*
ПАУЧОК
Вьет свою ниточку маленький, серый паук.
Радости, горечи встреч и разлук,
Вспышек, раскаяний медленный круг —
Нитью серебряной выткал паук.
Взлеты — падения — каждый прыжок,
С кем ты был нежен и с кем был жесток —
Маленький, серый, во тьме паучок
Знает и ткет он, а ты изнемог.
Трудится, нитка за нитью, паук…
Как поседел ты, мой друг!..
КОЛОКОЛЕНКА
Сидит в траве под колоколенкой —
Такой смешной ребенок голенький.
А рядом — серый кот.
И щеголяют чинной позою.
И молоко из кружки розовой
По очереди пьют.
В траве желтеют одуванчики.
И целит прямо в солнце мячиком,
Сощурясь, мальчуган…
Куда уйду от колоколенки?
О, все равно, мы все невольники
У тела смертного в плену.
ДЕВЧОНКА
Ах, где-то на свете смеется так звонко,
Веселая пляшет растрепка-девчонка,
Взметаются смеха веселые взбросы,
Взметаются, треплются длинные косы.
Устанет и кинется прямо в траву.
Шепнет одуванчику: — Нет, не сорву. —
И руки раскинув широким движеньем,
Задремлет под кроткой малиновки пенье.
Проснется, и рада, не зная чему.
Порою взгрустнется мучительно-сладко;
В потемках, на старом диване, украдкой,
Поплачет, не зная сама почему…
И снова забудет про смутную тьму,
И снова кружится растрепкой опять,
И ветер целует взлетевшую прядь…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Тише, тише, надо спать.
О не бывшем помечтать!
Тихий сон стучит в окно.
Шорох — стук.
Спи, мой друг!
На ресницах нет ведь краски.
И, как в старой давней сказке.
Любят сразу и навек.
Это сон раскрыл котомку, —
И чернить не надо тонко
Края век.
И кармин теперь не ляжет,
И морщинки острой пряжей
Скоро, скоро на лицо.
Это бродит сон несмелый,
Это к нам пришел и сел он
На крыльцо.
Там сидит — седой, нечеткий…
А в руках такие четки,
Что вовек не перебрать…
Ветер вьет седую прядь,
Чуть коснется тихих рук…
Шорох — стук.
Спи, мой друг!
«Дни, как золото, последние…»
Дни, как золото, последние,
Дни, как золото, горят.
Не пойду с тобой к обедне я.
Буду новый шить наряд.
Надоело гувернанткою
Быть непутному тебе.
Стану лучше алой ранкою
На закушенной губе.
Дни, как золото, последние,
Дни, как золото, горят.
И душа моя победнее,
И темней твой темный взгляд.
Пусть другая будет добрая,
Терпеливая твоя.
И пускай я злая, кобра я,
Но веселая змея.
ДУДОЧКА
У тебя есть струны.
Это ты опалов горсти лунных
В пену звуков уронил.
У меня есть дудочка.
И хочу, она еще — хоть чуточку
Чтоб попела у могил.
Я выжгла горестью каленой
Узор на дудочке своей.
И день тот знойный был жесток.
Печалью светлой напоенный
Вечерних нежностью теней,
Ее прослушает лужок.
Два звука чистых и высоких,
В протяжной трели отдыхая,
Попеременно запоют.
Умрут в задумчивой осоке,
И птица дикая ночная
Ответит им: — Я тут, я тут!..
ГРЕБЕШОК
Раз к дантисту гребешок
На трамвае прикатил.
Говорит ему: — Дружок,
Ты б мне зубы починил…
А дантист его в ответ
Пригласил в свой кабинет.
— Вот присядьте в это кресло…
Ах, вы весь как из картонки…
Этот зуб немного треснул —
Материал ужасно тонкий.
И ужасно ваши хрупки
Целлулоидные зубки…
И посажены так густо,
Что чинить их трудно очень.
Но зато мое искусство…
— Фу, как гадко ты всклокочен!.. —
Теребил его больной, —
Зуб ты вставь мне золотой.
Починил дантист как мог.
Золотые клал заплаты.
И беззубый гребешок
Снова стал зубатый.
Плату выложил на стол,
Расплатился и ушел.
Алексей ЭЙСНЕР*
«Стихает день, к закату уходящий…»
Стихает день, к закату уходящий.
Алеют поле, лес и облака.
По вечерам и горестней и слаще
Воспоминаний смутная тоска.
Вот так же хлеб стоял тогда в июле.
Но — кто глухую боль души поймет —
Тогда певучие свистели пули,
И такал недалекий пулемет.
И так же теплый ветер плакал в роще,
И тучи низкие бежали до утра.
Но как тогда и радостней и проще
Казалась смерть под громкое ура.
И как под грохот нашей батареи,
Ложась на мокрую и грязную шинель,
Спокойней засыпал я и скорее,
Чем вот теперь, когда ложусь в постель.
Как было легче перед сном молиться,
И, прошептав усталое аминь,
Увидеть в снах заплаканные лица
И косы чеховских унылых героинь.
А на заре — почистить голенище
Пучком травы, и снова в строй. Теперь
Моей душе потерянной и нищей
Приятно вспомнить гул приклада в дверь.
Когда, стучась в покинутую хату.
Чтоб отдохнуть и выпить молока,
Ругают громко белые солдаты
Сбежавшего с семьею мужика.
Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.
Весь мир теперь — нетопленный вагон.
Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.
Да как и целоваться без погон!
Ничей платок не повяжу на руку.
И лишь в стихах печальных повторю
Любви к единственной немую муку
И перед боем ветер и зарю.
ДОН КИХОТ
Нарисованные в небе облака.
Нарисованные на холмах дубы.
У ручья два нарисованных быка
Перед боем грозно наклонили лбы.
В поле пастухами разведен огонь.
Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел.
По дороге выступает тощий конь,
Рядом с ним бежит откормленный осел.
На картинах у испанских мастеров
Я люблю веселых розовых крестьян,
Одинаковых: пасет ли он коров
Иль сидит в таверне важен, сыт и пьян.
Вот такой же самый лубочный мужик
Завтракает сыром, сидя на осле.
А в седле старинном, сумрачен и дик,
Едет он — последний рыцарь на земле.
На пейзаже этом он смешная быль.
Прикрывает локоть бутафорский щит.
На узорных латах ржавчина и пыль.
Из-под шлема грустно черный ус торчит.
— Что же, ваша милость, не проходит дня
Без жестоких драк, а толку не видать.
Кто же завоюет остров для меня,
Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! —
— Мир велик и страшен, добрый мой слуга,
По большим дорогам разъезжает зло:
Заливает кровью пашни и луга.
Набивает звонким золотом седло.
Знай же, если наши встретятся пути,
Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам
Для того, чтоб этот бедный мир спасти,
Для прекраснейших из всех прекрасных дам. —
Зазвенели стремена из серебра.
Странно дрогнула седеющая бровь…
О, какая безнадежная игра —
Старая игра в безумье и любовь.
А в селе Тобосо, чистя скотный двор.
Толстая крестьянка говорит другой:
— Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньор
До сих пор еще волочится за мной!..
В небе пропылило несколько веков.
Люди так же умирают, любят, лгут,
Но следы несуществующих подков
Росинанта в темных душах берегут.
Потому, что наша жизнь — игра теней,
Что осмеяны герои и сейчас,
И что много грубоватых Дульциней
Так же вдохновляет на безумства нас.
Вы, кто сердцем непорочны и чисты,
Вы, кого мечты о подвигах томят, —
В руки копья и картонные щиты!
Слышите, как мельницы шумят?..
«В тот страшный год протяжно выли волки…»
В тот страшный год протяжно выли волки
По всей глухой, встревоженной стране.
Он шел вперед, в походной треуголке,
Верхом на сером в яблоках коне.
И по кривым ухабистым дорогам,
В сырой прохладе парков и лесов
Бил барабан нерусскую тревогу,
И гул стоял колес и голосов.
И пели небу трубы золотые,
Что император скоро победит,
Что над полями сумрачной России
Уже восходит солнце пирамид.
И о короне северной мечтали
Романтики, но было суждено,
Что твердый блеск трехгранной русской стали
Покажет им село Бородино.
Клубился дым московского пожара,
Когда, обняв накрашенных актрис,
Звенели в вальсе шпорами гусары.
Его величества блюдя каприз.
Мороз ударил. Кресла и картины
Горят в кострах, — и, вздеты на штыки,
Кипят котлы с похлебкой из конины…
А в селах точат вилы мужики!
Простуженный, закутанный в шинели.
Он поскакал обратно — ждать весны.
И жалостно в пути стонали ели,
И грозно лед трещал Березины…
Порой от деда к внуку переходит,
По деревням, полуистлевший пыж,
С эпическим преданьем о походе,
О том, как русские вошли в Париж.
Ах, все стирает мокрой губкой время!
Пришла иная страшная пора,
Но не поставить быстро ногу в стремя.
Не закричать до хрипоты ура.
Глаза потупив, по тропе изгнанья
Бредем мы нищими. Тоскуем и молчим.
И лишь в торжественных воспоминаньях
Вдыхаем прошлого душистый дым.
Но никогда не откажусь от права
Возобновлять в ушах победы звон,
И воскрешать падение и славу
В великом имени: Наполеон.
ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты…
Распорядитель ласковый и мудрый
Прервал программу скучную. И вот —
В тумане электричества и пудры
Танго великолепное плывет.
Пока для танцев раздвигают стулья,
Красавицы подкрашивают рты.
Как пчелы, потревоженные в улье,
Гудит толпа, в которой я и ты.
Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный,
И слушаю, как под стеклянный звон
Там декламирует с надрывом пьяный,
Что он к трактирной стойке пригвожден.
Кричат вокруг пылающие лица.
И вдруг решаю быстро, как в бреду:
Скажу ей все. Довольно сердцу биться
И трепетать на холостом ходу!
А в зале, вместо томного напева,
Уже веселый грохот, стук и стон —
Танцуют наши северные девы
Привезенный с бананами чарльстон.
И вижу: свет костра на влажных травах,
И хижины, и черные тела —
В бесстыдной пляске — девушек лукавых,
Опасных, как зулусская стрела.
На копья опираясь, скалят зубы
Воинственные парни, а в лесу
Сближаются растянутые губы
Влюбленных, с амулетами в носу…
Но в этот мир таинственный и дикий,
В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев,
Где правят людоедами владыки
На тронах из гниющих черепов,
Ворвался с шумом, по-иному знойный,
Реальный мир, постылый и родной,
Такой неприхотливый и нестройный,
Такой обыкновенный и земной!
И я увидел: шелковые платья
И наготу девических колен,
И грубовато-близкие объятья —
Весь этот заурядный плоти плен.
И ты прошла, как все ему подвластна.
Был твой партнер ничтожен и высок.
Смотрела ты бессмысленно и страстно,
Как я давно уже смотреть не мог.
И дергались фигуры из картона:
Проборы и телесные чулки,
Под флейту негритянскую чарльстона,
Под дудочку веселья и тоски…
Вот стихла музыка. И стало странно,
Неловко двигаться, шутить, шуметь.
Прошла минута, две. И вдруг нежданно
Забытым вальсом зазвенела медь.
И к берегам покинутым навеки
Поплыли все, певучи и легки;
Кружились даже, слабо щуря веки,
На согнутых коленях старики.
Я зал прошел скользящими шагами.
Склонился сзади к твоему плечу, —
Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —
И вот с тобою в прошлое лечу.
Жеманных прадедов я вижу тени
(Воображение — моя тюрьма).
Сквозь платье чувствуя твои колени;
Молчу и медленно схожу с ума.
Любовь цветов благоухает чудно,
Любовь у птиц — любовь у птиц поет,
А нам любить мучительно и трудно:
Загустевает наша кровь, как мед.
И сердцу биться этой кровью больно.
Тогда, себя пытаясь обокрасть,
Подмениваем мы любовь невольно,
И тело телу скупо дарит страсть.
Моя душа не знает разделений.
И, слыша шум ее певучих крыл
(Сквозь платье чувствую твои колени),
Я о любви с тобой заговорил.
И мертвые слова затрепетали,
И в каждом слове вспыхнула звезда
Над тихим морем сдержанной печали, —
О, я совсем сошел с ума тогда!
Твое лицо немного побледнело,
И задрожала смуглая рука.
Но ты взглянула холодно и смело.
Душа, душа, ты на земле пока!
Пускай тебе и горестно и тесно,
Но, если вскоре все здесь будет прах,
Земную девушку не нужно звать небесной,
Не нужно говорить с ней о мирах.
Слепое тело лучше знает землю:
Равны и пища, и любовь, и сон.
О, слишком поздно трезво я приемлю,
Земля, твой лаконический закон…
Тогда же вдруг я понял, цепенея.
Что расплескал у этих детских ног
Все то, чем для Тобозской Дульцинеи
Сам Дон Кихот пожертвовать не мог.
Все понял, остро напрягая силы,
Вот так, как будто сяду за сонет, —
И мне уже совсем не нужно было
Коротенькое, глупенькое «нет».
БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ
Закат осенний тает.
Порывисто в небе пустом
Бумажный змей летает,
Виляя тяжелым хвостом.
Внизу дома и храмы
И улиц густеющий мрак —
Там нитку сжал упрямо
Мальчишеский грязный кулак.
А в небе ветра трубы,
А в небе высокая цель…
Но тянет нитка грубо,
И падает змей на панель.
В мучительном усильи
Срываясь со всех якорей,
Ломая в тучах крылья,
Душа отлетает горе..
И падает, как камень.
Считай же мгновенья пока:
Закат взмахнет руками,
В глазах поплывут облака,
Заплачет ветер жидко,
По ржавым бульварам шурша,
Легко порвется нитка —
И ты улетишь, душа!
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Чужое небо будет так же ясно,
Когда, себе и мертвым изменив,
Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно
От лубочно-прекрасных сел и нив.
И я решу торжественно и просто,
Что мне один остался путь — назад,
Туда, где слышно в тишине погоста
Мычанье возвращающихся стад.
И, бредовой надеждой возрожденный,
Я в день отъезда напишу стихи
О том, что красный Бонапарт — Буденный,
Любимый сын и шашки и сохи.
А из окна вагона, утром рано,
Смотря на уходящие поля,
Скажу сквозь волны мягкие тумана:
Прощай, чужая, скучная земля!
И замелькают мимо дни и ночи,
Как за окном местечки и леса,
И вот, уже я в трюме, между бочек.
А ветер плещет солью в паруса.
И скажут мне пронырливые греки:
— Сегодня будем. Скорость семь узлов. —
Я промолчу. Ведь в каждом человеке
Бывают чувства не для мертвых слов.
Я промолчу. И загремят лебедки,
Раздастся чья-то ругань, беготня…
А вечером в разбитой старой лодке
На темный берег отвезут меня.
И в ясном небе только что взошедший
Прозрачный месяц будет проплывать,
А на земле какой-то сумасшедший
Песок и камни, плача, целовать…
Но спин не разогнуть плакучим ивам,
Растоптанным цветам не зацвести, —
И разве можно будет стать счастливым,
Когда полжизни брошу на пути?
Нет. Лишь одним бродягой станет больше.
И я пройду, тоской и счастьем пьян,
Всю родину от Иртыша до Польши,
Сбивая палкой кочки да бурьян.
Мое лицо иссушат дождь и ветер.
Но голос дрогнет, нежен и суров,
Когда прощаться буду, на рассвете
Гостеприимный оставляя кров.
И так вся жизнь: убогая деревня,
Курчавый лес, душистые хлеба,
Обедня в церкви маленькой и древней —
Великолепно строгая судьба!
Но никогда не прекратится пытка —
Суд справедливый совести жесток —
Случайная почтовая открытка,
В далеком поле поезда свисток
Напомнят мне с неотразимой силой
Иную жизнь в покинутом краю,
Друзей заветы, женский голос милый,
Изгнание и молодость мою.
КОННИЦА
Толпа подавит вздох глубокий,
И оборвется женский плач,
Когда, надув свирепо щеки,
Поход сыграет штаб-трубач.
Легко вонзятся в небо пики.
Чуть заскрежещут стремена.
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена.
И воздух станет пьян и болен,
Глотая жадно шум знамен,
И гром московских колоколен,
И храп коней, и сабель звон.
И день весенний будет страшен,
И больно будет пыль вдыхать…
И долго вслед с кремлевских башен
Им будут шапками махать.
Но вот леса, поля и села.
Довольный рев мужицких толп.
Свистя сверкнул палаш тяжелый,
И рухнул пограничный столб.
Земля дрожит. Клубятся тучи.
Поет сигнал. Плывут полки.
И польский ветер треплет круче
Малиновые башлыки.
А из России самолеты
Орлиный клекот завели.
Как птицы, щурятся пилоты,
Впиваясь пальцами в рули.
Надменный лях коня седлает,
Спешит навстречу гордый лях.
Но поздно. Лишь собаки лают
В сожженных, мертвых деревнях.
Греми, суворовская слава!
Глухая жалость, замолчи…
Несет привычная Варшава
На черном бархате ключи.
И ночь пришла в огне и плаче.
Ожесточенные бойцы,
Смеясь, насилуют полячек,
Громят костелы и дворцы.
А бледным утром — в стремя снова.
Уж конь напоен, сыт и чист.
И снова нежно и сурово
Зовет в далекий путь горнист.
И долго будет Польша в страхе,
И долго будет петь труба, —
Но вот уже в крови и прахе
Лежат немецкие хлеба.
Не в первый раз пылают храмы
Угрюмой, сумрачной земли.
Не в первый раз Берлин упрямый
Чеканит русские рубли.
На пустырях растет крапива
Из человеческих костей.
И варвары баварским пивом
Усталых поят лошадей.
И пусть покой солдатам снится —
Рожок звенит: на бой, на бой!..
И на французские границы
Полки уводит за собой.
Опять, блестя, взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам.
Вольнолюбивые крестьяне
Еще стреляли в спину с крыш,
Когда в предутреннем тумане
Перед разъездом встал Париж.
Когда ж туман поднялся выше,
Сквозь шорох шин и вой гудков,
Париж встревоженно услышал
Однообразный цок подков.
Ревут моторы в небе ярком.
В пустых квартирах стынет суп.
И вот, под Триумфальной аркой,
Раздался медный грохот труб.
С балконов жадно дети смотрят.
В церквах трещат пуды свечей.
Все громче марш. И справа по-три
Прошла команда трубачей.
И крик взорвал толпу густую,
И покачнулся старый мир —
Проехал, шашкой салютуя,
Седой и грозный командир.
Плывут багровые знамена.
Грохочут бубны. Кони ржут.
Летят цветы. И эскадроны
За эскадронами идут.
Они и в зной и в непогоду.
Телами засыпая рвы,
Несли железную свободу
Из белокаменной Москвы.
Проходят серые колонны.
Алеют звезды шишаков.
И вьются желтые драконы
Манджурских бешеных полков.
И в искушенных парижанках
Кровь закипает, как вино.
От пулеметов на тачанках,
От глаз кудлатого Махно.
И пыль и ветер поднимая,
Прошли задорные полки.
Дрожат дома. Торцы ломая,
Хрипя ползут броневики.
Пал синий вечер на бульвары.
Еще звучат команд слова.
Уж поскакали кашевары
В Булонский лес рубить дрова.
А в упоительном Версале
Журчанье шпор, чужой язык.
В камине на бараньем сале
Чадит на шомполах шашлык.
На площадях костры бушуют.
С веселым гиком казаки
По тротуарам джигитуют.
Стреляют на скаку в платки.
А в ресторанах гам и лужи,
И девушки, сквозь винный пар,
О смерти молят в неуклюжих
Руках киргизов и татар.
Гудят высокие соборы,
В них кони фыркают во тьму.
Черкесы вспоминают горы,
Грустят по дому своему.
Стучит обозная повозка.
В прозрачном Лувре свет и крик.
Перед Венерою Милосской
Застыл загадочный калмык…
Очнись, блаженная Европа,
Стряхни покой с красивых век, —
Страшнее труса и потопа
Далекой Азии набег.
Ее поднимет страсть и воля,
Зарей простуженный горнист.
Дымок костра в росистом поле
И занесенной сабли свист.
Не забывай о том походе.
Пускай минуло много лет,
Еще в каком-нибудь комоде
Хранишь ты русский эполет…
Но ты не веришь. Ты спокойно
Струишь пустой и легкий век.
Услышишь скоро гул нестройный
И скрип немазаных телег.
Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! — Русские солдаты
Уже седлают лошадей.
ЦИРК
Николаю Артемьевичу Еленеву
В дыму одичалых окраин.
Среди пустырей и полян —
Видение детского рая —
Огромный стоит балаган.
Потомок глухой Колизея!
Мы вежливо мимо пройдем.
Но жадно мальчишки глазеют,
Проткнув парусину гвоздем.
И так под заплатанной крышей
Оркестра гудят голоса.
Такие на пестрой афише
Заманчивые чудеса,
И люди в линялых ливреях
У входа так важно вросли,
Что, бросив окурки скорее,
Мы не устояли — вошли.
Плюются тромбоны по нотам,
И скрипки дрожит голосок,
И тленьем, навозом и потом
Утоптанный пахнет песок.
Так где-нибудь в чаще во мраке
Звериная пахнет нора…
А кто-то в малиновом фраке
Выкрикивает номера.
На розовом круглом колене
Наездница, хрипло крича,
Порхает по мягкой арене,
Под выстрелы злые бича.
Приказчиков чувства волнуя,
Пустую улыбку храня,
Воздушные шлет поцелуи
С широкого крупа коня.
Растет в нас тревога глухая,
И странно сердца смущены,
Когда, допотопно вздыхая.
Прессуют опилки слоны.
Танцуют веселые кони,
Ломает себя акробат.
И публика плещет в ладони.
И клоунов щеки звенят.
Кровавые римские игры,
Все так же пленяете вы.
Взвиваются легкие тигры.
Ревут золотистые львы.
А скрипка по-прежнему плачет.
И вот высоко-высоко
По скользким трапециям скачет
Красавица в черном трико.
И музыка в ужасе тает.
И, сделав решительный жест,
Красивое тело взлетает
На тонкий согнувшийся шест.
И там выпрямляется гордо,
Дрожит и качается жердь…
С тупой размалеванной мордой
Под куполом носится смерть.
И звезды сияют сквозь дырки.
Мы смотрим наверх не дыша.
И вдруг — в ослепительном цирке
Моя очутилась душа.
В нем ладаном пахнет, как в храме,
В нем золотом блещет песок,
И — сидя на тучах — мирами
Румяный жонглирует Бог.
Летают планеты и луны,
Лохматые солнца плывут.
И бледные ангелы струны
На арфах расстроенных рвут.
Бесплатно апостолы в митрах
Пускают умерших в чертог.
Смеется беззвучно и хитро
Небесный бесплотный раек…
А здесь — на земле — мы выходим.
К трамваю бредем не спеша.
Зевнув, говорим о погоде.
И медленно стынет душа.
Бог изредка звезды роняет.
Крылатый свистит хулиган…
И темная ночь обнимает
Огромный пустой балаган.
БЕСЧУВСТВИЕ
Как ротозеи по дворцам,
Где спит бессильное искусство, —
По гуттаперчевым сердцам
Бредут изношенные чувства.
В коробках каменных своих,
В кинематографе, в трамвае —
Мы пережевываем их,
Лениво их переживаем.
В нас цепенеет дряблый страх,
В нас тщетно молодится вера…
Так мох цветет в глухих горах,
Колючий, высохший и серый.
Не покраснев, не побледнев,
Мы все простим, оставим втуне, —
И никогда плешивый гнев
Ножа нам в руки не подсунет.
И кто под строгим пиджаком
Хоть призрак жалости отыщет.
Когда сияющим грошом
Мы откупаемся от нищих.
А пресловутый жар в крови
Мы охлаждаем на постелях,
И от морщинистой любви
В убогих корчимся отелях.
И только ветхая печаль
Нам души разрывает стоном.
Как ночью уходящий в даль
Фонарь последнего вагона…
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Фабричный дым и розовая мгла
На мокрых крышах дремлют ровно.
И протестантские колокола
Позванивают хладнокровно.
А в церкви накрахмаленный старик
Поет и воздевает руки.
И сонный город хмурит постный лик,
И небо морщится от скуки.
В унылых аккуратных кабачках
Мещане пьют густое пиво.
Но кровь, как пена желтая, в сердцах
Все так же движется лениво.
Хрипит шарманка, праздностью дыша.
Ей вторит нищий дикой песней…
О, бедная! о, мертвая душа!
Попробуй-ка, — воскресни…
РАЗЛУКА
Летят скворцы в чужие страны.
Кружится мир цветущий наш…
Обклеенные чемоданы
Сдают носильщики в багаж.
И на вокзалах воздух плотный
Свистки тревожные сверлят.
И, как у птицы перелетной,
У путников застывший взгляд.
И мы прощаемся, мы плачем,
Мы обрываем разговор…
А над путями глаз кошачий
Уже прищурил семафор.
Уже взмахнул зеленым флагом —
В фуражке алой — бритый бог…
И лишь почтовая бумага
Теперь хранит следы тревог.
И в запечатанном конверте,
Через поселки и поля,
Несут слова любви и смерти
Размазанные штемпеля.
И мы над ними вспоминаем
Весенний вечер, пыльный сад…
И под земным убогим раем —
Великолепный видим ад.
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ — «ЖЕМЧУГА»
Из детских книг заимствованный мир,
Торжественный, таинственный и пестрый:
Салют из двух заржавленных мортир,
На горизонте неизвестный остров.
И добродушно-алчный капитан
Считает яркие платки и бусы.
Все для детей: он не бывает пьян,
И никогда он не страдает флюсом.
Но мы растем, и этот мир растет,
Под теми же, что в детстве, именами,
Уж бриг не тот и океан не тот, —
Тропические будни перед нами.
Пускай грохочет театральный гром,
И пусть цветут коралловые рифы, —
Здесь так же жадно пьют дешевый ром
И так же умирают здесь от тифа.
Пусть рыбаки с лицом темней олив
Еще живут старинной рыбной ловлей,
Но шхуна, заходящая в залив, —
Простая бакалейная торговля.
И, как у нас, в дремучих кабаках
Хмелеют краснорожие матросы,
И треплются в мозолистых руках
Островитянок масляные косы.
А пальмы романтически шумят
И слушают над влажной грудью мола,
Как ночью волны черные гремят.
Как страстно шепчутся любовь и доллар.
О, легче бредни юности забыть.
Нам никогда не петь, вися на вантах,
И никогда счастливыми не быть,
Как были дети капитана Гранта.
Мы выросли из зарослей лиан,
О путешествиях мы больше не мечтаем.
О жизни волооких таитян
В энциклопедии мы лучше прочитаем.
Под пальцами страницы шелестят
Холодные, как свежие простыни.
На них невыразительно грустят
Слова сухие, как песок пустыни.
Но я над ними вздрогну и замру
В благословенном головокруженьи,
Почувствовав знакомую игру —
Волшебную игру воображенья…
ИЗ ПОЭМЫ — «СУД»
Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В газетном отчете все пропустили…
Гасли угли зари.
По темной дороге ночь покатили
Шины и фонари.
С холодного неба трепетно били
Тучи блещущих пуль.
Ты, скорчившись, мчался в автомобиле.
Сжав танцующий руль.
Ревели колеса крепче и крепче —
Выл под ними весь мир.
Ты слушал, как сзади дышит и шепчет
Мертвый твой пассажир.
Затылок и спину даже сквозь шторы
Жгли пустые глаза.
Но вот и обрыв. Затихли моторы.
Взвизгнули тормоза.
Ты верной рукой зажег папиросу,
Лег на кузов плечом.
Скрипя, поползла машина к откосу.
Грянул в пропасти гром.
И облако сразу звезды задуло.
Стихло эхо. Ни зги.
Лишь ветер наводит черное дуло
На твои шаги…
Матросы грустную песню пели.
Пыхтел табаком трактир.
Ты пил четвертую пинту эля
И резал голландский сыр.
Как гончие, в небесах бежали
Недели. Но таял след.
Хоть в каждой ратуше и держали
Расплывшийся твой портрет.
Острил кабатчик. Стучали двери.
И карты сдавал галдеж.
Сейчас вернется красотка Мери,
И с нею ты спать пойдешь.
И все тревоги забудешь с нею.
Она тебе сварит чай.
А рано утром ты ей гинею
Подаришь, сказав: «Прощай.
Я этой ночью уже в Париже.
Полгода меня не жди…»
Но что с ней входит за шкипер рыжий,
С медалями на груди?
Огнем горит на лице сожженном
Пушистая борода.
Лепечет Мери: «Я вижу Джона…
Пожалуйте, сэр, сюда…»
Она садится. Блестит колено,
Заштопанное кружком.
А ты, как следует джентльмену.
Знакомишься с моряком.
«О, из Бомбея до нас не близко…»
Порхают в дыму слова.
И ты стаканами глушишь виски,
И кружится голова.
Растут, качаясь, из трубки стебли —
Лиловый тюльпан расцвел…
Плывут в тумане густом констебли —
Под ними волнами пол.
Бегут. А шкипер встает устало:
«Он пьян совсем, господа…»
Кружась, на стол залитый упала
Привязанная борода.
Над морем голов колыхаются важно
Белые парики.
На плюшевых стульях двенадцать присяжных —
Лорды и мясники.
Небритый, глаза помутнели от муки, —
Ты затравленный волк.
Теперь ты попался в умытые руки
Исполнявших свой долг.
Их лица, как лики святых на иконах,
Речи их, как псалмы, —
Но странно подобны их своды законов
Темным сводам тюрьмы.
Один, как в концерте, с улыбкой невинной
Пальцем стукает в такт.
Пока оглашают убийственно длинный
Обвинительный акт.
Другой притворяется и лицемерит.
Строго щурится вниз;
Он молод и есть у него своя Мери —
Очень юная мисс.
А сам председатель поэмами Шелли
Занят. Скучно судье —
Он знает, тебя ожидают качели,
По такой-то статье.
И пусть развивает бульварную повесть
Высохший прокурор.
Но только твоя не смущается совесть —
Ты убийца и вор.
Ты запахи знаешь железа и крови.
Смерть тебе не страшна.
И вот произносит, не дрогнув: «Виновен»,
Розовый старшина.
Присяжных ждут дома веселые дети.
Ужин, туфли, камин…
«Именем…» — в черном берете —
Милорд-председатель… Аминь.
Утро дохнуло хладно и робко.
В парках крики грачей.
Штопоры дыма вынули пробки
Из дремавших печей.
Ветер над Темзой простыни ночи
Разрывает в клочки.
Тлеют в руках идущих рабочих
Сигарет огоньки.
Солнце в тоске об острые крыши
Раздробило кулак.
Там над тюрьмою реет и пышет
Черный бархатный флаг.
Пусть золотыми стали решетки,
И согнуть их легко.
Он полыхает, мрачный и четкий.
Высоко, высоко.
Траурный парус в розовом море.
Гаснут солнца лучи…
А в недоступном им коридоре
Зазвенели ключи.
Виселица готова для вора
За тюремным двором.
В камеру вносит сгорбленный сторож
Сытный завтрак и ром.
Мухи доели соус на блюде,
Жир застыл на ноже…
И пред тобою бледные люди
Дверь раскрыли уже.
Старенький пастор пухлой рукою
Крест тебе протянул.
Джон, ты выходишь, Джон, ты спокоен.
Ты на небо взглянул.
Быстро несет взволнованный ветер
Круглые облака…
Как хорошо живется на свете —
Ты свалял дурака!
Что ж, закури. Четыре ступени —
Вся дорога к петле…
От облаков лохматые тени
Проползли по земле…
Ты окурок отбросил неловко.
Взвыли глотки фабричных труб…
В намыленной веревке
Оскалил зубы труп.
Грубый гроб. Погребальные дроги.
Двор тюремный толпой окружен.
Ты уже не собьешься с дороги…
До свидания, Джон!
Надвигается осень. Желтеют кусты
Надвигается осень. Желтеют кусты.
И опять разрывается сердце на части.
Человек начинается с горя. А ты
Простодушно хранишь мотыльковое счастье.
Человек начинается с горя. Смотри,
Задыхаются в нем парниковые розы.
А с далеких путей в ожиданьи зари
О разлуке ревут по ночам паровозы.
Человек начинается… Нет. Подожди.
Никакие слова ничему не помогут.
За окном тяжело зашумели дожди.
Ты, как птица к полету, готова в дорогу.
А в лесу расплываются наши следы.
Расплываются в памяти бледные страсти —
Эти бедные бури в стакане воды.
И опять разрывается сердце на части.
Человек начинается… Кратко. С плеча.
До свиданья. Довольно. Огромная точка.
Небо, ветер и море. И чайки кричат.
И с кормы кто-то жалобно машет платочком.
Уплывай. Только черного дыма круги.
Расстоянье уже измеряется веком.
Разноцветное счастье свое береги, —
Ведь когда-нибудь станешь и ты человеком.
Зазвенит и рассыплется мир голубой,
Белоснежное горло как голубь застонет,
И полярная ночь поплывет над тобой,
И подушка в слезах как Титаник потонет…
Но уже, погружаясь в арктический лед,
Навсегда холодеют горячие руки.
И дубовый отчаливает пароход,
И качаясь уходит на полюс разлуки.
Вьется мокрый платочек, и пенится след.
Как тогда… Но я вижу, ты все позабыла.
Через тысячи верст и на тысячи лет
Безнадежно и жалко бряцает кадило.
Вот и все. Только темные слухи про рай…
Равнодушно шумит Средиземное море.
Потемнело. Ну, что ж. Уплывай. Умирай.
Человек начинается с горя.
МОЛЧАНИЕ
Все это было. Так же реки
От крови ржавые текли, —
Но молча умирали греки
За честь классической земли.
О нашей молодой печали
Мы слишком много говорим, —
Как гордо римляне молчали,
Когда великий рухнул Рим.
Очаг истории задымлен,
Но путь ее — железный круг.
Искусство греков, войны римлян
И мы — дела все тех же рук.
Пусть. Вечной славы обещанье
В словах: Афины, Рим, Москва…
Молчи, — примятая трава
Под колесом лежит в молчаньи.