Ему ответило пунцовое одеревенелое молчание.
Он развел руками:
– Прошу любить и жаловать.
Смущенное молчание затянулось. Чехов с пылающими ушами припоминал свои ранние сатирические фельетоны: про Пушкина – точно ничего дурного. А про Гоголя – было? А про Лермонтова? Вроде да. Но, может, и нет. В багровом жаре стыда воспоминания слиплись в комок. От этой неясности стало еще хуже.
– Что вы сказали? – Даль сделал стойку, как пойнтер на утку.
Но Гоголь только тряхнул волосами, они еще больше упали ему на склоненное лицо – торчал только длинный нос. В сторону Пушкина.
– Я сказал… – От вздоха прядь волос взлетела и снова опала. – Мне пришлось сказать, что сюжет «Мертвых душ» дали тоже вы. Вас знали все! А я… я был… никто. Малоросс, учителишка, я…
Никто не был готов к этой встрече. У каждого было что скрывать, вернее, в чем повиниться перед ушедшими, которые вдруг вернулись. Вязкий момент обоюдной неловкости следовало проскочить как можно скорее. И Даль решил не мешкать:
– Итак, зачем мы здесь собрались, господа.
Все четверо теперь смотрели на него. Он оттянул и отпустил край занавеса. Тот взмыл, накручиваясь на рейку. Открыл белую стену. Даль отошел к проекционному аппарату. И выключил лампу. Но темнота не спасла.
– Кто нас собрал? – тут же подал голос Пушкин.
Остальные поддержали заинтересованным молчанием, слегка окрашенным зловредностью: мол, ну-ну.
– Ну, – замялся Даль. – Вы же сами написали об этом чудесные стихи.
Он сделал выразительную паузу, прочел наизусть:
– Кто меня верховной властью из ничтожества воззвал?
Душу мне наполнил страстью?
Ум…
Даль осекся. Заметался. Забыл: та-та, та-дам, взволновал. Несчастьем? Ненастьем?
Выкрутился – сердито:
– …В общем, взволновал. Вот его и спрашивайте! А не меня.
Молчание.
Все трое вспоминали улизнувшую из памяти строку. И только сам ее автор, нахмурившись, думал по существу вопроса: кто же?
Даль зажег газовую лампу в проекторе. Конус света из аппарата ударил в белую стену. Четыре пары глаз тут же вскинулись на пустой световой круг.
– Так вот: зачем мы здесь собрались, – опять начал Даль, чувствуя себя в колеблющейся темноте призрачным, никем. А потому особенно сильным.
И вставил в аппарат первую стеклянную пластину.
Петергоф. 1853 год
Ветер, налетавший с Финского залива, нежно перебирал листочки, солнце высекало искры из хрустальных бокалов. Кружевная тень двигалась по скатерти. Сливочное масло и сыр на тарелках исходили слезой. Под икрой в серебряной чаше со льдом уже натекла лужа. Мужчины сдвинули шляпы на затылок. Дамы поглядывали поверх трепещущих вееров друг на друга, и каждая обмирала за себя: а у меня тоже пудра сбилась комками? – но вынуть зеркальце и проверить не было никакой возможности. Все лежали или сидели прямо на траве. Поодаль, за деревьями, маячили лакеи и кучера, пахло лошадьми, там стояли экипажи. На пикник приехали в трех колясках. Одна – под посуду, приборы, провизию, бутылки.
День был дивный. Из тех, когда Петербург так невыносим. А Петергоф так божественно хорош. В сизой дымке таяла линия морского горизонта. Обсуждали Гюлен.
Обсуждали мужчины. Дамы попрятались за веерами, раздираемые дилеммой: остаться милой, воздушной, нежной – или сказать все?
– Поразительно, – делились господа. – Она так хороша, что совсем не думаешь, сколько ей лет: много, мало. Неважно! Видишь женщину!
Стерпеть это было уже нельзя.
Первой не выдержала княгиня Черносельская.
– Но господа, ей-богу, не пойму, чем же она так хороша?
Князь Туркестанский побоялся, что к нему сейчас обратятся за подробностями. Поднялся, хрустнув коленями:
– Дивный морской вид. Возьму из коляски подзорную трубу.
Его проводили злорадно-сочувственными взглядами.
– Бедняжка! Разбитое сердце!
– Зато цел кошелек.
– Ах, на такую женщину не жаль ничего!
Господа дружно закивали. Княгиня Черносельская приняла роль полководца:
– Вы, мужчины, гоняетесь за иллюзиями.
– Что ж дурного в иллюзиях, княгиня?
– Что они – неправда, – устремилась на подмогу графиня фон Раух.
Граф Котов перекатился на бок, звеня золотыми брелоками на цепочке:
– Иногда, графиня, правдой так объешься, что хочется утолить жажду чем-то… чем-то… – Он осушил бокал шампанского, поглядел на дам сквозь пустой бокал и нашел слова: – Легким, бодрящим, игривым.
Графиня Котова – серьезная дама с чопорным висячим носом – позеленела. Но сдержалась. Княгиня Черносельская заметила это. Но она тоже была замужем, а потому сладко обернулась к господину Котову:
– О, я согласна с госпожой фон Раух. Иллюзия лопается рано или поздно.
– Ну и пусть, – легкомысленно отмахнулся граф Котов. Все знали, что на бенефис он поднес Гюлен бриллиантовые серьги.
Княгиня Черносельская успела остановить графиню Котову предостерегающим взглядом. Обвела мужчин наивно-удивленным:
– Но господа… А парик?
– А что парик? – спросил помощник министра Громов.
Князь Туркестанский теперь отошел к самой воде и там щелкал, раздвигая треногу, выдвигая кольчатые детали: устанавливал подзорную трубу.
Княгиня Черносельская тонко улыбнулась:
– Мы все здесь люди семейные. Поэтому можно отбросить экивоки. Рано или поздно означает – «в будуаре». Так вот в будуаре она сначала снимает парик или откалывает шиньон.
Дамы поняли план предводительницы. Глаза заблестели. Мысли засверкали. Реплики зажужжали, как стрелы, опережая друг друга.
– Потом вынимает ватные накладки из декольте!
– Отклеивает ресницы!
– Снимает корсет!
– Вынимает вставной зуб!
– Смывает румяна и пудру!
– Смывает краску с губ и бровей!
Мужчины неуютно ежились от каждого выстрела. На лицах проступило отвращение, как от несвежей устрицы. Забывшись, дамы развенчивали все тайны своего пола. Но именно сейчас, в пылу удачной атаки, не думали о последствиях.
– Господа! – позвал от воды князь Туркестанский. Отнял око от трубы, выпрямился: – Господа! Сюда! Взгляните!
На его призыв ответили с преувеличенным энтузиазмом. Господин фон Раух даже потерял шляпу.
Все по очереди наклонялись к трубе. Припадали глазом. Присвистывали. И молча уступали место следующему. Дамы переглянулись. Не плескается же там эта стерва Гюлен в костюме Евы? Или?.. Шурша шелками и поскрипывая корсетами, поспешили к мужчинам.
Первой приникла к окуляру княгиня Черносельская. Море смеялось. Сизыми громадами высились вдалеке корабли. Много кораблей. Голой Гюлен не было. Одетой тоже. Княгиня недоуменно распрямила стан. Оглянулась на спутников:
– Что ж такого любопытного?
– Корабли, – недоуменно ответил Котов.
– Боевые, – подтвердил фон Раух. – Между нами и Кронштадтом.
– Наверняка маневры нашего флота, – пожала кружевным плечом княгиня Черносельская.
Князь Туркестанский, единственный военный жук среди штатских мух и бабочек, был бледен.
– Господа, но это не парусники. На них паровые колеса и трубы. Это… английские корабли.
В этот миг с моря и ударил первый снаряд.
Доктор Даль менял, стукая, стеклянные пластины. Белый круг уступал место очередной картине:
– Английский флот взял Кронштадт и бомбит Петербург…
Щелк, стук.
– …разрушен Исаакиевский собор…
Щелк, стук.
– …сровнен с землей Зимний дворец…
Щелк, стук.
– …и Александрийский столп…
Падая, колонна из цельного гранита раскололась на несколько неровных тумб, усыпала все вокруг пылью и крошкой. Вид разрушенной Дворцовой заставил Пушкина вздрогнуть. Чехов заметил, наклонился, не поворачивая лица, прошептал:
– Я памятник себе воздвиг нерукотворный, м…?
И тут же отклонился.
– Петербург пал, – сообщил Даль, хотя все и так уже это поняли.
Щелк, стук. Появилось опухшее желтое лицо с выпуклыми водянистыми глазами. Лысый обрюзгший старик. Величественного в нем ничего не осталось.
– Императорская фамилия заточена на острове Святой Елены. Благо локация и постройки остались от предыдущего… гм, постояльца.
Щелк, стук. Теперь появилась карта – Даль подошел, на карту лег его темный силуэт. Показал границы так и не зажженной трубкой:
– Империя разделена на три зоны протектората. Вот это – турецкая… Это французская. Здесь английская.
Вернулся к аппарату.
– А Петербург? – глухо спросил Пушкин.
Даль перебирал стеклянные пластины. Его не торопили. Щелк, стук. Конус света оборвался. Все повернулись к экрану. Пейзаж был знаком и незнаком.
Над болотом нависало низкое серое небо. Руины заволокло мхом, затоптало деревцами. Топкий берег сползал в широкую реку, которая только одна такая была. Над водой косо висели чайки. Не было даже угрюмого пасынка природы с его утлым челном – здесь Пушкин не угадал. Было видно, какое это гиблое место. Люди сюда больше не вернулись. Зачем?
– Балетную труппу по послевоенному договору получил Париж. Эрмитажные картины и скульптуры – Лондон.
Даль вынул пластину из аппарата. В конусе света медленно клубился дым. Все остальные в комнате оцепенели.
Даль заложил пальцы за лацканы сюртука:
– Так вот. Отвечая на ваш вопрос. Зачем. Мы… То есть вы, господа, здесь – чтобы этого не случилось.
Молчание стало ватным. Даль невозмутимо продолжал:
– А так как просто не случиться не может… Так как из чего-то не может быть – ничего. Из чего-то может быть только что-то другое!.. То мы… То есть вы, господа, здесь, чтобы создать это вот: другое. То, что должно случиться.
Он вернулся к аппарату и вставил последний слайд. От стука пластинки все вздрогнули.
Экран показывал яхтенные гонки на Неве. Трепетали на ветру вымпелы и флаги. Набережная, как кашей, была покрыта нарядными толпами. Зимний напыщенно возвышался на одном берегу, с другого стройно отвечала Биржа.
Даль включил свет. Изображение стало бледным, как сон.