*
«Нет, это совсем другое!..»
Нет, это совсем другое!.. —
Это нежность и тихая грусть…
Не любишь — так Бог с тобою!
Не смотришь — не надо, пусть!..
Это чувство безмерно святое…
И в груди моей сказочный храм!
И хочется только рукою
Провести по твоим волосам…
ДНИ
Они тягучие, медлительно вялые…
Они сверкающие безумной стрелой…
Они какие-то скорбно усталые,
Они орошенные тихой слезой,
Они переполнены болью желания,
Они возрастают в тоскливой тени…
Они — ожидание, одно ожидание,
Эти тоскливые, серые дни.
В СУМРАКЕ
Тускнеет вечер. Вяло глохнут звуки,
И только бьют часы в девятый раз.
Ложится тень на стиснутые руки,
И мягче, и светлей глубины глаз.
Цветную лампу засветить нет силы,
И сумрак вьется, тусклый и немой…
Я с дрожью жду, когда твой голос милый
Произнесет: «А мне пора домой…»
И ты уйдешь. Задремлет вечер синий
И я скажу: «Он был в последний раз!»
Но звезд ласкающих жемчужный иней
Напомнит мне улыбку тихих глаз.
НОЧЬЮ
Вновь вверху повиснет месяц старый,
Пальцы мне положит на ресницы.
Может быть, мне что-нибудь приснится
В странно-четкой полудреме жара.
В небе талом ночь роняет бусы
И лицо за синей тканью прячет.
В сотый раз я вспоминаю, плача,
Незаслуженных обид укусы.
Тишина, зловещая химера,
Закружилась в пляске неизменной.
Разве кто-нибудь во всей Вселенной
Боль мою великую измерит?..
Месяц мутный лезет выше, выше;
Тяжелеют пальцы на ресницах…
Я одна. Я не могу молиться…
Отвечай же, Господи, — Ты слышишь?!..
ГОРОДСКАЯ СИМФОНИЯ(Городская проза)
Ненужных писем груды на столе.
Счета. Часы. Над полкой — паутина.
Под пальцами — уже вот сколько лет —
Зубцы трескучей пишущей машины.
Окно глядится в мутный, узкий двор;
Маячат люди — пасмурные тени.
Когда диктует шеф, он холодно, в упор,
Глядит на робко сжатые колени.
На письмах марки вянут на столе,
Кричат о том, что есть другие страны.
Кривится рот унылее и злей,
И колок треск машины неустанный.
И в этом треске злая бьется грусть.
Все ниже гнутся узенькие плечи.
А день — как жизнь — так неизменно пуст
И эту боль тупую не излечит.
Ах, этих губ не надо никому,
И не нужны упрямые ресницы!..
Скорее убежать домой и в полутьму.
Чтоб в самый дальний уголок забиться!..
К стеклу холодному припав горячим лбом.
Наверх глядеть в мучительном вопросе,
Туда, где Божья длань серебряным серпом
Срезает звездные колосья.
WHITE STAR LINE [104](Дальние плавания II)
От солнца чище и светлей
Витрина и звезда над нею.
Корабль на матовом стекле
Уходит в Новую Гвинею.
Здесь душит дымная тоска,
Вскрик паровоза в час прощанья,
А за стеклом кричит плакат
Невероятных стран названья.
Штрихом не для меня маршрут
На карте пестрой обозначен,
А дни прошли, и дни пройдут,
И даже я о них не плачу.
Напрасно апельсинный сок
Разбрызгивают в небе зори;
Ведь настоящий мир далек.
Как это кукольное море.
Но чую, знаю: ветер слаб,
Прохладней даль, земля синее,
И мой игрушечный корабль
Уходит в Новую Гвинею.
ТОМИТСЯ В СТЕКЛАХ ТИШИНА…(Дальние плавания I)
Томится в стеклах тишина
Предчувствием обманным марта,
А небо в четкости окна —
Географическая карта.
Вот телефонных проводов
Легко легли меридианы
От розовых материков
По голубому океану.
Яснее дни, и хорошо.
Что мысли в них, как льдины тают.
Я тоненьким карандашом
Путь невозможный начертаю:
Чтоб с самой маленькой земли
Следить и жадно и ревниво.
Как тонут птицы-корабли
В несуществующих заливах.
БОЛЕЗНЬ
В многотысячный раз апрелем
Голубая бредит земля.
Подплывает к зыбкой постели
Тишина, как тень корабля.
«Тридцать девять». Голос — валторна.
В тонкой трубке вздыбилась ртуть.
Над домами пустой и черный
И почти океанский путь.
И встаем мы с шатких постелей.
Из больничных палат бежим;
Мы сегодня больны апрелем,
Мы сегодня здоровы им.
Мы поем, мы поем все громче,
Лунный пар сметает следы,
И невидимый режет кормчий
Облаков полярные льды.
Белой палубы доски хрупки
И прохладны для жарких ног;
Вот, мы видим, спускают шлюпки
Андромеда и Козерог.
Но с последним безумным креном
Прерывают бег корабли.
Это фабрик гулких сирены,
Задыхаясь, зовут с земли.
И небесную глубь взбивая.
Паруса, как крылья, сложив,
Корабли утопают стаей,
На крутой натолкнувшись риф.
И мы падаем, мы слабеем,
Не удержит топкая жердь.
Умирают тоже в апреле,
И мы знаем, что это — смерть.
ДЖОКОНДА
Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?.. [105]
Этот мир, пронизанный шагами,
Утихает к ночи, чуть дрожа.
Дребезжат старинными ключами
Галерей картинных сторожа.
По ночам Париж, Милан и Дрезден
Освещаются одной луной,
И везде у голубых подъездов
Шепчутся влюбленные весной.
И антенн качели у карнизов
Ловят из тумана в сотый раз
Об улыбке странной Моны Лизы
Саксофонов плачущий рассказ.
Глубже в подворотнях никнут тени
У музейных кружевных дворов,
И на распластавшихся ступенях
Незаметен темный твой покров.
Губ углы, опущенные книзу,
Черная вуаль на волосах.
Ты выходишь ночью, Мона Лиза,
Слушать городские голоса.
И идешь ты по аллее длинной,
Строгие глаза полузакрыв,
Глядя, как на площади старинной
Бьют фонтанов белые костры.
Ночь плывет по радужным бульварам,
И поют веселые гудки,
А в кофейнях старых можно даром
Пить коктейль тумана и тоски.
В тесных барах вскрикивают скрипки,
И секунды четко рубит джаз,
И никто не ждет твоей улыбки,
И никто твоих не видит глаз.
Лишь в углу, под крышей полосатой,
Тяжело хмелеющий поэт,
Неизвестный, грустный и лохматый.
Шепчет глухо: «О, тебе привет!..»
И с последней рюмкою коктейля
Ты уходишь в утреннюю мглу,
И заря ковер тебе расстелит
На ступенях в задремавший Лувр.
И опять пронизан мир шагами.
Этот мир, спокойный и теперь…
Дребезжат старинными ключами
Сторожа и отпирают дверь.
БЕССОННИЦА
Бездомный ветер огибал углы,
пошатываясь пьяною походкой.
Во сне дышали люди. Город плыл
сквозь ночь огромной парусною лодкой.
И люди спали. Мимо звезды шли,
как корабли по голубой эмали,
а мы, бессонные, считали корабли
и звезды и шаги часов считали.
И слушали, как пели поезда,
в ночную уходящие пустыню;
а грудь была торжественно пуста,
и сердце рыбой билось на простынях.
Волной качалась белая кровать,
разверзлись небом парусные крыши,
и в брызгах ночи родились слова,
которых никогда никто не слышал.
Рассвет закинул якорь у окна,
спуская сети к нам на подоконник,
и долго билась злая тишина
в висках, у горла, на сырых ладонях.
А утро, пахнущее ветром и углем,
встречало нас гудком мотоциклиста,
и город под сиреневым дождем
на старую опять вернулся пристань.
Но мы, певучие, чужими стали вдруг
под этими крутыми облаками, —
— усталым взглядом и бессильем рук
и непонятными стихами.
ОПЕРАЦИЯ
Бил эфир в виски. Тугое тело
Синеватым паром истекло.
Молчаливый ангел в маске белой
Небо втиснул в тонкое стекло.
И звенела сталь на полках шкапа
Остриями неотлитых пуль.
Падали густые капли на пол
И перебивали редкий пульс.
И никто не видел и не слышал,
Как, взлетев эфирным холодком,
Сердце, — голубь розовый, — на крышу
Опустилось звонко и легко.
И, остановив часы и годы.
Перепутав месяцы и дни,
Сквозь небес полуденную воду
Проступали звездные огни.
Шли удары тяжело и редко.
Голубиный перебив полет:
Это смерть в грудной огромной клетке
Пробивалась медленно сквозь лед.
А когда тяжелые ресницы
Проломили звездную дугу,
Жизнь пришла со злым укусом шприца,
С горьким жаром искривленных губ.
БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ
От фабричной продымленной пыли,
Из гудящих тоской городов,
Вас уносят моторные крылья
И скорлупы воздушных шаров.
Но тоска в этом мире — без меры,
Вас несет в аппаратах стальных
В голубые поля стратосферы
Под растаявший глетчер луны.
И, зарытым в чертежные сети.
Снится вам неотвязный кошмар
О какой-то безумной ракете.
Вас влекущей на розовый Марс.
Мы же, слабые, смотрим безмолвно
На заводов бетонную грань,
На чертежные четкие волны,
На прожекторов белую ткань.
Но и в нашем последнем бессильи
Равных нам авиаторов нет:
Нас уносят бумажные крылья
За орбиты остывших планет.
«Вода густая у мостовых дуг…»
Вода густая у мостовых дуг,
Или дурманное томленье газа,
Иль дула холодеющего круг
У пристально расширенного глаза.
Не все ли нам равно, в какую дверь
До нас из этой жизни уходили,
И на каком углу нас встретит смерть
Порывистым гудком автомобиля…
Ведь самое простое, может быть.
Упасть с раскинутыми врозь руками.
Увидеть небо в лужах голубых
И лечь щекой на отсыревший камень.
Чем долго ждать и плакать, и стареть,
От неизбежной убегая встречи,
Когда уже давно в календаре
День нашей смерти праздником отмечен.
ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА(Последняя поездка)
На радиаторе стрела
Рвалась, дрожала и блестела.
Машина звонко напрягла
Свое взволнованное тело.
Катилось в дымчатом стекле
Шоссе, стекая под колеса,
И ветер с розовых полей
В лицо откинутое несся.
Сквозь дым сощуренных ресниц
Ломилось солнечное пламя,
И шли столбы, срываясь вниз
Расплавленными проводами.
Взлетали птицы. Пел мотор.
Шли в небе синие лохмотья.
И было просто: столб в упор,
На узком белом повороте.
……………………………
Но взглядом неподвижных глаз
Мы видели, сомкнув ресницы,
Как с радиатора стрела
Вонзилась в небо белой птицей.
«В перекличке часов, иссякающих даром…»
З. Г.
В перекличке часов, иссякающих даром,
В беспощадно крутом обороте колес
Оползающей ночи несешь ты подарок —
Тяжесть нового дня и бессмысленность слез.
Изнывает трамвай на тугом повороте.
Прибывает у шлюзов густая вода.
Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен
И одними губами считаешь года.
А на дальних путях — та же грусть семафоров,
Полустанков бессменные ночи без сна, —
Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро
Отцветает кустом придорожным весна.
Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою
Сквозь пронизанный дрожью предутренний час.
Поднимается боль, и уже ты не скроешь
Паутину морщин у заплаканных глаз.
Ожиданье растет, вырастая в огромный.
Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь,
Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?)
Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь,
Ты со мной возвратишься в покинутость комнат
И в бессилии навзничь, как я, упадешь.
«Вошел рассвет нежданно в каждый дом…»
Вошел рассвет нежданно в каждый дом,
Залив глаза бессонные тревогой.
Рождался шум каким-то новым сном
И оседал у тихого порога.
А улицы слабеющая мгла
Давилась долго пьяными слезами,
Горела блеском воспаленных глаз,
Томила голубыми синяками.
И стали новые слова — просты.
Как давние, знакомые потери.
Как путь от скомканных чужих простынь
До блоковской голубоокой Мери.
Шли уличные женщины домой.
Глотая жадно просветленный воздух.
Бессонная их ночь вела с собой,
И им на плечи осыпались звезды.
«Вот только поднести к губам…»
Вот только поднести к губам
Питье последнее земное,
И целый мир другим отдам,
И целый мир уйдет со мною.
Обвеет очертанья рта
Неповторимая усталость,
И вдруг поймут, что я — не та,
Совсем не та, какой казалась.
А день — такой, как день сейчас,
Под солнцем, золотящим окна,
Все так же в предвечерний час
Протянет по небу волокна.
Так в сотый раз нельзя понять
Единственную мне награду:
Оставить здесь стихов тетрадь,
Которых никому не надо…
«Да, я запомню этих тихих дней…»
Да, я запомню этих тихих дней
Никем не перепутанные звенья.
Душистый ветер мягче и нежней
Мои ласкает губы и колени.
Запомню я тоску воловьих глаз
И мерный ход по вспаханному полю.
Когда зеленый предвечерний час
Томится в сладостно-невнятной боли.
Я вечера запомню блеклый цвет
И облака седеющего локон,
И поезда стоглазый силуэт,
Летящий вдаль за чернотою окон.
За то, что в эти дни ты нов и тих,
С таким неповторимо светлым взглядом.
За то, что так легко летит мой стих,
Когда я чувствую, что ты со мною рядом.
В ПАРКЕ
На лицах солнечные капли.
Топорщит ветер платья складки.
Вот дети — розовые цапли —
Кричат призывно на площадке.
Здесь каждый лист кому-то нужен.
Трава расчесана опрятно.
Сквозь петли изумрудных кружев
Всплывают жгучей сини пятна.
По оседающим уступам
Жасмин свои рассыпал звезды.
Влюбленно мне целует губы
Крылатый, восхищенный воздух.
От поцелуя захмелею,
Забуду явь, про птичье пенье:
По желтой пробегу аллее
Нарвать дурманящей сирени.
И по траве, нежнее плюша,
Кружась в бездумной жажде странствий.
Плесну горящей песней душу
В бездонность синего пространства!
Нет, я молчу. Сжимаю руки.
Иду с людьми степенно рядом,
И старый сторож, полный скуки,
Глядит мне вслед унылым взглядом.
«Дни опадают с жарким цветом лип…»
Дни опадают с жарким цветом лип,
И все нежнее синие пустыни.
Под шелест ржи, под легкий птичий скрип
Вдыхаю запах ветра и полыни.
В тишайший этот вечер я тиха,
И мысли ширятся полей и неба тише,
Как будто самого звенящего стиха
Сегодня я мелодию услышу.
Под пенье телеграфных проводов,
— Нежнейшую из самых нежных музык —
Я с человеческих срываю слов
Земные и томительные узы.
И в этот вечер память о тебе
Как тающих шагов невнятный шорох.
Как эта стая белых лебедей
На синих опрокинутых озерах.
НА КАРЛОВОМ МОСТУ
Под небом утренним тебя не встретить…
Жесток и розов солнечный мороз.
А на мосту на низком парапете
Холодный позолоченый Христос.
Чернеют башни. Завтра воскресенье.
Бежит игрушкой заводной трамвай.
В костеле — ладан, золото и пенье,
И кто-то все еще упорно верит в рай.
И все по-старому так горек ветер,
А под мостом линялая вода.
Теперь я поняла — тебя не встретить.
Ни завтра, ни сегодня, никогда.
ПОСВЯЩЕНИЕ ОТЦУ(Больному отцу на чужбине)
Ночь и день сменяются украдкой,
Ночь и день, как капли на стекле.
Не уйдешь от скучного порядка,
Не уйдешь от скуки на земле.
Утомленным, воспаленным взглядом
Звезд растущих ты не разглядишь;
Голоса и четкий шепот рядом
Точат изнывающую тишь.
И усталость мутная, большая
Заслоняет время впереди.
Только сны яснее вырастают,
Как взволнованная боль в груди.
Так нисходит радость человечья
— Даже словом ты ее не тронь —
На твои опущенные плечи,
На твою бессильную ладонь.
ВЕСЕННЕЕ
По размытым дождями неделям.
Через свежесть туманную вброд,
Завершается новым апрелем
Тяжелеющий солнцеворот.
Даже ты, утомленный от стужи,
В городском задыхаясь плену,
В голубой распластавшейся луже
Удивленно заметил весну.
И опять велика и бессонна
Исступленная гулкость ночей,
От больного трамвайного звона,
От мятущейся грусти твоей.
И опять задрожит у запястья
Кровь живым, воскрешенным крылом,
Чтоб к почти небывалому счастью
Через сон полететь напролом.
Но так мало от счастья осталось
В зацветающем шуме, и вот:
Поцелуй и большая усталость
У распахнутых белых ворот.
ОТ НЕЖНОСТИ ТЯЖЕЛОЙ НЕ УСНУТЬ(Нелюбимым)
От нежности тяжелой не уснуть
Всю ночь. Не думать и не ждать рассвета.
Пусть молодость еще одну весну
Встречает звонким, исступленным цветом.
Мы не услышим, мы еще пьяны
Разлуки изнуряющим дурманом,
И голос искупающей весны
Взывает поздно (или слишком рано?).
Спокоен сон неполюбивших нас.
Мы промолчим. Не назовем их даже.
Мы скроем пустоту бесслезных глаз
И душ самодовлеющую тяжесть.
И будет ночь пустынна, как всегда,
На сквозняке больших бессонных комнат.
Когда любовь нахлынет — как вода
И нас утопит в нежности огромной.
«Ветер долго метался в поле…»
Ветер долго метался в поле
У семафоров на черном разъезде;
Проволоки выли от жгучей боли,
Ждали неслыханной страшной вести.
Стали перроны темней и глуше;
Поезд твой миновал вокзалы.
Я задыхалась в плену подушек,
Я начинала читать сначала
Наизусть бессвязные строки
Писем, не полученных мною.
Тихо плакали водостоки,
Ночь сочилась мутной водою.
И любовь умирала трудно, —
— Билась долго, крылья изранив.
Поезд на путях беспробудных
Заблудился в глухом тумане.
Только я, с пустыми руками,
Выйдя в мутный, сырой рассвет,
Развернула душу — как знамя,
Белое знамя тебе вослед.
«Я сосчитать ударов не могла…»
Я сосчитать ударов не могла;
Опять часы смятеннее и реже.
Все тех же парков неусыпна мгла,
И улиц перелеты те же.
Маячат одинокие углы,
И пустота звонит у изголовья.
И только версты длинны и светлы,
Насквозь пронзенные любовью.
Бессильных слез уже не удержать,
А радости так было мало.
У дальних стрелок снится сторожам
Дрожание колес на шпалах.
Но невозможен больше твой возврат
Из страшного неведомого края.
Опять часы… И новый час расплат…
Я не боюсь. Я умираю.
БОЛЕЗНЬ
Голубиного зова глуше
Шум весны за нашим окном.
Задыхаются наши души,
Окрыляясь жаром и сном.
Только сердцу труднее биться,
Только новый страшнее бред;
Это злые синие птицы
Заслоняют крыльями свет.
И опять — безмерная жажда,
И опять — что когда-нибудь…
Весна не приходит дважды,
И от кашля пустеет грудь.
ВОСКРЕСЕНИЕ
Предвесенние ветры навеяли сырость
От небесных проталин до каменных глыб,
И обманчивый шум зародился и вырос
И дурманит туманом глухие углы.
Под мучительный голос чужих колоколен
Мы одни воскресаем в знакомом бреду.
Мы небесным идем застывающим полем.
Чтобы звезды считать в монастырском саду.
Горечь ночи сочится на каменных скатах,
В фонарях и домах опрокинутых ниц.
Мы одни умираем. И мы… без возврата;
Как зарей вознесенное пение птиц.
И знакомый конец, как венчанье, приемля,
Мы под этими новыми звездами ждем.
Чтобы бросить, как сон, эту горькую землю
Ранним утром, под первым весенним дождем.
ВЕСНА
Опять смятенным голосом зовут,
Захлебываясь трелью, водостоки.
Опять весна дрожит, как наяву,
В твоих зрачках, по новому широких.
И в соловьином сне ее не удержать;
Она дождем сиреневым нагрянет,
Чтобы в бензинный ветер лить дрожа
Встревоженное полыханье.
И наши в сотый раз сердца растут,
Как новый стих, что знойным ливнем хлынет,
И мы выискиваем свой маршрут
На карте розовой и синей.
Но оттого, что руки тяжелы,
А крылья… где мы обронили крылья?..
Мы в зеркалах утонем взглядом злым,
Где наши лица навсегда застыли.
И нехотя допишет карандаш
Последние нерадостные строки,
Что соловьиный этот мир — не наш
И не о нас тоскуют водостоки.
АКТРИСЕ(Актриса)
Огромный занавес упал,
И было просто воскресенье
От темноты зловещих зал.
От неизбежного смятенья.
Тебе твой облик возвращен
Твоим опять знакомым смехом,
И только душен тяжкий звон
И плеск бессменного успеха.
От взглядов, обжигавших зря,
Еще колени тяжелеют —
И ты кулис проходишь ряд
В дыханьи полотна и клея.
Но вот опять спокоен мир,
— Мир, от которого бежала,
С неизгладимыми людьми,
С землей и небом без начала.
И неожиданно поймешь —
— Для всех незримо и невнятно
— Когда в последний раз сотрешь
С лица запудренные пятна —
Что ночь прошла и ты — одна;
— Спокойный ход часов нарушен —
Опустошенная до дна,
Ты тщетно расплескала душу.
З. Г
Это — песня последней встречи…
Из разноцветной вырезан бумаги
Домов на перекрестке длинный ряд.
В плененном небе голубые флаги
Обветренного сентября.
Еще я здесь и все еще — как было.
Веселый ветер дерзок и высок;
Заносит сердце змеем многокрылым
И проливает в окна пряный сок.
Смеясь, пройду сквозь переплеты комнат.
Рассыплю в шутку по подушке прядь.
Меня такой веселой не запомнить.
Меня такой спокойной не узнать.
А там, по новому, неотвратимо
Зовет гудок и подрезает нить.
Взывает ветер. Это я, любимый.
Да, это я. И все короче дни.
Глушит сентябрь. И я смеюсь, глухая,
Пуская змеем первую звезду.
Под клавишами слезы набухают.
И притаились. И растут.
БЕГСТВО
В стекле морозном вечер и поля
И телеграфа пелена тугая,
И звонкая текучая земля
Крутыми верстами по шпалам убегает.
Как от бессонной ночи голова
Легка, а вкус тяжел и горек!..
На полустанках — гулкие слова.
На станциях — обыденное горе.
Цыганскую дешевую тоску
Не заглушить стихом простым и строгим.
Гитарный лад, малиновый лоскут
И тень моя на взвихренной дороге.
Не проскользнут по мерзлому окну
Вокзальных бликов мутные зарницы.
Не убежишь! Я рук не разомкну…
Я только молча опущу ресницы,
Чтобы не вздрогнуть и не закричать
От счастья и от ужаса — как дети, —
Когда коснешься моего плеча
Ты, возвратившись завтра, на рассвете.
«Болезнь коснулась моего плеча…»
Болезнь коснулась моего плеча[106],
И сразу стало просто и понятно,
Зачем из ночи выплыла свеча.
Роняя розовые пятна.
От звона колоколен за окном
Торжественнее будет сердце биться.
Когда слова низринутся дождем
На распростертую страницу.
От губ сухих и от тяжелых рук
Ты — далеко, и мне тебя не надо,
Ты — как в тумане уходящий звук.
Как предзакатная прохлада.
И мой уход торжественен и прост,
Уже легки, по новому, колени —
Я знаю, ты принес мне ворох звезд
В тепличной свежести сирени.
БОЛЕЗНЬ
Сколько дней я больна городской равнодушной весной.
Я одна. Тяжелеют и никнут от жара ладони.
В этом зное тугом так легко оставаться одной.
Растворяется боль в неродившемся стоне.
Сколько дней… Уж давно прошумела по руслам вода.
Встрепенулись за окнами вдаль голубиные крылья.
Растворились снега. Ты ушел. Может быть — навсегда.
Ледяные стада из небесных заливов уплыли.
И все тише в жару и светлей. И уже все равно,
Что наверно вернешься ты с птицами знойного края.
Может быть, это значит, что в ночь распахнулось окно;
Может быть, это значит, что я умираю.
ИСЦЕЛЕНИЕ
Мы забываем о грусти,
Наши мысли легки
У лиловатого устья
Многоводной реки.
Дальше закинем лёсы
С мягких песчаных круч.
В небе пройдут колеса
Круглых и четких туч.
Вести летят из залива
В шелесте птичьих стай;
Мы охраняем ревниво
Берега светлый край.
Где-то были печали,
Слезы ели глаза;
Где-то мы умирали
Тысячу лет назад.
Тысяча километров
В легкий легла пролет.
Чтоб приморского ветра
Свежий встретить приход.
Канули старые страны,
Брошена жизнь на слом.
Мы исцеляем раны
Новым живым теплом.
НА РЫБНУЮ ЛОВЛЮ
Мы поднимемся на рассвете.
В водах радость спит голубая.
Мы с тобою сегодня — дети,
Мы из дома идем улыбаясь.
Мы проходим под ранним туманом,
Мимо окон еще незрячих.
Наша радость проснулась рано,
Нашу радость в котомку не спрячешь.
Мы поглубже вдыхаем воздух.
Унося рыболовные снасти.
Мы не рыбу поймаем, а звезды
И простое большое счастье.
ПОСВЯЩЕНИЕ(Моей матери)
Был странным сумраком пронизан,
Как сквозняком осенним, дом,
И страх, стекая по карнизам,
За серым исходил стеклом.
И только лиц знакомых пятна
Мне улыбались, уходя,
Шепча обрывки слов, невнятных
В тревожном шорохе дождя.
И я сказала плача: — Мама,
Не уходи; мне долго ждать. —
Поникли тени в тусклых рамах,
И маятник метнулся вспять.
А этим утром — исцеленье
От темных тягостных утрат.
На окнах розовые тени
Стадами солнечных ягнят.
А в горле песенка простая:
Ты не ушла. И птичья трель.
И белым голубем слетает
Письмо на смятую постель.
СЕВЕР
Я — случайная гостья в веселой студеной стране.
Осыпаются ровные дни голубым снегопадом.
Рассыпается ночь в переливчивом звоне саней.
Поцелуй на морозе, и сторожа крик за оградой.
Цепенеют и кружатся мысли в веселом снегу.
Это было когда-то… И так же белеют равнины.
Церкви купол из ваты и дрожь застывающих губ.
Мягкий скрип половиц, и трескучая печка в гостиной.
Это — то же, что детские звонкие сны до утра,
Окон белый узор. Перекличка пронзительных галок.
Если это и сон, — все равно: это было вчера.
Счастье, здравствуй! — Я здесь, и тебя я узнала.
«В халате белом. Глаз не отвести…»
В халате белом. Глаз не отвести
От рук, или от губ — не все равно ли? —
(И для меня настанет этот час.)
Не крикнуть, в холоде спокойных глаз
Читая приговор, незыблемый до боли,—
— Все мысли преградив и все пути.
А эта комната (палата, кабинет)…
— По-старому удушлив здесь порядок,
Как будто все — как было на земле.
Все так же воробьи судачат о тепле:
Как странно: больше воробьев не надо.
Тепла и неба тоже больше нет.
О, боль, о, удивленье без границ:
И я? Я — тоже? Тоже? Неужели?
И жалости неистовый прилив
К себе, к земле; но, руки опустив,
(— Они, как сердце, сразу опустели —)
Все вдруг понять и пасть покорно ниц.
ВЕСЕННЯЯ ТРЕВОГА
Как от берега мысли отчалили.
Я, в тревоге, осталась одна.
Только скука лилась опечаленно
В дождевую завесу окна.
Это — Муза Далекого Странствия
Покидала насиженный дом.
Пробуждала заглохшие станции
— Как свирелью — томящим свистком.
Отправлялась в далекое плаванье,
Под томительный шепот весны,
Покидая угарные гавани,
Оставляя тревоги и сны.
И, меня заразившая песнею,
С первой птицей звенела она —
— Что на свете всех весен чудеснее
Голубая земная весна.
МОЕЙ МАТЕРИ
Тихи и темноглазы облака;
Твои глаза еще темней и тише.
Я знаю, что дорога далека,
И даже ты мой голос не услышишь.
Я по ночам шепчу слова тебе,
Которых даже ты понять не сможешь;
Ты, в дыме верст, покорная судьбе.
Сама на сон ласкающий похожа.
И, как ребенок, я рассказываю сну.
Когда он низко голову наклонит,
Как ты приходишь в шорохе минут.
Кладешь на сердце теплые ладони.
Пусть стынут версты, пусть далек твой дом,
Я жизнь покорно, радостно приемлю,
Пока твоя любовь своим крылом
Мне осеняет эту землю.
ПАМЯТЬ О ПРАГЕ
Туманный город серебристых башен,
Ласкающий, старинный, кружевной,
Как детство, в жадной памяти украшен
Почти немыслимой весной.
Его торжественны седые своды
И куполов зеленая парча.
Спеша, толкаясь, убежали годы,
Как школьники, в проулках топоча.
И в час бессонницы, взволнованный и гулкий,
Безмолвно вороша старинные листы,
Опять я огибаю переулки,
Пересекаю сонные мосты,
Чтобы, минуя площади и парки,
Тоску тугую утопив в слезах,
В тенистой нише, где-нибудь под аркой
Увидеть юности лукавые глаза.