Тело стояло вертикально в стеклянной капсуле. Тускло блестели рычаги.
Зашипела в углу вода. Звук звонко отдавался от кафельных пола и стен. Даль обернулся. Чехов деловито тер щеткой руки, лезла розовая пена, пахнущая мылом и железом.
Даль снова уставился на Пушкина. Нервно проверил, как молодая мать у новорожденного: руки-ноги на месте, соска – два, пальцев везде пять. Наклонился: яичка тоже два…
– Вы бы хоть прикрыли… – запоздало возмутился Даль. – Из уважения!
Чехов хмыкнул, не оборачиваясь:
– Там ничего такого, чего нет у вас или у меня.
Стукнул щетку в раковину. Выкрутил кран. Подошел с полотенцем, промокая руки. Довольно прошелся взглядом по сделанному.
– Хороший шов, – сообщил, не дождавшись от коллеги похвал.
Даль цапнул у него полотенце. Повесил на железный рычаг, из уважения к гению прикрывая то, что сам поэт в юности беспечно назвал «надменный член». Поправил.
Чехов шагнул. Сорвал и бросил полотенце на пол:
– Оставьте вы это мещанство. В природе прекрасно все.
Дернул рычаг вниз. Капсула начала медленно наклоняться.
Теперь Пушкин лежал как бы в хрустальном гробу из собственной поэмы. Чехов щелкнул замком, отпирая. От этого звука Пушкин открыл глаза.
И увидел над собой склоненное лицо незнакомца в пенсне.
Был один из тех обычных дней, когда вспоминаешь, что все это построено на болоте. В сени из сада запрыгивали лягушки. В углах комнат и шкафов расцветала плесень. Кисейные оборки платья мокро обвисали. Между деревьями сада стелился болотный туман, и стоило сделать шаг в сторону с дорожки, как башмачок проваливался в чмокающую влагу. На небе пухли черные подушки. Ветер пронизывал. Лизанька ощутила на сердце внезапную пустоту, в висках зашумело, всю ее охватил полуобморок, будто должно было вот-вот случиться что-то страшное или хотя бы страшно необычное – точно рядом с ней проскользнуло привидение. Или кто-то где-то сейчас прошел по ее будущей могиле – некстати вспомнилась присказка свекрови.
Сучок поодаль хрустнул, и Лизанька чуть ли не взвилась, но в бородатом человеке, который смотрел на нее поверх кустов, узнала их соседа по даче.
– Ах, Владимир Иванович, – прижала руку к вздымающейся груди. – Это вы. Фух.
– Я вас напугал?
– Вы меня напугали, – проговорили они хором, Лизанька любезно засмеялась, но вышло так нервно, что она тут же кинулась припоминать: уж не по психическим ли болезням специализируется этот милый доктор Даль? Как бы не упек в желтый дом. Врачи – существа опасные. Чего это он, в самом деле, по кустам прячется? Будто высматривает что. Или кого. На лице доктора Даля она заметила тревогу. Решила прикинуться милой дурочкой, наполнила голос кокетливым почтением:
– Никак высматриваете здесь какой-нибудь редкий вид птицы?
Доктор Даль с большим усилием перевел встревоженный взор на нее. Точно сама она была не более чем птицей, причем самой обычной. Воробьем.
– Елизавета Арсеньевна, вы давно тут прогуливаетесь?
Вопрос вызвал недоумение. Лизанька выбрала дипломатичный ответ:
– Не очень.
– Не видали ли вы, не проходил ли здесь один господин?
– Господин?
– Офицер. Невысокий. Брюнет. Усики вот такие. – Доктор чиркнул пальцем у себя над губой.
Лизанька сама не отказалась бы от офицера-брюнета в кустах к ее услугам. Но, будучи натурой честной, покачала головой:
– Нет. Боюсь, увы, здесь никто не проходил.
– Вы уверены?
Настойчивость доктора Даля слегка напугала ее.
– Д-да. Думаю, да.
Доктор Даль вздохнул, как усталая лошадь. «Черт его подери… Куда ж он мог ускользнуть?»
– Пожалуйста, если вы его заметите…
– Передам, что вы его искали, дорогой Владимир Иванович. – К Лизаньке вернулось светское самообладание с долей кокетства.
– Ах, нет, нет! – встрепенулся, замахал руками доктор: – Не передавайте ничего! Не говорите с ним! Не приближайтесь к нему! Напротив! Держитесь от него подальше!
– Ах, никакого беспокойства. Я прекрасно умею ставить на место, – заверила смешного доктора Лизанька. «Трогательный, – подумала. – Мужчины часто воображают нас какими-то невинными, хрупкими цветами».
– Вы не представляете себе… – Доктор осекся. – Поверьте мне, он опасен.
Наивный доктор совершенно не понимал, что добился противоположного результата. В Лизаньке взыграло Евино любопытство.
– Вы так хорошо знаете этого брюнета? Он ваш гость? Родственник? – Она понизила голос до шепота: – Пациент?
Доктор ответил ей полоумным взглядом и исчез в кустах.
Лизанька усмехнулась.
«С усиками, – подумала она. – Надо же». Мысли ее невольно окрасились в мечтательные перламутровые тона. Что ни говори, а штатский и военный, офицер…
– Ах! – Лизанька выдернула ногу. Увы. Розовый шелк башмака промок и сделался лиловым.
Дождь, который выжидал весь день, тут же воспользовался моментом и принялся усеивать жертву крупными холодными каплями. Она передернула плечами под косынкой. Невыносимо! Лизанька оглянулась. За деревьями, за кустами сирени мокро белела беседка. Там можно было сесть, снять мокрый башмак. Переждать дождик. Хотя всем своим видом он и говорил: я не перестану.
Лизанька, с отвращением слушая чавканье мокрого башмака и стараясь не ступать им в полную силу, поскакала к беседке. Но у куста сирени замерла. Отпрянула, так что с веток посыпались холодные капли. Осторожно выглянула. Нет, ей не показалось! Две головы! Белокурые локоны Катеньки были наклонены. А над ней, приблизив усы к самой шейке… Он был офицером и брюнетом. Совпадение? Лизанька так не думала. О, не может быть! Губы Катеньки были приоткрыты, глаза полузакрыты – в томлении, которое Лизанька, уже лет двенадцать как замужем, нашла весьма опасным: Катенька замужем не была. Лизанька громко кашлянула за кустами. Подождала, сколько советовали приличия. И уже не таясь пошла к беседке. Нарочно наступая мокрым башмаком, который теперь не хлюпал, а пошло чавкал, одна лента лопнула и волочилась по траве, грязная и непристойная.
Военный расчет ее оправдался. Когда она подошла к беседке, локоны Катеньки были склонены демонстративно прилежно. Брюнет с усиками исчез. На коленях Катеньки лежала раскрытая книга.
– Лизанька! – удивилась она. «Боже, как натурально прикидывается», – ужаснулась замужняя кузина.
– Ах, какой дождь! – воскликнула она небесам, стараясь, чтобы голос звучал весело и бодро. – Что вы читаете, милая? Нового Тургенева?
Та качнула локонами. Показала обложку. «Герой нашего времени».
– Лермонтова? – снисходительно удивилась Лизанька, которая и модного Тургенева не читала. Предпочитала Эжена Сю. Всех книг не прочитать, а Сю хотя бы нравился императору.
Про Лермонтова же, когда известие о пятигорской дуэли достигло столицы, император сказал: «Собаке собачья смерть».
– Он премило пишет, – сообщила Катенька.
Лизанька строго сдвинула котиковые брови:
– Но, милая моя, разве это не старо?
– Ах, милая кузина! – воскликнула та с беспечной жестокостью юности. – Книги – не люди… Он пишет премило! Я всех вижу, будто они живые. Будто я сама там. Вместе с господином Лермонтовым. Вот, извольте, убедитесь сами. Сядьте со мной. Будем читать вместе!
Читать Лизаньке не хотелось. Ей хотелось в дом. Горячего чаю. Переобуть башмаки. Поесть простокваши с черным хлебом. Но она вспомнила, что на дачу приехала погостить свекровь – старуха с жесткими усами, еще более жестким нравом, но двумя домами на Невском и тремя сотнями тысяч капиталу в швейцарском банке.
– Ох, Катенька, – покачала головой она.
Катенька подоткнула подол под зад, освободив скамью. Лизанька подсела. Просунула локоть под локоть кузине, окунула глаза, и вместе они стали спускаться по тропинке в книгу:
«…Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто…»
Обе дамы озябли.
«…Густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку».
– Милая моя, это же грубо, – прошептала Лизанька.
– Ш-ш-ш-ш, – снова убаюкала ее кузина, сама погружаясь в грёзу. Беседка, мокрый сад снова растворились в темноте. Петергофское небо снова стало кавказским.
Господин в усиках выступил из темноты. Бледное лицо его будто чуть светилось. Глаза были странно прозрачными. Он жадно вбирал в себя чувство добычи: теперь их было две. Предвкушение пира распускалось в его груди, отдавало в пах. Головы их почти соприкасались, и голубое свечение слилось в одно облако. Губы господина приоткрылись, он облизнул их. Как он любил эти мгновения… Мгновения перед окончательной близостью. Желая продлить наслаждение, он провел губами в полувершке от нежной девичьей шеи. Потом точно так же ощутил женщину. Та была старше. Но долгие годы унылого брака сделали ее воображение только лучше: оно стало горючим, как сухая степь. Господин чуть улыбнулся. О эти жены скучных мужей… Он чувствовал тепло крови. Такой живой, такой близкой. Он приоткрыл рот – и принялся тянуть в себя голубое сияние, что окружало склоненные головы.
Глаза его стали наливаться цветом. Сперва стали янтарными. Потом – совсем почернели.
– Ну вот. – Больше Даль не знал, что и сказать. – Теперь все в сборе.
Все четверо внимательно рассматривали собственные туфли. Представлять надобно было только Чехова. Остальные трое были знакомы друг с другом еще по… Можно сказать, «тем временам», если время не может быть ни этим, ни тем?
Чтобы никого не обидеть, деликатный доктор кивнул каждому, представил всех – в том порядке, как они сидели перед ним на стульях, обитых полосатым атласом:
– Господин Лермонтов. Господин Гоголь. Господин Пушкин. Господин Чехов… Поверьте, тоже прекрасный. – Здесь Даль слегка слукавил, но очень уж хотелось сразу посеять мир.