Но будем мы всегда готовы
Судьбу несчастных облегчить,
За правду даже несть оковы,
За обще благо кровь пролить.
В связи с этим особую роль в сентиментальной лирике приобретает тема благотворительности, понимаемая не в узком, филистерском смысле этого слова, а в том первозданном его значении, которое выражают составляющие его понятия «творить» и «благо». Сентименталисты не пренебрегают «частной» филантропией, но она подразумевает у них всегда переход к широкой, общественной «благотворительности». «Упражняйтесь всегда в частных добродетелях, — писал Радищев, — дабы могли удостоиться исполнения общественных».
Федор Ленкевич в стиле философских медитаций XVIII века воспевает благотворительность, поднимая ее до степени одного из основополагающих законов человеческого общества:
Благотворительность священна!
Душа миров, творений мать!
Тобою движется вселенна:
Твоя всесильна благодать...
В. Попугаев в «Стихах на великодушный поступок Ангерстейна» прославляет филантропию, не знающую ни сословных, ни национальных предубеждений.
Интересно в обоих стихотворениях сочетание чисто сентиментальной темы с одической формой, унаследованной от классицистической поэзии XVIII века. Такого рода поэтические «гибриды» встречаются и у других писателей-сентименталистов. Карамзин описание филантропической деятельности известного Фрола Силина облек в форму торжественной речи, а просьбу к Екатерине II о смягчении участи Н. И. Новикова («К милости») — в жанр похвальной оды.
Четвертую разновидность лирических произведений поэтов-радищевцев составляет так называемая «легкая» поэзия, наиболее совершенные образцы которой создали Батюшков и Пушкин, хотя истоки ее в русской литературе восходят еще к середине XVIII века.
Долгое время легкую поэзию считали одним из течений русского романтизма. Наиболее четко эта мысль была высказана Г. А. Гуковским в книге «Пушкин и русские романтики» (1946). Однако такая точка зрения вызывает ряд серьезных возражений.
Романтическое восприятие действительности трагично, поскольку романтики и в человеке и в окружающем его мире видят дисгармоническое, глубоко враждебное ему начало. Романтические герои — Рене, Чайльд-Гарольд, Манфред, Алеко — не только страдают сами, но вольно или невольно несут страдания другим людям. Вечная неудовлетворенность и вынужденное скитальчество — неизбежные следствия их мироощущения.
В отличие от романтических, герои легкой поэзии наделены беззаботным и жизнерадостным характером. Мир, по их мнению, создан для счастья и наслаждения. И то и другое вполне достижимо, человеку необходимо лишь правильно понять свою собственную натуру.
По своему характеру, по своей жизненной философии легкая поэзия — родное детище европейского Просвещения, одним из художественных выражений которого она, в сущности, и является. Согласно учению просветителей, человеческая натура глубоко гедонистична, поскольку люди всегда стремятся к удовольствиям и неизменно избегают страданий. В этом проявилась забота о человеке самой природы, которая удовольствие сделала сигналом благоприятных, а страдание — неблагоприятных для него обстоятельств. Вследствие этого оба они оказались своеобразными телохранителями человеческого рода. По словам Поля Гольбаха, человек поставлен под защиту удовольствия и страдания.
В «Санктпетербургском журнале», издаваемом И. П. Пниным и А. Ф. Бестужевым, этому вопросу была посвящена специальная статья под названием «О человеке и его природе». Неизвестный автор утверждал в ней, что «человек есть существо чувствующее, одаренное понятиями, рассудительное, склонное к общежитию, которое во всякую минуту своего бытия старается сохранить себя и составить приятное себе существование... Нет человека, который бы не полагал всех возможнейших средств к достижению счастия и избежанию печали».
Культ наслаждения, проповедуемый в легкой поэзии, связан с просветительством еще одним чрезвычайно важным признаком: проповедью умеренности, которая не была свойственна ни ренессансной, ни романтической литературе. В искусстве Возрождения чувственные удовольствия не только не подвергались никакому ограничению, но, освобожденные от средневекового аскетизма, они подчас переходили в противоположную крайность.
«Страсти» романтических героев, сравнительно с искусством Ренессанса, отличаются более высоким, «идеальным» и даже «демоническим» характером, но и в том и в другом случае они не терпят над собой никакого контроля. Сама мысль об «умеренности», о разумном ограничении своих желаний органически чужда природе романтизма.
Что касается «легкой» поэзии, то она и в этом вопросе теснейшим образом связана с просветительским XVIII веком. Еще Пушкин в стихотворении «Вельможа» тонко подметил своеобразие эпикуреизма этого времени. «Умеренно проказил», — скажет он в послании «К вельможе» о князе Юсупове, русском аристократе, поклоннике Вольтера и Дидро.
Стремясь познать «природу» человека, просветители обратили внимание на необходимость ограничения своих желаний, так как всякого рода излишества пагубно отражаются на здоровье эпикурейца. «Удовольствие, — писал Поль Гольбах, — является благом лишь постольку, поскольку оно служит сохранению здоровья и поддержанию хорошего состояния человека, но удовольствие становится злом... когда последствия наслаждений наносят вред счастию и благополучию наслаждающегося». Поэтому полагаться на одни только ощущения, хотя бы и приятные, — опасно. Последнее слово принадлежит и здесь разуму, который должен определить «меру» удовольствий.
Учение просветителей о спасительной роли «умеренности» чрезвычайно точно передает в стихотворении «Зима» А. X. Востоков. Прославив в конце своего произведения «удовольствия»:
Теперь круг нас амуры вьются,
Из свежих мирт венки плетут,
Все удовольствия смеются,
И все цветы забав растут, —
он в то же время напоминает и о «шипах», которые таятся вокруг «розы» любви и о которых должен помнить мудрец, дабы не познать раньше времени скуку, болезни и преждевременную старость («жестоку зиму»):
О нет! умеренность благая!
Тебе потщимся мы внимать.
Твои законы соблюдая,
Болезней можем мы не знать;
И скуки, дщери пресыщенья,
Не убоимся приближенья.
Твоим щитом ограждены...
Будучи одним из явлений просветительского искусства, легкая поэзия близка к сентиментализму, и более всего там, где она прославляет мирную уединенную жизнь на лоне природы, воспевает невинные «умеренные» радости, которые дает такая жизнь. Но основной пафос сентиментализма и легкой поэзии различен. Лучшие произведения сентиментальной литературы всегда связаны с трагической стороной действительности. Легкая поэзия жизнерадостна, она склонна к идиллии, ее предметом являются радости бытия. Сентиментализм начинается там, где в мир идиллических отношений врываются враждебные силы и разрушают их. Герои легкой поэзии — счастливцы; герои сентиментализма — или страдальцы, или те, кто стремится облегчить страдания другого.
Почти каждый из членов Вольного общества заплатил дань легкой поэзии. Востоков, склонный к умозрительной, философской лирике, выбирает и переводит из книги Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» отрывок, перекликающийся по своему содержанию с учением просветителей о благостной для человека роли приятных ощущений:
Божественное Услажденье,
Без коего б и жизнь не жизнью нам была!
Всех тянет твой магнит, всему дает движенье.
Мы для тебя несем опасности, труды:
И полководец, и простой воитель,
Последний раб и мощный повелитель, —
Все пореваются для сей единой мзды.
Среди «истинных» радостей на первом месте в легкой поэзии стоит любовь — хранительница жизни и согласия на земле. Не случайно в ряде стихотворений служение ей настойчиво противопоставляется военным подвигам, несущим с собой смерть и разрушение. Такова «Ода» Попугаева, в которой поэт отказывается воспевать «громы страшных боев, блеск оружий, звук мечей». Его ужасает и отталкивает «градов разоренье, Побежденных вопль и стон» и, наоборот, привлекают любовные утехи:
Вашей я нейду стезею,
Я хочу любовь звенеть.
Я хочу струной златою
Прелести любезной петь.
Ту же тему, правда в шутливо-мифологической форме, повторяет Востоков в «идиллии» «Шишак». Марса из объятий Киприды вырывает звук военной трубы. Бог войны поспешно облачается в свои доспехи, но когда очередь доходит до шлема («шишака»), то он обнаруживает в нем горлиц, уже успевших вывести там своих птенцов. При виде этой картины Марс мгновенно утрачивает свой военный пыл:
Он страстно пал в объятья красоты
И гласу труб зовущих не внимает.
А. Бенитцкий называет бога любви Амура царем «небесным и земным», которому все подвластно на земле («К Амуру»). По словам Пнина, «жить без любви нельзя. Вселенная сия Любовью лишь хранится» («Любовь»). «Любить есть всех удел», — вторит ему Попугаев («К Хлое»).
Любовь, воспеваемая в легкой поэзии, представляет собой сугубо чувственную, телесную страсть и, в сущности, является одним из тех приятных ощущений, к которым, по словам просветителей, настойчиво стремится все человечество. Своим обаянием героиня легкой поэзии обязана не душевным качествам, а исключительно физической красоте, или, как чаще говорят сами поэты, своим «прелестям». Именно этим вызвано в легкой поэзии изображение купающейся или спящей, обнаженной или полуобнаженной героини. Попугаев, обращаясь к ручью, пишет: