– Какие будут идеи?
Лермонтов встал. Все с удивленной надеждой посмотрели на него.
Он в поклоне уронил на грудь подбородок, показал гладкий пробор. Вскинул:
– Счастливо оставаться, господа. Всего хорошего!
– Вы опять уходите? – жалко промямлил доктор Даль.
– Я ухожу, – отчеканил тот.
– Вы не можете уйти!
Презрительная улыбка приподняла гусарские усики. – Остановите меня.
– Что вы собираетесь делать? – ахнул Даль.
– Почему? – тихо спросил Пушкин.
Лермонтов приподнял и опустил погон:
– У меня нет причин любить этого императора. У меня нет причин любить эту немытую страну. Этих рабов. Этих господ. Я не видал от нее ничего, кроме деспотии и холопства, низости и невежества. Пусть сгинет, мне не жаль… Так что, господин Даль, я собираюсь насладиться своим новым бытием. Повидать, например, родственников. Вас устроит такой ответ? Честь имею.
Ступая кривыми ногами в гусарских рейтузах, он пересек гостиную. Взялся за ручку двери.
– Идите! – крикнул доктор Даль. – Продолжайте снимать сливки с читающих дамочек и барышень. Вы же за этим сейчас идете? Вперед, мой друг! Я не успел только сказать, что в течение полутораста лет затем – а для вас это миг – русский язык скукожится до мертвого языка. Изучать его будут пара профессоров да горстка студентов-славистов, которым почему-то не хватило баллов пройти на более престижное отделение латыни и древнегреческого. Вот и все ваши читатели. Как вы писали, Александр Сергеевич? Нет, весь я не умру? Пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Ха!.. Долго же вы – вы все! – протянете на этой диете. Идите! Идите вы все!.. Я никого не держу.
Лермонтов вышел.
Чехов снял пенсне – стал протирать его платком:
– Но мы же не полководцы. Не стратеги.
– Мы даже не военные! – крикнул со своего стула Гоголь.
– Лермонтов служил в конной гвардии, – тихо заметил Пушкин.
Даль согласился:
– Нет. Не генералы. Вы лучше, чем генералы. Вы – поэты.
Чехов возмущенно покраснел:
– Сочинять патриотические песенки?! Вы взяли не того. Вам нужен господин Курочкин!
Даль поднял руки. Добился тишины. Заговорил, глядя себе под ноги. Он чувствовал себя так, будто рассказывал о поцелуях, сам за всю жизнь не дав и не сорвав ни одного. Но что поделать – и он рассказывал:
– Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность.
Он посмотрел на них.
– Колдовство? – вдруг спросил голос Лермонтова за спиной.
Даль нервно подпрыгнул, обернулся.
Всем хватило деликатности никак не комментировать его возвращение.
Лермонтов прошел, сел на прежнее место.
– Колдовство… – заговорил он точно сам с собой.
Лицо его, некрасивое, неправильное лицо, стало почти прекрасным. Даль затрепетал.
– Ведь вы меня поняли, господин Лермонтов?
Черные глаза мрачно просияли.
– Мне всегда хотелось попробовать настоящее колдовство. Отведать полную, абсолютную власть над временем. Сжимать его. Растягивать. Завязывать петлей. Гулять в нем свободно. В любую сторону.
Обернулся на остальных, погруженных в глубокий скепсис:
– Мой предок, чернокнижник Фома Лермонт, получил свой дар от самой феи Мелюзины…
Далю пришлось перебить:
– Нет. Колдовать вы не будете. Никто не будет.
– Но…
Даль строго напомнил:
– Ни в коем случае! Магия внезапна и нелогична. Она разрывает ткань бытия. Поэтому на всем протяжении человеческой истории магия преследовалась, а ведьм и колдунов сжигали на кострах.
Возмутился Чехов:
– Невежество и суеверия! С обеих сторон. Сжигали – инквизиторы. И сжигали – невиновных!
Даль терпеливо подождал, не последует ли чего еще. Не последовало. И он продолжил свою мысль:
– …Никаких манипуляций со временем. Ваша работа не должна быть видна. Потому что хорошая история… Хорошая история легка, естественна. Она как дыхание девы…
Он увидел, что Чехов закатил глаза, скрестил на груди руки. И поспешно добавил, обернувшись к Лермонтову:
– Хотя то, что вы будете делать, ближе всего к магии. Верно. Можно и так сказать.
Но и Лермонтов скрестил руки на груди. Вжал подбородок в шею. Оживление покинуло его черты. Красота тоже. Он опять стал большеголовым уродцем с кривыми ногами.
Гоголь преданно смотрел на Пушкина.
Пушкин думал. Поднял голову:
– Я, кажется, понял.
Теперь на него смотрели все.
– Мы должны сочинить из плохой истории – хорошую историю.
Даль расцвел. Плечи его облегченно поникли.
– С плохим началом, да, – радостно подтвердил он. – Заново расставить персонажей. Переплести иначе линии сюжета. Изменить кульминацию. И финал.
Коль скоро разговор зашел о ремесле, вести его сразу стало легче. Полетели вопросы – от всех четверых сразу:
– Про финал понятно, но где завязка?.. Каковы персонажи?.. Кто они?
Даль на каждый лишь пожимал плечами.
– Вы хоть что-нибудь знаете? – пырнул Чехов.
Даль мягко, извиняясь, пояснил:
– Я лишен литературного таланта, увы.
Пушкин тут же перебил:
– Ну уж нет.
От этого на сердце у Даля распустился теплый цветок. Вот он, гений, всегда ободрит, всегда поддержит – пусть вам и не по пути: ему в вечность, тебе в Лету. Даль ответил Пушкину лучистым благодарным взглядом. И крепнувшим голосом доложил остальным:
– Могу сообщить только то, что доступно посредственностям: факты.
Чехов проворчал:
– Хорошо. Дайте факты.
– Что вас интересует?
– Например… – пробормотал собственным коленям Гоголь.
– Например, кто разбомбил Питер? – встрял Лермонтов.
Остальные закивали.
– Да. Хороший вопрос.
У Даля отлегло от сердца. Этот ответ он знал. Подошел к столу, на котором стоял аппарат, от него пахло разогретым железом, разогретым стеклом:
– Соединенный англо-французский флот под командованием адмирала Непира.
– Как-как?
– Как вы сказали?
– Непир? Мы что-нибудь о нем знаем?
Даль опирался на стол растопыренными пальцами. Память у него всегда была отличная. И факты сыпались, как горох из полного мешка:
– Чарльз Непир. Герой сражения на Мартинике, войн с Наполеоном, победитель Ибрагим-паши. Неоднократно ранен, но ничего серьезного. Контр-адмирал. Морской адъютант королевы Виктории. Кавалер ордена Бани, ордена Башни и Меча, ордена Красного орла, австрийского ордена Марии Терезии и даже нашего Святого Георгия. Граф Сан-Висенти – тоже за боевые заслуги.
Даль отнял пальцы от столешницы. Но не взял очередную пластину. Он выключил прибор. Надел шляпу. Повесил на локоть макинтош. Прикоснулся пальцем к полям, поклонился – всем и каждому:
– Господа… Удачи.
Его уход так изумил всех, что окликнули его только у самой двери.
– Когда же вы вернетесь?
Даль узнал голос Гоголя. Обернулся. Четыре пары глаз глядели на него с разным выражением. Даль попробовал улыбнуться. Вышло криво и неуверенно. Этого ответа он не знал.
– Когда меня к вам направят. Может, завтра. Может, больше никогда. Ключи в прихожей. Там же звонок, чтобы вызвать экономку. По хозяйству. Да! Ее зовут госпожа Петрова. А… Прости, Александр Сергеевич, я хотел… Я не смог!
И выскочил, пока не спросили еще что-нибудь.
– Кольцо забыли! – крикнул вслед дальнозоркий Лермонтов. – Проклятье, доктор!..
На столике у зеркала остался лежать перстень с изумрудом. Взгляд Пушкина задержался на нем дольше остальных.
– Александр Сергеевич!
– Да?
– Каково ваше мнение?
– Простите. О чем?
Несколько мгновений все четверо смотрели друг на друга. Но так, чтобы не в глаза. Потому что вопрос в них стоял один и тот же: что делать?
Чехов попробовал пошутить:
– Давайте вызовем госпожу Петрову. Вдруг хорошенькая.
Три угрюмых взгляда. Он кашлянул:
– Но надо же с чего-то начать.
С этим спорить не стали.
– Здесь кофейник, – обратил внимание Лермонтов. Все подошли к кофейнику. Разобрались, где, что, как. Зарядили. Зажгли спиртовку. Стало немного легче. Появилась иллюзия, что хоть что-то под контролем.
– Мне покрепче.
– Вам с сахаром?
– Сливки?
Передавали чашки. Гоголь освоился – закинул ногу на ногу. Вытянул губы к кофе. Глотнул. Облизнул, довольно зажмурился.
Лермонтов вынул из чашки ложечку:
– Убьем императора. Смерть одного спасет тысячи жизней.
– Он не виноват, – тихо заметил Пушкин. – Его слишком мало любили и слишком много колотили. В детстве.
– Ну и что? Он же вырос, – не понял Лермонтов.
– Поверьте. Битые дети не вырастают, – со странной горечью заметил Чехов.
Пушкин метнул на него проницательный взгляд. Лермонтов скривил уголок рта:
– Не понимаю, какая…
Но в голосе Чехова уже окреп прежний сарказм.
– Раз не понимаете, скажите за это спасибо маме и папе.
– Меня воспитала бабушка, – надменно поправил Лермонтов.
– Бабушке скажите, – небрежно бросил Чехов.
– Тогда сделайте с ним что-нибудь – в детстве! – затряс головой Гоголь. – Терпеть не могу детей. Дети гадость. От них все неприятности.
– Мы не можем изменить ничье детство, – глухо напомнил Лермонтов. – Драгоценный доктор Даль запретил магию… и манипуляции… временем.
– Что это вы вдруг такой законопослушный? – подозрительно покосился Чехов. – Еще пять минут назад вы поднимали мятеж.
Лермонтов не удостоил его ответом.
Пушкин задумчиво дрейфовал по гостиной. Остановился у зеркала. Тускло блестело отражение перстня. Пушкин в замешательстве коснулся пальцем зеленого камня, блеснула знакомая кошачья искра на дне. Брови сошлись. «Может ли быть два совершенно одинаковых перстня?» Лермонтов тем временем перебирал оставленные доктором стеклянные пластины.
– Александр Сергеевич, – пригласил Чехов. – А вам со сливками?
Пушкин сунул руку с перстнем в карман. Отошел от зеркала, словно нехотя расставшись с его серебристыми глубинами: