Поэты пражского «Скита» — страница 9 из 28

^*

КРОВАВАЯ РОЗА

В осаде Йорк… И гром, и пламя…

Бой с «Алой розой» — страшный бой!

Но Белой, Йоркской, розы знамя

Еще трепещет над стеной.

             Все ближе враг… Его угрозе

            Слабей противится боец…

             Конец прекрасной «Белой Розе»,

             Ее защитникам — конец!

В покое дальнем тихо лежа,

Забылся рыцарь — весь в огне.

Шлем с белой розою у ложа,

И щит и панцирь — на стене.

             Ловя его несвязный лепет,

             Графиня юная под ним,

             Вся — сострадание и трепет,

             Челом поникла молодым…

Вдруг — «Замок взят!» — зловещим криком

Звучит у входа… «Замок взят!..»

Глаза графини в страхе диком

На розу рыцаря глядят…

             «Наш белый цвет! Клянусь святыми!

             Что делать мне? Погиб больной!..»

             А роза Йоркская пред ними

             Все ярче блещет белизной.

Уже в соседнем коридоре

Шаги; тяжелые шаги!

Дрожа, с отчаяньем во взоре

Графиня шепчет: «А, враги!

             Кинжал! Кинжал! Зови к ответу,

             Зови меня, Спаситель мой!

             Один удар — и розу эту

             Окрашу кровью молодой…»

Движенье… крик… — и кровь каскадом…

Румянцем розу обожгло —

И забелело с нею рядом

Графини мертвое чело.

             Но сколько крику, стону, грому!

             Враги вошли… И, сжав палаш,

             Ланкастер сам идет к больному —

             Взглянул на розу… «Это наш!..»

«Чтец-декламатор». Берлин, 1922

МАРТ

У промокших дорожек сада,

Где туман и вороньи крики,

Ах, как были б деревья рады

Вкруг себя закружить повилики!

И по ветру, качая, качаться,

Греть на солнце зеленую спину,

За мечтами, что только снятся,

Ветви в небо блаженно закинув.

…Кроткий март, голубой и талый,

Расплескал по дорожкам лужи

И повесил на запад алый

Занавески из белых кружев.

И под звоны тягучей капели

Этой влажной весенней ночью

Острый запах разбухшей прели

Разорвет мое сердце в клочья…

…И в саду, и в полях за садом,

Когда месяц встанет на страже,

— Чей-то след с моим следом рядом

На песке паутинкой ляжет.

«Студенческие годы». 1923. № 1

УТРЕННИЙ УДОЙ

У мохнатых, нахохленных елей,

Под крышею из черепиц,

Предвесенние эти недели

Проживу, не подняв ресниц.

И, забыв о вечернем горе,

По ночам, когда сон и лень,

Мое сердце — петух на заборе,

Выкликает с Востока день.

По песку, после ночи рыжему,

Утром солнце погонит коров.

…Я всю нежность из сердца выжму

Для предутренних тихих слов.

И, звеня голосами невнятными,

От весенних своих щедрот,

Всю зарю золотыми пятнами

По земле расплескает восход.

И о том же веселым гомоном

Целый день переклики галчат,

И ночью под месяцем сломанным

Молоточки под сердцем стучат…

Для кого же любовь выковывать,

Распылять золотым дождем, —

Если даже только от слова

Трепет крыльев в сердце моем.

«Студенческие годы». 1923. № 2

ОКНО, РАСКРЫТОЕ В НОЧЬ

Ветер раздул на окне занавески

Горячею ночью полей,

И льется в шуршаньи, и тянется в плеске

Густой и смолистый, как клей.

Погладит виски и у зеркала мутью

Качнет еще раз в глубине,

И ляжет на губы упругою грудью

В прохладном сосновом вине.

И там, за окном, где как звезды-гнилушки,

Где темь, бормотанье и стон,

Так медленно сыростью тянет с опушки.

Как влажные губы сквозь сон…

Так бьются всю ночь на окне занавески.

Вздуваясь, как парус, как флаг,

Как лживая жизнь, как зарницы и блески,

Как ты, как твой тающий шаг…

«Студенческие годы». 1923. № 4

ВЕСЕННЯЯ ВЕЧЕРНЯ

Весенний вечер замер у порога,

Потупив в землю синие глаза.

Бог Саваоф взглянул нежданно строго,

И потемнели грустно образа.

У Богоматери, ласкающей ребенка,

Чуть дрогнули концы густых ресниц.

И зазвенел тоскующе и звонко

Распев чтеца при шелесте страниц.

А за окном с железною решеткой,

Забыв в руке весеннюю свирель,

С улыбкою сияющей и кроткой

Брел по садам мечтательный Апрель.

«Русская мысль». (Прага; Берлин). 1923. № 3–5

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА

I

Вечерняя звезда в Господнем синем Храме

Затеплилась, как малая свеча.

День уходил, презрительно влача

Свой алый шлейф над мертвыми полями,

Оглядываясь медленно туда,

Где в Божьем вечном голубом притворе

О человечьей радости и горе

Сияет трепетно вечерняя звезда.

II

Кто, Благостный, вверху ее возжег

Прозрачными и тихими руками

Над смертными распутьями дорог.

Над этими печальными холмами?

О мудрых? О воюющих? О ком?

Она горит все чище и прекрасней

И светится в притворе голубом,

Всех ранее и всех позднее гаснет.

А, может быть, о том, кто на земле

Всего лишь робкий и печальный путник,

Кто, как матрос на дальнем корабле,

Мечтой о береге отсчитывает будни?

III

Ранним утром свеча погаснет,

Синей струйкой потянет чад.

В это время земля прекрасней,

Потому что люди молчат.

И в поля, и в лесные чащи

Сотни звезд упадут росой.

Будет мир простой, настоящий,

Окропленный Божьей слезой.

«Русская мысль». 1923. № 3–5

ШНЕЛЬЦУГ[63]

В край красных фесок и долам,

В преддверье пламенного юга

Я мчусь, зачем — не знаю сам.

На крыльях мощного шнельцуга.

           Гляжу в окно и жду с тоской,

           Что с каждым часом ближе к цели…

           И мне хотелось на покой,

           Скажу я вам. На самом деле!

И вот вдали передо мной

Встают знакомые картины:

И Джемер с снежною главой,

И волны пенистые Дрины…

           Я слышу вновь по вечерам

           И тонкий голос муэдзина,

           И шум из уличных кафан,

           И запах жареного «мнина».

           Какой здесь милый уголок.

           Какая чудная картина!

           Я ожил вдруг, здесь впрямь восток,

           Здесь скуки нет и нету сплина.

           Но день спешит, за ним другой,

           А дальше третий, так и мчатся,

           И ожидаю я с тоской,

           Когда придется расставаться.

           Покину я цветущий край,

           Как нежно любящего друга,

           И кину с горестью «прощай»

           Из окон мощного шнельцуга!

Белград, 1924 «Эос». 1924. № 2

КАВАЛЕРИЙСКАЯ БАЛЛАДА

I

«Ротмистр, сегодня в разъезд —

           Ваш эскадрон.

Но смотреть — не считать звезд

           И не ловить ворон!»

                           Усмехнулся. —

«Никак нет, честь полка не уроним!»

           Повернулся

И скомандовал: «По коням!»

II

Скользкий лязг мундштуков и стремян

           От шоссе — справа по три — и в чащу.

Сердце пьет голубой туман.

           Воздух вдаль все пьянее и слаще…

За холмом, перелеском, в овражки

           И на изволок — прямо в рожь.

— Эх вы, сашки-канашки! —

           От судьбы не уйдешь!..

И вот —

           Из-за леса, справа.

Отчетливо — пулемет…

Марш — марш! И в лаву…

…Небо упало так резко,

Землею набился рот.

           А из перелеска

                            Все еще пулемет

Колыбельную песню поет и поет…

III

Открыл глаза — и было небо снова

Сверху холодным, бледным и пустым.

И призрачным, как легкий серый дым,

Как память у тифозного больного.

Лежал, смотрел и чувствовал, как кровь

Стучит в висках чуть слышной мелкой дрожью.

           Нет никого. От боли морща бровь,

           Назад — в лесок пополз тихонько рожью.

Дополз. Вздохнул. Поднялся и — бежать…

Забился в чащу. Завязал рубашкой

Плечо с кровавой раной — и опять

Через кусты, лощины и овражки…

           Весь день блуждал. Под вечер вышел

Как раз к селу, к плетню последней хаты.

           Дождался тьмы. Бог милостив — пошел.

                          «Впустите… И воды… за плату»…

IV

Хозяин посмотрел волком.

           Усмехнулся — «Набили холку!»

           Но пустил ночевать. Странно.

И даже перевязали рану.

           Правда, не он, а дочь.

                             И вот — ночь.

           …На сеновале

                             Мыши

           Скреблись и шуршали.

                             Сквозь крышу

                             Месяц

           Серебряным пальцем шарил.

           «Если найдут — повесят…»

                             Не спится.

           Опустив ресницы,

                             Лежал и вспоминал.

           В прошлом году в Одессе,

                             Да, да, в тот же день,

           Кажется, у Семадени,

                             Пил вино и стрелял в свою тень

                             И хотел целовать колени

                                            У подошедшей к столу.

           Засмеялась. — «Мальчик — и глупый.

                             Для этого есть губы»…

           Ночью бродили по молу.

                                            Сначала

Учил он кавалерийским сигналам

           И как развернуть эскадрон.

                             А после она —

Как расстегивать кнопки на женских платьях,

           Пьянить без вина

           В умелых объятьях,

И целовать тягуче и сладко…

                             А потом.

                             Днем —

На вокзале в эшелон посадка,

                             Переезд

           И в ночной бой.

                             И так же сеть звезд —

                                            Над головой…

V

                             Вдруг —

Проснулся. «Кто тут?»

                             Снова стук.

И шепот — «Вставайте, за вами идут.

                             Я не могу вам помочь».

                             Убежала. Дочь.

Выглянул. А за хатами —

                             Пробираются трое

С винтовками и ручными гранатами.

                             Дело простое…

Пригнулся — и в тень.

                             За углом

Перескочил через плетень

                             И к лесу бегом.

                             Снова на воле.

                             Ищи ветра в поле…

           Через лес — в овраг.

Оглянулся, замедлил шаг.

Лег в кусты и к земле прижался. —

           «Есть еще на свете жалость!»

VI

Докладывали командиру полка.

           Слушал, высокой, худой,

           С сединой на висках —

«Заняли лощину у леска,

Где погиб разъезд ротмистра Эн,

Обыскали всю рожь — не нашли трупа.

           Вероятно, попал в плен».

           «Да… А жаль — молодой

                             И погиб так глупо.

                             Сообщите в штаб о нем,

                             Завтра переход. — В три подъем».

VII

В городе, в штабе, в приемной

           Звякали шпорами.

    С улыбкою томной

Кланялись напомаженными проборами,

           Просили в очередь, чтобы не было давки

           И наводили справки.

           «Ротмистр Эн? — Да, да — в разъезде

Его эскадрон

           Был окружен.

Пропал без вести…

           — Вестовой, воды!

Ради Бога, сядьте. Вы так побледнели…

           Выпейте… Еще нет беды…

Подождите. На прошлой неделе

           Один тоже пропал без вести

                             Из их же отряда,

Нашелся и вернулся к своей невесте.

           А плакать совсем не надо.

Эти губы должны улыбаться…

                             Ведь — да?..»

— Для живых слова найдутся…

           Только для мертвых — никогда…

VIII

Всходила в третий раз луна

И в небе плакала над полем.

И третью ночь, таясь, без сна

           Шел к югу, позабыв о боли.

Днем спал и прятался во ржи,

           А ночью шел вперед по звездам

И по полям, как волк, кружил.

Стараясь обойти разъезды.

           Но чувствовал, как пустота

           Вокруг него растет все глуше,

           И сердце, замирая, душит

           При каждом шорохе в кустах…

IX

                             Провод

Тянулся по полю серым червячком,

           Виснул на деревьях, сползал в канавы,

Цеплялся по крышам, прятался за плетнем,

           Собирался в пучок и в окно, направо,

                             А там на столе в аппарате —

                                              Как овод.

                             Гудел черной мембраной

                             На восходе и на закате,

                                              Поздно и рано,

                                              Ночью и днем

                                                        Об одном

Целые сутки без перерыва:

           …Наступление… Обходы… Прорывы…

                                             И снова сначала

                             Щелкало и стучало

                             Черной костяшкой,

Как сердце под защитной рубашкой…

           Смерть — слово печальное.

                                             «Алло, центральная!

Примите донесение.

Сегодня ночью сторожевым охранением

бит на месте

ротмистр Эн, пропавший без вести.

Пробирался из лесу, от них.

Было темно. Не узнал своих,

Когда окликнули.

И побежал.

Стали стрелять. И вот — наповал.

           Умереть от своих глупо.

Что ж. —

                             От судьбы не уйдешь.

                             Пришлите носилки за трупом».

X

По овражкам вода звонкая

           Поет золотые песни.

Телеграфная сеть — тонкая,

           А поет еще чудесней.

Серой змейкой к земле прижалась.

                             Визжала —

«Холодная у людей жалость».

                             И опять сначала

Об убитых всю ночь плача…

           Только горе у людей — горячее…

«Студенческие годы». 1925. № 2

А. С. ПУШКИНУ

Наташа

Кавалергард в блистательном колете…

— Поднять глаза. Вздохнуть — и позабыть

О смуглом и насмешливом поэте.

О всем, о всем… И в первый раз — любить…

…И вот — легко за днями дни, как птицы…

Как светлый вихрь… — И вдруг во двор — возок…

На бледность щек упавшие ресницы

И тенью смерти тронутый висок…

Эхо

По радио на целый мир — «Титаник»!..

Орудиями — медленно — «Война»…

Опять в лесах на синих трупах встанет

Гнилых болот туманная весна…

Опять смешают влажные апрели

Снега и кровь в малиновый сироп.

Какой любви прозрачные недели

Вновь понесут, подняв на плечи гроб…

…И все цветут и прорастают кости

Под лязг стремян и скрежет гильотин.

Опять Людовик стонет на помосте,

Опять вода краснеет у плотин…

— О, мертвых дней кровавая завеса!..

Но до сих пор, сквозь дым, огонь и гул

Шестнадцатидюймовых дул, —

— Я слышу эхо выстрела Дантеса…

«Студенческие годы». 1925. № 3

ГОЛУБОЙ ДЕНЬ

Сегодня день — как бирюза.

Сегодня день — совсем весенний…

Я опущу к земле глаза

И тихо стану на колени.

Благословляю светлый сон.

Тобою посланный и взятый,

С тобою сердце в унисон

Поет о розовых закатах.

Мне не понять земных забот.

Мне не понять земной тревоги, —

Когда весь мир, звеня, плывет.

По легкой, голубой дороге…

           Моя земля — везде одна,

           И так же пахнет влажной плотью,

           И так же вечером весна

           Дымком синеет на болоте…

«Годы». 1926. № 1

«Под вечер, в весеннем просторе…»

Под вечер, в весеннем просторе,

Пройдя по низам, где темно, —

У небес, за селом, на взгорье.

Постучусь в голубое окно.

— Приюти, как былинку в поле.

Укутай в вечерний дымок!

Слишком густо посыпан солью

Моей жизни черствый кусок…

У тебя исцеляющей тиши

Зачерпну из колодца ковшом.

Пусть заново сердце услышит

О жизни весенний псалом!..

«Годы». 1926. № 1

СЕРЕБРЯНАЯ ГОРЕЧЬ

1

Без имени и без названья даже,

Плывущее к тебе — и без конца.

Какою кротостью мне о тебе расскажет,

Вечерним гостем стукнув у крыльца.

…Проселками, над золотою пылью.

Медвяный месяц, вскинув на рога, —

Опять твоей неотвратимой былью —

Сквозь крепь плотин зальет мои луга…

Скупой любви отяжелевший бредень

Тянуть со дна на золотой песок.

Не мною началось, — не я приду последним

Искать следов твоих незримых ног.

И падать медленно — о, это ль — неизбежность?

— Но даже сердце может ослабеть.

Себя испепеляющую нежность,

Последний дар переписав — тебе!..

2

Лишь про себя, лишь шепотом, не вслух…

И нужно ли мне говорить о прежнем.

Как это слово, легкое, как пух,

Легло на жизнь таким тяжелым лежнем.

О, жизнь моя, — угрюмый скороход, —

Не подождать, не отдохнуть на камне,

О, жизнь моя, — уже который год,

О, жизнь моя, — ты не легка мне…

И этих верст — какая тяжесть вновь!

Еще… еще… Но не в моем укоре

Отыщешь ты последнюю любовь.

Поймешь ее серебряную горечь…

«Годы». 1926. № 1

«ЭКСЦЕЛЬСИОР»

На улицу из окон этажей

Квадрат огней зияющею раной;

На улицу; где эта ночь уже

Озябшим псом у двери ресторана.

Шофер в мехах, и в стекла полусвет,

И полуночь автомобильным плачем.

Охрипшей сыростью продрогнувший рассвет,

Еще рождаемый, еще такой незрячий…

…Пролет зеркал, качающий мираж,

Прозрачный мир, застывший у подъезда.

Туда наверх, в семнадцатый этаж.

Где в стекла — ночь и розовые звезды.

Гудящий лифт, крутящийся мираж,

И мир в стекле качающейся ночи —

Туда, наверх, в семнадцатый этаж,

Где путь до звезд пьянее и короче!..

…И в муть, и в дым бессонниц и вина,

Под судороги музыкальных пауз,

Плащом романтика — змеиная спина…

И разве жизнь мне объяснит Брокгауз?..

Не все ль равно, в каком календаре

Копьем сердец вычеркивать столетья.

Когда вот так, на утренней заре,

Сквозь муть — окно в таком прозрачном свете!..

И как аквариум, но только рыбий рот,

Прильнув к стеклу, — нежданно-человечий.

И все сильней и радостней поет

Святой восторг и сотрясает плечи!..

…И вот, скользнув с семнадцати, причал.

Над площадью, сквозь блудный дым рассвета,

Плывет в эфир обезумевший зал —

Восторженная, звонкая комета!..

О, легкий мир! И никогда — назад…

Походный марш кричащего джаз-банда!

Без компаса — через небесный сад —

В земной ладье безумная команда!..

Вперед, вперед! — И не найти границ,

И не узнать непревзойденной меры —

Такое счастие через завес ресниц,

Такой восторг несбыточной химеры!..

…Гудящий лифт — и вот опять в стекле

Качнулся мир, захлопывая дверцы.

— О, пусть навек я пленник на земле.

Но не пленить восторженного сердца!..

«Годы». 1926. № 2

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЕ РОМАНСЫ

Романс первый

День ото дня встаю влюбленней.

И просыпаясь по утрам

Я перелистываю сонник.

Ища разгадок странным снам.

             А за окном моим, снаружи,

             Капель веселая весь день.

             Какую радостную лень

             Я снова в сердце обнаружил!

И если неба синева

Опять прозрачнее и чище,

Кто виноват, что сердце ищет,

Кому сказать свои слова!?..

             И целый день бродя без дела,

             Я напеваю о любви…

             Ах, как себя ни назови —

             Но тело — это только тело!..

…Гадаю вечером на картах

И смутно жду — чего, Бог весть.

…Ах, это только воздух марта,

Ах, это только — двадцать шесть!..

Романс второй

Тоскую сердцем медленно и немо…

Я жду того, чего не будет вновь.

И жизнь с тобой мне кажется поэмой,

А сон любви приемлю за любовь.

И в чем любовь? В словах? Движеньях?

             Взглядах?

Иль только в тихой музыке души? —

— Все делать то, чему ты детски — рада…

По вечерам мечтать с тобой в тиши

И чувствовать под блузкою английской,

Как бьется сердце, вскрытое до дна…

— А поутру увидеть близко-близко

Твои глаза, туманные от сна…

И в чем любовь? — Ах, ну не все равно ли?

Пусть это будет даже не любовь…

— Тоскую сердцем медленно, до боли

И жду того, чего не будет вновь…

«Годы». 1926. № 3

ЗВЕЗДНЫЙ КРЕН СТИХИ 1926–1928[64]

I

ВСТУПЛЕНИЕ

Днем, в веселой гавани Сан-Пьетро,

(Где, однако, больше значил черт),

Корабли, кренясь от волн и ветра,

Проплывали в сизый, жаркий порт.

А ночами, легкими, как пена,

Оборвав земные якоря,

В лунные прохладные моря

Отплывал корабль со звездным креном…

НОРД-ОСТ

Свистят ветра над зеленью морей,

Взвивая дым у хижины прибрежной,

В остывший день, такой цветной и нежный,

Пронзительных, холодных январей,

Когда скрипят у старых суден кости

И рвутся ставни крыльями с домов

В пустом порту, принявшем моряков,

В передвесеннем, длительном норд-осте…

…И согревая руки у огня,

Пьет в кабачке золотоглазый янки

Зеленый ром и щедро дарит франки.

Честь корабля и нации храня.

И хохоча, свои морские шутки

По десять раз всем повторяет вслух

И на окошке давит пальцем мух,

Минутной грустью провожая сутки.

А толстый кот, ленивый сын судьбы,

Лиловый глаз мечтательно сощурив,

Поет о снах и презирает бури

В тепле лежанки у печной трубы…

…Стихают дни. И в будке полосатой

Стоит солдат и смотрит, как вдали

От пристани уходят корабли

В оранжевые, мерзлые закаты…

ПЛАВАНИЕ НАДЕЖД

Из тихих гаваней, где предрассветной смесью[65]

В морскую горечь падает роса, —

Из тихих гаваней — который год и месяц

Соленым ветром крепнут паруса…

Каким Колумбом радостных Америк

Еще блуждать в неведомых морях,

К какой мечте, на небывалый берег

Пристав, отдать в заливах якоря.

Каких надежд летучие голландцы

На рифах скал свой разобьют мираж,

Какой тревогой высвистит на шканцы

Пищалка боцмана угрюмый экипаж…

…И будет ли — о подвиг бесноватых! —

В раскачке волн, под скрипы корабля,

В последний час последнего заката

С верхушек мачт последний крик: «Земля!..»

«Своими путями». 1925. № 8–9

КОРМЧИЙ

По маякам, по звездам, по чутью…

В ночных морях невероятных странствий

Рукой обветренной тяжелую ладью

Веди вперед в бушующем пространстве

Тяжелых волн, сквозь острый ветра вой.

Вперед, вперед, туда, за океаны,

К тем берегам, где скалы и прибой,

Где ладанка, надетая тобой.

Спасет от бед и разведет туманы…

…И трубку выбивая о каблук,

Потом ты вспомнишь за стаканом рома

О том, что жизнь была тебе знакома

Не только по мозолям крепких рук.

Но о былом не будешь сожалеть

И жизнь не упрекнешь в непостоянстве,

Когда споет тоскующая медь

Сигнал твоих, уже нездешних странствий,

Со всем земным торжественных разлук…

ПУСТЫННЫЙ ПУТЬ

Рвал ветер свитки облаков.

Дымился по пустым дорогам

И заметал Твоих следов

Неясный оттиск за порогом.

             И были медленные дни…

             И были медленные ночи…

             Что могут изменить они?

             — И только жизнь была короче.

Я оценил Твой дар скупой

Руки взыскательной и строгой —

Волчец и терн в пыли земной

Ты положил мне у порога.

             И дымный хлеб, как ком земли,

             Угрюмой горечью политый,

             Чтоб эти годы не могли,

        Чтобы не смели быть забыты!..

ВЕЧЕРНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Оставшись жить, оставшись ждать,

Несу тебя, моя чужбина.

И вот года считает мать,

Когда опять увидит сына.

И я вернусь с чужих дорог,

Такой смирившийся и жалкий.

И робко стукну о порог

Концом своей дорожной палки.

…И будет вечер тих тогда,

Под крик стрижей над колокольней.

И будет сердцу больно-больно

За эти шумные года…

И будет вновь по-детски верить,

Подняв тысячелетний гнет.

И ветром Библии дохнет

От раскрывающейся двери.

О, как узнаю средь морщин

Твои черты, что, помню, были?..

— Ты крикнешь жалостное — «Сын!»…

И я растерянное: «Ты ли?»…

«Современные записки». 1928. Т. 35

ОТРЕЧЕНИЕ[66]

Повторят, и не раз еще, года

И этот день, и этот вечер синий

На берегу пустынного пруда,

Где кружит ветер легкий пух гусиный.

Еще не раз стремительной весне

Дожди отслужат светлые молебны;

Еще не раз подымет колос хлебный

Любовь земли в налившемся зерне.

— Но жизнь давно читая между строк,

Короткие, ничтожные тревоги.

Уже не жду, куда, на чей порог

Ведут меня вечерние дороги.

…Звезда полей прозрачна и светла.

Мне было нужно счастье не такое…

Моя душа просила лишь покоя,

Но на земле покоя не нашла…

«Воля России». 1929. № 2

КРЫЛЬЦО ИИСУСА

Острый месяц — серебряная подкова,

Поднятая Иисусом на дороге,

Гвоздиками звезд прибита снова

На синем небесном пороге.

Деревья, встопорщив ветки,

Смотрят, как сквозь прищуренные ресницы.

На весенние Богородичины пометки —

Кому цвести и плодиться.

А по двору веселые гуси —

Облака пушистые бродят…

Это у тебя, Иисусе,

Васильки на криничной колоде.

…Жалобная ночная птица

В поле потихоньку тренькает.

— Ах, на крыльцо Твое синее примоститься,

Хотя б на последней ступеньке…

НА ДАЛЬНЕМ ПУТИ

Вот так — поля и белый дом…

Бледнеет день в лазури ясной,

И месяц маленький и красный

Опять родился над прудом.

Все так же, в Туле или в Праге,

Идут дожди, шумят леса,

И молодые голоса

Поют по вечерам в овраге.

И та же жизнь — любви и встреч

Неизреченная осанна…

Как может сердце уберечь

Все то, что помнит так туманно?..

— Быть может, северные дни

Еще сиреневей и тише.

И сердцу, может быть, сродни

Ветряк, соломенные крыши,

Поля, дороги, скрип телег.

Божница на мосту покатом,

И голубой, вечерний снег

Под нежным розовым закатом.

Но что же сделать я могу?..

Как с неизбежностью поспорю…

— Так отъезжающие в море

Грустят о днях на берегу.

И кажется каюта душной…

Но что ж… Дорога — далека.

И сердце учится послушно

Словам чужого языка…

II

ВОЛЧИЦА

Жизнь моя, дикая волчица,

Выкармливающая Ромула и Рема,

Смотри, как легко мне молчится

В эту весеннюю поэму.

Я чувствую темную глину

Утлого моего сосуда.

Куда Великой Горшечник кинул

Маленькое, незаметное чудо.

Горчичное зерно, щепотку

Крутой и колющей соли

Для этой жизни короткой.

Для этой короткой боли.

И круг завершая вечный

Сквозь щемящие весны, — я знаю:

Это сосуд мой Великий Горшечник

На земном огне обжигает…

ВЕЧЕРНИЙ ГОСТЬ[67]

Без имени и без названья даже,

Плывущее к тебе — и без конца,

Какою кротостью мне о тебе расскажет,

Вечерним гостем стукнув у крыльца.

…Проселками, над золотою пылью.

Медвяный месяц, вскинув на рога,

Опять твоей неотвратимой былью

Сквозь крепь плотин зальет мои луга.

Скупой любви отяжелевший бредень

Тянуть со дна на золотой песок.

Не мною началось, не я приду последним

Искать следов твоих незримых ног.

И падать медленно… О, это ль — неизбежность?..

Но даже сердце может ослабеть,

Себя испепеляющую нежность, —

Последний дар — переписав — тебе…

НЕБЕСНАЯ ЗЕМЛЯ

Всегда о нежности, всегда о небывалом,

Не о себе — через границы дня…

Земным делам, таким пустым и малым,

Мой легкий щит — не выдавай меня!..

…Всегда о нежности, и пусть всегда не кстати,

Все попусту, все с сердцем невпопад.

Все — странником, куда глаза глядят,

И воином миролюбивой рати.

Не о земном, — но о земле моей.

Простых сердец вечернем водопое;

О кротости — через границы дней,

О нежности — через границы вдвое…

— Мой легкий щит, мое копье, мой меч.

Моя любовь!.. — И вот опять приснится:

Сквозь глубь ночей, чтоб всей душой истечь, —

Твои неизъяснимые ресницы…

СТИХИ О МОЛОДОСТИ [68]

Еще о нежности поют твои глаза,

Ковшом любви не вычерпанной глуби.

Еще тебе никто не рассказал.

Как горестно и сладко сердце любит.

Еще весь мир — дрожащий отблеск дня, —

Плывет вовне, тебе неуловимый.

И так светло и радостно звеня,

В нем всходят весны и нисходят зимы…

И в легких днях, еще таких простых,

Что сердцем кротким можешь ты заметить?

И что поймешь в скупых словах моих

Вот этих строк, рожденных на рассвете…

НОЧНОЙ СПУТНИК

Не узнавая комнаты и кресел,

В бессоннице блуждая наугад,

Где черный ветер стекла занавесил,

Я чувствовал — качался утлый дом

И рвался вверх от пристани ненужной

Земной корабль…

                И я один был в нем,

И плыл во тьме над этой ночью вьюжной.

— Нет, не один. Бродили мы вдвоем

Между постелью, креслом и окном…

И спутник мой шаг в шаг ходил со мною.

Его плеча касался я плечом

И чувствовал, как тяжко дышит тьмою…

Молчали мы. Что говорить? О чем?

…А поутру, когда рассвет туманный

Вошел в окно и лег у наших ног,

Я увидал, кто был мой спутник странный:

По комнате ходили — я и Бог.

«Воля России». 1928. № 1

БЕССОННИЦА ВТОРАЯ

Ни голодом, ни жаждой, ни разлукой…

Закрыть глаза… А сердце сквозь года,

Сквозь жизнь стрелою, пущенной из лука,

Летит вперед — и канет без следа,

Еще любя, и все тесней и туже…

И взгляд внимательный с соседней из планет,

Пройдя землей, нигде не обнаружит

Моей любви и кратко скажет — «нет!»…

…А в легком сне — и там я буду лишним, —

Что повторит, что вспомнит жизнь твоя?

Быть может — класс, быть может — сад и вишни,

И за холмом вечерние края…

И только стих споет о небывалом.

Но этой ложью сердцу не помочь.

— И снова вижу комнату и ночь,

И сбившееся на пол одеяло…

«Воля России». 1928. № 11

ВЫХОД ИЗ КРУГА

Тобой исполненный и замкнутый в тебе

И круг забот, и круг часов беспечных.

Ах, о какой блистательной судьбе

Еще мечтать в годах бесчеловечных?

Не для тебя ль крылами легких птиц

С листов газет над строчками событий

Летит мой мир сквозь золото ресниц

По звонкой, опрокинутой орбите…

Свисти и пой, веселый птицелов!

— Но сердце не почувствовать на ощупь.

Не для сетей божественный улов,

Что серебром еще в сетях полощет…

…И падая на камни, обомлев,

Не о тебе душа в припадке страждет.

Не о земном, но об иной земле

Святой восторг неутолимой жажды…

III

СТИХИ К МУЗЕ[69]

Так часто в тишине ночной

Росло крылатое движенье —

Небесное отображенье

Угрюмой горечи земной.

И сердце чуткое мое

Воздушные вбирало волны

И подымало острие

Приемником певучих молний.

И ты, вдыхая воздух талый,

В весенней, звонкой вышине,

Вот так же к Пушкину слетала,

Как и слетаешь ты ко мне.

И помнишь все еще, быть может,

Сквозные лепестки свечей,

И гулкий зал, такой несхожий

С дешевой комнатой моей.

И вот всплывает профиль смуглый

В воспоминаниях твоих…

— И робкий исправляя стих.

Мой черновик бросаешь в уголь[70].

«Воля России». 1929. № 2

ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ

Горит душа, как легкий пламень,

Над освященным бытием

И ночью на плече моем

Трепещет светлыми крылами.

               Днем, в суете и возбужденьи.

               Вдруг останавливаясь, жду

               Благословенную чреду

               Молниеносных пробуждений.

…И все прекраснее, и строже,

— У сердца радостный Сизиф —

Иная жизнь опять тревожит,

Мой вещий дух преобразив.

               И бьется, путы разрывая.

               Земною горечью дыша.

               Еще лукавая и злая,

               Но пробужденная душа!..

«Воля России». 1928. № 1

СТИХИ О КРЫЛЬЯХ

Безумный век, безумный ураган!

Как можно жить, как может сердце биться?..

— И вот опять летит за океан

Звенящая, распластанная птица.

И радио хрипит на площадях

Еще одно прославленное имя…

…Но ветер над домами городскими

Несет иных, легчайших крыльев взмах

Сквозь вечера и синие бульвары.

Над матовыми солнцами кино

Туда, в простор, где звездные пожары

И пыль миров, распавшихся давно…

Лети, душа…

                       И веки опуская,

В последний миг я видел, как легла

Из-за плеча на тротуар сквозная.

Большая тень раскрытого крыла…

«Современные записки». 1928. Т. 7

ПОЩАДА

…И вот пойми — есть в мире странный лад

Текущих рек и веющего ветра,

А у стиха медлительного метра

И паузы поют и говорят.

Но в музыке их вряд ли лучший звук,

Возникнувший из глубины вселенной,

Услышишь ты душой земной и тленной,

Не обожженной на огне разлук.

То не любовь, но чище, чем она, —

Прекрасная и кроткая надежда;

Весенний мир в раскрывшиеся вежды

Очей, с которых спала пелена…

…И чувствую — вот дни плывут, звеня,

Но, падая, не ткнусь ногой о камень —

Прозрачными и легкими руками

Он оградит и сохранит меня…

ПОДЗИМЬ

Холодный дым, сиреневый и зыбкий.

Плывет с утра в студеном ноябре;

И я, от крыш в хрустящем серебре,

И от тебя, и от твоей улыбки,

Вздохнув, свежо и остро опьянясь.

Хрустальный снег съедая с рукавицы.

Почувствую такую легкость птицы.

Такой восторг, такую синь и яснь…

— И вдруг пойму, медлительно и странно.

Иную жизнь, плывущую вовне,

И то, что мир давно стал тесен мне,

А раз взлетев, — лететь не перестану…

«Звено». 1928. № 1

ПУТЕВОДИТЕЛЬ ЗВЕЗД[71]

О, счастье утлое мое!

Ладья в грохочущей стремнине…

Любви сладчайшее копье

Груди восторженной не минет.

И вот, в предчувствии тоски,

Великолепной и суровой.

Гудят горячие виски

Твоею ласковостью новой.

О, бедная любовь моя…

Быть может, жизнь обрушит вскоре

В твои цветущие края

Свое бушующее море.

И что останется тогда

В полуразрушенной вселенной

Скупым и скудным дням труда

От этой радости мгновенной?..

Развеет ветер легкий прах

В дневном, сияющем просторе.

И кто почувствует в словах

Такое призрачное горе?

— Я эту боль благословлю

Руки слабеющею дрожью.

Ты, компас, служишь кораблю

Путеводительною ложью.

«Воля России». 1929. № 2

ЗВЕЗДА

Какая легкая любовь.

Какая нужная отрада…

— Так обвиваясь вкруг столбов,

Всползает плющ на стены сада.

             …Я задыхаюсь так легко,

             И так прекрасно умираю.

             И вижу — вот недалеко

             Дорога к найденному раю…

             Не ты ль введешь меня туда

             И в руки дашь цветущий посох,

             Когда, с небес упав, звезда

             Росой заблещет на откосах.

             И будут падать и сиять,

             Сиять и падать неустанно,

             Вокруг тебя, как кисея,

             Колеблясь медленно и странно…

             И я тогда любовь твою.

             Такую легкую отраду,

             Покорно в сердце раздвою —

             Земного райскому не надо…

             В последний раз коснусь земли

             Ногой — и призрачно растаю.

             И ты увидишь, как вдали

             Звезда зажжется золотая…

— А на земле ученый гном,

Из-за стекла обсерваторий,

Расскажет миру о твоем

Блестящем и прекрасном горе.

«Воля России». 1928. № 1

IV

СТИХИ О СОВРЕМЕННОСТИ

1

На склоне дней трагических империй,

Ногой — на трон, душой — на эшафот

Восходит розовый монарх. И вот

Далекий гул уже гремит о берег.

И по ночам за окнами дворца

Стоит без сна, испуганный и кроткий.

И в полутьме белеет профиль четкий

Привычного, монетного лица.

И видит вновь — слепительный огонь! —

На площади народ и гильотину…

И чувствует, как вновь ему на спину

Ложится чья то жесткая ладонь…

И от кошмара падая назад,

За пуховик широкого алькова,

Кричит во тьму нечеловечье слово

И слышит брань и пьяный рев солдат…

2

Республика в фригийском колпачке

На празднествах поверженных Бастилий

Красней, чем кровь.

             И вот в ее руке.

Как отблеском, у королевских лилий

Алеет шелк прозрачных лепестков…

…А с площади поспешный стук подков,

Дохнув по окнам воздухом сражений,

Гремит в Конвент. — И, падая с коня,

Охрипший всадник спит в изнеможеньи,

Едва сказав, ругаясь и кляня…

— Но в городе уж шепчутся в испуге

И знают все:

             Король опять на юге!..

3

Никто не знал, что приближался срок

Под дробь непогрешимых барабанов.

Когда качался в белой мгле туманов

На площади повешенный пророк.

Пылили по дорогам эскадроны.

Фуражки запрокидывая вбок.

Но немощен и хил был старый бог,

И немощны и хилы были троны…

И города, в преддверьи новых эр,

Заканчивая ежедневный ужин.

Еще не знали, что уже не нужен

Их крепкий мир, а вечный Робеспьер

Уже повел на плаху королеву…

— О, не жалей же, робкая душа,

Полей, приготовляемых к посеву!

Как можешь ты без радости дышать,

И можно ль жить без гордости и гнева?..

А новый мир, сменяя мир былой,

Идет в кругу иных тысячелетий

И так же дышит холодом и мглой

На медленном, чуть брезжущем рассвете…

4

Так началось — не освежали век

Кровавые, туманные рассветы.

И по ночам хвостатые кометы

Летели вновь и начинали век

Безжалостной и беспощадной эры.

Но люди говорили на углах

О счастии — и в грубых их словах

Горел огонь неистребимой веры.

…И как-то вечером, когда еще заря

Цвела вверху и золотила долы.

На площадь из ворот монастыря

Стремительно прошел Савонарола.

— И дым, и пепел выжженные дни

Вновь понесли в сияющее небо…

Но нищие уже просили хлеба,

И по ночам зловещие костры

Пылали по лесам и по дорогам.

Пересыхали реки от жары,

А женщины, на очаге убогом,

Варили суп из липовой коры…

И люди на углах уже молчали.

И лишь во сне вздыхали в темноте

О той недосягаемой мечте.

Что их всю жизнь вела через печали…

СТИХИ ОБ АНГЛИИ

Над Лондоном — восточная луна,

Раскосая, немая и глухая.

Над Лондоном — туманов пелена.

И сквозь туман — далекий вой Шанхая.

И во дворец дежурный офицер

Несет депеши сумрачно и хмуро.

И вот — плывут стрелки из Сингапура,

И моряки прошли через Танжер.

— Но яростная желтая толпа

Уже топтала в улицах концессий

Тяжелый флаг морской британской спеси

И консул ждал с револьвером у лба…

О, Англия! И твой удел изменчив!..

И ты под властью Правящей Руки.

А не твои ль завшивевшие френчи

Еще таскают в селах мужики?..

Еще, быть может, мельницы Йоркшира

Кружат новороссийское зерно;

А нефть и кровь стекают заодно

С страниц тобой диктованного мира.

И не твои ли ящики патрон,

Оставленные белыми в Ростове,

Не для тебя ли держит наготове

Москва, переправляя на Кантон!?..

И краснорожая, перемотав портянки,

Опять ползет по выбитым полям.

И вот под гром внезапных телеграмм

Снижают фунт внимательные банки…

Потом, когда опять через Суэц

Пройдут назад разбитые десанты, —

История запишет в фолианты

Еще одной Империи конец.

ОГНЕННЫЕ ГОРОДА

1

Из дансингов усталые мужчины.

Прижав, вели изнемогавших дам

Сквозь мглу ночей, где пел в огне реклам

Призыв любви, и вечной, и единой…

Взлетали на мосты автомобили,

С картавым криком падая в туман.

Хрипело радио над входом в ресторан

И задыхалось от вина и пыли.

По набережным черных, жирных рек

Бродили исступленные поэты

И бормотали мирные сонеты,

И слушали, как дышит новый век

Тяжелым и прерывистым дыханьем.

И видели: над жертвенником крыш

Клубится дым и всходит в ночь и тишь

Над той же древней жертвою — Страданьем…

2

В тумане вечера шпили далеких готик

Сквозь сеть антенн прозрачны и легки.

А люди умирают от тоски

За окнами холодных библиотек.

О, этих задыхающихся уст

Не осчастливить огненным глаголом.

Чтоб скучный мир был снова дик и пуст

Перед тобою, радостным и голым…

Как занести в распухший каталог

И поместить на полках библиотек,

Что вновь и вновь, сквозь темноту дорог,

Несут сердца тяжелый пламень плоти.

А над тоской, над пышной пылью книг

И гипсовым бессмертием Шекспира,

Средь льдов пространств трубит Архистратиг

О новом хаосе и сотвореньи Мира…

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЧАЙ

Контроль небрежно рвет билеты.

Вхожу.

             И вот до самых глаз

Над желтым озером паркета

Веселым ветром плещет джаз.

Льют электрические выси

Молочный душ и дымный пар

На шаг извилистый и лисий

Легко касающихся пар.

И воздух, ломкий и неверный,

Закруживает не спеша

Средь скользких столиков таверны

Тебя, бессмертная душа!

И этот зал, и люстры эти,

И скрипок яростный прилив

Несут, жужжа, в мое столетье

Туманный, блоковский мотив.

И вот над жаркой чашкой чая,

В пару качаясь, как змея,

Мне темным взглядом отвечает

Возникнувшая тень твоя…

Розовощекие спортсмены

Гремели кружками о стол

И клочья ноздреватой пены

Сбивали пальцами на пол.

И хохотали. И шумели.

И шли за женщинами в круг,

Ища в таком же ловком теле

Веселых, временных подруг…

…А тень качалась и грустнела,

У самых губ, у самых глаз…

Тогда, пронизывая тело,

Пропел смычок в последний раз…

И разорвав оцепененье,

В такой прекраснейшей тоске,

Я это медленное пенье

Занес на мраморной доске.

И стулья завернувши боком,

Я поклонился и ушел.

Оставив объявленье:

                                  «Стол

Занят Александром Блоком».

1929. «Скит». Прага

ВЫХОД ИЗ КРУГА 3

Тридцатилетняя

Жизнь стала медленней и проще

И в очертаниях скупей.

Прощайте, голубые рощи

Наивной юности моей.

И оставляя птичью сеть

Для тяжкой рукоятки плуга.

Проходит снова жизнь по кругу,

Чтобы сгорать — и не сгореть.

И на пустынную дорогу,

Огнем полуденным паля.

Сквозь молчаливые поля

Выводит вещую тревогу.

             Моя душа — остановись!

             Брось посох и сними котомку.

             И вот с травы сухой и ломкой

             Взгляни в сияющую высь.

             Там неизменно и высоко

             Путями призрачных орбит

             Плывут миры через зенит

             И возвращаются к истоку.

Не падай в страхе на пески,

Где тень полдневная длиннеет,

Когда увидишь, как виски

От легкой пыли побелеют.

             Не бойся и не трепещи

             В земном, слепом и темном теле

             С тобой любовь и радость пели.

             Как пели отроки в пещи…

Благослови ж за эту треть

Земную, верную подругу

И жизнь, идущую по кругу,

Чтобы сгорать — и не сгореть.

ПОЭМА ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ

Глава 1-я

Еще был четок шаг времен

В те дни под барабан столетий,

Еще прозрачный, легкий сон

Был тих и кроток на рассвете.

Еще играли по утрам

Горнисты медленные зори,

А ветер у оконных рам

Дышал прохладою со взморья.

И жизни краткая стезя

Вела такою кроткой далью,

Что и теперь забыть нельзя,

И освященную печалью,

И вознесенную мечтой.

Ничто не сравниваю с той

Прекрасной легкостью житейской.

Где было б счастием — дышать…

Ах, что теперь могу искать.

Здесь, в этой жизни европейской!..

И помню — столько долгих лет

Сияли в небе крылья птицы,

Еще хранившие от бед

Тебя, гвардейская столица!..

…В двенадцать — пушка. И развод

У Александровской колонны.

И Медный Всадник, опаленный

Морозным ветром невских вод.

А над торцами площадей

На шумных крыльях древней славы

Сквозь синь и звон горячих дней

Летел, летел орел двуглавый…

…Не Петербург, а — Петроград.

Так тверже, холодней и строже.

Простой Москвы надменный брат,

Такой иной и непохожий.

На гнили северных болот

Дворцов тяжелые громады,

На поле Марсовом парады,

И синий, зимний, звонкий лед.

Сады, гранит и кивера.

И дым ночей над дальней Стрелкой,

Пока в налете серебра

Октябрь не дрогнул перестрелкой.

Пока невероятный год

Не перервал тот век орленый,

В огне костров испепеленный.

Такой неповторимый взлет

Надменной византийской птицы.

И на пороге скучных эр

Железным шагом гренадер

Еще гремели дни столицы,

Уже сочтенные…

                                   — И вот

Февраль заводит хоровод.

Глава 2-я

Теперь в Европе, в полусне

Мансарды, спрятанной под крышей,

Что память бледная напишет

О той семнадцатой весне?..

Как вспомнить митинги и банты,

И пыл речей, и крик свобод.

Когда, вернувшись, эмигранты

Великий превозносят год!

И с поездов под сень вокзала —

Гром бесконечных марсельез

Летит войскам наперерез…

Из окон праздничного зала.

А на проспектах гимназисты

Сбивают медных птиц с аптек

И видят, как над далью мглистой

Цветет зарею новый век.

И новой радостью тревожен

Короткий, звонкий сердца стук.

И шашкой, вырванной из ножен,

Не разрубить сплетенных рук…

И к вечеру все тише, тише,

Все реже верный пулемет

Напрасно с черной, мокрой крыши

Густой, весенний воздух рвет…

Ах, помню, помню ветер алый

Над степью русскою. И вот

Уже клянутся генералы

На красном знамени свобод!..

…Теперь они, грустя в Париже,

Тщеславясь верностью царю.

Какою ненавистью брызжут

На ту февральскую зарю!

И, забывая бант и речи,

И выборы, и комитет, —

Наедине опять на плечи

Цепляют пару эполет…

Ах, все равно…

                           — Одни законы

Ведут наш мир в иных мирах.

Судьба последнего Бурбона

Звучит в различных именах…

А мне судьба моя дороже

Чужих трагических судеб.

И горек эмигрантский хлеб,

И каждый год — так горько прожит!

И каждый год — невозвратим,

И каждый день — почти безумен…

И там, вдали, велик и шумен

Четвертый, невозможный Рим!

Какими странными путями

Мечта столетняя цветет!

Над чьими тихими полями

Российский встанет небосвод?

И чьи спокойные дороги

Солдатский смеряет сапог,

И пыль воинственных тревог

На чьи опустится пороги?..

И солнце новых Аустерлиц,

Взойдя над старою Европой,

Наклонит блеск своих ресниц

В опустошение потока…

Глава 3-я

Мечты, мечты! Но Бонапарта

Не родила свобод заря.

И вот пришел на смену марта

Железный скрежет октября.

Еще дремал в рассветной лени

Российский девственный конвент,

Когда на площадь вышел Ленин,

В тревоге пулеметных лент.

И над столицей две Авроры

Огненноперстые взошли,

И чьи лучи сильнее жгли

Дворца опущенные шторы

На окнах золоченых зал,

Где крен российской непогоды

Уже не выправил штурвал

В руках неопытной Свободы.

И вот, не слушаясь руля,

Летит в бушующей стихии

Корма родного корабля

С певучим именем «Россия»…

………………………………

Пройдут года и, может быть,

Историй выцветшие фразы

В тиши спокойно свяжут нить

Невозмутимого рассказа

О прошлом. И забвенья дым

Затянет тихие могилы,

И внуки просто скажут: Крым,

И с равнодушием — Корнилов…

…Но был, но был железный суд

Мечты трагической и смелой,

И каплю этой крови белой

Сердца до смерти донесут…

Но, долетая до Орла,

Над грубой русскою Вандеей,

В борьбе неравной был слабее

Птенец двуглавого орла.

И он упал на скалы Крыма,

Где долго бился и кричал.

И этот крик его меж скал

Звенел тоской невыразимой…

О, бедный, яростный птенец!

— Не поняла тебя Европа.

И вот прорывом Перекопа

Борьбе положен был конец.

Глава 4-я

Уже на пристанях портов

Стояли красные форпосты…

Дымились сизые норд-осты

У кипарисных берегов.

И землю было бросить жалко

Для вспененных свинцовых вод.

И медлил каждый пароход,

Отчаливая вперевалку.

И медлила моя земля

На горизонте синей дымкой

И все вздыхала невидимкой

В снастях чужого корабля…

И к той же неизвестной цели

Почти за каждою кормой

В английской, вздувшейся шинели

Плыл труп, оставив край родной…

Как просто землю покидают

Твои угрюмые сыны!

Какой мечтой унесены

Их души к призрачному раю?

Как холодно в последний раз

Глядят на лес, поля и реки.

И смертью тронутые веки

Не закрывают больше глаз.

Не ты ль, душа, в безмерной жажде

Иного света и лучей

Глядишь из медленных очей

И этой медленностью страждешь?

Не ты ль спешишь, и сердца стук

Рукой задерживаешь вязко,

Чтобы трагической развязкой

Вздохнув, вспорхнуть на высоту…

И в снежном холоде вселенной

Сгорев, легчайшею золой

Лететь над скорбною и тленной,

Но незабвенною землей…

…Но жить, но жить еще могли

Неистребимые надежды.

Еще высматривая между

Водой и небом тень земли.

И наполняя котелки

Французским супом с чечевицей,

Еще вели на бой полки,

Топорща крылья мертвой птицы.

Так первородство вновь продав

За ту же вековую цену.

Плыл к югу, вспарывая пену.

Российский сумрачный Исав…

Глава 5-я

Был долог переход за море,

И только пятая заря

Увидела, как на Босфоре

Суда роняли якоря.

…Так некогда причалил Ной

На араратские вершины,

И голубь из земли иной

Вернулся с веткою маслины…

Земля иная приняла

То, что своя не захотела, —

Два переломленных крыла

И высь запомнившее тело.

Так, совершив сквозь глубь времен

Шестистолетнюю дорогу,

Был Византии возвращен

Двуглавый герб Палеологов…

Ах, не тебе крылатой быть.

Косое, ханское наследье…

Пора, пора твой герб сменить

На разоренного медведя.

Его давно британский лев

Ждет у персидского порога,

Когда пойдет он, озверев.

По старым, павловским дорогам!

Но павловские кивера

Равнялись на пустынный остров.

И их пустынное «ура»

Не колебало флагов пестрых…

Маршировали по песку

Под павловские барабаны

И в греческие рестораны

Несли весеннюю тоску,

Чтоб там, среди вина и шуток.

Международно опьянев,

Искать французских проституток

И находить — ростовских дев…

…Мошенники и дезертиры

Прогуливались по Пера

И в миссиях толклись с утра,

На пиджаки сменив мундиры.

И вот — в Париж, в Париж, в Париж!

Все пропуска легко устроив.

Летят в экспрессах «nouveaux-riches» [72]

Из добровольческих героев…

О, город славы и любви,

Людовиков и коммунаров!

Каштанной дымкою обвит

Весенний блеск твоих бульваров.

Но тульский пряничный дикарь,

Привыкший к жизни в три обхвата,

Смеясь, плюет на твой алтарь

Неотвратимого заката…

…Поют земле о Неземной

Шпили торжественные готик.

Здесь каждый камень мостовой

Умней российских библиотек.

И жизнь ограждена давно

От неуместных искушений.

И розовеет в смуглой пене

Тысячелетнее вино.

С какою легкостью небрежной

Любая из латинских дев

Бьет на арене страсти нежной

Кустарных русских королев.

И словно лживое сиянье

Уже рассыпавшихся звезд,

В весеннем, призрачном тумане —

Орленый через Сену мост…

Глава 6-я

О, Муза, друг мой, подожди!

Еще не кончен труд крылатый.

Еще закованы вожди

В непроницаемые латы.

И только мы с тобой вдвоем

С пути войны сойти посмели

И с мирным посохом бредем

Под звук пастушеской свирели

В страну мечтательных мансард,

Скрипящих лестниц и калиток,

Где разливает синий март

Благоухающий напиток.

И эта жизнь на рубеже

Иных эпох как призрак встанет.

— Но время быстрое уже

Смиряет грусть воспоминаний…

Чем заплатила ты, душа, —

Сияньем глаз ли, счастьем губ ли

За право горькое — дышать

Холодным воздухом республик…

Ах, и тебе холодной стать

Давно пора на этом свете

И так же вольностью дышать.

Как этот европейский ветер

кругах размеренных своих

Тысячелетнею свободой.

Ах, для тебя певучий стих

Звучит торжественною одой!

И петербургское окно

Сюда из северной державы

На утре дней великой славы

Петром прорублено давно.

И здесь, в Европе, о, недаром

Сквозь грохот корабельных дней

Стук башмаков его слышней

По амстердамским тротуарам.

О, Петр! Ты вновь и вечно прав!

Режь бороды, стругай и крякай!

— Здесь колыбель твоих Полтав,

Здесь опустил ты русский якорь!

И водолазы — уж не мы ли? —

Перед зарею новых дней

Подымут вновь в песке и иле

Концы заржавленных цепей…

Не мы ль — вторичное посольство

Твоей беспомощной земли,

Где позабыть мы не смогли

Стрелецких буйств и своевольства.

И в свете западной зари —

Загробный хохот Бонапарта:

— На ученические парты

Садитесь вновь, за буквари!..

Глава 7-я

Грохочут университеты

От гула русских каблуков.

О веснах чешских городов

Поют российские поэты.

Где в прорезь узкую бойниц

Холодным глазом смотрит вечность

На нежных, девических лиц

Сияющую безупречность.

Где только мы тяжелых скул

Несем татарское наследье,

Как отзвук орд, как смутный гул.

Уже далекий и последний…

Довольно грубой похвальбы!

Довольно азиатской лени!

Не изменить своей судьбы:

Перед Европой — на колени!

Смотри — самозабвенный труд

И героическая скука

Завет свободы берегут

Проблематическому внуку.

И хартий вольностей земных

Торжественную баррикаду

В дни католических святых

Для детского выносят сада.

И приучается играть

В песке республиканских скверов

Иная, радостная рать

Спокойной, мужественной эры.

Перешагни ж за рубежи!

В ветрах свобод — иные цели…

Мы умирать всегда умели,

А надо научиться — жить!..

И возвратившись в оный день

На дикие, родные пашни,

В глуши тамбовских деревень

Поставим Эйфелевы башни.

И запоет с антенных лир,

Над огородами укропа

Воздушный голос — «Труд и Мир!

Дано: Июнь, Тамбов, Европа».

Прага, 1928 «Воля России». 1928. № 5

СТРАШНЫЙ СУД

Экстренный выпуск рабочей газеты

Кричал курсивом — «Бросайте труд!

Завтра — конец света!

Послезавтра же — Страшный Суд!..»

— Бургомистр встречал на вокзале

Приезжающих ангелов и мямлил речь,

О том, что Суда на земле не ждали,

И о том, как трудно себя уберечь…

Бледные ангелы в серебряной вате,

Задыхаясь в поту, — был месяц май, —

Отвечали любезно, что в результате.

Конечно, все попадут в рай.

Женщины толпились у автомобилей.

Забыв на плите переваренный суп,

И плача, касались шуршащих крылий.

Сияющих копий и звонких труб.

Вздыхали влюбленные и жалели,

Что сегодня — последние ночь и заря,

И что раньше, не зная, две недели

Потеряли в кино и прогулках — зря…

Мужчины курили, читали плакаты,

И каждый был раздражен и зол,

Что за эту неделю не получит платы,

А в воскресенье не пойдет на футбол…

И только школьник был счастлив и весел,

Смотря благодарно в небесную синь.

За то, что теперь уже ровно — десять,

И, значит, не надо идти на латынь.

Да старая нищенка у костела,

Услышав с вокзала трубную весть.

Встала счастливою и веселой,

Потому что узнала, что Бог — есть…

«Воля России». 1929. № 4

ТРАМВАЙ № 2

У трамвая номер два — веселый проводник,

У трамвая номер два — шутливый вожатый.

— Мост. Поворот. И лязг. И крик.

Трамвай въезжает в витрину заката.

Сыплется в окна розовое стекло,

Поют тормоза о неожиданном плене.

Девушки в трамвае звонко и светло

Вскрикивают и садятся к мужчинам на колени…

Вожатый смеется и звонит — «вперед!..»

Проводник смеется и звонит — «на месте…»

Пассажиры скуку переходят вброд

И на том берегу садятся — вместе…

Из мути контор проглядывают глаза,

В дыму канцелярий щурятся от света.

Девушки говорят: «Простите, это — тормоза!»

— Но разве надо прощать за это?..

И разве странно, что за мостом

Сердце в вагоне прорастает сквозь крышу.

И тихо шепчет — «Мы выйдем вдвоем…»

А отвечая — почти не дышит…

И когда у парка остановится трамвай,

Влетев, как в туннель, в теплый вечер лета,

Проводник пассажирам на дорогу в рай

Выдаст бесплатно голубые билеты…

«Воля России». 1929. № 4

В ВОКЗАЛЬНОМ ОТЕЛЕ

На окнах отеля — бумажные розы.

У пыльных зеркал оплывает свеча.

По лестницам бродят свистки паровозов

И в комнаты входят — не постучав…

И смотрят: на отмели душной постели,

Бутылками бедствий с запиской сердец,

Бессонные люди считают недели

И едут в Стокгольм или в Порт-Суэц.

И стекла, звеня от сочувственной дрожи,

Опять провожают экспресс на Симплон,

Где в синих купе и томящ, и тревожен

Такой же летящий, полуночный сон…

И сразу решаясь — счета и билеты!

Сегодня — столетие скуки и лжи…

Но в ночь юбилея сигналы рассвета

Твердят семафорами — ехать и жить!

А завтра, проснувшись, не вспомнят, не вспомнят

Вчерашнюю драму над партером крыш,

Увидев внезапно из утренних комнат

Над дымом разлуки встающий Париж!..

«Воля России». 1929. № 4

ТЯЖЕЛОЕ ПИСЬМО

Кряхтя и согнувшись под ношей,

Письмо мне принес почтальон.

Он был утомлен и взбешен.

                        И сказал:

«В другой раз — наймите себе лошадь!

А я вам не вол!» —

— И сбросил письмо на стол.

             Доска у стола —

                        Лопнула,

Жалобно, как сигнал,

Атлантический SOS —

Из комнаты до небес,

На синий, далекий берег

Божественных Америк…

— Я отдал последнюю крону —

               Почти обед.

И сказал — «Очень тронут…

Простите, что больше нет…»

…Почтальон ушел, отирая пот.

Шаги проскрипели в саду.

Я разорвал конверт. А внутри —

Только пять слов. Вот:

                «Больше не приду.

                            Прощайте.

                                           Мари».

«Воля России». 1929. № 4

ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

Полдень разгоняет утреннюю мглу.

Весеннему солнцу не вылезть выше.

             Я останавливаюсь на углу

             И стою так долго.

             Что можно было бы на меня

             Для разных кино наклеивать афиши:

                        «Волга, Волга»…

                        «История одного дня».

             «Сегодня — несравненная Лилиан Гиш».

— Итак, я стою и смотрю:

В полдень из всех дверей,

Как крысы, покидающие трюм

Тонущих кораблей, —

Люди, люди, идут и идут…

Пять… десять… пятнадцать минут…

В одинаковых костюмах, с одинаковой прической,

             С одинаковой усмешкой;

Тысячи людей — однофамильцы и тезки.

Тысячи монет — не орлы, а решки

Самой обыкновенной меди,

С одинаковыми мыслями об отдыхе и обеде.

                             Это — тысячи зеркал

             Повторяют то же изображенье:

                             Водоворот движенья

             Среди бетонных скал.

И в этом хаосе театральном,

Улыбаясь безличьем лица,

И я был таким же зеркальным,

Таким же отраженным — только контур

Мысли, не продуманный до конца,

Картограммой забытого белого фронта,

В картинной галерее десятой весны,

Где бродят на цыпочках в тихих залах

Такие легкие и испуганные сны…

             — А улица гремела и повторяла

             Все тот же образ, сухой и точный.

             И я оглядываюсь, ища источник,

     Центр и ось

             Этих движущихся отображений,

             Как движет в испуге ветвями растений

             В гуще леса запутавшийся лось.

                              Это было похоже на цирковый трюк.

                              И я, разгадывая его, смотрю,

                              Как катятся ядра уличного грома.

             И средь них неподвижен только манекен

             В окне торгового дома…

Весенние люди болеют хрипкой,

             А он, из-за зеркальных стен,

             Улыбается розовой улыбкой

И смотрит, не мигая, прямо на солнце…

«Воля России». 1929. № 7

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЕ КОРОЛИ

Голубела весна и по-летнему крепла.

Перейдя второпях нерешительный март.

Начинаясь, Мессина[73] империй и пепла

Колебала расплывчатый желтый штандарт.

…И всегда, за барьером зеленых акаций,

Пухловатой рукой подрезая ростки,

Короли проплывали, как лед навигаций.

Ноздреватый от ветра, тепла и тоски.

               И покорно теряя дворцы и короны,

               Разводили ершей в деревенской глуши,

               Где на голых деревьях кричали вороны

               И дымились шершавые шалаши.

               Где рыжели, ржавея, осенние рощи,

               Как гербы на решетках дворцовых оград,

               Где, казалось, что жить — и грустнее, и проще,

               И еще невозможней — вернуться назад…

И когда, растрясясь на мужицкой телеге,

Привозил заговорщик помятый пакет —

               На всеподданнейшее — о побеге —

               Короли отвечали — «нет».

«Воля России». 1929. № 7

НА ПЕРИФЕРИИ

За окнами комнаты, в ряд,

Красные трубы дымят и дымят.

               Целую ночь до утра —

               Дымная феерия…

Утром заводы зовут — пора,

Вставай и сегодня, как вчера,

               Вставай, периферия!..

                               Сны причаливают на мель.

                               Скрипит деревянная постель.

                                           И вот —

                                           Человек встает.

               В комнате — тьма, в окнах — тьма,

               По углам — мышиная кутерьма…

                              В теле — тоска и дрожь зевот,

                              Ощущаемая как бедствие…

                                              А завод —

                                              Зовет и зовет —

                                               Утреннее приветствие…

Хлопает дверь о морозный порог.

По камням — грохот свинцовых ног.

Жизнь — это труд, и любовь — труд.

Слабые плечи не унесут.

Вольностей дух — суров и груб.

Великая хартия —

               Красных труб

               Красная Гвардия!..

«Воля России». 1929. № 7

ПОМИНАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Воскресенье — весенний день.

Такой голубой и белый.

Ты синее платье надень

На белое свое тело.

               Я подправлю крахмальную грудь

               Под черный пиджак танцора.

               И когда выйдем из дома — не забудь

               Сказать, что вернемся не скоро.

                        Пусть не ждут с обедом, и пусть

                        Не греют для тебя молока на ужин.

                        Сегодня белая грусть,

                        Как птица, над городом кружит.

                        Мы выйдем теплом вздохнуть —

                        И снега, и дожди иссякли.

                        Сегодня весь город чуть-чуть,

                        Как на любительском спектакле.

                                 Трамваи с поклоном выносят из-за кулис

                                 Жестяные венки трагедий.

                                  Спасательные круги для актрис

                                  От сердобольных соседей…

                        Мы и на кладбище зайдем —

                        Посмотреть на мраморное горе лилий.

                        Ведь мы тоже с тобой вдвоем,

                        Как белые ангелы на могиле.

                        Ты — над жалкой гробницей детей,

                        Невыполненных рождений.

                        И я — в крематориуме теней

                                      Сожженных стихотворений.

«Воля России». 1929. № 7

РОМАНС ИЗ РАДИО-ПАЛАСА

Расставаясь с любовью нездешнею

В конторе аэролинии,

На полюс посылкою спешною

Отправляю глаза ваши синие.

Это все, что осталось, чем пробили,

Замерзая, часы расставания.

Ледяной экспедицией Нобиле

Отъезжая на мягком диване.

          А вокруг —

Над платформами и баулами

Близорукий трепет зари

Звал по-пушкински Мариулою

Легкомысленную Мари.

          До свиданья, мой друг!

…Сторожат голубыми павлинами

Океанские зыбкие ночи.

Ваши руки летят цеппелинами

Над заливами Санта-Кроче.

А в горах предрассветный дансинг

Курит трубку меж трав и листьев.

Засыпают без сна в дилижансе

Утомленные контрабандисты.

И возница махает сомбреро

Вслед плывущему цеппелину.

— Это новая ваша вера

Подставляет покорную спину…

А ковбои, швыряя лассо

И ругаясь, идут на пари,

Что в гондоле первого класса

Пролетела, как смерть, Мари…

С громом лопнул Полярный Круг.

            Прощайте, мой друг!..

«Воля России». 1929. № 12

ВЕЧЕР В ЗООЛОГИЧЕСКОМ САДУ

Подымая оранжевые паруса

Над клетками зоологического сада,

Закат отплывал в тропические леса

Под флейты змеиного яда.

И тигры, прощаясь, рыдали навзрыд,

Протягивая лапы сквозь решетки палуб…

Смотри — в пустынях экватор горит

От этих пламенных жалоб.

И звезды падают в зыбь морей,

Синий смерч сквозь леса кораллов,

Над последней улыбкой Мэй Муррей

Опуская ночное забрало,

Когда обезьяны играют в носы,

Как ветхие старички в городской богадельне,

А тщательный Аптекарь выносит Весы

Взвешивать грядущий понедельник.

И негр-победитель колет копьем

Рассыпающиеся яблоки мертвой леди,

Меж тем как в саду, в черный водоем,

Кряхтя, опускаются белые медведи…

«Воля России». 1929. № 12

АМЕРИКАНСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Полосы и звезды над Белым Домом

Взвивают в небо шелковый свист.

Океанский ветер старым знакомым

Присаживается сыграть с президентом в вист.

Карты разлетаются по плитам террасы.

Чугунно хохочут железные короли.

Президент размышляет о чистоте расы

И топит в море эмигрантские корабли.

А ветер — уже над аэродромом

Воспевает священный консерватизм свобод.

И старый механик, благоухая ромом,

Сняв кепи, слушает и утирает пот.

Сам Линдберг, смеясь, заводит пропеллер.

У входа в седло садится ковбой.

«Прощайте, пишите!» — кричит Рокфеллер

И машет сухою и желтой рукой.

Но ветер все дальше, как с колокольни.

Раскрывая глазам горизонт дорог,

Путает бронзовые волосы Линкольна

Над черным чистильщиком сапог.

И затихает на пляже Пальм-Бича,

Где бокс и скука — скуловорот.

Где ночью в дансингах Беатриче

Танцует танго и виски пьет…

«Воля России». 1929. № 12

ВОЙНА И МИР

Дымились душные бури

В китайской фарфоровой вазе.

Вздувались в степях Маньчжурии

Желтые флаги Азии.

          Дышала жарче Везувия

          Северная Пальмира.

          Взрывали железные зубья

          Иссохшую пашню мира.

          …Индийские слоны трубили.

          Шипели малайские удавы.

          Священные крокодилы в Ниле

          Выползали в прибрежные травы.

          Еще в дымящейся груде

          Немецкие глаза у трупа

          Зияли, как жерла орудий

          Обстреливающего рай Круппа…

— Но сердце, сняв шлем и латы,

Сдавало последние окопы,

Алую кровь заката

Проливая в полях Европы.

          И билось в прекрасной муке

          Горячей, бессонной дрожью,

          Подымая пронзенные руки

          Над твоей искупительной ложью.

1929

ЕВРОПЕЙСКИЙ СЕНТЯБРЬ 1929 г.

Бессонные плимутские верфи,

Последние доски отбросив,

Улыбались, как жена Пентефрия,

Новому крейсеру — Иосифу.

О жизни, о счастье, о мире

Пели озера в Женеве.

Ветер вздувал шире

Плащ на Орлеанской Деве.

Причаливали дирижабли

К небесной пристани в Киле.

Красноармейские сабли

Цвели на кремлевской могиле.

А меж тем в зеленой Чехии,

Ночью, в мансарде поэта

Мышь ворошила доспехи

На мощах высыхающего лета.

И в полях, закругленных, как блюдце,

Через метры, футы и сажни,

Ночь шла темней и важней революций,

Под гулким небом распевая протяжно…

«Воля России». 1930. № 9

БРОДЯЧИЙ МУЗЫКАНТ

Скрипач, улыбающийся и хилый.

Достает из футляра горе

У ворот заколоченной виллы —

Перед собачьей аудиторией.

День осенний мглист и неровен

Предчувствием близкой разлуки.

Из отцветших кустов Бетховен

Протягивает бледные руки.

На окнах черные ставни

Цепенеют веками Вия.

Умирая от боли давней,

Прощаются с жизнью живые.

И скрипя золотою клеткой.

Кутаясь в шаль из Севильи,

Ангел любви над беседкой

Опускает намокшие крылья…

«Воля России». 1930. № 9

ЮЖНЫЙ КРЕСТ

Пиратский корабль обстреливал яхту.

Пока капитан пил коктейли в баре

И танцевал танго на качающемся полу,

Кочегар спустился в угольную шахту,

Где было так жарко, как в Сахаре,

Так, что сердце, сгорев, рассыпалось в золу.

Но оно было черное, и никто этого не заметил.

Пираты забрали стихи из каюты

И отплыли, подымая траурный флаг.

— Океанский день был просторен и светел.

Капитан записал: Десять градусов и 33 минуты.

И поставил крест в Малайском архипелаге. —

«Воля России». 1930. № 9

РАССВЕТ

Еще был воздух дымно-сер.

Плыл край земли по алой ленте.

Аэроплан, как Робеспьер,

Гремел в предутреннем конвенте

Смятенных облаков и был

Так нежно розов от дрожанья

Раскрытых над землею крыл

Уже плывущего сиянья.

Я распахнул окно…

                         Извне

В стеклянном воздухе рассвета

Такой простор раскрылся мне

Сквозь утреннюю свежесть лета.

И было слышно в сонный дом,

Как все влюбленней и невнятней

Воркует голубь под окном

На деревенской голубятне.

«Новь». 1930. Октябрь

ОПТОВАЯ ТОРГОВЛЯ РОЗАМИ

Загнанные паровозы

Рушатся круче ветра —

Форд покупает розы

На тонны и на метры.

…Блуждают в прохладных сенцах

В широкополых шляпах

Тени пряных эссенций.

Бессонный и душный запах.

Полевой, запыленный попик

Совершает мужицкие требы,

В свете земных утопий

Живым восходя на небо.

А в садах раскрывались печали

Белыми и голубыми

И головками качали.

Плавая в звездном дыме.

И сгорая, как траурный факел,

У железных дверей темницы,

Ночь клубилась пространством во мраке

И звала их, летящих как птицы…

А ветры и паровозы

Несли их алые вести

Далеким, холодным странам,

Где Форд покупает розы

На крылья аэропланам

Для свадебных путешествий…

«Воля России». 1930. № 11–12

ЦЕППЕЛИН НАД МОСКВОЙ

Цеппелин летел над Москвою.

И за стеклами воздушной каюты

Капитан качал головою,

Рассматривая сердце смуты.

«Не опускайте оконной рамы,

Чтоб не задохнуться от испарений муки…»

…Стоя на коленях, храмы

Протягивали к небу руки.

Лазарь и дочь Иаира

Звали — «Воскресни, воскресни»…

Бронзовой грустью мира

Пушкин вздыхал над Пресней.

— Кренился корабль под нагрузкой

Призывов, надежд и боли.

Внизу, на равнине русской,

Угрюмо молчало поле.

…Пассажирам под утро снится:

Ветер северный кружит хлопья.

России черная колесница

Красный гроб везет по Европе.

И смотрят в стеклянные дверцы

Мертвые, синие веки.

Громыхая, железное сердце

Переходит горы и реки.

— Ревели ветры в просторе

Ужасом ночных симфоний.

Но наутро все увидели море

И вишневые берега Японии.

«Воля России». 1930. № 11–12

СМЕРТЬ МИКАДО

Пароходы везли в тумане

Тяжелые, сытые трюмы.

Пел по ночам в океане

Вечности голос угрюмый.

Во дворце умирал Микадо

Осенним вечером хмурым.

Трепетали деревья сада

И бредили — Порт-Артуром.

Старый мастер вздыхал и плакал,

Курил смолу от удушья.

Рисуя аистов — лаком,

И землю — матовой тушью.

Тогда всеблагой и светлейший

Будда с рубиновым оком

Вышел из домика гейши

В порту, за английским доком.

Моряки, не узнавши, кричали

Хриплые, дымные шутки.

На тяжких крыльях печали

Кружили вторые сутки.

И когда душа, вырываясь,

Расплескала лекарство с ложки —

Голубой королевский аист

Стукнул красным клювом в окошко…

И Будда, отвернувшись, плакал.

И плакали в небе души

Над черным траурным флагом,

Нарисованным мертвой тушью…

«Воля России». 1930. № 11–12

ЭКСПЕДИЦИЯ НА СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС

Спрятавшись зайцем в капитанскую рубку.

Весна приплывала на советском ледоколе.

Он курил в снегах голубую трубку

И, кряхтя, ломал ледяное поле.

Весна перед зеркалом надевала серьги,

Мазала губы парижским «ружем»

И прыгала с палубы на Шпицберген,

В белую воронку ночи и стужи.

…По снегу кружили хвостами скунсы.

Через горы шли медведь за медведем.

Уснувшим спутникам белый Амундсен

Подымаясь кричал — Вставайте! Едем!..

Все ниже и ниже спускались медведи.

Шарили ветры в раскрытом чуме.

Полярное солнце, краснее меди,

Смотрело кровавым оком бездумья.

Снега засыпали весну и розы.

Весна отступала на ледоколе.

— Амундсен тихо засыпал под наркозом,

И врач ему сердце вырезал без боли…

Прага 1929 «Воля России». 1930. № 11–12

ЦВЕТЫ МАРГАРИТЫ

— Цветы, ароматы разлейте!

Цветы, вы ею забыты…

Детскими голосами флейты

Поют в саду Маргариты.

Вы чувствуете? — пахнет раем.

Вы видите: у нас крылья…

Мы взлетим, мы взлетим, мы взлетаем…

Мы весь зал синим ветром раскрыли.

          Мы над звездами ищем забвенья,

          Мы на землю нисходим — для муки.

          Мы ложимся легчайшей тенью

          На закате предсмертной разлуки.

          Только отблеск — мы чувствуем пламя.

          И к морям истекаем, как реки.

          Ты проходишь над жизнью, но с нами,

          И останешься с нами — навеки…

          Ночь восходит все выше и выше.

          Подымается Гость по ступеням.

          Но и в голосе лживом ты слышишь

          Только отзвуки вечного пенья…

1930

БЕЛЫЙ СЛОН

Над закатом, над смертью, над всем —

Золотые медузьи глаза

На пастуший глядят Вифлеем,

Смотрят слишком далеко назад.

И тогда без числа и без мер,

Гробный камень отбросив сам, —

Из тебя, из гробниц, из пещер

Я везде восхожу к небесам.

Я расту на эстрадах дождей,

Я врываюсь в оркестр городов,

И с тобой в неизбывной вражде,

Отдаю тебе сеть и улов.

Но ты плачешь, что мой небосклон

Покрывает и сумрак, и ложь.

Но ты плачешь, ты видишь сквозь сон,

Что и ты, как звезда, упадешь.

1930

НЕБО ПОЛУНОЧИ

По небу полуночи ангел летел.

М. Лермонтов

Поживи, посмотри и подумай:

За границею хмурь и осень.

Корабли нагружают трюмы.

Умирают по паркам лоси.

Да и ты голубеешь и молкнешь,

В красной шапочке бродишь в лесу.

Этот серый безжалостный волк нам

Держит счастье твое на весу.

Ты приходишь, ты просишь, ты молишь,

Закрываешь руками закаты.

Ты разводишь мосты, для того лишь,

Чтоб проплыть твоим телом крылатым.

— Над зарею — дыхание стужи.

Вой оркестра в стенах зоопарка.

Над зарею все выше и уже

Триумфальная черная арка…

Это ночь возникает из глуби.

Ты подносишь свой кубок ко рту.

И летишь, и серебряно трубишь

Над эскадрами в гулком порту.

1930

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПАРАД

Покрикивал сиплым альтом

Горячий клубок машин,

Колесами по асфальту

Печатая елочки шин.

          Вот и Рождество для бедных,

          Бедное Рождество!

          — Трубы народов медных

          Кричали: «Ваше-ство!»…

          Старый, обрюзгший герцог

          Сползал на луку седла.

          …Птица вырывалась из сердца

          И вырваться не могла.

          И все казалось — из строя

          Шагнет и повалится труп.

          И шлем улыбку откроет,

          Замолкших на Марне губ.

          И ветер опустит бархат

          Изъеденных газом знамен

          Под копыта коня монарха.

          Под пяту проходящих времен…

          — Дети собирали елки.

          Оставшиеся от шин.

          В лесах завывали волки

          Осипшим альтом машин.

          Под ветром лохматые птицы,

          Ныряя, летели вбок.

          Обугленные страницы

          Листал над полями Бог…

«Воля России». 1931. № 5–6

БИБЛЕЙСКИЙ ЛИФТ

Вчера и сегодня, прикован навек,

От стойки в подвале, от гнева и рюмок,

Вскипая покорной печалью Ревекк,

Как песнь эмигранта взлетает из трюма.

Гудя подымается трубкою ртуть —

Под вечер термометр домов лихорадит,

Выкачивая тепловатую муть

Ночных кабаре на садовой эстраде.

И вот фонарем посветив в вестибюль,

Где скучно, где мрачно, где звери и птицы,

Где с улиц промасленный, синий июль

Войдет как монтер и в кабинку садится, —

Ты всходишь, плывешь и сквозь волны времен

Почтительно скалишь скафандр водолаза

И, крякнув, извергнешь десяток Ион,

На берег контор вознеся по заказу.

И вновь, наяву или только во сне,

— Не вспомнить, не вспомнить… — но сон одинаков:

С земли до небес и белее, чем снег,

Воздушную лестницу видит Иаков…

Так к пристани ж! к небу — и благослови!

И я возношусь над пространством и страстью

Поющим святым ослепленной любви

Над прошлым, над тьмою, над львиною пастью…

…А к утру опять сквозь туманы и плач

У рамп революций веселое соло:

Над городом черной рукою палач

Подымет за волосы мертвую голову…

«Воля России». 1931. № 5–6

ЗВЕЗДНАЯ СИМФОНИЯ

Крылатый лев, подняв крыло, как парус.

Въезжает в мир, в зал, в зрителей, в меня.

И беглый отблеск черного огня

Взлетает вверх, во тьму, на третий ярус.

          …Я встаю, я готов помочь.

          Укротитель, ты сердце плавишь!

          Ты душу сжигаешь, как ночь,

          На белом рассвете клавиш.

          И мир воскрешая как звук,

          Ты ширишься траурным эхом

          Над мертвою бездной разлук —

          Небесная весть и утеха…

— А в дверь колотя кулаком,

Задыхаясь, шипел как пена

Пришелец в плаще голубом:

«Впустите! Я — тень Шопена!

Скорее, симфония звезд

Пружиною бьется в ухе!

Я должен, пока еще мост

Не поднят и бродят духи»…

          И плащ на куски изорвав.

          Рыдал и грозился чертом…

          А лакей во фраке потертом

          Убеждал: «Уходите, граф…»

«Воля России». 1931. № 5–6

ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ

В лощину, где дымный отель

Клеймо на снегах выжег,

Ледник, словно Вильгельм Телль,

Съезжал, по ночам на лыжах

И в окна стрелял, как в цель…

Падала в пропасть альпийская серна.

Блуждая, дрожали во льдах закаты.

Плыли в пространствах, легки и безмерны,

Магнетических бурь голубые раскаты.

Стрельчатый бархат рос на окне.

Мисс кутались в соболя.

Весна приходила — и нет как нет.

Сегодня — тридцать ниже нуля,

И серна жарится на огне.

— Часы в вестибюле ходили вразвалку.

Чернели стрелы, вонзившись в «три».

Горы смотрели — им было не жалко:

Люби, ненавидь, живи иль умри.

Но для любви одной жизни — мало,

И много — для ненависти. Замерзай!

…Ночь шевелила змеиным жалом

И наводила слепые глаза.

Ветры крутили бумажный кораблик.

Взлетела ракета у входа в тир.

— Разве руки твои не озябли

Держать на ладонях яблочный мир?..

Засыпала, нахохлившись, черною птицей

Тень, как орел на песке арены.

— Ты видишь — призрак любви двоится

И плачет в пространствах призывом сирены.

Тель пускался за нею в путь.

А в спальнях мурлыкал газ.

Укрывшись, дремали постели.

И всю ночь, не смыкая глаз.

Смотрели сквозь стекла ели

На твою голубиную грудь,

В крови от стрелы Телля…

«Воля России». 1931. № 5–6.

НОВЫЙ КОЛУМБ(Лирическая поэма в 7 занавесах)

1

Искушение

Подрезывать ветки и в клумбах рыться.

          Поливать цветы на окне…

— Горожанин, смотри, этот черный рыцарь

          Подъезжает к твоей стене!

                        И леса, и зеленые горы

                        Защищают твой тихий мир.

                        Здесь чужды золотые шпоры,

                         Громы труб и шепоты лир.

— Горожанин, послушай, как ветер снов

Шелестит голубыми знаменами мая

Над прудом, где плывет и поет рыболов.

Весну на трезубце любви подымая.

Стучатся, стучатся и в дверь, и в окно

Прозрачные пальцы дождей и сияний.

Смотри — здесь печально, здесь — пусто, темно.

Там — синие звезды цветут в океане…

Любовь наклонилась… И в черном крыле

Мохнатые розы пылают над ухом.

И в зареве страсти, в корчме, на столе

Дрожащие свечи дымятся и тухнут…

Горожанин, ты чувствуешь — запахом клумб

Усмиряют сердца и радеют о вере.

Горожанин, прощай же! Сегодня Колумб

Паруса подымает цветущих Америк!..

2

Появление Колумба

Ты входишь в сон обугленным лицом.

Как христослав, индийский царь со смирной.

И вот поешь. Клонится смерть венцом

И вторит жизнь твоей любви всемирной.

…И циркулем все карты исколов,

В журнал надежд записывает — удаль.

И мечется. И вот поет без слов.

И входит в сон…

                             — О, что скулишь ты, пудель!

Горбатый нос над парусом повис.

Века, века… А все считаешь ребра?

Корабль любви вновь пристает на мыс

Надежды-злой, или надежды-доброй…

Но ты — не негр. И ты — не кочегар.

Полночный бар — не капитанский мостик.

И ты идешь, скучая, среди пар,

И пьешь вино или играешь в кости.

И входишь в сон, как в корабельный люк.

Моря гремят и бьются грудью в берег.

Ты ищешь встреч. Но, жаждая Америк,

Все ж больше их ты любишь — песнь разлук…

О, вечный гость! Что я тебе отвечу?

— Ты как заря восходишь вдалеке

И из зеркал идешь ко мне навстречу

И держишь мир в протянутой руке…

3

Песня отплытия

Ревели моторы, гремели цепи.

Прожекторы рвали мглу.

Махали платками, зонтами и кепи

Оставшиеся на молу.

Уже запевали песню простора

Ветер, корабль и звезда.

— Прощайте, не ждите, вернемся нескоро,

А может быть — никогда…

Пел за кормою последнюю песнь

Серебряный ангел разлук:

Надежда — сияет, любовь — воскреснет,

Вера — сильнее мук…

             Но если, но если в родную гавань

Корабль не вернется наш, —

Помните, помните — вечную славу

Заслужил его экипаж.

И там, при дороге, в лощине, где высох

Родник и песком занесен, —

Поставьте Распятье и траурный список

Наших безвестных имен.

И Христос, открывая глаза, сквозь муки

Будет видеть всегда,

Как в наши из моря поднятые руки

Опускается с неба — звезда…

4

Гольфштрем (Песня Колумба)

Ты обнимаешь, как друг,

Гремя со стола посудой.

Ты отклоняешь на юг

Северный мой рассудок.

И наплывая, как страсть,

Горячим и черным валом,

Ты соблазняешь упасть

С медленных досок палуб.

Кровью стекая — из жил.

Из коры рассеченной — соком, —

Ты поешь из последних сил

О прекрасном и о высоком…

Соумышленник, друг мой, брат!

Разве можно бросить рули?

Разве можно вернуться назад,

Не найдя неизвестной земли…

Разве можно закрыть глаза,

Разрушая парад веков,

Снять, как ставку с кона, — азарт

Ослепленных судьбой игроков…

И ты кружишь — rouge et noir! [74]

И бросаешь шхуны на мель.

Где пылает прекрасный пожар

Неизвестных, сожженных земель!..

5

Сочельник в океане

Океанский рассвет прищуривал бельма.

Мачта, скрипя, ходила цаплей.

Всю ночь в сочельник огнями Эльма

Плавучею елкой горел корабль.

Волны звенели как флейты и скрипки

В тягучем псалме предрассветных вод.

Немые рты раскрывая, рыбки

Вокруг корабля вели хоровод.

Легко, веерами, рассветы морские

В иллюминатор качал океан

И слушал, как в радио «Ave Maria» [75]

Серебряным голосом пел Ватикан.

И, поднимаясь наверх из трапа

Родным восточным ветром вздохнуть,

Думал матрос — то король и папа

Благословляют, Колумб, твой путь!

6

Песня предчувствия

Напрасно, напрасно покинули порт вы —

За море цепью двинулись тучи.

Смотрите — над вами все выше и круче

Уходят в путь тихий — за мертвым мертвый…

— Опаловым ветром мы веем над сушей,

В морях — мы туманом вас настигаем.

Мы бродим столетья меж адом и раем.

Мы — ваши надежды, сердца ваши, души…

И млечным путем протянувшись над вами.

Мы в вечность впадаем — безбрежным устьем.

И дышит вослед нам черное пламя

Ваших тревожных и смутных предчувствий…

7

Бедствие

Мы подымали тяжкий флаг

На гнущейся от ветра мачте.

Туманный странник, бос и наг,

Шел к нам и говорил — «Не плачьте!»…

Гремело море на пиру,

Вздымая вспененные кубки,

И рвало цепи на ветру.

Топя спасательные шлюпки.

………………………………

Колумб, ты видишь — я умру…

……………………………

О, сердце алчущих морей!

Ты дышишь, тверд и неподвижен,

Над горстью смуглых янтарей.

Ты дышишь — и сквозь ветра вой

Шевелишь прядь волос дыханьем,

Звучишь, как семь ветров в органе,

И пахнешь небом и травой…

……………………………

Ты подымаешь кубок свой…

…………………………………

И был за нас последний тост

У берегов безвестной суши.

Но странник, выросший до звезд,

Взял наши трепетные души.

И вот над жизнью и тоской,

Над жаждой вымысла о чуде,

Поднял прозрачною рукой

Он наши головы на блюде.

И мы увидели — вдали

Тел наших бренные личины

Выносят волны из пучины

На берег радужной земли…

— Сияй, сияй звезда предтеч!

Клонись над черными волнами!

Какое счастье — вместе с вами

Земное сердце не сберечь!

1930

«Воля России». 1931. № 7

ЮБИЛЕЙ РЕСПУБЛИКИ

Сегодня на улицах свято.

Голуби клевали прямо из руки.

Сегодня на могилу Неизвестного Солдата

Известные люди несли венки.

          Кроткий полицейский в перчатках и шлеме

          Играл на перекрестке благородную роль.

          На углах с часов улыбалось Время,

          Как в парламенте улыбается король.

— А день был ясный, день был жаркий.

Текла, как из сердца, кровь знамен.

Сегодня даже в Луна-парке

Негр из оркестра был влюблен…

Он пел и плакал на эстраде,

Черную розу ловя в бокал, —

Счастье! Счастье… —

                               — А счастье сзади

Уже гремело прибоем у скал.

…Вечер был дальний, сквозной и гулкий.

          На пробковом поясе зорь и роз

          Любовь выплывала в переулки,

          Меняясь — до и после слез.

          И всем казалось, что просто даром,

          Без лент и венков над головой,

          Стоял на посту у ворот казармы

          Солдат с ружьем — и еще живой.

1929–1931

ДОЖДЬ НА ФРИДРИХСШТРАССЕ

Уж краток день. И за окном — прохлада.

Студеный меч пронзает сердце мне.

Был долог миг, пока я в вечность падал,

Летя ко тьме с тобою наравне…

…А в городе я выходил из дому,

Брал кепи, светр [76] и черный, ломкий плащ

И кланялся — мне было так знакомо

Все: вечер, дождь и нудный, детский плач.

Блестел асфальт на мокром Фридрихсштрассе.

И кузов лоснился. Я ночь держал в руке.

Алмаз дождя чертил стекло у кассы,

Прожектор гас — и луч шипел в реке.

Я выходил и речь держал к пространству

На кафедрах пустынных площадей.

Ты из морей вела свой звездный транспорт,

Подняв соски серебряных грудей.

И SOS приняв на телеграфе,

В наушниках — в пространствах был мороз —

Ты, не доплыв, сошла на пристань

И шла в тени сквозь душный воздух роз.

По белым плитам ломкий стук сандалий

Проворно крался за тобой как вор.

Ты шла сквозь память. И над черной далью.

Зазеленев, качнулся семафор…

1930

«Воля России». 1932. № 4–6

НОЧНОЙ ПРИЛИВ

Голубые шары [77], просветленно светясь,

Изливали больничную нежность трамваям

И за окнами пели: — о принц, о мой князь!..

Как сердца, от высокой любви истлевая…

Но огромная ночь подходила горой,

Возложив небеса на покатые плечи,

И стояла над миром, как древний герой,

И тушила дрожащие скрипки, как свечи.

…Истлевали сердца фосфорично светясь.

Подымались со дна студенистые звезды.

Дикий сумрак морей над крылом твоим, страсть.

Колебал отягченный и траурный воздух.

И поломанный веер встопорщенных крыл

Волоча за собой и хромая от злости,

По песку вдоль шумящих морей проходил

Бледный призрак в студеном декабрьском норд-осте.

Наступает зима на полуночный край.

И, чернея в снегах, ты разбит и низринут.

И опять ослепляющий огненный рай,

Повернувшись, плывет ювелирной витриной.

Замерзает над пальмами сальный отель.

Заметает проспект черный ветер Кавказа.

Жарко дышит, меха раздувая, метель

Над прозрачною тенью закрытого глаза.

Прогоняя зевотой полночную дрожь,

В автоматах, над пивом, над скукой и тленьем,

Ты украдкой шершавую руку кладешь

На горячий и матовый бархат коленей.

И гранеными кружками стукая враз,

По столам проливая тяжелое пиво.

Все глядят сотней пар обезумевших глаз

На внезапно возникнувший грохот прилива…

Раскрываются недра под черным крылом,

Тухнут скрипки оркестра и сыпятся стены.

И сквозь окна и двери шагнув напролом,

Ночь выходит на сцену из бури и пены…

— А в воронках смерчей опускаясь, горя,

Корабли отпускают надежду на волю.

С ней ты двинулась, ночь. И грохочут моря,

Обдавая чугунными брызгами полюс…

1930

«Воля России». 1932. № 4–6

ГОСТИНИЦА ПРИВИДЕНИЙ

Недвижное пламя пустынной зари

Стояло в осеннем и диком проспекте.

И, кажется, нас утешало: — умри,

Усни, улыбнись — жить не стоит, и негде…

В осеннем проспекте отчаливал мир.

Вертелись волчком турникеты гостиниц,

Где с желтого воска полов, как вампир.

Мертвый воздух вдруг когти протянет и кинется…

Мне душно… Мне душно!..

                                     — А вы тоже так

Томились и бились на черной планете?

И вы задыхались от ветра атак?

И вы? — Но вы вечны, вы — воздух столетья…

Какою свистящей и горькой стрелой,

От края до края — все сердце навылет —

И вы пронзены на подушке ночной.

Трепещете жизнью и смертью — не вы ли?

— За окнами сад под дождем трепетал.

Летели сквозь ночь голубые экспрессы.

Плыл танго хрустальный и медленный вал

Над сном, над курортом, над сердцем и лесом.

На станции в дебрях кассир, как скворец

Клевал из окошка: — «Откуда? Из Рима?»…

— Шел дождь привидений. Надеждам — конец.

Но вера, но жизнь — это неистребимо.

Томитесь, рыдайте, — но разве не вы

Восходите к небу над каждым столетьем.

Смотрите — над вами, вокруг головы,

Колеблется воздух в мерцающем свете…

Века — но все то же! Века — и опять.

Ступая все выше, мы — вместе, мы — вместе,

Тяжелый багаж вероломства и мести

Привыкнув по станциям — забывать…

Приезжий, смотри же, ты — тонешь, ты — в море.

Гостиница светится смертной тоской.

И только любовь в погребальном уборе

Глядит из-за стекол — и машет рукой…

1931

«Воля России». 1932. № 4

ВЫШЕ НЕБОСКРЕБОВ

Как жаль, что в Европе нет небоскребов.

Чтобы моя душа

Могла развеваться, как флаг созидания.

На самой верхней балке конструкции,

Приветствуя поступь надзвездных судеб,

Идущих облачно над тобой.

Ты бы закрыла пустые впадины

Окон, ослепших от копоти и мелочности, —

Легкими складками торжества.

Ведь ты, как Адам на рассвете рая,

Должна назвать миллионы вещей,

Чтоб они жили в прозрачной вечности,

Светясь твоим разреженным светом,

Так, чтоб лебедки портов и построек,

Распевая в дыму лебединые песни.

Отлетали бы стаями — в бессмертье.

И только ты, оставаясь на пристани,

Будешь подымать фонарь отплытия

Своей желтеющей, человеческой рукой…

«Скит». I. 1933

ЗВЕЗДА АТЛАНТИДЫ

В ночь после смерти дымился в свечах Эдиссон.

Звезды летели над яблочным садом в Тамбове.

Над горизонтом широкий полуночный сон

Шел наклоняясь, как ангел, сраженный любовью.

Ангел мой! Ты ли вдруг в поезд, мерцая, входил

На остановке в последнем рабочем квартале.

В радио пел. И в кино с полотна говорил.

В аэроплане летел — и крылья на солнце пылали…

О, пропылай надо мной еще тысячу пышных веков!

Веет бессмертьем торжественный веер заката.

Видишь, как жизнь отягчает твой бедный улов,

О, рыболов мой! Ужель и за это — расплата?

Чем ты заплатишь, откуда возьмешь свой обол?

— В сети антенн бьет прибой вневременного гуда.

Вихри хрипят. А в конторах, подпрыгнув на стол,

Бегут, рассыпаясь, сухие персты Ундервуда.

Эти ль персты, разыграв — как концерт — бюллетень,

Вдруг запоют, зарыдают, что жизнь все короче,

В горло, как в скрипку, вонзясь за утраченный день

Перед лицом неожиданно глянувшей ночи.

Может быть, ночью и я, на разливе взволнованных лет,

Трепеща как святой и прощая земные обиды.

Ринусь в темный простор по шумящей дороге комет

От последней горы потонувшей в морях Атлантиды…

«Скит». I. 1933

НЕУЗНАННЫЙ ГОЛОС

Непонятен, дик и непорочен.

Словно флагом огненным обвит,

Над густым амфитеатром ночи

Бродит голос праведной любви.

Он проснулся, ничего не помня,

В первый раз увидев ночь — и свет

На полу огромных черных комнат,

Серебром упавший на паркет.

Встал и вышел.

                 Мир был пуст и ясен.

И, раскинув крылья над кино,

Он запел, бессмыслен и прекрасен,

И стучался лапами в окно.

…И всю ночь он плыл. Не умолкая,

И об стены бился, как слепой.

Голубей разбуженная стая

Крыльями плескалась над толпой.

И всю ночь сквозь грохот ресторана

Жизнь он звал, он звал любовь мою.

И, охрипнув к утру, у фонтана

Жадно пил холодную струю.

Дикий и взъерошенный, как заяц.

На заре он вымок и продрог.

Так ушел, домов едва касаясь.

И никто его узнать не смог.

1933

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДУШИ

Неподходящий климат отменив —

Пустынь и зорь, остолбенев с вокзала,

Душа проявит черный негатив

И выставит в небесных окнах зала.

И влажный день, как пестрое яйцо,

Весь в крапинках сырых вороньих криков,

Дохнет весной и жалостью в лицо,

К сиренам труб мечтательно привыкнув.

С полей апрель проходит налегке

Растапливать разряженные парки.

Он руку протянул ей, а в руке —

Твой первый день, блистательный и яркий.

Прохожим был невнятен тот язык,

Но явственным — ответ и возвращенье.

И радости, которым птичий крик

На целый век надпишет посвященье.

БЕЛЫЙ КРЕСТ

Тусе (неразб.)

Ты плачешь ночью во сне —

И другая жизнь тяжела.

В этой первой твоей весне

Ты так тихо и сонно жила.

А вокруг поезда бегут,

В небесах самолеты гудят.

Все тебя — и сквозь сон — зовут,

Чтобы ты вернулась назад.

— Помнишь музыку по вечерам,

Лунный город и древний мост?

Помнишь, помнишь? Останься там,

Под охраною верных звезд…

Ходят в мире любовь и труд.

Метят двери белым крестом.

Перед дверью руки растут.

Закрывая от бури дом.

И ветвятся руки твои.

Чтоб коснуться, закрыть, помочь…

Ослепленные соловьи

В них поют целый день и ночь.

Ты им вторишь в полночный час

И, проснувшись, расскажешь мне,

Как закат пламенел и гас,

И не мог догореть в огне.

Видишь, в горе бессмертней жизнь!

Не жалей же, что счастья нет.

Над тобой эта древняя высь

Проливает безбрежный свет.

Полотно окружных дорог,

Как змея, обползает наш дом.

— Я для жизни тебя сберег

И отметил белым крестом.

ПИСЬМА РАЗЛУКИ

Вокзалы гремели, как землетрясение,

И воздух был душен от слез и разлук.

Солдаты из Армии Спасенья

Пели псалмы и теснились в круг.

Мы расставались и уезжали.

За блудными стеклами рос восход.

Теплое облако нашей печали

На окнах купе обращалось в лед.

          И леденея, и холодея,

          Звездный экспресс замерзал в пути.

          Мы уходили, уже не надеясь

          Когда-нибудь снова на встречу прийти.

— Но ты упрямствуешь, повторяя

О вечности жизни у врат крематория.

Но ты колеблешь ограду рая

Внезапным прибоем земного горя.

И, изнемогая, все просишь упрямо

Хоть отзвука, эха любви и веры,

Пока столетье топталось, как мамонт,

У первобытной твоей пещеры.

          И только пьяный тапер в трактире,

          Все письма разлуки сыграв без нот,

          Под утро тебя убедил, что в мире

          Любовь под рояльною крышкой живет…

«Скит». II. 1934

ПОЛУДЕННОЕ СИЯНИЕ

Ты чертишь планы торпеды.

Регуляторы и тормоза,

В нестерпимом сияньи победы

Закрывая щитком глаза.

Воспаленное сердце вокзала

Гремело всю ночь без сна.

Над тобой звезда дрожала

И плыла над тобой — весна!

Ты вставал в лихорадочной дрожи

Над пространством, над дымом планет.

Ты кричал, что еще не прожит

Ряд твоих журавлиных лет…

— В портах, трепеща под рукой коменданта,

О море, о счастьи просил телефон.

Это вскипевшая жизнь эмигранта

Пела из трюмов с тобой в унисон.

          …О, ты иссякнешь, как скудный родник.

          Тенью по полдню проходить твой жребий.

          Только на миг ты из бездны возник —

          И вот растворяешься в блещущем небе…

          Но столько сияний и столько звуков

          Колеблет воздух твоих дорог,

          Что ты, постигая восторг и муку,

          Больше бы их вместить не смог.

«Скит». II. 1934

СИНЯЯ БОРОДА

— Сто душ, сто форм. И вечный рай.

Благоухай и отдыхай,

Но только жизни не коснись и

Всегда, во сне и наяву.

Жди — я вернусь и позову

Шумящим ветром в синей выси…

………………………………

Но жизнь, но голос, песнь твою

Не удержать в пустом раю,

В благоухающей темнице.

                      Ночь и день — вечный плен.

                      Голос вырос выше стен.

                      Озирает даль и высь.

                      Сердце, сердце — обернись!

                      Кто томится? Кто томится?..

                      — Друг мой, друг мой — это ты?

                      Слышишь зов из темноты?

Кто там? — ангел, зверь иль птица?..

…В поле темный шелест трав.

И, палец кровью запятнав,

Ты отворяешь дверь темницы.

                      Кто же прав?

Это желтый дынный склад,

Это желтый дынный дым

По рукам течет твоим,

Душно липнет на губах…

                      Нет… Ах!

Это головы лежат!..

Дверью — хлоп, и назад.

……………………………

Все прекрасно и безмолвно.

В дальнем море ходят волны,

Веет ветер в вышине

Над мостами, над домами

О прекрасной светлой даме,

                      О тебе и обо мне.

Небо смотрит в окно,

Рай и свет — это ложь?

                      Все равно —

Палец свой не ототрешь.

Как здесь душно, как темно!

Целый мир с подвалом схож.

                      Все равно —

Палец свой не ототрешь!

Тонешь, падаешь на дно.

Слышишь сердце? — Ни одно…

Столько лап, столько рож…

                      Что ж.

                      Все равно:

Палец свой не ототрешь!

Палец свой не ототрешь…

Палец свой не ототрешь

                      И умрешь.

«Скит». IV. 1937

СКАЗ О БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ

Ходила медведица по полю,

Искала своих медвежат.

От Варшавы прошла к Тарнополью,

Все по лесу да по полю

Косматые лапы топали.

Все искала…

                      И видит: ряд в ряд

На чужой стороне лежат,

Все с крестами,

С оторванными головами,

С расстрелянными сердцами.

Жалко стало мохнатой маме.

Завыла, пошла по полю

От Варшавы до Тарнополя.

Чем жить, кого ласкать?

Эх ты, косматая мать…

Плохо детей сторожила.

Ходила медведица, ходила,

Выла медведица, выла,

Ломала зубы в Беловежьи —

Тяжелы следы медвежьи.

И сжалился над ней Бог.

Взял ее с лесных дорог —

В тот день, знать, во гневе не был —

И поднял ее на небо.

«Сияй, своим горем светися.

Смотри, говорит, с небесной выси

За своими медвежатами,

За норами и за хатами.

За полями, за пущей лесной.

За конными и за пешими,

За измученною страной.

А я твое горе взвешу».

                      Так и стало с тех пор:

                      По земле пройдет Никола,

                      Покрестит зреющее семя.

                      По небу Илья проедется,

                      Покропит, где пусто и голо,

                      А над всеми —

                             Над полями

                             И над лесами.

                      Над покосившимися крестами.

                 Глубже рек и превыше гор

                      Сияет Большая Медведица,

                      Смотрит за русской землею…

ПРОЛОГ

Лето сгорело в дыму сентября.

Пепел был ветром по крышам развеян.

И неподвижно стояла заря

Над ледниками прозрачных кофеен.

— О, пожалей, не любовь, не себя —

Эту покорную вечность над нами,

Мелким смычком напоказ теребя

Медленным сном нисходящее пламя.

Мир твой поет и гудит вокруг.

С этой незримой улыбкой звездной

Ты воскресаешь, мой вечный друг.

Бледные руки подняв над бездной.

— Крылья мне! Крылья!..Полуночный сон

Дышит изменой над кровлями хижин

И высоко в небеса вознесен.

Черный твой лёт над бульварами выжжен.

Но, засыпая у лунной груди,

В тихом затменьи полуночной грусти,

Любовь моя, жизнь моя, — о, погоди.

Верить таинственным знакам предчувствий.

Сложены крылья к ногам твоим.

Мир переполнен лязгом оружья.

Видишь, за окнами ночь и дым.

Слышишь — их голос грозит снаружи…

Свищет стрела. Летит копье.

Полночь выходит и видит развязку:

Это странное тело твое

Молча снимает любовь, как маску.

«Современные записки». 1938. Т. 66

СЕРЕНАДА

Жгучий голос трепещет на копьях ограды,

И аллеи, как чаши, полны

Черным блеском горячей твоей серенады

И серебряным ливнем луны.

О, Певец! О, испытанный голос коварства!

Пощади эту жизнь и любовь пощади!

Ты приходишь, как враг, разрушающий царства,

И, как Демон, поешь и томишься в груди.

Вот ты назван. Но ты не боишься названья.

Этот миг, этот вечер — он больше не мой!

Ты протянешь мне руку, и жар расставанья

Ляжет пеплом на сад, и пустой и немой.

Я его не узнаю — все мелко, все низко…

Как здесь жить, как здесь петь, как любить навсегда?

А над этой пустыней так ясно, так близко.

Так пронзительно сладко сияет звезда…

«Современные записки». 1938. Т. 66

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ БУРЯ

Стучался дождь. Я говорил — Войдите.

А он стоял, прозрачный и слепой.

Стеклянною, струящейся толпой

Подкладку туч насквозь прошивших нитей.

И все не двигался за рамой, как портрет,

И бледный лик слегка кривил и хмурил,

Как будто ждал — а бури нет и нет,

И с нею радости от пережитой бури,

Когда сквозь сетку разоренных гнезд

Ты видишь мир и слышишь шелест звезд.

Чтобы с волненьем счастья и испугом

Войти на зов и стать бессменным другом.

«Меч». 22.V.1938

ВЕСЫ АВЕЛЯ

Ты отступаешь в тень своей судьбы,

Ты умолкаешь, бедный брат мой Авель.

Слабеет день и гаснет без борьбы.

И дождь идет, по трубам шепелявя.

Ты остаешься в комнате, без сна.

Костер времен еще горит над крышей,

И бледная столичная весна

Еще цветет, еще дрожит и дышит.

О,как легки часы любви твоей!

А в ветре был гортанный ветер юга.

Он предлагал щемящий сок ветвей,

Лазурь небес, покой и руку друга.

Но жизнь тебе дана не для утех.

И тень весов скользит на небосводе.

Пока, синея, дым твой выше всех

Над утренними трубами восходит.

«Современные записки». 1938. Т. 67

НОЖНИЦЫ ДАЛИЛЫ

С полями — в дружбе, с городом — в родстве,

Ряды домов, асфальт и тощий ясень,

Где ветры тайно шепчутся в листве

О том, что мир — огромен и прекрасен,

О том, что страшно жить так много лет

В одном квартале и в одной квартире,

Где нет ни отблеска, ни отзвука в ответ

На вихрь и свет, давно идущий в мире.

С экватора иль с полюса — Бог весть,

Но легкий гул, как дым, плывет над крышей

И говорит — Один ответ лишь есть:

Идти на зов, когда тот зов ты слышишь.

Где волосы твои, Самсон, Самсон!

Полночный ветер веет на могилы.

Ты упоен. Ты спишь и видишь сон:

Лязг ножниц и запястия Далилы.

КОМАНДОР ПРОТЯГИВАЕТ РУКУ

За окном — полночных лип

Вещий шелест и тревога.

Половиц иссохших скрип

Замирает у порога.

Ночь угрюма и пуста,

Догорая, тухнут свечи.

Тсс… — Закрой рукой уста…

Видишь каменные плечи?

Бледный свет дрожит у лба

И скользит все выше, выше.

Это звездная судьба

Смотрит в окна через крыши.

Это ропот мертвых душ,

Это стран надзвездных холод.

Это — скука, тьма и глушь,

Это — жажда, это — голод.

Это — памятник тому,

Что в гробу лишь множит муку,

Что теперь идет сквозь тьму

И протягивает руку…

ПОПЫТКА ВОСПОМИНАНИЯ

Открыв окно и сердце в ночь,

Все двери распахнувши настежь,

Я так хотел тебе помочь —

Войти под кровлю от ненастья,

Из раковин, где голос бурь

Гудит таинственно над ухом

И шепчет мне — глаза зажмурь,

Живи лишь памятью и слухом…

Ты слышишь? — Сердце без конца

Стучит немую телеграмму

И видит бледный нимб лица,

Стеклом оттиснутый за раму,

За расставанье, за черту

Извне веденную годами,

Где память вспомнит — но не ту,

Что в снах беседовала с нами…

А теплый ветер на висках

Шуршит ночным хрустящим шелком

И скажет — шах, давая мат,

И ничего не вспомнит толком…

НОЧНОЙ ПОЛЕТ

Ночью глухо гудела высь.

— Любовь моя, счастье, проснись, проснись!

Ты слышишь? Из окон, сквозь пол, со стен

Льется и крушится голос сирен.

Голос, как в ветре согнутая ветвь.

Голос, пронзительнее, чем смерть.

Без сожалений и без пощад,

Голос, из рая зовущий в ад.

— Любовь моя, счастье, бежим, бежим,

Через огонь и через дым,

Через всю муку двух тысяч лет.

Безмолвно глядящих за нами вслед.

Из этого мира, где тяжкий гром

Падает смертью в наш тихий дом.

Любовь моя, верь мне — смерти нет.

Это лишь только — мерцающий свет.

Медленным звуком колеблемый слух.

Смерть — это наш раздвоенный дух.

1944

Христина КРОТКОВА