Биографические сведения о поэте Сергее Александровиче Сафонове немногочисленны. Он сам стремился разграничить свою жизнь и поэзию, тем более что в жизни (он родился 7 ноября 1867 года) ему приходилось играть довольно малозначительные роли: он был актером провинциальной сцены, фельетонистом, литературным поденщиком, зато в лирических стихах был достаточно строг к самому себе, и, по мнению знавших его литераторов, художественное дарование его не развернулось в полную силу. Незадолго до выхода в свет его первого сборника стихотворений в «Петербургской жизни» появилась краткая шутливая характеристика С. А. Сафонова-Скавронского, наиболее вероятным автором которой был он сам: «Вооружен бичом сатиры и лирою поэта-декадента. Человек, который смеется над тем, над чем он плачет, и плачет над тем, над чем смеется. Вполне своеобразный артистический темперамент, сотканный из чувственных частиц скептика и мистика, эпикурейца и анахорета…
Играет на сцене, на рояли и на мирлистоне. Пишет тушью, фехтует и катается на велосипеде. Неоднократно поднимался на воздушном шаре. Пишет в „Русском вестнике“, „Севере“, „Стрекозе“ и „Петербургской газете“»[127].
При всей несерьезности тона этой аттестации, в ней фактически ничего не искажено. Сафонов действительно перепробовал разные занятия, умел фехтовать, так как учился в московской Военной гимназии, однако досрочно вышел из нее, увлекся театром, «играл на сцене, на рояли и на мирлистоне» и, наподобие Аркадия Счастливцева (из «Леса» Островского), скитался из Вологды в Керчь и из Керчи в Вологду.
Но театральную карьеру Сафонов прервал довольно скоро, сменив ее на литературный промысел, начатый, кстати, в том самом журнале, где прославился Антоша Чехонте.
Первым печатным произведением Сафонова была шуточная элегия «Два сердца», подписанная псевдонимом «Гамлет, принц Вятский». «Элегия» появилась в журнале «Стрекоза» (1888, № 32), в котором Сафонов продолжал сотрудничать и в дальнейшем, помещая юмористические стихотворения и рифмованные мелочи под псевдонимом «Скаврончик».
Более пятнадцати лет он работал в столичной и провинциальной печати как беллетрист, литературный обозреватель, фельетонист, обязанный газете куском хлеба и целиком зависящий от нее. На потребу газете Сафонов писал все, не исключая бульварных романов; один из них — «Немецкий прибой (Drang nach Osten)» — печатался в газетных фельетонах и вышел отдельным изданием в 1893 году. Сам автор хорошо знал цену этой литературе, пользовавшейся неизменным спросом российского обывателя, однако считал, что «тот романист, который взял бы на себя неблагодарную роль исправлять литературные вкусы толпы и отнесся бы с презрением к бульварному фельетону, низводящему литературное творчество до степени портняжного мастерства, рисковал бы двумя вещами: или его не стали бы читать, или… не стали бы печатать!»[128].
С. А. Сафонов не упускал случая высказаться с насмешкой о прозаических обстоятельствах, связанных с законами буржуазного литературного рынка.
Свои фельетоны Сафонов подписывал псевдонимом «Сергей Печорин». Он много печатался в «Новостях», а последние два года жизни — в «Звезде», где «вел фельетон — остроумный, бойкий, содержательный, нередко блестящий…»[129].
Сафонов был одним из первых переводчиков П. Верлена на русский язык[130]; влияние Верлена и других новейших французских поэтов он испытал на себе, что давало критике основание относить его к числу непосредственных, хотя и весьма второстепенных предшественников русских декадентов. П. П. Перцов, включивший Сафонова в первый сборник новых течений современной поэзии («Молодая поэзия», 1895), считал его «фофановцем»: «Из фофановцев самыми талантливыми были Сафонов, Червинский и Шестаков. Первый, правда, не написал еще тогда своего лучшего стихотворения „Это было давно — я не помню, когда это было…“, которое очень нравилось Брюсову, приводившему его в подтверждение своего любимого тезиса, что в основе каждого удавшегося стихотворения лежит зерно реального переживания. Вот он это пережил, — говорил он про Сафонова, — оттого это ему так и удалось»[131].
Первый небольшой сборник (в него вошло только 41 стихотворение) Сафонова был издан в 1893 году редакцией «Русского вестника».
В 90-х годах стихи Сафонова в большом количестве появлялись в «Севере», «Ниве», «Всемирной иллюстрации», «Живописном обозрении», «Русском вестнике», «Неделе» и других изданиях.
При подготовке в 1901 году нового сборника Сафонов с большой строгостью подошел к отбору своих лучших стихотворений, оставив за пределами книги большую часть того, что было им написано и напечатано прежде.
«Мои друзья, настаивавшие на издании этой книги, — писал он в предисловии, — поймут меня, когда я приведу слова Некрасова:
Не торговал я Музой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
Неверный звук из лиры исторгала
Моя рука…
А этот Рок грозил мне, обреченному жить писательством, очень часто, очень жестоко, — да и не мне одному… Сколько раз в горькие дни житейской осени таскались мы с бедной Музой по литературным задворкам, как шарманщики, не знающие, где преклонить головы… Мы старались не делать ничего позорного, но наши песни были вымучены, и повторять их теперь я не вижу никакой надобности. Пример некоторых стихотворцев, не только стоющих чего-нибудь, но и совсем ничего не стоющих, которые тщательно и любовно стремятся „увековечить“ всякую ошибку, сделанную не в добрый час, достаточно красноречив. Я надеюсь, что после этих моих слов, продиктованных искренностью, никто уже из моих друзей или недругов не станет копаться в старом литературном хламе и выискивать стихи, не вошедшие в настоящий сборник»[132].
Подготовленный Сафоновым сборник избранных стихотворений при жизни поэта не был выпущен, а посмертное издание состоялось лишь в 1914 году.
С. А. Сафонов умер 6 февраля 1904 года, тридцати семи лет от роду, и был похоронен на Волковом кладбище в Петербурге. Среди присутствовавших на похоронах литераторов был Л. Андреев, А. Амфитеатров и др.
448. НОЧЬ
Темнее ночь — и думы всё темнее…
Бегут часы… Угрюмые мечты
Растут, растут, назойливей, смелее…
Темнее ночь — и думы всё темнее…
Трепещет ум под гнетом темноты!
Вот ряд теней, — одна другой мрачнее…
Близка гроза неведомых тревог…
Всё гуще мгла, отчаянье грознее…
И бьется мысль, и ужас всё сильнее, —
В объятьях тьмы рассудок изнемог!
Где ж помощь, свет? О, вот когда молиться!
Не помнятся ль молитвы прежних лет?
К былым богам назад не воротиться,
Мечтой тревожной в прошлом не забыться —
Да всё равно — в нем радостного нет!
Темнее ночь — и думы всё темнее…
Бегут часы… Хотя б заря скорее,
Хотя бы луч, хотя бы проблеск дня!..
Погасли звезды… Или тучи мчатся?!.
Нет, мне зари, должно быть, не дождаться —
И, как струна, порвется мысль моя!..
449. «Быть может, грусть моя когда-нибудь пройдет…»
Быть может, грусть моя когда-нибудь пройдет
И хоть на миг мне жизнь солжет и улыбнется —
Пусть так!.. Зато теперь ужасен сердца гнет,
Как будто бы оно последний час живет,
Последние минуты бьется!
Мне странно видеть мир — и знать, что для меня
Еще вчера он цвел, живым огнем согретый!..
Теперь ни красок в нем, ни смысла, ни огня!
Порвался вдруг аккорд, тоскуя и звеня, —
И песня смолкла недопетой!..
И часто мысль меня смущает: может быть,
Вокруг меня кипит, как прежде, жизни сила,
Но здесь — в груди моей — устало что-то жить?..
С природой порвалась невидимая нить —
И сердце, а не мир — могила?..
450. «Молчи, душа, молчи!.. О чем твоя тревога?..»
Молчи, душа, молчи!.. О чем твоя тревога?
Зачем в тебе тоска еще не умерла?
Смотри, какая ночь, смотри, какая мгла
Немую грудь земли безмолвно облегла —
Как саван гробовой, как траурная тога!..
Окаменели туч угрюмые громады,
И мнится — рухнет вниз гигантский их навес!..
Пригнулся и затих в безумном страхе лес…
Ни ветра, ни грозы: молчание небес
И мрак, повсюду мрак — без смысла и преграды!
Сойди же в грудь ко мне ты — властелин могучий,
Околдовавший мир, объявший небо тучей,
Ты, гений этой мглы, родившийся во мгле!
Покорность мертвеца, немых теней дыханье
И эта тишина вне воли и сознанья
Теперь моей душе нужнее, чем земле!
451. «Мир объемлет трепет страсти…»
Мир объемлет трепет страсти…
Слышит небо дня приход —
И себя грядущей власти
С тихим счастьем отдает…
Но в предутреннем дыханьи
Мне подслушать удалось
Тайной грусти трепетанье,
Затаенный голос слез…
В чудный час перед рассветом
Сумрак сказочных теней,
Напоенный бледным светом,
Говорил с душой моей.
Стон его тоскливо-страстный
Был понятен для меня:
Целый мир — живой, прекрасный —
Умирал с приходом дня!
И слезами в час прощанья,
Как немой укор земле,
Звезд казалось трепетанье
В отходящей полумгле…
452. «Ночь потоком голубого света…»
Ночь потоком голубого света
Льется к нам сквозь переплеты рамы…
Не сомкнуть очей нам до рассвета,—
Промечтаем, верно, до утра мы…
По стене, облитой лунным блеском,
Реют тени — сказочные птицы.
Там, вдали, над самым перелеском
Бледных туч проходят вереницы…
Посмотри, вглядись в их очертанья:
То с полей, воскресших к жизни новой,
Прочь бегут с тоскою в край изгнанья
Злые духи, сны зимы суровой.
Оттого и свет трепещет страстно,
Молодой весны трепещет сила, —
Оттого и нас с тобой так властно
Счастье жить сегодня охватило.
Жить, о да! Пускай неукротимо
Бьется сердце! Ближе, дорогая!..
Все в свету проходят тучи мимо…
Ярче ночь… О, красота какая!..
453. ПОЭТУ НАШИХ ДНЕЙ
Он не пророк, о нет! Напрасно от поэта
Доверчивая чернь ждала бы вещих слов:
Он так же духом нищ и так же жаждет света,
Как в немощной толпе последний из рабов.
Из тихого угла он шел на стогны града
Не с тем, чтоб указать вернейший к правде путь,—
Ему, как и другим, найти источник надо,
Который влил бы жизнь в надорванную грудь.
Увы! и он дитя измученного века,
И он живет, как все, — не веря, не любя,
И если все еще скорбит за человека,
То только потому, что видит в нем себя.
Как станет он учить, не веря, сомневаясь?
Как будет утешать — полуживой мертвец?
Он в силах лишь послать, борясь и задыхаясь,
Последний миру крик, как тонущий пловец.
454. «Как вы мертвы, образы и звуки!..»
Как вы мертвы, образы и звуки!
Как вы бледны, немощные речи!
Передать ли вами боль разлуки,
Трепет грез, очарованье встречи?
Дай мне ты, о ночь, твой мрак суровый!
Дай мне, смерть, твой поцелуй холодный!
Буря ночи — голос твой громовый,
Буйный ветер — твой полет свободный!
И еще у сердца слез свинцовых
Взял бы я, тяжелых слез, горючих…
Много песен я сложил бы новых,
Песен страстных, сумрачных и жгучих!
455. «Есть много прелести в дыханьи ранних гроз…»
Есть много прелести в дыханьи ранних гроз,
В весеннем лепете природы обновленной,
В лазури девственной, в расцвете первых роз
И в песнях юности влюбленной.
Но дни осенние, но мертвый цвет листвы,
И ночи хмурые, и смутный блеск рассвета,—
Так много высказать способны только вы
Душе тоскующей поэта!
О, эти бледные, увядшие цветы,
Такие юные и пышные вначале!
В них столько призрачной и нежной красоты,
В них столько девственной, чарующей печали!
456. «Смотри кругом: печален наш рассвет…»
Смотри кругом: печален наш рассвет…
Тоскливый день, и бледный, и туманный,
Подкрался к нам, как вор, как гость незваный…
Очнулись мы — и краткой ночи нет…
Издалека протяжный, заунывный
Донесся к нам сигнала звук призывный:
Корабль готов отплыть в далекий путь…
Простись со всем, что с детства волновало,
Чем мысль жила, чем сердце трепетало,
О чем мечтал!.. Прости — и позабудь!..
Урочный час… Мучительной загадкой
Передо мной стоит немая даль…
Я не хочу смотреть назад украдкой:
В минувшем всё — раздумье иль печаль,
Но впереди, но в беспредельном море,
Где новый день мерцает сквозь туман,
Что ждет меня? Опять былое горе,
Былой разлад, миражи и обман?
Тогда зачем пускаться в путь далекий?
Вернись назад, скиталец одинокий:
В ком веры нет, тот счастья не найдет…
Но поздно думать!.. Волны рассекая,
Корабль пошел, всё дальше увлекая
Тебя вперед, безжалостно вперед…
А даль глядит, загадочно мерцая,
И странный день таинственно встает…
……………………………………
457. Из «Венецианского альбома» («Сегодня тих, но сумрачен залив…»)
Сегодня тих, но сумрачен залив;
Мой старый друг мне показался новым:
Спокойных волн лазоревый отлив
Вдруг потускнел — и сделался свинцовым.
Идет ли то гроза издалека
Иль в небе чересчур светло и знойно?
Всё так же даль ясна и широка,
Но что-то в ней тоскует беспокойно…
Венеция безмолвна, как всегда,
Ее дворцы и холодны, и строги…
Огонь небес, угрюмая вода —
И жаркий трепет сдержанной тревоги…
458. «Мы встретились с тобой… Ты много говорила…»
Мы встретились с тобой… Ты много говорила
О том, как хорошо, что старый сад цветет,
О том, что без меня тебя тоска томила,
Что ты ждала меня, что ты меня любила,
Что сердце у тебя ликует и растет…
Гляжу — в твоих очах так много слез и света,
Тревожная мольба в простых речах звучит…
Но я не нахожу ни слова для ответа…
Не упрекай меня, не упрекай за это:
Кто любит — тот молчит.
459. ВДОХНОВЕНИЕ
Есть дни… я знаю их… когда в душе усталой
Нет более ни слез, ни веры, ни надежд,
И мертвы небеса над нищей, обветшалой,
Отверженной землей безумцев и невежд.
И ты стоишь немой, исчерпав все моленья,
Ты, веривший вчера и жаждавший чудес…
В прошедшем — только скорбь, утраты и паденья,
В грядущем — только мрак… Молчание небес!..
Вдруг аромат цветов, и нежный, и глубокий,
Порывом ветерка откуда-то домчит,
Вдруг затрепещет луч случайный, одинокий, —
И вся твоя душа, воспрянув, зазвучит!
Всё, что таилось в ней, проснулось с новой силой,
Полна она святых, чудесных, светлых слез,
И твой житейский гнет, томительный, унылый,
Ты поднял бы опять — и снова перенес…
Игра простых теней, мелькнувший свет случайный —
И ты опять живешь, и веришь, и влюблен,
Опять стоишь дрожа перед великой тайной,
Могуществом ее взволнован, ослеплен!
И движется, растет всё ярче, всё чудесней
Созвучий новый мир в восторженной груди,
И отвечаешь ты могучей, страстной песней
Заре иного дня, горящей впереди.
460. «Это было давно… Я не помню, когда это было…»
Это было давно… Я не помню, когда это было…
Пронеслись как виденья — и канули в вечность года.
Утомленное сердце о прошлом теперь позабыло…
Это было давно… Я не помню, когда это было,—
Может быть, никогда…
Я не знаю тебя… После долгой печальной разлуки
Как мне вспомнить твой голос, твой взгляд, очертанья лица
И ласкавшие некогда милые, нежные руки?
Я не знаю тебя после долгой, печальной разлуки,
После слез без конца…
Иногда… иногда, мне сдается, тебя я встречаю
В вихре жизни безумной, в разгаре людской суеты,
Жду тебя и зову, все движенья твои замечаю…
Иногда… иногда, мне сдается, тебя я встречаю,
Но вгляжусь — нет, не ты!..
Это было давно… Я не помню, когда это было!..
Но бессонные ночи, но думы… Как жутко тогда!
Как мне хочется счастья, как прошлое близко и мило!..
Это было давно… Я не помню, когда это было, —
Но со мной ты всегда!
461. «Я помню: вечный Рим, разгульный и мятежный…»
Я помню: вечный Рим, разгульный и мятежный,
Обычно праздновал веселый карнавал.
В толпе Полишинель виднелся неизбежный,
Был тут же Арлекин насмешливый и нежный —
И Коломбине вздор любовный напевал;
Арабы, мудрецы в причудливом уборе,
Паяцы, рыцари с мечом и без меча —
Всё это собралось в каком-то диком хоре
И мчалось бешено, волнуясь и крича.
На стогнах, площадях — куда ни кинешь взоры —
Колеблемых знамен раскинулся покров,
И музыки гремят невидимые хоры,
И всюду блеск огней, и всюду дождь цветов!..
А там, над городом, в котором сказка эта
Свершалась наяву, нарядна и шумна,
Такая в этот час сияла бездна света,
Такая строгая стояла тишина!
Казалось, с вышины глядели чьи-то очи
С печалью девственной, жалея и любя…
И страшно стало мне перед святыней ночи
За тех, кто был вокруг, — за них и за себя…
462. ПОСВЯЩЕНИЕ
От грохота столиц, от нищего народа,
От фарисейских душ и каменных сердец
С последнею мольбой к тебе, о мать-природа,
Истерзан, полумертв, пришел я наконец.
Загадочна, как сфинкс, ясна, как мысль поэта,
Бесстрастна и горда, грозна и холодна,
Сумеешь песнь мою, не ждущую ответа,
Прослушать и понять лишь ты, лишь ты одна.
Вам, груды мертвых скал, вам, гребни волн седые,
Кипящие в своем безжизненном бою,
Я приношу назад все грезы молодые,
И холод поздних дум, и скорбь, и песнь мою.
В чем тайну видел я, в чем видел дуновенье
Непостижимых сил, свершителей чудес,—
Не более как прах, земных частиц движенье,
Воздушных и слепых, безмолвных для небес.
Из них пучина вод, и небо голубое,
И стаи облаков, и дымчатая даль,
Из них, о сердце, ты, тревожное, больное,—
От них твоя любовь, от них твоя печаль.
463. «Скажи мне, отчего теперь, когда кругом…»
Скажи мне, отчего теперь, когда кругом
Всё дышит и живет любовью и весною,
Мне кажется, что ты мечтаешь о другом,
Что мысль твоя не здесь, что сердце не со мною?
Ужели и тебя влекут твои мечты,
Как и меня когда-то увлекали,
Туда, в незримый мир нездешней красоты,
Божественной любви, божественной печали?
О, если правда всё, несчастны мы вдвойне:
Когда-нибудь и ты, в тревоге пробужденья,
Узнаешь, отчего мучительно во мне
Тоскуют, трепеща, безумные сомненья.
Ведь и моя душа избранницу звала,
И новых снов, и образов искала,
Но мстительная жизнь тихонько подошла —
И всё поникло вдруг, и всё пред нею пало!..
Пускай принадлежит земле наш краткий час:
Кто жизнью и мечтой жестоко не обманут?
Учись не верить им: для мира и для нас
Божественной любви мгновенья не настанут!
464. На мотив Чайковского («Усни!.. Пускай в душе томленье и печали…»)
Усни!.. Пускай в душе томленье и печали
Замрут, как свет зари!..
О муза, в эту ночь не мучь, не говори,
Что наши песни отзвучали!
Для звуков смерти нет… Гляди: растут они,
И всё, что на земле пропето,—
Услышано теперь в чудесном царстве света!
Да будет тих твой сон! До ясного рассвета
Усни!..
465. «Еще земля была засыпана снегами…»
Еще земля была засыпана снегами
И иней на ветвях серебряных лежал,
И в колеях дорог, сверкая под ногами,
Синеющий ледок кололся и дрожал;
Еще был полон лес узорчатых иголок,
Блиставших на заре, как зарево — огнем;
Еще голодный волк из леса на проселок
Отважно выходил искать добычу днем;
Еще по вечерам мохнатые метели,
Равниной снеговой свободно проносясь,
Вздымались к небесам, грозили и гудели,
И падали опять, умолкнув и смирясь;
Но вот на тех ветвях, где иней серебрился,
Каких-то пестрых птиц вдруг очутился стан.
И как он зашумел! И как он завозился!
«Встречай-ка, мать зима, гостей из теплых стран!
Мы не боимся бурь холодных и печальных;
Пускай не много нас — зато мы не одни:
За нами — блеск небес, сиянье зорь кристальных
И радостной весны ликующие дни».
466. «Всю ночь осенний дождь шумел и бушевал…»
Всю ночь осенний дождь шумел и бушевал,
Стучал мне в окна непрерывно,
И кто-то до зари в саду моем стонал,
Кого-то хоронил, кого-то призывал,
О чем-то плакал заунывно…
Казалось, что конца слезам и стонам нет,
Что горю ночи — нет исхода;
И плакала душа тем жалобам в ответ,
Пока не замерцал неверный, смутный свет
И успокоилась природа.
Я вышел на крыльцо. Как сиротлив мой сад
При бледном трепете рассвета!..
Седые облака, грозя дождем, висят…
Поблекшие листы под ветром шелестят…
Кричит воронья стая где-то…
И холод, и печаль… Встречай же, сердце, их,
Как ты весну в былом встречало:
Мне верится теперь, что и для нас самих
Таких туманных зорь и грустных дней таких
Чреда осенняя настала…