(«О, тягостна для нас // Жизнь, в сердце бьющая могучею волною // И в грани узкие втесненная судьбою»). Эта двойственность – разорванность в человеке тела с душой, с одной стороны, и человека и мира, с другой, – изначальна и вечна. Она неотменима. Противоречие не может исчезнуть и не может быть примирено, преодолено и разрешено. Таков «закон» бытия.
А раз «закон» нельзя отменить, то чувства по поводу того, хорош он или плох, неуместны. Отсюда господствующая эмоция – разочарование. Маска Баратынского-поэта – застывшая ироническая насмешка скептика. Баратынский не столько переживает свое разочарование, сколько размышляет о нем. И вот это мучительное и холодное размышление, не допускающее громких возгласов, всплесков и разгула чувств, становится внешне спокойным, но таящим угадываемую за ним трагическую внутреннюю мощь. А размышляет Баратынский о жизни как о неизбежном страдании, выпавшем на долю человека и сопровождающем его от рождения до смерти.
В одной из лучших элегий «Признание» герой задумывается не только об утраченной любви, но о самой невозможности достижения счастья. Он не может поверить в иллюзию («Не буду я дышать любви дыханьем!»), ибо высокие чувства всегда оборачиваются «обманом», «сновиденьем». В элегии «Разуверение» герой Баратынского не верит не в данную, конкретную любовь, а в любовь вообще:
Уж я не верю увереньям, —
Уж я не верую в любовь…
Понятно, что в обеих элегиях речь идет не только о любви, а о судьбе личности, чувства которой гибнут независимо от ее воли. Никто не виноват – ни герой, ни его подруга – в том, что чувства остыли и что в браке с другой женщиной соединятся «не сердца», а «жребии». Над людьми стоит убивающий их чувства и порывы «закон», и они подвластны ему, а не самим себе:
Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Мир, говорит Баратынский, лишен гармонии, он драматичен и трагичен. Но, чтобы эту дисгармонию воплотить, чтобы об этой дисгармонии поведать всем, ее нужно сначала победить, преобразить и превратить в гармонию. Это может сделать только поэт – сын гармонии. Он владеет искусством стиха, который сам есть гармония. Побеждая дисгармонию, поэт дает миру надежду: он возвещает ему, что гармония все-таки есть. Демонстрируя ее в стихе, он исцеляет свою душу и освобождает от скорбей, от страданий души других людей, неся им духовное здоровье. Таким образом, с точки зрения Баратынского, исцеляющей от страданий мощью наделены поэзия и избранники-поэты, которые причастны ее тайнам.
Об этом Баратынский сказал в стихотворении «Болящий дух врачует песнопенье…»:
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
Баратынский пишет о том, что действие поэзии на больную душу (больную, конечно, метафорически: страдающую, обремененную либо заблуждениями, либо страстями, не дающими душе покоя) подобно действию священника, который, причащая, искупает грехи грешника и отпускает их. Подобно тому, как священнику при религиозном обряде Причащения Святых Тайн дана посвящением в сан таинственная власть прощения людских прегрешений, так и поэзия обладает «таинственной властью» освобождать, примирять страсти, приводить их в согласие, иными словами, «разрешать» их в душе певца. И тогда, причастившись этим тайнам поэзии, этой гармонии, обретя чистоту, душа поэта будет в состоянии наполниться гармонией и петь, излиться стихами, а затем передать и эту гармонию, и эту чистоту другим людям, всему миру. Поэт становится способным быть духовным врачом, целителем душ, а это означает, что он способен нести гармонию, покой, согласие, «мир» в души людей, которые через него становятся причастны таинственной власти гармонии.
Сравнение действия поэзии с религиозным действием привело в поэзию Баратынского религиозно окрашенную лексику, обилие слов, которые употребляются в молитвах и церковном обиходе: сочинение стихов — песнопенье, отпущение грехов — разрешение, освобождение от душевных мучений, страдание — скорбь, покой — мир, согласие, исповедующаяся у священника — причастница. Стихи-молитвы приобщают поэта-певца к Богу, к таинственной гармонии, прощают грешную и скорбящую душу, разрешают ее от душевной боли и очищают. Искупленная, поэзия становится «святой» и передается читателям, которые тоже «причащаются» гармонии, подобно тому, как верующий «причащается» Богу. Поэтическое размышление Баратынского становится похожим на молитву и таким же религиозно строгим, соответствующим церковным канонам.
С течением времени Баратынский все больше становился поэтом-философом, философическим элегиком, которого волнуют общие вопросы бытия: жизнь и смерть, история и вечность, расцвет поэзии и ее угасание. Баратынский с глубокой печалью и вместе с тем строго и холодно раздумывал над тем, что поэзия уходит из мира, что поэтическое чувство исчезает под напором «расчета» и «корысти»:
Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята,
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы…
Будущее рисуется мысленному взору Баратынского безотрадным: поэзия умирает, а «последний поэт» бросается в волны Эгейского моря, чтобы соединиться с родственной творчеству морской стихией. В последнем сборнике стихотворений – «Сумерки» (в нем помещено и стихотворение «Последний поэт») – Баратынский писал о трагическом разладе между поэтом и нынешним поколением («Рифма»):
Меж нас не ведает поэт,
Высок его полет иль нет,
Велика ль творческая дума,
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар —
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!
Баратынский понимал, что общечеловеческая мера ценности поэзии потеряна и что причина этого лежит в трагической разобщенности между поэтом и народом («Но нашей мысли торжищ нет, // Но нашей мысли нет форума!..»).
Стихотворения Баратынского в предельно заостренной форме запечатлели гибель благородных порывов человеческого сердца, увядание души, обреченной жить однообразными повторениями, и, как следствие, исчезновение искусства, несущего в мир разум, красоту и гармонию.
Задумываясь о своей человеческой и поэтической судьбе, Баратынский часто оказывался скептиком и пессимистом, но есть у него стихотворение, в котором сквозит тайная надежда, теперь уже сбывшаяся:
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать, душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Таковы наиболее крупные поэты пушкинской поры. Но, обратив на них внимание, читатель, надеемся, не пройдет мимо гражданских стихотворений М.В. Милонова, Н.И. Гнедича, К.Ф. Рылеева и А.И. Одоевского, философской лирики поэтов-любомудров – С.П. Шевырева, Д.В. Веневитинова, А.С. Хомякова, элегических признаний поэтов второго ряда, у которых вдруг блеснет прекрасное стихотворение («Птичка» Ф.А. Туманского).
Не нужно, однако, думать, будто пушкинская пора в поэзии – время всеобщего согласия и миролюбия. Литературные дискуссии этого периода часто остры, бескомпромиссны и хлестки. Полемические выпады часто обижали и больно ранили сердца многих поэтов, уязвляли их самолюбие. Однако при всех сложностях литературной жизни поэзия пушкинской поры достигла высокой культуры слова и стиха. И этим она обязана, главным образом, Пушкину, глубоко постигшему «стихов российских механизм» и доведшему стих до совершенства. Но виртуозное владение стихом и стилем присуще не только Пушкину. Им обладали и Баратынский, и Языков. Если сравнить Пушкина с солнцем на небосклоне русской поэзии, то наиболее крупные поэты пушкинской поры – большие и хорошо видимые, сияющие красотой поэтические планеты. Как Солнце притягивает к себе всю нашу планетную систему, так и в орбите Пушкина вращаются все поэтические планеты. Но при этом каждая из них была способна вовлекать в свою сферу и более мелкие. Так, спутником Дениса Давыдова стал Е.П. Зайцевский, а Баратынского – Н.М. Коншин.
Пушкинская пора в русской поэзии заканчивается в 1830-е годы. Одни, входившие в литературу поэты (В.Г. Бенедиктов) порывают с поэтическими принципами уходящей литературной эпохи (благородной простотой, ясностью мысли и прозрачностью ее выражения, эмоциональностью, основанной на точной предметности). Другие же (А.И. Подолинский, Л.А. Якубович, как и продолжавший творческую деятельность А.И. Одоевский) предваряют уже многие мотивы следующего периода – лермонтовского.
Пушкинская пора русской поэзии открыла «золотой век» нашей литературы и осталась непревзойденным периодом могучего творческого взлета отечественной музы.
В.И. Коровин
Стихотворения
Денис Васильевич Давыдов1784–1839
Знаменитый поэт-гусар, герой Отечественной войны 1812 года, партизан, автор басен, гусарских песен и любовных элегий. Друг А.С. Пушкина.
В дымном поле, на биваке,
У пылающих огней,
В благодетельном араке
Зрю спасителя людей.