– Наш посол лорд Сеймур был вынужден покинуть этот особняк в спешке. Сразу после разрыва дипломатических отношений между британской и русской коронами.
Дама в палевом пожала плечами:
– Я не имела в виду упрекнуть лорда Сеймура за неразбериху в хозяйстве. Я желала лишь воздать скромную хвалу нашей ловкости.
– О, Джейн, – мягко выдохнула прибывшая, принимая у нее чашку. А взгляд сказал: «Не беси зря эту стерву».
Она поспешно вернула собеседниц к теме:
– Что же вы думаете о происшествии, дорогая Анна?
– Нос?
Анна, которую две другие мысленно называли «стервой» и облик которой ничуть не смягчал голубой цвет платья, наоборот, придавал нечто замороженное, кивнула, вставила меду двумя глотками:
– Глупо!
– Глупо, – согласилась Джейн, дама в палевом. – Но это сработало.
– Именно, – подтвердила Мэри Шелли, поправив клетчатый подол. – Наш доблестный флот не вышел на атакующий рубеж к Кронштадту, и господин Стерн выразил озабоченность, что эта заминка позволит неприятелю выиграть время, чтобы засеять Финский залив донными минами господина Нобеля, как газон маргаритками.
Новое имя заставило Анну и Джейн переглянуться:
– Нобель? Кто это?
– Мы что-нибудь знаем про господина Нобеля?
Мэри покачала головой:
– Мы должны вернуть в строй контр-адмирала.
– Нос, – повторила Анна с холодным отвращением. – Такой пустяк остановил флот? Я не понимаю.
Джейн улыбнулась уголком рта:
– Джентльмены, дорогая Анна, склонны придавать не вполне понятное нам, а потому несколько комичное значение своим… м-м-м… носам.
– Да, – согласилась Мэри. – Подобная мысль посетила и меня. Тот, кто это сделал, безусловно, понимал, что делает.
Две другие дамы забыли про чай, про пыль, про то, как неудобно без горничной. И уставились на нее во все глаза:
– Что вы имеете в виду, Мэри?
– Нос не может исчезнуть сам по себе.
– Джентльмены иной раз теряют носы…
– Это не сифилис.
Их неопределенная догадка быстро отвердела до уверенной – и ударила как обухом по голове:
– Нам кто-то мешает?!
– Нам кто-то противодействует!
– Кто?
– Кто же?
Анна веско и мрачно изрекла:
– Боюсь, от того, найдем ли мы ответ, зависит исход этой войны.
Мэри хладнокровно подняла блюдце, взяла чашку за ушко. Глотнула. Поставила чашку на стол. Потянулась к блюду с треугольными сэндвичами. Выбрала с огурцом. Откусила. Прожевала, посмотрела на сэндвич скептически. Все же проглотила. И только потом смилостивилась над своими оторопевшими подругами. Она предпочла смотреть не в глаза, а куда-то над бровями дамы в голубом:
– О, дорогая Анна! Найти ответ было весьма просто. Мотив сбежавшего носа обнаружен в повести одного их писателя по фамилии Гоголь. Благодаря леди Сеймур, которая пристально следила за местными новинками за все время их посольской миссии. А отыскать самого господина Гоголя оказалось еще проще.
– О, дорогая! – не сдержала радости Джейн. – Что же? Прошу вас.
Мэри опять поднесла сэндвич ко рту.
Анна подпрыгнула, как от укола булавкой. Не выдержала:
– Дорогая, умеренность в пище хорошо сказывается на цвете лица.
– Где же он? – Джейн позволила волнению охватить себя. – Этот господин?
Мэри Шелли опустила надкусанный треугольник:
– Милая Джейн. Господин Гоголь, согласно надписи на камне, да и книги регистрации могил это подтвердили, похоронен на кладбище монастыря Святого Даниила в Москве.
Выроненная чашка ахнула о пол, чай обрызгал подолы.
Самообладание их треснуло, как фарфоровое блюдце. Радклиф вскочила, зашумев платьем, прижала пальцы ко рту. Остин сделалась серьезной:
– То есть… Значит ли это… – размышляя, нет, надеясь, что не права, выговорила она.
Но Шелли твердо кивнула, держа свою чашку на весу:
– Да. Милая Джейн. Нет причин полагать иное. Он такой же, как мы.
Нос… О, как все они не правы! Нос, именно нос – величайшая драгоценность человека. Чудесный орган, способный доставить большее и сильнейшее наслаждение, чем глаза, чем уши, чем язык и, уж конечно же, чем… Ай, молчу, молчу! Гоголь зажмурил глаза. Он охотно зажмурил бы и уши, но их природная конструкция несчастливо не предусматривала запирающий механизм, а потому в них вольно вливался треск телег по мостовой, плеск груженных товарами лодок с Мойки, говор рынка, брань грузчиков, крики продавцов. Был торговый день.
Гоголь потянул носом. И шумный назойливый мир исчез. Остался один – благоухающий и сложный: мир запахов. Запахи сплетались, образовывали аккорды, контрапункты, гармонии. Мясо парное, соленое, копченое, вареное. Ветчина и колбасы. Окорока и вырезка. Куры и утки. Яйца свежие, яйца печеные. Калачи и булки. Бублики и ржаной хлеб. Икра, балыки, сушеная корюшка. Сметана, молоко, творог и мед. Пастила и варенья. Соленые грибы и кислая капуста. Квашеная брусника и моченые яблоки, для свежих фруктов и овощей еще не сезон, но чу!.. Он, не открывая глаз, медленно потянулся за ниточкой запаха. Даже на цыпочки поднялся. И пошел на запах легкой походкой влюбленного.
У этой оркестровой симфонии было скучное название: Круглый рынок. Который на самом деле архитектор Кваренги построил треугольным, вписав в клин между Мойкой и Конюшенным мостом. Но петербуржцев не переспорить: они все равно называли его Круглым.
Крепнущий запах чуть отдавал торфом – стало быть, плоды выросли в теплице. Нос рассказал и остальное: плоды были обтерты мягкой тряпицей, придающей блеск, и сложены в пирамиду. Нос рассказал о тугих боках, о восковой гладкости кожицы. О красной мякоти. Такой влажной, такой сочной, такой… Бум!
– Ах!
Пришлось открыть глаза.
«Дама», – скривился в испуганном отвращении он.
Дама беспомощно клонила скованный корсетом стан: перегнуться через собственный обширный, задрапированный голубым шелком кринолин и дотянуться до пола она все равно бы не смогла. Очевидно, от удара выронила парасоль, ридикюль, веер, платочек или еще какую чепуху. И была в отчаянии:
– О!
В мозгу его пронеслось: беги! Но взгляд уже упал. И решил дело. Отвращение на лице Гоголя сменилось нежностью: у подножия дамы лежал красный помидор.
Она только-только взяла его с прилавка, из пирамиды – когда Гоголь врезался в упругую клетку ее кринолина.
Оставить в беде помидор – спелый, сочный, прекрасный в соусе для макарон и сам по себе, если посыпать солью и съесть вместе с белым итальянским сыром и свежим оливковым маслом, – оставить его в беде Гоголь не мог.
Гибко присел. Обхватил пальцами пухлые щечки. Выпрямился. Лицо дамы расплывалось белым пятном где-то на периферии зрения. Подал на ладони. Осторожно метнул из-под ресниц взгляд-разведчик. Отлегло. Дама глядела только на помидор.
– О, бедный малыш, – протянула по-итальянски. Ладонью Гоголь ощутил ее теплый вздох.
Встревоженно глянул – и правда! – плод был ранен. Кожица на боку треснула. А оттуда… оттуда… пахло так… так… Дама наклонила к его ладони нос. Гоголю показалось даже, что и не наклонила вовсе, а сам нос ее как-то удлинился, стал гибким, самостоятельным. Она провела им вдоль алой влажной щели. Вдохнула. Простонала:
– Божественно.
И лизнула ее розовым языком.
Сердце Гоголя запнулось. Ухнуло. А когда забилось снова, он сам не понимал, что с ним отныне было не так, как прежде.
Длинный, хрящеватый, с просторными чуткими ноздрями, нос дамы отвернулся к прилавку. Словно уже забыл о своем спасителе, нервно вертевшем тросточкой. Нос бродил вверх и вниз вдоль душистой пирамиды, над которой равнодушно маячила брадатая физиономия продавца.
Нос был любознательный, слегка присыпанный веснушками.
Гоголь пристроил свой нос рядом.
– Возьмите этот, – посоветовал по-итальянски, он выучил язык еще в Риме.
Нос в веснушках обернулся:
– Вы так считаете?
Нос Гоголя кивнул. Нос в веснушках обследовал избранный им плод. Потом рука в перчатке указала. И продавец тут же цапнул помидор волосатой лапой.
Нос в веснушках опять затрепетал. Нос Гоголя галантно поспешил на помощь.
Взаимный танец двух носов продолжался около получаса, в течение которых они назначили и согласились с дюжиной помидоров.
– Прикажете завернуть? – гаркнул продавец, несколько утомленный этими маневрами.
«Неучтивое рыло», – а вслух Гоголь по-русски сказал:
– Изволь.
Дама приняла шуршащий пакет. Слуги при ней не было. Без слуг по петербургским улицам разгуливали только два типа дам. «Блядь», – хмыкнул про себя продавец. «Иностранка?» – поразился Гоголь.
Нос в веснушках отвернулся от прилавка. Сейчас уйдет! Расставаться с ним не хотелось. Но Гоголь не знал, что делается в таких случаях. Что?! Вдохновение окрылило его. Все силы гения собрались в одной сияющей точке. И высекли искру:
– Позвольте вам помочь и отнести пакет. Помидор – это совсем не то, что картофель.
Нос в веснушках благосклонно кивнул.
Носы вместе покинули овощные ряды. Вместе проплыли сквозь молочные. Исследовали масло. Вдумчиво ознакомились со сметаной и сливками. Поводили по сторонам среди солений. Нос Гоголя напропалую врал что-то про дивный, несусветный соус для макарон («Когда я жил в Риме…»). Они вместе покинули храм запахов и вышли на Аптекарскую площадь.
Нос Гоголя молодецки раздвигал рыхлый влажноватый воздух, чуть подернутый гнильцой от стока поблизости. Он чувствовал себя смелым, сильным, способным на все.
Нос в веснушках поймал солнечный луч. Чихнул. Оглядел вокруг широко распахнутыми ноздрями. Поэтически окунулся в бумажный пакет:
– Какая прелесть… Как вы проницательны. Какой тонкий выбор слов. Какая чуткость.
Нос Гоголя смущенно засуетился.
– Что вы… Я… Вы… Я никто.
– О, нет-нет, – грациозно запротестовал нос в веснушках.
Но именно поэтому не хотелось ему лгать.
– Да! Я никто. Поверьте. Жалкий ученик.
– Вы? О нет. Не может быть. Столько фантазии. Такая свобода. Смелость…