– Как вы, мой друг?
Сам он выглядел, должно быть, не лучше. Так как Тотлебен – тоже из рыцарских соображений – ответил по-русски:
– Херня какая-то, Владимир Алексеевич.
Сил ворочать языком не было. Корнилов приподнял веки: что?
– Мы ждали штурма с северной стороны. А его не было.
Корнилов попробовал сказать лицом: но это же хорошо.
– Хорошо, – подтвердил Тотлебен. – Мы получили время. Успели возвести укрепления. Они начнут бомбить с моря. А мы готовы.
Корнилов пожал плечом. Мол, так хорошо ж.
– Я не говорю: плохо, – уточнил Тотлебен. – Я говорю: херня какая-то. Почему англичане отступили?
Его немецкая, хорошо проветриваемая голова отказывалась это понимать. Его логичный инженерный ум чуял какой-то подвох конструкции:
– Это неправильно.
Корнилов пожал другим плечом.
– Но так случилось, – сумел извлечь из себя звуки.
– Если бы они пошли на штурм, город пал. Бы.
– «Бы» нет.
Два слова были сопряжены столь сложной русской грамматикой, что мозг Тотлебена заскрипел на холостых оборотах:
– Was?
Корнилов хлопнул товарища по плечу:
– Что об этом думать. Идите поспите, Эдуард Иванович. Идите. Теперь время есть и на это.
Не стал добавлять: потом его не будет.
Выпроводив тщательного немца, снова сел за стол. Поднял и отложил промокашку. На чем я остановился? Глаза тупо смотрели на паучий чернильный след, который никак не складывался в буквы, в слова. Я это вообще писал? Разобрал последнее слово: «…херня». Вот и Тотлебен заметил. Странно все это. Взял перо. Превратил «херню» в густой чернильный прямоугольник. Начал заново: «Должно быть, Бог не оставил еще России».
Перо остановилось. Бог? Ладно, что уж придираться к выражениям. Ну а кто? Перо впилось в бумагу. Прокололо. Корнилов опомнился, отнял жало. Поклевал им в чернильнице. Решил держаться фактов: «Конечно, если бы неприятель пошел на Севастополь, то легко бы завладел им».
И все-таки этого не случилось. Он тупо уставился на чернильные петли. Бы.
– Владим Алексеич.
Корнилов вздрогнул. Опять надвинул сверху промокашку. Батя вдвинулся, стреляя глазами по темным углам. Подошел к самому столу. Корнилов невольно положил поверх дневника ладони – как будто Батя мог читать сквозь бумагу.
Но тот на стол и не глядел.
– Владим Алексеич… – И доверил шепотом, как тайну: – Что за херня?
– Павел Степаныч, иди и ты поспи.
– Разведчик ночью пришел. В лагере неприятеля, кажись, холера.
– Холера приходит, – бесцветно возразил Корнилов. – Такое бывает. Обычное дело. Особенно в южной местности.
– Холера никогда не приходит кстати.
– Я не врач.
– Нет, – согласился Батя. Но видно было, что не успокоился. Зыркнул в один угол, в другой. Убедился в чем-то. Подступил: – Владим Алексеич, а к вам никто не приезжал?
– В смысле? – сквозь туман в голове спросил Корнилов.
– Внезапно. Старый друг.
Батя ощутил неловкость. Отмахнулся сам от себя:
– А, забудьте. Вот кончится все это… Попрошу у государя отпуск. После всей этой заварухи. Ей-богу, попрошу! И поеду в Лондон. Ей-богу. Приду к лорду Реглану. И скажу: дорогой сэр, вы осел.
Корнилов подошел к нему вплотную. Почувствовал запах пота.
– Конечно, херня, – выдавил.
Батя вскинул глаза. Тоже в черных кругах, как рисунок на капюшоне индийской кобры. Но глаза ясные, разумные. Корнилов решился:
– Павел Степаныч. А тебе не кажется, что нам кто-то… что-то… помогает?
Глаза Нахимова метнулись в темный угол.
– Нам?
Потом в другой угол.
– Кто?
И там застряли. Значит, и ему что-то в этом деле показалось странным, если не сказать таинственным. Корнилов заговорил смелее, откровеннее:
– Помнишь бой на «Владимире»? Против турецкого «Перваз Бахри».
– Турка? Как же, помню.
– Я стоял на кожухе. Турки ударили картечью. Я сразу понял: это мне. Видел пороховой дым выстрела. Видел, как откатилась пушка. Как полетела картечь. Как рой. Я все это видел, Павел Степаныч. Я знал, что это смерть моя летит. Моя смерть. Я стоял, смотрел, как она летит. А потом мне на руки упал Гриша Железнов. А на мне ни царапины.
– Бывает.
– Картечью ему врезало в грудь. И он погиб. Лейтенант. Большие надежды. Тридцать один год. Моей картечью!
– Он закрыл вас собой.
– Он ли? – горько усмехнулся Корнилов.
– Люди вас любят.
– Меня? Э, нет. Люди любят жизнь. Но дело ведь не в любви. Дело в том, что Гриша Железнов умер. А я – жив, хотя не должен бы.
– Одна жизнь нужнее другой.
– Кому нужнее?
Нахимов не нашелся с ответом. Не успел – Корнилов вдруг метнулся мимо него, к закрытой двери. Замер подле нее, приложил ухо:
– Кто здесь?
Нахимову стало жутко. «Даль?» – чуть не окликнул он вслух, опомнился: «Бред. Откуда здесь быть Далю… Ведь верно? Ведь правильно?» Но сердце билось в горле, тем более гулко оттого, что Корнилов вел себя пугающе – точно не только слышал мысли Нахимова, но разделял их: тихо отступил от двери, тихо положил ладонь на медную ручку. Надавил вниз. Замер. И убрал ладонь. Не решился открыть. Не рискнул взглянуть, что там за дверью. Кто.
Оба не сводили глаз с ручки. И не хотели знать ответ, который был за дверью.
Батя кашлянул. Дал петуха. Заговорил:
– Я ведь к тебе зачем пришел.
Ручка не двигалась.
– Зачем?
Ручка не двигалась.
– Есть у нас один удалец.
Ручка не двигалась.
– Матрос один, – все не сводил с нее глаз Нахимов, губы и язык его словно двигались сами по себе. – С батареи Перекомского. Раньше на «Ягудииле» был. Кошка его фамилия.
Наконец Нахимов сумел отвести от нее глаза. С облегчением (хотя и несколько нервным) затрещал:
– Молодец хоть куда! Ночные вылазки – добровольцем. В разведку ночью – добровольцем. Раненого с поля вынести – добровольцем. Под пули лезет. Ни хера не боится. Пошел ночью в разведку один – вернулся с говяжьей ногой. Утащил у неприятеля. А пойдет болтать – все покатываются. Веселый такой черт. Владим Алексеич?
Корнилов перекатил глаза с дверной ручки – на вице-адмирала:
– Кто?
– Матросик один. С батареи Перекомского. Кошка его фамилия.
Помолчали.
– И что?
– Герой, – рубанул Батя. – К Георгию представить его предлагаю.
– А… – Корнилов вслушивался во что-то. – А за что?
Батя надул щеки. Несколько секунд глядел на контр-адмирала. С шумом выдохнул.
Корнилов смутился, будто Батя застал его без галстука или в расстегнутом жилете.
– Поглядеть бы, – пробормотал. – На героя.
Батя расторопно кивнул. Ринулся к двери. Ладонь его на миг замерла над дверной ручкой. Но тут же решительно по ней ударила. Хватит загадок!
Они вышли. Душистая прохлада обложила голову. Корнилов с наслаждением потянул воздух. Пахло кострами и горелой кашей. Из котла поодаль струился пшенный дымок. Тихо переговаривались, неслышно передвигались вокруг котла матросы. Батин свист чиркнул по воздуху. Застучали навстречу сапоги, будто только того и ждали.
Корнилов обернулся в сторону моря. Неприятельского флота видно не было. Но не было и обычного лунного мерцания воды. Только тьма. И огни, огни, огни. Они мерцали. Как будто копили невидимую силу.
Завтра она зачерпнет горстью – и с воем бросит на город, сея взрывы, смерть. Сметет укрепления опрятного Тотлебена. Сметет все. Котлы, костры, аптекаршу. Всех. Не всех. Вот в этом вся дрянная загадка: кого…
– Здрай желай вашство! – разбудил его от этих невеселых мыслей удалой лай.
Корнилов обернулся.
– Вот он, – представил Нахимов. – Кошка.
Перед ними вытянулся рыжеватый матрос. Скуластое лицо, плоский нос и большие, обманчиво правдивые глаза и впрямь придавали его облику нечто кошачье.
– Давай, дружок. Расскажи контр-адмиралу, как ты говяжью ногу у англичан украл. Или как конягу у неприятеля увел.
Матрос весело вскинул усы:
– Дык, значить…
Но дальше не успел. Все покрыл свист. Он нарастал. Оборвался. Между тремя парами ступней завертелась, шипя хвостом, бомба.
«Английская», – только и успел подумать Корнилов, а Батя уронить «бля», как матрос прыгнул, пушистый хвост летел за ним. Он цапнул бомбочку, как мышь, передними когтями. Зашипел, показав остренькие зубки – два клыка вверху, два внизу.
Корнилов моргнул. Видение исчезло.
Бомба шипела. Но теперь уже в каше. Матрос держал ее рукой, топил в котле. Утопил. Она пшикнула. Матрос вынул мертвую бомбу. Рачительно стряхнул с боков обратно в котел потеки каши. Размахнулся. Закинул железяку. Облизал испачканную – лапу, вздрогнул Корнилов. Нет, конечно, не лапу. Пальцы.
Корнилов почувствовал, что ночь колеблется, как гигантский тяжкий занавес, на котором намалеваны костры, люди, Севастополь, море. Прошептал:
– Кто ты?
Ладони матроса, широкие, как саперные лопатки, хлопнули по лампасам. Гаркнул:
– Кошка! Вашш сиясство.
Корнилов покачнулся на пятках. Огни завертелись.
– Кто ты… на самом деле?..
– Петр Матвеич Кошка, – кашлянул, представил героя по всей форме Батя. – С батареи Перекомского, с «Ягудиила».
Матрос еще больше выкатил грудь.
Корнилов придвинул лицо к его. Чуть не касаясь кончиком носа его – плоского. Кошачьего, передернул Корнилов плечами. «Или просто мне тоже нужно хоть раз выспаться?» Но губы его уже шептали, едва колебля воздух у самого острого уха:
– Я больше не хочу. Не хочу быть героем. Понял?
– Никак нет! Ваш! Бла-родь! – гаркнул матрос. Сделал оловянные глаза. Но взгляд его выдал. Было на дне этих глаз что-то другое… Не оловянное.
Корнилов придвинул лицо так, что различал крапинки вокруг его зрачков, они на миг сузились, стали вертикальными. А потом снова круглыми, человечьими.
– Понял ты. Всё ты понял, – зашептал Корнилов. – Так вот. Не желаю я. Пусть ищут себе другую игрушку. Я себе сам судьбу выберу, и если товарищам моим погибать, то погибну и я. Так и передай.
Матрос Кошка еще больше вытаращил глаза на контр-адмирала. Веселые. Но Корнилов видел: плутовские. Знаю, говорили они. Все знаю.