– Верно, вы болван в футляре.
Даль остановился, обернулся. Говорил он серьезно и мягко:
– Вам нет необходимости меня оскорблять, Антон Павлович, я все равно не обижусь.
Без известных всей России пенсне, бородки, пышно зачесанных наверх волос Чехова было не узнать, с облегчением отметил Даль. Но посоветовал:
– Наденьте все же шляпу. Гроб могли встречать ваши хорошие знакомые. Дамы особенно бывают наблюдательны.
– Вы святой? – поддел тот, но послушался: шляпу надел. Надвинул на глаза.
– Вовсе нет. Я давно смирился с тем, что самый высокий, чистый гений иной раз осеняет крайне, гм, сомнительную земную оболочку.
Чехова это развеселило еще больше.
– Забавный чудак! Как же вы себе это объясняете, позвольте узнать?
– Извозчик! – крикнул Даль, вскинув руку в перчатке.
Но от разговора не отделался.
– Нет, в самом деле, как? Вселенской несправедливостью? Игрой случая? Шуткой эволюции? – всё допытывался Чехов.
Извозчик лихо осадил рыжего конька. Экипаж блестел на июльском солнце медной дребеденью.
– Мойка, двенадцать, – приказал Даль.
Извозчик кивнул, и его «прошу» подоспело, когда Даль уже шмякнул саквояж на сиденье. Сели. Утвердили трости между колен. Одинаковым жестом положили руки в перчатках на набалдашники. Только перчатки различались цветом: у Даля бежевые, Чехов выбрал желтые. Извозчик чмокнул. Лошадь легко и плавно втянула экипаж в поток других.
– Вы не ответили, – опять завел Чехов. – Так что такое, по-вашему, гений в негодной оболочке? Вроде красоты в глупой женщине? Или миллионного приданого невесты-дурнушки?
Даль разглядывал изменившиеся дома – с надстроенными сверху этажами. Проспект остался на месте. Город рос вверх. Вширь, наверное, тоже…
– Нет, мне правда любопытно ваше мнение.
Далю пришлось обернуться.
– Вроде того, как радиоволне все равно, через какой телеграфный аппарат войти, лишь бы он чисто принимал и передавал, – терпеливо объяснил он. – …Если вас интересует мое мнение по какому-нибудь еще вопросу, спрашивайте, пока едем. На месте будет не до того.
Чехов откинулся на кожаную подушку. Губы его шевельнулись. Даль ясно прочел по их движению: «Дурак и есть». Немного задетый, уточнил:
– Что вы сказали?
Чехов безмятежно глядел по сторонам.
– Я сказал: пива бы сейчас. Холодного.
Даль в который раз лишь покачал головой. Отогнул полу пиджака, вынул из внутреннего кармана и нацепил синие очки. Передал вторую пару Чехову. Веско заметил:
– Не шутите.
Чехов надулся было, но послушался – нехотя. Надел очки, надвинул канотье на лоб. Лицо его теперь было в густой синей тени.
Окна и витрины отбивали друг другу подачи солнечными зайчиками. Единственные тени были образованы парасолями дам. Собаки трусили, вывалив розовые языки. Даже обычный ветерок с Невы и рек не охлаждал, а только взметал по мостовой жгуты пыли, коричневой от рассохшегося навоза. Остаток пути ехали в молчании.
Извозчик натянул вожжи у розовато-серого дома на набережной.
– Приехали, господа филеры! – обернулся. Рожа наиугодливейшая. – Охранка!
По плутоватому взгляду видно было: доволен своей догадливостью.
– Что? – возмущенно привстал Чехов. – В охранное отделение?!
Даль толчком усадил его обратно.
– Благодарю, – заткнул все расспросы извозчика свернутой пополам ассигнацией. Чехов не мог поверить, а потому и пошевелиться.
– Но вы…
Словно чтобы развеять последние сомнения Чехова, из парадной вышел жандарм. Прищурился. Блики, плясавшие по воде за оградой, больно жалили глаза. Вынул папиросу, закурил в кулак. И тут же про нее забыл. Так не понравились ему двое в дрянных, подозрительных очочках, замешкавшиеся в коляске. Саквояж привел его в ужас. Даль прочел в его волчьих зрачках: «Сука, бомбисты…» Оставалось полсекунды до того, как он поднимет тревогу. Даль быстро перегнулся через костлявые ноги Чехова, распахнул дверцу, прикрикнул:
– Вылезай!
И не сильно, но чувствительно ткнул между лопаток. Как он и ожидал, Чехов огрызнулся, а вся сцена сразу приобрела естественность. Жандарм сунул папиросу в рот. И даже кивнул сквозь дым – в ответ на кивок господина в синих очках, ибо тоже принял его за агента.
В дверях Даль еще раз дал Чехову тычка. Просто потому, что понравилось. И за прошлого «дурака», конечно, тоже.
– Я привел, как обещал! – подчеркнул шепотом.
В прохладном полумраке сняли и убрали очки, постояли, то ли привыкая к сумраку, то ли трепеща при мысли о том, что им предстоит. От самых их носков гулко восходила широкая лестница, крытая красным административным ковром. Со второго этажа доносились звонки, голоса, треньканье «ремингтонов». Чехов недоумевал. Даль слушал: не лопочут ли вниз шаги. Не стукнет ли дверь. Убедился: тихо. Сел над саквояжем. Быстро вынул два черных шелковистых свертка. Две черные шелковистые тарелки. Дал тумака одной. С хлопком раскрылась черная труба. Подал цилиндр-шапокляк Чехову. Тот вернул Далю канотье. Даль зашвырнул под лестницу: больше не понадобится. Свою шляпу отправил следом. Тоже надвинул цилиндр. Черными крыльями хлопнули по воздуху плащи. Оба закутались, покрыв летние костюмы. Прежними остались только трости. И саквояж. Даль стал подниматься по лестнице.
– Но… – зашептал вслед Чехов. Он был похож на пса, который напрасно старается забежать по ступеням впереди хозяина – суется то слева, то справа. – Как мы войдем?
Даль не повернулся:
– Так же как вышли из гостиницы «Зоммер».
– Но… то есть…
– То есть через дверь.
Он остановился. Чехов едва не налетел на него. В охристой стене, прямо на середине лестницы, была маленькая дверь, выкрашенная той же краской. Чехову пришлось бы сильно наклониться, чтобы в нее войти.
– Для прислуги, – пояснил Даль.
– Здесь же нет прислуги!
– Там есть.
Он взялся было за ручку, но Чехов заступил, закрыв дверь собой. На лице смятение.
– Нет! Куда ведет эта дверь? Я должен знать.
– В чулан, – спокойно ответил Даль, – оттуда в буфетную. Далее в комнаты… вела. Ведет. Неважно.
От последнего слова Чехов сузил глаза:
– Неважно? Очень даже важно. Это охранное отделение.
– Оно, – подтвердил Даль. Уточнил: – Сейчас… Пустите уже! – Терпение его иссякло.
– Так это все-таки охранка! – вскрикнул Чехов, будто до сих пор сомневался или надеялся на иное. – Какого черта!
– Нет никакого сейчас. Я же объяснил!
В лестничный пролет пролился свист. Залопотали вниз сапоги. Оба задрали головы. По перилам порхала вниз пухлая рука с перстнем на мизинце – как бабочка: присядет, перепрыгнет, присядет, перепрыгнет. Жандарм был в чудесном настроении и размахивал папкой – мелькала надпись «ДЕЛО».
– Ему теперь объясните! – зашипел Чехов. – Его – тоже нет?
Свист оборвался. Голова высунулась в пролет – щеки, усики, лакированный пробор:
– Эй!
Цепкий взгляд оценил двух субъектов в штатском, крайне подозрительно топтавшихся на лестнице. Жандарм гаркнул:
– Еремеев! Сюда! – и побежал вниз, прыгая через ступени.
Даль оттолкнул Чехова. Скользнул в дверь, втащил того за собой. Они оказались в темноте. Чехов потер ушибленный лоб. Слабо пахло солеными огурцами. Даль потянул было Чехова дальше. Но тот вжался в угол. Затаил дыхание.
– Шагов не слышно, – прошелестел Чехов. Глаза его блестели. Даль покачал головой. Теперь взор различал черенки лопат и метелок. Бочонок из-под огурцов с треснувшим ободом.
– Идемте! – позвал Даль.
Чехов вжался еще больше. Зашептал:
– Почему не слышно шагов жандарма на лестнице? Он мимо прошел?
Но жандарм, конечно же, не прошел мимо. Более того, сразу понял, что странные личности (цилиндры, боливары, уместные для смокинга, – но кто в таком виде разгуливает днем?) скрылись за маленькой дверцей. Когда в этом доме еще были квартиры, такие дверцы устраивали для прислуги. Жандарм наклонился к самой ручке, потянул носом из замочной скважины. Снизу топотал ротмистр Еремеев – в усах его еще стоял табачный дым от недокуренной папиросы.
– Что-с? – спросил он.
Жандарм распрямился. Тихо облапил пальцами ручку. Тихо повернул. Резко распахнул. Проем был заложен кирпичами. Серыми лохмами висела паутина.
Ротмистр Еремеев встал рядом:
– Чего звал-то?
– Извини. От работы по ночам скоро спячу совсем, – пожаловался жандарм. – Мне эсеры-бомбисты уже на лестницах у нас мерещатся.
– Лучше перебздеть, чем недобздеть, – утешил ротмистр. – Недобздишь – раскидает кусками по всей Мойке. Как Герасимова.
Похлопал по плечу. Поднял и подал оброненную папку.
Дверь закрылась.
А Чехов все не верил: почему же тихо? Ни шагов, ни голосов. Как так?
– Ну? Долго стоять здесь намерены? Идемте уже, – сердито дернул за рукав Даль. Чехов поплелся за ним.
В буфетной свет на миг ослепил их. Стояла масляная лампа. Стены были оклеены голубыми обоями. Остро пахло камфарой и каломелью. Запах болезни. За дверями кабинета позвякивало: отмеряли капли в стакан.
Рядом с лампой белела записка. Даль взял, одновременно скидывая плащ. Чехов заглянул через плечо:
«Напиши одно слово: лучше или хуже».
– Князь Одоевский изволили вам оставить, – раздался хрипловатый голос. Слуга мигал. Старался не глазеть на незнакомца, которого привел с собой доктор: высокого, с босым лицом и ссадиной на лбу. На доктора не похож. Бритый. «Актеришка?» – подумал с осуждением. И устыдился: неправильно это как-то – в такой момент и осуждать. Поспешил нырнуть обратно, в грусть, к беде – подумал о четверых детишках: а батюшка одной ногой в могиле. Помогло. Стало плохо, зато правильно: тоскливо, хоть вой.
Даль скомкал записку в кулаке.
– Лучше ему? – спросил.
Слуга всхлипнул:
– Хуже.
Даль подал слуге свой цилиндр. Шагнул к дверям в господские комнаты. И Чехову:
– Будьте любезны подождать здесь.
Тот кивнул. Цилиндр свой он держал в руках. Взгляд плавал по голубеньким обоям. Сел. Встал. Прошелся туда и обратно. Сердце колотилось, под мышками щекотало, зудело в мочевом пузыре.