойтись на земле.
Как торжественно тих и воздушен полет их, падение
В очарованной мгле.
Точно плащ кружевной, развеваясь, сквозит и колышется
И роняет свой девственный пух.
Мне в движеньи его гармоничная музыка слышится,
Ею грезит мой слух.
Это жертва небес, в них надежда земли на спасение,
В них залог для грядущей весны,
Благодатный покой, беспредельное счастье забвения,
Вдохновенные сны.
Снег серебряный вьется и вьется и медленно падает
На холодную землю… Мой взор,
Мою душу волнует, волнует и радует
Этот белый ковер.
329. ПОД ШУМ ДОЖДЯ
Душно… душно… Мне не спится,
Ночь, как я, без сна томится,
И вздыхает, и считает маятника стук.
Сердцу жутко от покоя.
Бредит мысль… Открыл окно я…
Тишиною неземною всё полно вокруг.
Сад не дрогнет, не шелохнет,
Влаги ждет, без влаги сохнет…
Небо в тучах; и в пахучих чашечках цветов
Ароматы притаились…
Точно все без слов молились,
Чтоб живою пал росою дождь из облаков…
И неясный звук раздался.
То не с ветки ль лист сорвался?..
Взволновался, зашептался густолистый сад.
Дождевые капли с неба,
Как с колосьев зерна хлеба,
Осыпаясь, учащаясь, по листве стучат.
И какой-то шорох внятный,
Переливный, благодатный,
Стройно, важно и протяжно потянул в ветвях…
Будто вел с землею споры
И держал переговоры
О небесных, о чудесных тайнах и делах.
И под гул дождя ночного
Как-то весело и ново
Мне мечталось и дышалось в мраке у окна,
И казалося, со мною
Речью мягкою, родною
Говорила и сулила счастие весна.
Чьи-то тени колыхались,
Чьи-то очи загорались,
Вспоминались, улыбались милые черты…
Дождь прошел… Душистый, свежий
Смолкнул сад… Всё тише, реже
Трепетали и роняли капельки листы.
330. «Всё какие-то сны наяву…»
Всё какие-то сны наяву,
Всё какие-то светлые грезы.
В сердце нежная грусть и любовь,
А в глазах — непонятные слезы.
Как цветов полевых аромат.
Звуки тайные душу ласкают.
Точно бабочки, вьются, звенят
И, как вздохи влюбленные, тают.
С ними вдаль я куда-то лечу,
Но в слова заключить их не смею,
И с блаженной улыбкой молчу
И в немом обаянии млею.
Что со мною — и сам не пойму.
Льются звуки… Ласкаются грезы…
В сердце нежная грусть и любовь,
А в глазах — непонятные слезы.
331. ГРУСТЬ
Есть дни, когда ко мне ласкается печаль:
Я никуда не рвусь и ни о чем не грежу.
Мне жаль тогда себя, и молодости жаль,
И этой грустью я себя томлю и нежу.
Один я — и грущу о том, что одинок.
Но если б в этот миг сама любовь, украдкой,
Приветливо ко мне ступила на порог —
Я б пожалел о ней, об этой грусти сладкой.
332. ТЕНИ
Лунный свет, как голубой туман,
Всё вокруг прозрачностью окутал,
С мертвой правдой слил живой обман,
С правдой жизни грезы перепутал.
Не шелохнут листья в тишине,
Сад таким покоем очарован,
Что на белой глиняной стене,
На тени, как будто нарисован
Каждый листик… Слышно, как крылом
Воздух распахнет ночная птица.
Влагой рос и полевым теплом
Пахнет золотая медуница.
Звезды неба и огни земли
В эту ночь как будто с счастьем спорят…
Я всё жду, что тень мелькнет вдали
Или дверь в душистый мрак отворят…
Но забита дверь в заглохший сад,
Поросли сухой травой ступени,
И на них недвижимо лежат
Прошлого тоскующие тени.
333–338. В БАШКИРСКОЙ СТЕПИ
1. «Ковыль цветет. Вся степь как бы седая…»
Ковыль цветет. Вся степь как бы седая.
Я еду вдаль… Куда ни посмотрю —
Везде простор без грани и без края,
И всё поет, цветет, благоухая,
Как гурию, приветствуя зарю.
Я опьянен. Иль вижу въяве диво?
Иль грезит степь былым передо мной?
Арабский конь промчался горделиво:
То Зюлькарнейн ведет полки спесиво, —
Но мирный скиф отхлынул пред войной.
Войска прошли. Опять игра тумана:
Чудь… Половцы… Биармии орда…
Как сонмы туч, как волны океана,
Колышутся обозы Тамерлана,
Звенят мечи, кровь льется как вода.
Кричат орлы. Зловещий ворон стонет…
Туман исчез, и даль опять светла.
Но кто там вновь? Иль ветер тучу гонит?
Иль снова степь кого-нибудь хоронит?
То Русь идет… Гудят колокола…
Очнулся я… Волшебств исчезла сила.
Передо мной беспечно степь цветет.
Немой курган, безвестная могила…
Лишь о минувшей вольности уныло
Башкир-ямщик тоскует и поет.
2. «Какая даль! Какой простор!..»
Какая даль! Какой простор!
В степи, как в небе, тонет взор,
И мысль летит за ним вослед,
И ей нигде преграды нет.
Кругом зеленый океан.
На нем — волной застыл курган,
И всюду, пеной бурных вод,
Ковыль серебряный цветет.
Порою, с ветром наравне,
Башкир промчится на коне…
Стада овец, обоза цепь,
Аул… А там — всё та же степь,
Всё та же ширь, всё та же даль,
Всё тех же рек живая сталь…
Здесь царство ясной тишины.
Здесь ложе северной весны!
3. РАССВЕТ
От сияния победной
Алой утренней зари
Грустно меркнет месяц бледный,
Звезд тускнеют янтари.
Ветерок летит, вздыхая,
Перед близостью утра,
И с зеленой степи, тая,
Поднимается чадра.
В красоте своей волшебной
Развернулась степь кругом,
Птичьих гимнов звон хвалебный
Пал на грудь ее дождем,
И, дивясь великолепью
Каждой травки и цветка,
Точно лебеди, над степью
Серебристой встали цепью
Кочевые облака.
4. ПОЛДЕНЬ
Зноен полдень. Степь не дышит.
Влаги ждет земля.
Сонный ветер не колышет
Пуха ковыля.
Неподвижно солнце встало
В бледной синеве.
Кобылицы тупо, вяло
Замерли в траве.
Смолкли птицы, прячась в гнездах,
Всё молчит без грез.
Лишь звенит, струяся, воздух
Тиканьем стрекоз;
Да кругами вольный кречет
Правит свой полет
Там, где солнце стрелы мечет
С голубых высот.
5. ВЕЧЕР
Посмотри: с горы отлогой,
Точно каменный обвал,
Пыль крутя, в аул убогий
Скот на отдых поскакал.
Топот, рев, блея́нье, крики,
Треск пастушьего кнута —
Всё слилося в хаос дикий,
Всюду шум и суета.
Скоро всё угомонится.
Блекнет вечер. Молкнет гул.
С звонким ржаньем кобылицы
Пронеслись в родной аул.
Наступает вечер мирный —
Семьи к ужину сошлись;
И, дымясь, струею жирной
В ведра прядает кумыс.
6. НОЧЬ
Я вышел в степь. Одета тьмою,
Под звездоносною чалмою,
Спит, золотая, и не спит.
Всё слышит, видит и звенит
Ночным стозвучным дружным хором…
Над всем торжественным простором,
В густой траве, вблизи, вдали
Перепела, коростели
Перекликаются… Чуть дышит
Прохладой влажный ветерок
И травы сонные колышет…
Меланхоличен и далек,
Звенит бубенчик серебристый,
И в уреме густой, душистой,
В каком-то страстном забытьи,
Зовут к блаженству соловьи.
339. МОЕМУ СЫНУ
Усни, мой мальчик, в неге сладкой…
Спи, баюшки-баю…
Как над томительной загадкой,
Я над тобой стою…
Что ждет тебя? Какую долю
Тебе готовит рок?
Улыбки ль счастия и волю,
Терновый ли венок?
Как часто в глубь души родную
Твоих невинных глаз
Гляжу с любовью и тоскую
О том, что мрак для нас.
И, как по звездам безмятежным
Пытливый астролог,
Хочу прочесть по глазкам нежным
Твою судьбу, сынок.
Но что б тебя вдали ни ждало
И кем бы ни был ты,
Живи во имя идеала
Добра и красоты.
Не забывай, что кровь народа —
Твоя родная кровь,
Что с ним у вас одна свобода,
И благо, и любовь.
Твой дед был раб… Он мне в наследство
Оставил след цепей.
Мое безрадостное детство
Угасло без лучей.
Заря твоей безвестной жизни
Ясна, светла, как рай,
Что дал тебе я — ты отчизне
Как долг святой отдай.
И будет мне легко в могиле,
Коль заповедь мою
Исполнишь ты, покуда в силе…
Спи, баюшки-баю.
340. «Опять я вижу берег дикий…»
Опять я вижу берег дикий,
Обрывы, скалы и пески,
Где чаек жалобные крики
Томят созвучьями тоски.
Передо мной пустыня — море,
Безбрежность, даль и небеса,
И в отуманенном просторе —
Как тени жизни — паруса.
И в шуме волн я слышу снова
Живой укор: глагол судьбы
О мимолетности земного,
О безнадежности борьбы.
Что радость, скорбь, любовь, измена?
Всё суета, и тлен, и прах —
Мгновенно тающая пена
На вечно плещущих волнах…
И я внимаю их призывам,
И слышу шепот их, грустя,
И в одиночестве счастливом
Позабываюсь, как дитя.
341. «И осень уж давно, а дни еще румяны…»
И осень уж давно, а дни еще румяны,
Как раннею весной. Морозит по утрам,
И легкой дымкою молочные туманы
Ползут по убранным полям;
Они задернули увядшие равнины
И матовую гладь безжизненных озер;
Одни лишь озими оазами в пустыне
Блестят, как бархатный ковер,
Да лес, пурпуровой и желтою листвою
Расцвеченный, горит при солнечных лучах.
Над ним грачи кричат с досадной суетою
И ястреб реет в облаках.
Лесной опушкою рассеянно бреду я.
Вдруг вальдшнеп выпорхнул почти что из-под ног
И меж ветвей, хрипя, исчез из глаз… Тоскуя,
Тихонько шепчется с осиной ветерок,
Как бы прощается… За дальнею горою
Погас последний луч… Вечерняя звезда
Свечой затеплилась… Всё дышит тишиною…
О, в этот мирный час усталою душою
С природой слиться б я хотел, как никогда!
342. СУМЕРКИ
Еще на небе ночь огней не зажигает,
А гомон стад умолк. Прощальным вздохом дня
Вечерняя заря туманится и тает…
И долго в тишине, отчетливо звеня,
Дрожит и носится протяжный оклик женский,
Оборванная песнь и ржание коня,
Собачий лай и скрип калитки деревенской.
Но с первою звездой за звуком гаснет звук,
И с тьмою тишина плывет, чаруя землю.
Неведомой тоской душа полна… И вдруг
Я замер, затаил дыхание и внемлю:
В вечернем воздухе, дрожащем, как струна,
Волнуя, радуя и что-то обещая,
Бубенчик прозвенел. Всплеснулась тишина.
Клубится пыль вдали, и тройка удалая,
Как смелый барельеф чугунный, в полутьме
На фоне золотом застыла на холме.
Сюда?! Сюда?.. Увы, промчались кони мимо,
И только пыли столб, теряющийся звон
Да сердца быстрый стук твердят неумолимо,
Что то был не мираж, не грезы и не сон,
343. «Нет, не просите у певца…»
Нет, не просите у певца
Могучих песен ободрения,
Когда вокруг него сердца
Изнемогают от мученья,
Когда, ни в чем не находя
Для чувств возвышенных исхода,
Толпа напрасно ждет вождя,
Борцов напрасно ждет свобода.
И не корите вы с тоской
Его в покорности бесплодной:
В страданьях он, как ключ с рекой,
С душой сливается народной.
И если стоном, полным мук,
Прорвется песнь его из груди,
За вас рыдает он, как друг,
За вас, измученные люди!
344. ПРИВЕТ
Вновь к тебе пришел я, море,
В сердце, в мыслях и во взоре
Истомленный, я принес
Тяжкий груз людских страданий,
Эхо горестных рыданий,
Яд невыплаканных слез.
Как свое дитя больное,
Успокой меня, родное…
Всю тоску моей души
На волнах своих размыкай
И мелодиею дикой
Вопли сердца заглуши!
345. СТРАХ
Ночь. Ненастная ночь… Веет холодом мрак.
В сердце ужас вползает змеею:
Точно встал за спиною неведомый враг
И грозит мне костлявой рукою.
Острый ветер шумит в обнаженном саду.
Злобно хмурое небо беззвездно,
И деревья, качаясь, как будто в бреду,
Шепчут что-то безумно и грозно.
Старый сад мой, скажи мне, скажи мне: о чем
В эту ночь ты шумишь так уныло?
Бурный ветер, поведай, что в мире земном
Твой тоскующий дух возмутило?..
Как скелеты, деревья гремят в тишине…
Ветер всё безнадежнее стонет:
Точно горем грозит неизведанным мне,
Точно всё мое счастье хоронит.
Чу… Стучатся… Кто там?.. На вопрос мой в ответ
Ночь шепнула зловещее что-то
И взглянула в окно… В небе звездочки нет,
А в душе моей — страх без отчета!
346. «Заплутался я в потемках, затерялся…»
Заплутался я в потемках, затерялся.
Я дороженьки искал, не доискался.
Погубил я даром время лишь да силу.
Обступили меня чудища лесные,
Охватили меня ужасы ночные…
Убежать бы! Убежать бы, хоть в могилу.
Я глаза свои зажмурил, чтоб не видеть.
Я закрыл руками уши, чтоб не слышать.
А лесной проклятой погани неймется:
Пуще дразнит, пуще давит и пугает,
Диким полчищем всё ближе обступает;
Свист да хохот неотвязней раздается.
Но просить у них пощады я не стану.
Лучше грудью упаду я на поляну,
Обниму я землю-матушку руками,
Стисну сердце я печалью, как тисками, —
Пусть деревья в диком ужасе вздыхают,
Меня заживо листвою засыпают.
347. «Отгремели в дымных тучах разыгравшиеся громы…»
Отгремели в дымных тучах разыгравшиеся громы,
Отблистали молний жгучих быстролетные изломы,
Вырывайся, как лава, струйкой яркою, нежданно
Из расщелин и из трещин огнедышащих вулкана;
И весенний дождь веселый голубыми полосами
Пал на нивы и на долы, окаймленные лесами,
Пал счастливыми слезами первой страсти, вешней страсти,
У которой все богатства, вся вселенная во власти.
Зашептался, засмеялся дождь в саду моем зеленом,
Каждый листик отозвался вздохом, трепетом иль звоном…
Сад стоял в цвету, подобно новобрачной у порога,
Осыпаемый, как хмелем, благодатью щедрой бога.
Дождь прошел с улыбкой вешней. Сад умолк и притаился,
Точно он душой безгрешной благодарственно молился,
И по небу, из-за тучи с серебристыми краями,
Еле спрятанное солнце разбежалося лучами.
348. СЕРДЦЕ ПОЭТА
Колокол — сердце поэта,
Колокол наш вечевой.
Не пропадет без ответа
Звон его властно-живой.
Всем, кто неправдой унижен,
Всем, кто сильнейшим обижен,
Голос дарует он свой.
Ночью уснувших он будит,
Если им гибель грозит,
Злых беспощадно осудит,
Добрым любовь возвестит.
Всем, и богатым и бедным,
Звоном торжественно-медным
Он равномерно гудит.
Путник с дороги собьется,
Всадник погубит коня,—
Всем он, гудя, отзовется,
Всех ободрит он, звеня.
Колокол звоном отрадным
Страшен лишь хищникам жадным,
Совам, боящимся дня.
В дни треволнений народных,
В дни неудач и утрат
В звуках его благородных
Мир и надежды звучат:
Весть, что погибнут обманы,
Знак, что исчезнут туманы,
Снова лучи заблестят.
Если же праздник настанет,
Праздник любви и труда,
Колокол радостно грянет
Гимном весне, и тогда
Эхом земля его встретит,
Каждый цветочек ответит,
Каждая в небе звезда.
Песня — пестунья народа,
Песня — его часовой.
На голос песни свобода
Шествует смелой стопой.
Песнь — это музыка света…
Колокол — сердце поэта,
Колокол наш вечевой.
349. О, УМЧИ МЕНЯ ВДАЛЬ!
О, умчи меня вдаль, в горы, в горы с собой,
Где сверкают снега, как земной ореол,
Где, стрелою пронзая простор голубой,
Расправляет звенящие крылья орел;
Где земля уж не прах, где не тронет меня
Голос света, пустой, как глупцов суета,
Где, сильна и горда, не паду я, стеня,
Под тяжелою ношей земного креста.
О, умчи меня вдаль, чтоб могла я тебя
Без боязни любить там, где ветры — цари,
Средь цикла́мен и сосен косматых, любя,
Напоить тебя лаской нежнее зари.
Здесь туман тяготеет над сердцем моим,
Здесь поэзия гибнет на ржавых полях.
В горы, в горы умчи, к небесам голубым,
Где безмолвная вечность стоит на часах.
350. ПУСТЫНЯ
Пустыня мертвая пылает, но не дышит.
Блестит сухой песок, как желтая парча,
И даль небес желта и так же горяча;
Мираж струится в ней и сказки жизни пишет.
Такая тишина, что, мнится, ухо слышит
Движенье облака, дрожание луча.
Во сне бредет верблюд, как будто зной влача,
И всадника в седле размеренно колышет.
Порою на пути, обмытые песком,
Белеют путников покинутые кости
И сердцу говорят беззвучным языком:
«О бедный пилигрим! Твой путь и нам знаком:
Ты кровью истекал, ты слезы лил тайком.
Добро пожаловать к твоим собратьям в гости».
351. БАШНЯ БЕЗМОЛВИЯ
Есть в Индии, на выступе высоком,
Немая башня, вестница земли;
Ее далёко видят корабли:
Там смерть царит в безмолвии глубоком.
Чума и голод рыщут над Востоком.
Уж нынче многих в башню принесли;
Над ними грифы тризну завели,
А кости дождь в залив умчит потоком.
Как изваянья бронзовые, спят
На древних камнях парсовой гробницы
Противные пресыщенные птицы;
Их головы змеиные висят…
А солнце жжет, от зноя воздух глохнет,
И на песке вода горит и сохнет.
352. СИРИУС
Надменный Сириус на полночи стоял.
Звенел морозный вихрь в ветвях обледенелых.
На гребнях тяжких волн, в изломах снежно-белых,
Дробился лунный свет и искрами блистал.
Но глух был грохот волн, от бури поседелых,
Как будто с вечных гор катился вниз обвал,
И клочья пены вихрь налетом с них срывал
И вешал на камнях и скалах почернелых.
В спокойных гаванях дремали корабли.
Но гордый огонек заметил я вдали:
То вдруг он возникал, то пропадал в просторе.
Безумная душа, кто ты? Зачем? Куда?
Вот новая средь звезд затеплилась звезда.
А там, где был огонь, оделось в траур море.
353. СТЕПНАЯ ДОРОГА
«Засни, засни… — весь день докучно,
Однообразно, однозвучно
Звенят и стонут бубенцы. —
Засни, о странник наш печальный,
Засни в степи многострадальной,
Где спят бездольные слепцы».
«Засни, засни, — мне шепчут травы, —
Людские козни так лукавы,
Ты так измучен весь борьбой.
Сон принесет тебе забвенье
И неземное примиренье
С людьми, и с жизнью, и с судьбой».
И теплый ветер, пролетая
Над тощей нивой и склоняя
Ее колосья до земли,
Вздыхает тихо и глубоко:
«Засни, засни здесь одиноко
И зову сердца не внемли».
Я и сплю и не сплю…
Чьи-то стоны ловлю.
Динь-динь-дон, динь-динь-дон…
Колокольчика звон
Мне уснуть не дает, —
Он гудит, он поет:
«Я — страдальческий стон
Из глухих деревень,
Я несусь ночь и день
От голодных, больных,
И уснувших бужу,
И везде нахожу
Эхо горестей их».
Вздрогнул я… Но вокруг та же степь, небосклон,
И всё так же гудит колокольчика звон…
Тихий вечер идет… Дремлют нивы в тени:
«О, усни, бедный путник, усни…»
Я и сплю и не сплю…
Чьи-то вздохи ловлю:
Вздохи давят мне грудь,
Не дают отдохнуть.
Шепчет кто-то родной:
«Я не ветер степной.
Я от муки иссох.
Я — страдальческий вздох
Истомленных сердец.
О, внемли мне, певец!
Всюду, всюду вокруг,
Как зловещий недуг,
Голод крылья простер
И, как хищник, как вор,
Всё украл, всё унес,
Кроме горя и слез».
И опять вздрогнул я… Но вокруг — тишина…
В небе острым серпом засияла луна…
Светят звезды… Всё спит в утомленной степи.
Ветер шепчет: «О странник мой, спи».
Я и сплю и не сплю…
Чей-то голос ловлю,
Голос грозный, как бич,
Как воинственный клич:
Мысль бессонная мне
Говорит в тишине:
«Я, как совесть, сильна,
Я, как буря, вольна,
Я — сияние дня,
Нет цепей для меня,
Я повсюду парю,
Со звездой говорю,
Я, как море, чутка
И, как скорбь, глубока…
Всё, что видела я, не забуду.
За тобой понесу я повсюду
Этих мук безнадежных хаос,
Эту мрачную тьму без рассвета,
Этот вечный призыв без ответа,
Это море кипящее слез.
От тебя отниму я забвенье,
Отравлю я твое наслажденье…
Ты к устам ли влюбленным прильнешь —
Пред тобою я, бледная, встану
И раскрою кровавую рану,
И любовь оттолкнешь ты, как ложь.
И одна за другой со слезами,
Как туман на заре, пред глазами
Тени женщин вдали проплывут:
Как их щеки землисты и впалы!
Как их взоры мрачны и усталы!
Как измучил их голод и труд!
Видишь — мать, и ребенок голодный
Тянет грудь ее с мукой бесплодной…
О, как ей его жизнь дорога!
Но дитя не спасти ей любовью!
Уж из десен, сочащихся кровью,
На него дышит смертью цинга.
А когда ты к губам воспаленным
Поднесешь свой бокал с опененным,
Резво мечущим искры вином —
Я явлюсь к тебе в образе новом
И напомню виденьем суровым
Погребенное в сердце твоем:
Степь глухая… бураны… сугробы…
Среди них, как забытые гробы,—
Села… Черные избы без крыш…
Дым из труб закоптелых не вьется.
„Хлеба! Хлеба!“ — как вопль, раздается,
Но зерна не отыщет и мышь.
Там живут безнадежно и глухо
Твои братья по крови и духу,
Тот великий смиреньем народ,
Кто бросает для нас свои зерна,
Сам же, темный, голодный, покорно
Вечный крест свой до гроба несет.
Ты увидишь его пред собою,
Истомленного грозной судьбою,
И пронзит тебе душу печаль,
Нервно дрогнет рука и уронит
Свой бокал, и, как сердце, застонет,
Разбиваяся об пол, хрусталь».
Я проснулся. Теперь уже мне не уснуть.
Предо мной и за мной — опечаленный путь.
На безмолвной степи мутный сумрак лежит.
Над равниной степной звездный полог дрожит.
Бубенцы, как во сне, говорят, говорят,
Точно сердцу о чем-то напомнить хотят…
Сердце ноет в груди… Сердце стонет в ответ…
Нет покоя ему и забвения нет!
Бубенцы всё звенят: «Не уснуть… не уснуть…»
Предо мной и за мной — опечаленный путь.
354. «Пора! Уж тишина давно гнетет кошмаром…»
Пора! Уж тишина давно гнетет кошмаром,
Весь воздух до небес грозою заряжен,
И тучей сизою дымится, как пожаром,
Отяжелевший небосклон.
Как жаждущий цветок, без бури сердце вянет.
Душнее и душней! Нет силы кровь унять.
Неужто небо нас опять грозой обманет,
Неужто снова ждать и ждать!
Но больше ждать нельзя. Скорей бы тяжким громом
Разбилась тишина. Сквозь горы туч седых
Пробилась молния сверкающим изломом,
И хлынул крупный дождь из них.
Пусть молния, как меч, в древнейший дуб вонзится,
Пусть слабых оглушит раскатом гулким гром,
И замертво падет, кто божьих гроз боится,
И много гнезд снесет дождем.
Зато как всё потом вздохнет свежо и вольно!
Как птица, и цветок, и колос оживет!
Грозы! Скорей грозы! Дышать уж стало больно,
И сердце в грудь, как молот, бьет.
355. «Шарманка за окном на улице поет…»
Шарманка за окном на улице поет.
Мое окно открыто. Вечереет.
Туман с полей мне в комнату плывет,
Весны дыханье ласковое веет.
Не знаю, почему дрожит моя рука.
Не знаю, почему в слезах моя щека.
Вот голову склонил я на руки. Глубоко
Взгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко!
356. «Я весною люблю одиночество…»
Я весною люблю одиночество;
Я весной лишь природу люблю,
В каждом вздохе я слышу пророчество,
В каждом звуке намеки ловлю.
Пусть ничто никогда и не сбудется, —
Мне восторги дороже всего.
Лишь в несбыточном счастие чудится,
Лишь в далеком светло божество.
Я весною брожу как потерянный,
Небо слушаю, землю, себя
И капризным волнам, неуверенный,
Отдаюся, грустя и любя.
В сладкой лени и детской беспечности
Никого ни о чем не молю.
Я плыву по волнам бесконечности,
Я весну одиноко люблю.