– Господа. Вы все слишком затейничаете для такого простого дела. Если вы получили образование, это не значит, что вам теперь надо изо всех сил его везде совать и всем под нос им тыкать.
Сам князь Меншиков университетов не кончал.
– Армия вам – не наука! – воздел бокал он. – Именно поэтому государь прислал меня к вам сюда – навести простоту и ясность.
– Так что приказываете делать флоту? – повторил Корнилов.
– Фу, какой вы скучный.
– Я жду вашего приказа.
– Эдак невозможно, мои милые. Я приехал, поднял ваш дух. Знали бы вы, как тщательно я выбирал для вас шампанское. Сколько сыров перепробовал, чтобы найти этот… Вы меня не цените. Не поймете.
Он с неожиданной для подагрика легкостью вскочил.
– Что ж. Не буду вам докучать своей компанией.
– Куда вы? – изумился Нахимов.
– Я? Не знаю пока. К Бахчисараю. Что вы на меня так смотрите? Не один, конечно. Я же не безумец таскаться в одиночестве. С армией. Буду грозить англичанам с фланга.
– С армией? А…
– О, Бахчисарай? Это переводится как «фонтан слез». Вы не знали? Нет? У покойного Пушкина был об этом премилый стишок: «Ах, ножки, ножки…» Ну как у него обычно.
– Да прекратите вы пихать Пушкина во все дыры! Пушкин то! Пушкин сё! Что делать кораблям?! – заревел Нахимов.
Меншиков вздрогнул, но быстро спохватился. Махнул:
– Да потопите вы их. Нет кораблей – нет вопросов.
– Как?.. – Корнилов стал медленно подниматься.
Нахимов впервые в жизни сделался бледен, как Корнилов.
Меншиков весело удивился:
– Ну как. Дырки просверлите. Пушки, конечно, сперва снимите. Вот вам и пушки, господин Тотлебен! – обрадовался он.
– Пушкин… то есть пушки… – не мог выговорить Корнилов, он был ошеломлен бездарностью и ничтожеством, которому вверили судьбы людей.
Но Меншикову было хоть бы хны, он весело свиристел:
– Зря только переживали! Пушки есть. А матросов – на защиту города. Вот и все. Ребус ваш решен. Просто и хорошо. А? Молодец я? Вам и голову ломать не пришлось. Я все за вас сделал. Ну, адьё, господа!
И, бренча орденами, вышел.
Дверь затворил. Перевел дух. Отошел на цыпочках.
И рванул по лестнице что было сил. Вниз. Через вестибюль.
На бегу князь едва не снес адъютанта. Запутался в аксельбантах на его груди. Завопил. Выпутался. Ринулся – протянув руки – к двери. Вон. Прочь. Ужас гнал его. Ужас. Ужас при мысли о том, что не пить больше шампанского, не ощутить его колючих пузырьков нёбом. Никогда больше не хлюпнуть устрицей. Не раздавить языком винную ягоду. Не припасть ладонью к мягким ляжкам госпожи Гюлен. Ужас смерти.
Князь Меншиков валял дурака. Но дураком он, конечно, не был.
Трое в кабинете всё молчали.
Над лимбургским вонючим сыром, над бокалом, над руинами паштета жужжала муха. Тотлебен, Нахимов и Корнилов следили за ней взглядами. Жужжала, жужжала, села. Побежала по топкой сырной лужице, не проваливаясь.
Корнилов вдруг поднял голову. Муха взлетела с сыра. Очнулись и остальные двое.
Корнилов водил по кабинету странным слепым, как черная дыра, взглядом.
– Что? Владимир Алексеич? – позвал Нахимов.
Корнилов медленно встал, придерживая, чтобы не звякнул, кортик. Движения его были тихими, точными, как у кота за мышью.
– Кто здесь? – с угрозой спросил воздух Корнилов.
– Владимир Алексеевич? – Тотлебену стало не по себе от этой иррациональной пантомимы. «Нам всем главное – не спятить. Будет штурм. Будут тяжелые дни, бессонные ночи. Много. От рассудочности нас троих, от нашего хладнокровия зависят люди. Нам всем главное – не спятить».
Корнилов быстро шагнул к окну. Дернул портьеру.
Стена.
– Говно, – неслышно пробормотал ей Корнилов.
«Почему я подумал – „говно“? Я же никогда так не говорю. Что со мной сегодня такое? Сперва я чуть не сказал „говнокомандующий“ вместо „главнокомандующий“, потом „пушкин“ вместо „пушки“, потом… Неужели мой рассудок сдается? Нельзя, не сейчас, только не сейчас».
От этих мыслей его оторвал голос Тотлебена:
– Господа. Северная сторона наиболее уязвима. Наступление неприятеля здесь будет быстрым и – увы – победоносным.
– Надо это… – Нахимов сдавленно кашлянул, смотрел он в сторону. – Баб быстро вывозить. Детей и баб. В смысле, дам. Женщин. Если в город войдут турки, да и прочие цивилизованные народы…
Опять кашлянул:
– …когда войдут.
Он думал не о себе, понял Тотлебен. Семьи – близкой, как рубашка к телу, – у вице-адмирала никогда не было. Он думал о моряках. О горожанах. О своей большой семье.
– Дорогой Павел Степанович… – Тотлебену вдруг многое захотелось ему сказать. Отставить! Не сейчас. Сморгнул едва не набежавшую влагу. Заставил мозг развернуть карту. Город. Подходы с суши. Дороги, тропы, высоты, низины, реки, мосты. Севастополь – куда? Светящимся пунктиром пробежала извилистая дорога между двумя точками. Много ли выдержат женщины? А с детьми? Значит, будут повозки. Пунктир погас. Карта в голове развернулась под новым углом. Побежал, засветился новый маршрут. Севастополь – …
Корнилов все водил глазами в пространстве. Точно ощупывал.
От стука в дверь едва не подпрыгнули все трое.
– Если этот… вернулся, чтобы… я… за себя не ручаюсь, – признался Тотлебен.
Нахимов с рыком ринулся к двери.
Распахнул.
На пороге стояли дамы. Это были аптекарша Амалия Эдуардовна Клайстер, затем жена купца Голованова и мадам Барбарисова, известная в Севастополе… А впрочем, главное то, что сейчас они сбились так тесно, насколько позволяли кринолины.
Нахимов неопределенно поклонился всем троим. Аптекарша сделала движение навстречу. Кашлянула. Видимо, она была предводительницей этой дамской делегации, и Нахимов поспешил ей на помощь:
– Амалия Эдуардовна, зачем вы здесь?
– Мы здесь как депутация дам Севастополя. Господин контр-адмирал.
– К вашим услугам.
Дамы переглянулись, замялись. Мадам Барбарисова, особа куда более бойкая, задела створкой капора за дверной косяк, выдвинулась вперед:
– Мы просим вас передать письмо.
– Кому? – удивился Нахимов.
– Самому главному.
– Боюсь, господин главнокомандующий… Князь Меншиков недоступен, – корректно высказался Тотлебен. Стараясь при этом не солгать.
Все три дамы энергично затрясли шиньонами: нет-нет-нет.
– Не ему!
– Кому ж? – удивился Корнилов.
– Господину – английскому – главнокомандующему.
Будь здесь находчивый князь Меншиков, он бы тотчас срезал: «Любовное?» Но два адмирала и генерал растерялись.
Мадам Голованова вздернула пяточку подбородка, обрамленную пухлыми щеками, и протарахтела фразу, которую придумала дома и твердила в уме всю дорогу:
– В этом письме мы просим фельдмаршала Реглана вывезти севастопольских детей и дам английским пароходом в Одессу ввиду известных ужасов, которые грозят женщинам, если… – Она запнулась. Поправила решительно: – Когда город будет взят штурмом.
Под Корниловым качнулся пол. Нахимов стал багровым. Тотлебен застыл. Они знали: женщины правы.
И все же было что-то еще, нечто такое…
Корнилов уронил «пардон» и, провожаемый встревоженными взглядами дам, высунулся в переднюю, точно не заметил адъютанта, потому что не адъютант вызвал в нем чувство, будто кто-то, будто что-то… Он прислушался. Никого?
Глава 8. Кошка
С факелов капала смола. Дым быстро сливался с темнотой. Матросы выкатывали, навалившись все вместе, пушки. Пихали перед собой ящики со снарядами. Передавали по цепочке камни. Волокли бревна. Стучали топоры. Визжали пилы. Пыль забивалась в ноздри. Воздух звенел от железа, криков, ругательств. Отсюда, где стоял Батя, с высоты укрепления, Севастополь напоминал ему муравейник. Все куда-то что-то беспрерывно тащили. Все куда-то бежали.
Заметить, что укрепления растут, было так же трудно, как заметить, что растет цветок. Особенно в темноте.
«Надеюсь, Тотлебен не ошибается», – думал Батя. Ночь не холодила, как обычно. Пот ел брови.
Движение огней в стане неприятеля казалось ему солянкой. Кто-то медленно его помешивал. Ложкой подгребал. Погуще – сюда. К северной стороне Севастополя. Незащищенной стороне. На душе было пакостно. Не от близкой смерти, смерть его не пугала. Напрасная и позорная смерть – вот отчего. Что преданы и оставлены – от этого. Что будут страдать гражданские, о, как страдать – от одного этого хотелось пустить себе пулю в лоб, но именно поэтому он никогда бы не покончил с собой: слишком просто, слишком подло. Бросить тех, кто на него уповает? Севастополь был обречен, и Батя решил сражаться, пока жив.
– Нахимов!
Батя обернулся, изумился:
– Даль!
Оба схватились в объятия, постучали друг друга по спине. Нахимов, как всегда, в полном мундире. Даль – тоже как всегда – в сюртуке, застегнутом доверху.
– Посмотри на себя! – невесело засмеялся Нахимов. – Бородища. Ордена. Фу! Крыса сухопутная! По морю заскучал?
– А ты тот же.
– Только уже серый малость. – Батя снял фуражку, пригладил мокрые седые перья.
– Волки тоже серые, – заметил Даль.
– Что верно, то верно. Дешево англичанам отделаться не дадим.
Даль не спускал с него больших прозрачных глаз. Лицо в темноте бледное, как лунный ломоть.
– Я знаю, – сказал Даль.
Нахимов смутился, отвел взгляд. Заметил вдали непорядок. Заорал:
– Концом, твою мать, бери! Концом!
– А что Корнилов? – Голос Даля был все так же тих.
Нахимов повернулся:
– А что Корнилов?
– Мне он показался толковым. Одаренным.
– Ну-у… Башка у него варит. Это да.
– Варит, значит. А не видел ли он недавно чего… такого? Он тебе не говорил?
– Чего? – вытаращился Батя.
– Не знаю.
Ответ озадачил Батю. Все сразу стало казаться странным: синие очки, сдвинутые на лоб, глухой сюртук. Бледные глаза. Само появление старого друга. Среди ночи. В осажденном городе.
– Даль, а ты-то здесь откуда? Какими судьбами? Хирургом на фронт добровольно пошел?