Среди поэтов, выступивших со стихами в начале 90-х годов, большие надежды подавал Иван Осипович Лялечкин.
Биографические сведения о Лялечкине в критической литературе почти отсутствуют. Даже для современников имя Лялечкина ассоциировалось только с его стихами, он казался поэтом без биографии. В начале 900-х годов А. И. Куприн как-то обронил в разговоре имя этого поэта:
«Когда видишь на обложке новое имя, то всегда приходит в голову — имеет ли оно будущее, или это фамилия без будущего. Впервые я задумался над этим несколько лет назад, когда мне попались стихи поэта Лялечкина. Стихи были неплохи, хотя и незрелые, и видно было, что писал их начинающий молодой автор. „Ну, хорошо, — сказал я себе, — сейчас он молод, и „Лялечкин“ звучит наивно и даже мило. А что же будет, когда он доживет до седых волос? Он все еще будет Лялечкиным, и это будет смешно не вязаться с его поэзией, когда она станет зрелой и серьезной. Нет, это фамилия без будущего, зрелого писателя из него не выйдет“. И странно, после этого небольшого сборника фамилия Лялечкина мне больше не попадалась. Кажется, он умер молодым»[152].
Стихи Лялечкина так и остались исповедью молодого, одаренного, но незрелого поэта, активно выступавшего в поэзии всего несколько лет. Куприн хорошо запомнил стихотворения Лялечкина, но не мог видеть его авторского сборника — поэт не успел выпустить свои стихотворения отдельной книгой. Скорее всего, Куприн ознакомился со стихами Лялечкина по сборнику «Молодая поэзия» (1895), включавшему в свой состав десятки имен. В рецензиях на этот сборник стихотворения Лялечкина («Незабудки, васильки…», «Прости, прости!.. Дай ручку мне, не бойся…») неизменно отмечались как пример характерных для молодой поэзии настроений ухода от жизни в мир иллюзии и мечты[153].
В первой половине 90-х годов имя Лялечкина, несомненно, было известно в литературных кругах Москвы и Петербурга. Он общался со многими начинающими поэтами, состоял в переписке с молодым И. А. Буниным. Среди материалов архива Бунина, находящихся в рукописном отделе Государственного литературного музея имени И. С. Тургенева в Орле, сохранилась небольшая пачка из десяти писем Лялечкина, отправленных Бунину из Петербурга между декабрем 1892 и октябрем 1894 года. Эти письма, достаточно любопытные как человеческий документ, содержат также ряд биографических сведений, открывающих с самой неожиданной стороны личность Лялечкина — поэта и литератора.
Иван Осипович Лялечкин родился в 1870 году в семье бедного чиновника, в Пензе; детство его прошло в этом городе. Затем семья переехала в Сызрань, где Лялечкин окончил реальное училище. В 1889 году он отправился из провинции в Петербург и поступил в Лесной институт, из которого выходил дважды. В марте 1893 года Лялечкин все еще оставался на втором курсе — наука мало увлекала его. Так же тяготился он своей недолгой службой в департаменте земледелия и государственных имуществ, куда ему помогли устроиться в трудную минуту друзья.
Почти все свободное время Лялечкин посвящал писанию стихов и театру. С 1891 года стихотворения Лялечкина часто печатались в журналах «Всемирная иллюстрация», «Труд», «Живописное обозрение», «Звезда», «Наблюдатель», «Книжки „Недели“», «Север», газетах «Свет», «Петербургская жизнь» и др.
Особенно сблизился Лялечкин с редакцией петербургского журнала «Север». Среди своих знакомых, связанных с этим журналом, Лялечкин назвал Бунину секретаря редакции Лебедева, поэтов Коринфского, Сафонова, Мережковского, Минского, Льдова, Лохвицкую, Чюмину, Фофанова, Червинского, Величко, Ладыженского и др.[154] Впрочем, довольно скоро Лялечкин разочаровался в компании столичных литераторов, среди которых чувствовал себя изгоем.
«Вы спрашиваете, как наш „кружок“ и как наша „компания“? — отвечал Лялечкин Бунину. — Я должен Вам, как моему хорошему знакомому, сказать откровенно, что у нас нет ни кружка, ни компании (если не считать „С.-Петербургского драматического кружка“ — в память Н. В. Гоголя… основанного К. Льдовым). У нас есть только иллюзии. Все мы живем врозь. Если мы где и встречаемся, то разве только на улице. И то, встретясь, стараемся друг друга не увидеть или не узнать, или разбежаться в разные стороны. В этом все наше общение!»[155].
Откровеннее многих других Лялечкин выразил кризисное состояние молодой поэзии конца 80-х — начала 90-х годов прошлого века, жившей ощущениями «безвременья» и идейного тупика. Упадок гражданской поэзии после смерти Некрасова, обнаружившийся в мрачные 80-е годы, Лялечкин сознавал как крушение гражданственных идеалов вообще. Вот что писал Лялечкин Бунину по поводу знаменитого стихотворения Плещеева «Вперед»: «Я не могу понимать тех настроений, которые вызывают подобные стихотворения. Они точно стыдятся говорить, что им живется тяжело и скучно. Нас, говорят, гнала роковая судьба, и тернии кололи нам грудь, и тьма застилала нам дорогу, а мы не падали духом! Мы, говорят, верили в свет и возрождение, хотя чувствовали, что надежда нам изменяет и мечты нас обманывают. Мы, говорят, видели вокруг только зло и несправедливость, но мы верили в торжество правды или, верите, лгали самим себе, уверяя самих себя, что это торжество будет.
Я же говорю, не стыдясь, всем и везде, что, живя в этом пошлом свете, среди пошлых людишек, среди огорчений, невежества, зверства, неблагодарности и нищеты, я на каждом шагу падаю духом и скорблю. У меня нет силы бороться с великою безрассудностью пошлости, и совесть моя не позволяет мне кричать: вперед! Потому что впереди еще хуже!»[156].
Отворачиваясь от тягостных сторон реальности, страшась настоящего и будущего, Лялечкин стремился создать свой, особый условно-поэтический мир, противоположный действительности и возвышающийся над ней. Во многом близкий Фофанову и позднему Апухтину, Лялечкин действительно «падал духом на каждом шагу» и разделял многие слабости эстетических установок поэзии «чистого искусства».
20 августа 1893 года, в день похорон А. Н. Апухтина, Лялечкин выступал у его могилы с чтением стихов, тогда же напечатанных[157].
Вместе с латинистом Н. И. Соколовым Лялечкин принимал участие в подготовке переводов на русский язык сонетов Петрарки. К осуществлению этого замысла были привлечены многие поэты, в их числе — Апухтин, Полонский, Фофанов, Минский, Мережковский, Сафонов, Червинский, Лохвицкая, Федоров, Фруг, Коринфский, Бунин и др.
Второй после поэзии страстью Лялечкина был театр. Еще в детстве он едва не сбежал из дому с пригласившей его актерской труппой. В Петербурге Лялечкин играл в любительских спектаклях в Лесном театре, в зале Павловой и на других подмостках. «Теперь бросить сцену мне так же трудно, как бросить писать стихи, — признавался Лялечкин Бунину. — С сентября этого года я буду уже играть не любителем, а настоящим актером в Новоохтинском театре, в Петербурге. С антрепренером этого театра я подписал контракт на весь будущий сезон — с начала этого месяца. Конечно, актерство мое нисколько не помогает заниматься лесными науками»[158].
Для театра Лялечкин написал несколько комедий и водевилей — «Воинственные жены», «Мамушки», «В дебрях лесных», «Любовь на выдумки хитра». Выступал он и в качестве театрального рецензента (под псевдонимами «Лесной», «Нарцисс-Сызранский» и др.).
Безнадежно больной Лялечкин умер 27 февраля 1895 года в Калуге, в возрасте двадцати пяти лет, не совершив многого из того, что обещал. Бунин посвятил Лялечкину некролог, который был передан в редакцию газеты «Свет», где Лялечкин некоторое время состоял сотрудником. Однако днем раньше редакция этой газеты поместила другой некролог, перепечатанный из «Нового времени». Публикацию своих стихотворений в сборнике «Молодая поэзия» Лялечкин не успел увидать. «Наш сборник едва успел выйти, — свидетельствует П. Перцов, — как умер один из самых молодых его участников — И. О. Лялечкин (1870–1895). В то время, помимо Надсона, это была первая смерть в рядах молодой поэзии… Лялечкин возбуждал особенные ожидания в Брюсове. Жалуясь в письмах ко мне на безнадежность всей юной поэзии, он делал исключения только для Бальмонта и еще для Лялечкина»[159].
Брюсов ценил стихотворения Лялечкина за их искренность; он видел в молодом поэте продолжателя линии Фета и Фофанова в поэзии и рассматривал его стихотворные опыты как вполне созвучные новейшим исканиям русских символистов. В пору подготовки сборников «Русские символисты» Брюсов переписывался с Иваном Лялечкиным, считая его если не прямым соратником, то по крайней мере ближайшим союзником в современной поэзии. Этот эпизод их общения послужил темой лирического стихотворения Брюсова «На смерть И. Л.» из цикла «Близким» в книге «Tertia Vigilia» (1900). Среди русских поэтов, причисленных к числу «близких», И. Л. (Лялечкин) был поставлен Брюсовым после Лермонтова и Бальмонта.
Милый брат! ты звездой серебристой
Заблестел на ночном небосклоне,
Но предтечей безвестных гармоний
Закатился за далью росистой.
Ты предтечей безвестных гармоний
Тихо канул в вечерние тени!
Уронил я письмо на колени,
Утонул я в ночном небосклоне…
Характерно, что Брюсов в своей книге не расшифровал инициалов адресата. Конкретный биографический эпизод подан в чисто символистическом духе, так что за инициалами И. Л. читатель «Tertia Vigilia» мог угадать лишь предельно обобщенный, идеально-возвышенный образ поэта со стремительной и эфемерной судьбой, такой же короткой, как жизнь падающей звезды. Для Брюсова Лялечкин был «предтечей», и он особенно остро чувствовал это, перечитывая его стихи и перебирая старые письма.
Среди стихотворений Лялечкина Брюсов особо выделял такие, как «Пятнадцать лет — счастливая пора…», «Натуры более изысканной и тонкой…» (Из Катулла Мендеса), «Прочь, бездушная действительность…» («Символическое»).
После выхода антологии «Молодая поэзия» Брюсов писал П. Перцову: «Во всем сборнике, кажется, нет „страстных“ стихотворений, а ведь их современные поэты все-таки пишут. Важно не то, что наши юные поэты еще ничего не дали, а то, что они и не могут ничего дать; это же — для меня по крайней, мере — вполне ясно из их произведений. …Есть исключения — о! я ничего не говорю — есть маленькие исключения. Есть Бальмонт… Есть… впрочем, увы! — был Лялечкин. Вы, конечно, слышали о его смерти. Вот о ком можно пожалеть. Мне случалось получать от него стихотворения из подготовленной им к печати книжки. То были прелестные вещи. Надеюсь, друзья Лялечкина издадут посмертный сборник стихов»[160].
Сообщение о подготовленном для печати сборнике стихотворений Лялечкина было подтверждено в некрологе[161]. Однако издание книги не осуществилось. Рукопись ее не обнаружена.
Стихотворения И. О. Лялечкина, напечатанные в периодике, впервые объединены в настоящем издании.
512. «Мятежным вихрем суеты…»
Мятежным вихрем суеты,
Спеша, проходят дни за днями,
А душу с новыми годами
Волнуют старые мечты.
Всему есть грань, всему есть мера,—
Есть мера злу, мы ждем добра
И говорим: придет пора,
И будет — свет, любовь и вера.
Борясь с неправдою и злом,
Мы чаем светлый праздник встретить
И в нашей памяти отметить
Миг правды — правды торжеством.
Чем гуще мрак, чем зло сильнее,
Тем будет радостнее час,
Когда сойдется много нас
Делить победные трофеи.
Года идут, а мы всё ждем
Желанной радостной победы
И верим, что, минуя беды,
Мы к тихой пристани придем.
Не вняв страданьям бесконечным,
Мы свято чтим завет времен…
О человек, как ты силен
В своем терпеньи вековечном!
513. РАССВЕТ
Громче и радостней трель соловьиная
В чаще зеленой звенит…
Тает заря в небесах злато-алая,
Тает она и дрожит.
Зашелестели высокие тополи —
Их ветерок разбудил;
Он и цветам полевым пробудившимся
Что-то тайком говорил…
Он разогнал и туман, поднимавшийся
Тучей седой от реки.
Точно живые, проснулись и смотрятся
В зеркало вод тростники.
Скоро уж солнце! и первый сверкающий
Луч по кустам пробежит…
Громче и радостней трель соловьиная
В чаще зеленой звенит.
514. СВИДАНИЕ
Медленно еду я рощей березовой,
Еду, не зная куда.
Гаснет и гаснет закат бледно-розовый,
Первая блещет звезда.
Месяц украдкой всплывает над рощею,
Путь предо мной серебря,
Вправо — чернеют кустарники тощие,
Влево — пылает заря.
Шире и сумрачней тени вечерние,
Гуще цветов аромат…
Думы бессменные, грезы бессонные
Дальше и дальше манят.
Вот миновал я и рощу, и медленно
Еду, не зная куда.
Ну же, мой конь! — и, ударивши шпорами,
Я отпустил повода.
Еду… А сердце мечтой непонятною
Сжалось и больно стучит.
Ночь благовонная, ночь благодатная,
Что-то она мне сулит?..
Чем-то знакомым вдруг в душу повеяло —
Силы нет ехать… пойду…
Тут мое счастье, что сердце лелеяло,—
В этом тенистом саду.
Грустный стою, опершися на загородь,
Липы чуть-чуть шелестят…
О, неужели моя ненаглядная
Выйдет в задумчивый сад?
Чу! будто хрустнуло!.. Вон что-то белое
Мне закивало, маня…
Боже! ужели?.. О счастье! О молодость!
Жизнь моя! радость моя!
515. ЛЕТОМ
Опять звенят напевы мая
Влюбленной трелью соловья,
Опять с тобой, моя родная,
Поется мне — и весел я.
Скажи, мой друг, ты хочешь песен?
Скажи, мой друг, ты не грустишь?
Ведь этот вечер так чудесен,
Так благовонна эта тишь!
Дай руку, побежим в аллеи
Вечерней влагой подышать;
Там льются песни горячее,
Там им такая благодать!
Там песни птиц, без слов, названья,
В груди у нас разбудят вновь —
И позабытые желанья,
И позабытую любовь.
516. «Мне не жаль, что ночь минула скоро…»
Мне не жаль, что ночь минула скоро,
Мне не жаль, что скоро минет день…
Всё — слова любви, слова укора,
Даже клятв слова — всё только тень.
Эта страсть пройдет, как сновиденье,
Как и ночь, мелькнув едва на миг;
Я давно привык к разуверенью,
И давно к изменам я привык.
И с тобой грозящая разлука
Мне теперь уж вовсе нипочем:
Ведь любить всегда — такая скука!
А любить на миг — что пользы в том?
О, не верь ты чувствам, что дарят нам
Слезы счастья, — в них сокрыт обман,
Так в просторе моря необъятном
В тишине таится ураган!
Пусть бежит скорей она от взора,
Не любовь, а эта счастья тень…
Мне не жаль, что ночь минула скоро,
Мне не жаль, что скоро минет день.
517. «Не вчера ли в тени, меж зеленых ветвей…»
Не вчера ли в тени, меж зеленых ветвей,
Нам о счастье свистал молодой соловей?
Не вчера ли, не зная печали,
Мы сидели вдвоем и мечтали?
Было тихо в саду, освещенном грозой,
И земля, вся обвеяна нежной дремой,
Фимиамы куря, засыпала,
И заря разгоралася ало.
А сегодня печальна, тиха и бледна,
Как и пасмурный день, ты сидишь у окна,
Смутным грезам отдавшись душою,
И не вымолвишь слова со мною.
Подожди, моя радость, промчится гроза —
И над нами заблещет небес бирюза,
И на смену глухому ненастью
Улыбнется желанное счастье.
518. СЕРЕНАДА («Пойдем со мной в тенистый сад…»)
Пойдем со мной в тенистый сад,
Пойдем, мой нежный друг, —
Там жизнь, цветы и аромат,
И бархатный там луг…
Сгони пугливый сон с ресниц,
Покинь постель свою, —
В саду щебечут хоры птиц,
И я тебе пою.
Уж солнце весело глядит
В раскрытое окно,
И кущи темные ракит
Заждались нас давно.
Всё громче свищет соловей,
Всё ярче краски дня…
Пойдем же в сад гулять скорей,
Красавица моя!
519. ВЕСНА
По садам уже, кудрявясь,
И на липах, и на кленах
Распустилась нежно завязь
В бахромах темно-зеленых.
У ручья, в волокнах ила,
Под душистой тенью клена,
Лепестки свои раскрыла
Голубая анемона.
Зацвела нитчаткой заводь,
Как в узорной пелеринке,
И над нею вышли плавать
Бледно-желтые кувшинки.
Над рекою утром рано
Пар клубится дымкой тонкой,
И слышны из-за тумана
Влажный блеск и рокот звонкий.
И по соснам вновь запрыгал
Дятел громко и проворно,
Из-под шишек, в чаще игол,
Вышелушивая зерна.
520. КАНУН КУПАЛА(Фантазия)
Лес не дремал… Цветы не спали,
Живой росой окроплены;
Шурша листвой на ветровале,
Играл зефир с лучом луны.
Не спали птицы в теплых гнездах,
И по опушке, вдоль межи,
Ползли, вдыхая влажный воздух,
Желтоголовые ужи.
Под сенью пихт и сосен хмурых,
Как тень проворны и легки,
Ловя жучков, на ржаво-бурых
Стволах сновали пауки.
И там, среди ложбин, в которых
Ручьи бессонные гремят,
В тени на пестрых мухоморах
Впивал тарантул жгучий яд.
И оглашали томным криком
Лесов загадочную ширь
В своем злорадстве алчно-диком
Сова и мрачный нетопырь.
Давно заря зарю сменила,
А в темном лесе, как шакал,
Всё кто-то выл, стеня уныло,
Всё кто-то воздух оглашал.
Уж поздно. Над безмолвной кроной
Душистой ночи сумрак лег;
Кой-где в кудрях травы зеленой
Блестит Иванов червячок.
И над рекою, осиянны
Печально-кроткою луной,
Гуляют стройные туманы,
Как привидений легких рой.
Скользит луна лучом отвесным
По глади сонных теплых вод…
И вот — плывет в созвучьи тесном
Русалок звонкий хоровод.
И то — на берег вдруг прилегши,
Они сверкнут звездами глаз,
То — в тьму ветвей проворней векши
Взлетят и скроются зараз.
И долго их напев унылый
Звучит чудесно-ярким сном…
То замолчит, то с новой силой
Рокочет в сумраке ночном.
И вновь смолкает… тише… тише…
Волна баюкает волну…
И лишь полет летучей мыши
Порой пронижет тишину.
А в дебрях, по дорожке пешей,
Ступая глухо, не стуча,
Идет-бредет косматый леший,
Как филин, звонко хохоча.
Дохнет на папортник, и — чудо! —
Разрезнокудрые листы
Усеют пылью изумруда
Яркоогнистые цветы.
Идет и свищет… Эхо плачет…
Дрожит земля в бреду глухом…
И слышно: ведьма мчится-скачет
В железной ступе с помелом.
А леший, клад свой в полночь вырыв,
Русалкам кажет, что в нем есть:
Там самоцветов и сапфиров
Им в целый век не перечесть.
И вновь лесник седобородый
Их гонит гиканьем к реке…
И вновь, молясь с ночной природой
На непонятном языке,
Он кличет фей русоволосых
Из недр мечтательно-глухих;
И, к их ногам сложив свой посох,
Садится сказки слушать их.
521. ОЖИДАНИЕ
Незабудки, васильки —
Васильки и незабудки…
Жду я в поле у реки, —
Нет и нет моей малютки…
Жду… О боже, как хорош
Этот кроткий вечер лета!
Золотится в поле рожь,
Соловей рыдает где-то…
Жду… И хочется рыдать
Самому мне нежной песней:
Той, чей взор цветка прелестней,
Не видать и не видать!
Время мчится… Жду опять…
Солнце медлит в ожиданьи…
Солнце хочет на прощанье
Русый локон целовать…
Жду… Давно погас восток…
Я томлюсь, я изнываю
И, сорвавши василек,
Лепестки перебираю…
«Любит?.. нет?» — и лепестки
Шепчут — «да!»… А нет малютки…
Незабудки, васильки —
Васильки и незабудки.
522–523. ИЗ ШОПЕНГАУЭРА
1. К КАНТУ[162]
Я смотрел за тобой в голубых небесах,
В голубых небесах пропадал твой полет;
Я остался один здесь, поверженный в прах;
Твое слово мне — щит; твоя книга — оплот!
Я хотел оживить мой пустынный приют
Звучным словом твоим, полным слез и огня;
Все мне чужды они, что со мною живут;
Жизнь далекой могилой глядит на меня…[163]
2. К СИКСТИНСКОЙ МАДОННЕ
Она несет Его смиренно миру,
И смотрит Он на этот грешный мир,
Тоской, смущением и ужасом объят.
Он видит всё: всю суматоху бед,
И дикое неистовство безумья,
И безысходное стремление надежд,
И боль неисцелимую мучений.
Всё видит Он; но взор Его сияет
Таким спокойствием, такой святою верой
И блеском торжествующей победы,
Что ясно и земле, покорной лишь страстям,
Что перед ней Спаситель мира — сам.
524. ВЕСЕННИЙ КАРНАВАЛ
Шумят ручьи, бегут ручьи,
Горя в лучах весны,
И небеса лучистые
В водах отражены.
Проснулись дебри мшистые,
Склонясь пред солнцем ниц;
Идет весна, поет весна,
Сзывая хоры птиц.
И где б, смеясь, ни шла она,
За ней, как тень легки,
Летят пажи нарядные —
Живые мотыльки.
И стелет луг парадные
Пред ней ковры цветов,
Весна идет, весна поет
Под влажный шум лесов:
«На тишь полей, на глади вод,
Благословляя край,
Дохнул красой мечтательной
Веселый, светлый май.
Он полон обаятельной
Небесной красоты,
Он смел и волен, как Эол,
И радостней мечты.
Он тьму и холод поборол,
Призвав на землю свет,
Он весь в лазурь небесную
И в золото одет.
Мечтою бестелесною,
Как ангел светлый тих,
Равно он сеет вкруг тепло —
На добрых и на злых…
Победно в прах повергнув зло,
Не помнит он обид,
Он правдою нетленною
Сердца миротворит.
И надо всей вселенною
Он сыплет, как цветы,
Любви божественные сны
И райские мечты».
Лишь только смолкла песнь весны,
Что дальних вод струи, —
Как ей в ответ согласные
Запели соловьи.
И в сумерки прекрасные
Все розы расцвели,
И реял песен перезвон
От неба до земли.
И ей, весне, со всех сторон
Звучать не уставал
Хвалой земли воскреснувшей
Зеленый карнавал.
525–526. ЛЕТНИЕ ДОСУГИ
1. «Вот опять мы одни…»
Вот опять мы одни.
Всё как в прежние дни:
Темный развесистый сад,
Летняя ночь и луна!
Осуществился наш сон,
Я еще больше влюблен,
Только не знаю, зачем
Грустью томится душа?..
Точно о прошлой весне
Ночка напомнила мне;
Точно чего-то мне жаль,
Точно кого-то здесь нет.
Боже, зачем бы печаль,
Счастлив так буду едва ль…
Нежная ручка твоя
Тихо трепещет в моей.
Иль непокорной мечтой
Рвуся я к девушке той,
Что я любил на заре
Детских лазоревых дней;
Иль не тебя я люблю,
Хоть и безумно влюблен?
Разве теперь ты не та?
Разве теперь я не тот?
Нет, как и в прежние дни,
Счастливы мы — и одни.
Темный развесистый сад,
Летняя ночь и луна.
2. «Говорят, что порой полуночной…»
Говорят, что порой полуночной
Только землю осветит луна,
Сторожа ее сон непорочный,
Кто-то стройный стоит у окна.
Говорят, что зарею прекрасной
Чьи-то тени скользят по земле;
Дрожью голос звучит сладострастный,
Тонет вздох в очарованной мгле.
Говорят, что я весь леденею,
Как в глаза ей при встрече смотрю;
И что грежу во сне только ею,
И о ней наяву говорю.
Говорят, что я вяну — и в горе
Всё твержу о каком-то конце…
Что ни искорки нет в моем взоре,
Ни кровинки на скорбном лице…
Не хочу я с собой лицемерить
И твержу, что я счастлив, — и лгу;
И пытаюсь я людям не верить,
И не верить никак не могу.
527. СЕВЕРНАЯ МЕЛОДИЯ
Когда Нева застонет, словно вьюга,
И хоры птиц умчатся вновь на юг, —
Вздыхая о тепле пленительного юга,
Я о тебе грущу, далекий милый друг…
Войду ли в сад в полдневный час досуга,
В поблекший сад, от холода и мук,—
Ищу мечтой я нежных красок юга,
И о тебе грущу, далекий милый друг…
Сорву ль цветок, цветок последний луга, —
В волшебном сне я вижу светлый юг,
И всё пою о нежном счастье юга,
И о тебе грущу, далекий милый друг…
Когда бы я, покорный раб недуга,
Мог птицей стать — по воле неба вдруг, —
Я б полетел туда, где блещет солнце юга,
Вздыхая о тебе, далекий милый друг…
528. ОСЕННИЙ ПУТЬ
Моросит. Мы едем рощей;
Едем две и три версты.
Вкруг берез кустарник тощий
Сыплет желтые листы.
И летят они за нами,
И догнать коней хотят,
Но, бессильные, коврами
Устилают землю в ряд.
Путь далек. Проедем снова
Мы не две, не три версты,
Злом гонимые сурово,
Точно холодом листы…
Что нас ждет: тепло ль участья?
Иль, как листья под дождем,
Не найдем себе мы счастья
И покоя не найдем.
529. ОКТЯБРЬ
Падают листья… В заглохшей аллее
Воздух томится и плачет от скуки…
Падают слезы, как поздние листья,
Слезы разлуки…
Падают листья… Мечты и желанья
Тщетного ищут, грустя о свободе…
Солнце! Явись и солги на прощанье
Кроткой природе…
Падают листья… Минувшего тени
Бродят за мной по пятам, как страданья,
Сердцу поют лебединую песню
Воспоминанья…
В аллеях увядшего сада,
Осенней унылой порой,
Два призрака в полночь глухую
Блуждают неслышной стопой.
Обнявши друг друга за талью,
В мечтах вызывали они
Отцветшие радости жизни.
Минувшие светлые дни…
«Ты помнишь ли наши восторги,
Любви загоравшийся свет?
Ты помнишь ли первые клятвы
И речи последние?» — «Нет!»
«Ужель и при имени друга
Твоя не волнуется грудь?
Ужель ты лобзанья забыла?»
— «Лобзанья я помню чуть-чуть…
Как небо сине тогда было!
Как ярко надежда цвела!»
— «Ах, смерть потушила желанья,
Как бренные наши тела!»
Так тени влюбленных безумцев
Блуждали бесшумно, как мгла;
И только осенняя полночь
Слова их подслушать могла.
530. СИМВОЛИЧЕСКОЕ
Прочь бездушная действительность!..
Я хочу лучистых грез,
Мотыльков, веселых ласточек,
Белых ландышей и роз!..
Я хочу упиться чарами
Смутных чувств и белых снов —
При волшебном лунном трепете,
В царстве фей и соловьев!
Я хочу безмолвной музыкой,
Точно воздухом, дышать;
Уловить неуловимое,
Непостижное понять!..
Только светлая, влюбленная
И счастливая мечта
Знает царство вечной юности,
Где любовь и красота!
Прочь бездушная действительность!..
Я хочу лучистых грез,
Мотыльков, веселых ласточек,
Белых ландышей и роз!..
531. В АЛЬБОМ N-ОЙ(Сонет)
Пятнадцать лет — счастливая пора!
Как хороши желанья в эти годы!
Как ярки впечатления природы,
Исполненной восторгов и добра!..
День — весь из золота, а ночь — из серебра.
Не знает грудь тоскующей невзгоды.
Оковы сброшены. Природа — храм свободы…
Божественные дни и вечера!..
Пусть дольше длится прелесть этой сказки
И скучные часы замедлят ход к развязке,
Что рок слепой для жизни начертал;
Пусть дольше он хранит от ядовитых жал
И ваши символические глазки,
И ваших уст застенчивый коралл.
532. ИЗ КАТУЛЛА МЕНДЕСА
Проснулось утро… Светлый бог взошел!..
Ты молвила: «Приди!» — и я пришел.
Спустя немного ты сказала: «Пой!» —
И долго пел я пред тобой.
Но ночь пришла, ночь неги и тревог…
«Уйди!» — сказала ты. Но я не мог…
Натуры более изысканной и тонкой
Не видел я в тумане сладких грез:
То было тело нервного ребенка —
От кончика ботинки до волос!
Но хрупкий инструмент был с яркою окраской…
Лишь прикоснись к нему, он вспыхивал огнем —
И начинал вибрировать под лаской,
Как скрипка под смычком!..
533. ALLEGRO («Прекрасна ты, — о, как прекрасна!..»)
Прекрасна ты, — о, как прекрасна!
Как ты мила! — о, как мила!
Моя душа с твоей согласно
В один восторг мечты слила!
Поверь, дитя, что наши грезы
Не будут ввек разлучены,
Как аромат стыдливой розы
С улыбкой кроткою весны!
Пускай томимся мы в разлуке,
Твоя краса в душе моей:
Твоих речей живые звуки
И аромат твоих кудрей!
И если дух твой беззаботный
Простится с грешною землей,—
Я встрепенусь, как гость залетный,
Я встрепенусь и — за тобой!
В одно сольем очарованье
Любви нетленной существо,
Как два бесплотные созданья,
Питомцы солнца одного!
Земных восторгов не забудем,
Звездой затеплившись вдали,
И утешать надеждой будем
Несчастных пасынков земли.
534. СОНЕТ («Покинем вертепы докучной тревоги…»)
Покинем вертепы докучной тревоги,
Покинем с мечтою о мире ином, —
И к мирному храму не в блещущей тоге,
А в рубище ветхом — пойдем!
Пойдем, чтобы слышать о свете, о боге,
Нетленного духа священный псалом;
И встанем, как мытарь, в дверях на пороге,
С поникшим смиренно челом!
На торжище шумном, где душно, как в склепе,
Оставим злых помыслов бренные цепи
На торжище буйном людской суеты,—
И к храму снесем покаянье, — и в храме
К престолу положим дарами
Души покаянной мечты!