Пушкин осадил его взглядом.
– Полагаю, я уже ответил.
Обратился к двум другим:
– Хорошо. И наконец, третья: Радклиф. Анна Радклиф. Михаил Юрьевич, уж Радклиф вы читали наверняка.
Гоголя била дрожь. Холодный пот струился по спине. На звук знакомого имени дернулся всем телом:
– Как-как вы сказали? Радклиф? Анна Радклиф?
Пушкин ободряюще просиял:
– Вы читали! Николай Васильевич! Что ж думаете о ее сочинениях?
Но тот в столбняке прошептал:
– Анна. Радклиф.
– Анна Радклиф, – недоуменно подтвердил Пушкин.
Гоголь пружиной выскочил из кресла. Он был бледен. Глаза пылали. Волосы падали черным клином.
– Анна. Радклиф. О, Анна Радклиф. Она… Я знаю… – Он с лукаво-жуткой улыбочкой погрозил в пространство пальцем. – Я много чего могу о ней рассказать…
– Та-а-а-ак, – протянул Лермонтов, но иронически не получилось.
– Николай Васильевич. Что вы о ней знаете?
Гоголь обвел всех троих безумным взором. Объявил:
– Анна Радклиф покупает провизию на Круглом рынке.
Лица товарищей показались ему уморительными. Он зашелся торжествующим клекотом. Выдавил:
– Господа… Господа… Она покупает там… – он сделал эффектную паузу, ибо всегда слыл мастером читать вслух, – помидоры.
Пушкин нахмурился:
– Вы хотите сказать, она – в Петербурге? Анна Радклиф сейчас – в Петербурге? Николай Васильевич, она в Петербурге? Вы уверены?
Гоголь остановившимся взглядом смотрел в сторону. Пушкин поборол искушение протянуть руку, чтобы встряхнуть его за плечо.
Чехов усмехнулся:
– Оставьте его, Александр… Сергеевич… Дюма.
– Мне неприятна ваша острота, и я нахожу ее плоской, – быстро парировал Пушкин.
«Господи, как он бывает… невыносим, – вдруг подумал Чехов, – чуть что, сразу в драку. А интересно было бы поболтать об этом с Дантесом», – прожужжала непрошеная мысль. Он прогнал ее, как навозную муху. Остальные увидели только взмах его руки.
– Не видите разве… Помните? У алжирского бея под носом шишка. Николай Васильевич просто изъясняется в стиле своих «Записок сумасшедшего».
– Я не сумасшедший! – взвизгнул Гоголь.
– Своих великих «Записок сумасшедшего», – поправился Чехов примирительно.
Пушкин кивнул:
– Хорошо. Что ж. Диспозиция ясна. Их книжек никто из вас не читал. В лавку!
Запах в комнате меняется, когда в нее вносят разом много книг. Желтый, рыхлый, пыльный. Почесать бы нос. Но руки Чехову оттягивала колонна из книг, верхнюю он прижимал подбородком. Вся стопка так и клонилась, ерзая, то вправо, то влево. Походка его из-за этого сделалась несколько вальсирующей. Он задницей пнул дверь, сделал пол-оборота, закрыл дверь ногой. Наморщил нос. Не помогло. Казалось, в самые назальные пазухи продвигалось какое-то шершавое настойчивое насекомое. Чехов почесал нос о верхнюю книгу. Ошибка!
Грохочущий шуршащий оползень, сопровождаемый проклятиями Чехова, остановился только у самых носков лакированных туфель. Пушкин наклонился. Поднял книгу. «Таинства Черной башни», – прочел на титуле. Перелистнул первые страницы. Удивился:
– Издано в Орле?
Чехов с кларнетным звуком прочистил нос в широкий платок. Запихал его в карман пиджака. Сел на корточки. Стал собирать рассыпавшиеся книги.
– Вынес у книгопродавца все, что было… Ну и вылупился же он! Старье это у него который год только место зря занимало. Думал уже все лавочникам на Апрашке по весу продать.
Пушкин, нахмурившись, подал ему пойманную:
– Что вы ему сказали?
– Что буду рвать страницы и семечки жареные заворачивать.
Пушкин не улыбнулся. Чехов тоже помрачнел, взяв книгу и присоединил к остальным:
– Что вы, Александр Сергеевич. Разумеется, я наплел про престарелую тетушку, которая сломала ногу и теперь обречена лежать в креслах, поэтому запросила книг времен своей молодости.
Пушкин позвал в сторону:
– Михаил Юрьевич!
Лермонтов, как кот, считающий ниже своего достоинства бежать на зов, не сразу показался. Прислонился к дверному косяку, скрестил руки, с обычным своим мрачным видом наблюдал. С тех пор как он лишился усов, мрачность эта утратила метафизический оттенок: казалось, будто он вчера вечером переналег на коньяк.
Чехов проворно разбирал книги на три стопки.
– Я взял только русские переводы. – И несколько лицемерно пояснил: – Из-за Гоголя. Он по-английски все равно не волочет.
По-английски не умел и он сам, но этот факт предпочел не выпячивать. Пихнул на стол высоченную башню, успев подхватить и выправить ее опасный крен:
– Радклиф.
Стукнул рядом скромной стопой из четырех-пяти книг:
– Остин.
Яростно бахнул о стол одним-единственным томом:
– Шелли.
Все уставились на красноречивое неравенство. Кто у противника главный, было в буквальном смысле слова очевидно.
– Радклиф, – показал Пушкин. – Начнем с нее.
Лермонтов отлепил себя от косяка. Подошел. Снял верхний том из стопки Радклиф. Перелистал. Удивило его то же, что и Пушкина.
– Издано в Орле? – вполоборота спросил он.
– Да, странно.
– Коммерция, – успокоил Чехов. – В провинции типография дешевле…
Затем его голос окрасился язвительностью:
– Вы, Александр Сергеевич, наверное, и сами печатаетесь не в столице, а в каком-нибудь Лионе или Авиньоне.
– Что ж, – пресек эту тему Пушкин, – читайте вдумчиво. Мы должны изучить ее метод. Ее сильные стороны. Ее слабые, уязвимые места. Поймем, как она пишет, – поймем, как она думает. А поняв, как она думает, сумеем предугадать их следующий ход.
– Не лучше ли нанести удар? Первыми. Самим, – подал голос Лермонтов. – Не дожидаясь.
– Возможно. Но врага надо знать.
Пушкин быстро поклевал пальцем вдоль стопки сверху вниз. Потом снизу вверх отсчитал половину. Разделил. Верхнюю стукнул перед Чеховым. Нижнюю двинул к Лермонтову. Затем раскидал между ними романы Остин. Поровну не вышло. Поэтому книжку Шелли пустил по столу к Лермонтову. Отошел.
– А вы? – окликнул Чехов. – Вы разве читать не будете?..
Пушкин взял трость, шляпу.
– А, понимаю. Парижский издатель торопит с продолжением приключений графа Монте-Кристо.
– Прошу прощения? – обернулся Пушкин.
Но на сей раз Чехов получил подкрепление.
– Вы вроде бы сказали «мы», Александр Сергеевич, – проворчал Лермонтов. – Я думал, тут всем хватит что читать.
– Я все это давно читал, – надменно крутанул трость Пушкин, – по-французски.
– И так-таки все с тех пор помните? – улыбнулся Чехов.
Но Пушкин ответил без улыбки:
– Если пожелаете меня экзаменовать, я к вашим услугам.
В глубине души Чехов был огорчен: «Почему именно со мной он напускает на себя этот… тон? Почему не откликнется простотой… дружеской шуткой?..» Пушкин воспользовался его заминкой, прикоснулся к краю шляпы:
– Хорошего дня, господа.
Лермонтов заметил огорчение на лице Чехова. Пояснил:
– Шестисотлетнее дворянство.
– При чем здесь это? – возмутился Чехов. – Я же не делю людей на сословия и классы!
Хотя думал именно об этом: «Я, кажется, начинаю понимать, почему Пушкина… ненавидели», – как ни стыдно было самому себе в этом сознаться.
– Не делите, – беззлобно заметил Лермонтов. – Потому что за вами нет шестисотлетней родословной.
Он листал книгу Радклиф, скользя по ней тяжелым взглядом человека с похмелья.
«Нет, – печально согласился Чехов, он все смотрел и смотрел на дверь, за которой скрылся Пушкин. – Я никогда не знал и не узнаю, что такое – родиться независимым. Всю жизнь я только и делал, что по капле выдавливал из себя раба…»
Занятый этими невеселыми, но привычными мыслями, он не видел, как глаза Лермонтова над книгой Радклиф вспыхнули, потом воровато метнулись в спину Чехову, на странице распласталась, замерла пятерня. Тихо выдрав поразившую его страницу, Лермонтов скомкал ее и сунул себе в карман. Но и тогда Чехов не обернулся.
Мысли его были грустны. «…Выдавливал, выдавливал раба, а когда наконец выдавил полностью, то увидел, что ничего там больше не осталось. Пустота. На пустое сердце лед не кладут. А эта дура, жена, даже не поняла, о чем я ей толкую».
Все так же глядя на дверь, Чехов ответил:
– Я, Михаил Юрьевич, просто хочу знать, куда он уходит каждый день. Больше ничего. Почему у него от нас тайны?
– Заведите свои – станет легче.
Ему не терпелось остаться с вырванной страницей наедине.
Чехов отмахнулся:
– Я не хочу больше тайн. Я хочу доверия. Я имею право знать. Мы все имеем. Мы же в одной, гм, лодке. Разве я слишком многого хочу? Да что вы вцепились в эту книгу? Что-нибудь интересное?
Лермонтов спохватился и поспешно захлопнул ее, скрыв то место, откуда выдрал страницу. Бросил на стол:
– Чепуха. Дамское рукоделие… Это вы вцепились: дался вам Пушкин. Ушел – значит, придет.
– Он от нас опять что-то скрывает!
Лермонтов остановил на нем равнодушно-насмешливый взгляд, который одинаково действовал на кавказских прапорщиков и светских дам:
– Как интересно. Вас он задевает до глубины души.
Подействовал и на мещанина.
– Меня? Да ничуть! С чего?
– Тогда скажите, где Николай Васильевич.
Чехов беспомощно оглянулся.
– В ванной. В уборной. В кабинете. Тут где-то. Где же еще.
Лермонтов ухмыльнулся улыбкой, которую считал демонической:
– Не знаете. Потому что вас он не интересует. А Пушкин – очень даже. Если позволите, вас на нем заклинило. Самое время вам спросить себя: почему? Что он вам? Трудновато глядеть на солнце, не так ли? И не глядеть невозможно. Оно всюду. Начинаешь его за это почти ненавидеть. Любить – и ненавидеть.
– Да идите к черту!
Лермонтов приподнял уголок рта (курортных барышень от этой улыбочки так бросало в пот, что таял тальк, которым они предусмотрительно припудривали подмышки) и неслышно, как кот, вышел.
То ли от улыбочки, то ли от траурного взгляда, то ли от походки хромого, кривоногого Чехова вдруг пробрал озноб: «Господи, он точно и правда к черту отправился».