1898–1973
Первая удмуртская поэтесса. Родилась в деревне Кузебаево Граховского района Удмуртии в крестьянской семье.
С 16 лет работала учительницей. Затем окончила Казанский государственный университет.
В годы Великой Отечественной войны была хирургом в прифронтовых госпиталях.
Удостоена звания заслуженного врача Удмуртской АССР.
До выхода на пенсию работала врачом-окулистом. Печататься начала в 1918 году. На удмуртском языке опубликовала два отдельных сборника. Переводы стихов известны на пятнадцати языках народов СССР и зарубежных стран.
ТЫ СПРОСИЛ У МЕНЯ. Перевод В.Семакина
Ты спросил у меня, для чего я пою,
Уж не трачу ли попусту силу свою,
А спросил ты, зачем под ветрами
Шелестит золотистый овес,
То согретый дневными лучами,
То продрогший от свежести рос?
А спросил ли ты, друг, у реки,
Почему ей, журчащей, не спится
И тогда, когда спят тростники
И ночные проносятся птицы?
А спросил ли ты, друг, для чего
Заливается песнею звонкой
Соловей над родимой сторонкой?
Ты спросил у него?
1919
ДВА ПИСЬМА. Перевод В.Семакина
Я не пела вчера, не плясала —
Задушевные письма писала.
Я над первым письмом
Ровно час просидела,
А второе закончила
Только с зарей.
Лист бумаги для первого
Выбрала белый,
Для второго письма —
Голубой.
Одинаковый почерк
И в том, и в другом,
Но не в оба письма
Я цветы положила.
Я проплакала ночь
Не над первым письмом —
Нет, второе письмо
Я слезами омыла.
И на первое мне
Будет скорый ответ,
Но едва ли придет
Мне ответ на второе.
В первом сверстнице я
Посылала привет,
А кому во втором —
Не открою.
1923
ВСПОМИНАЕТСЯ МНЕ. Перевод В.Семакина
Брал смородину я
У лесного ручья,
Вспомнил очи твои —
Где ты, радость моя?
Как взгляну по весне
На шиповник в огне,
Твой румянец густой
Вспоминается мне.
Я за плугом весной
Прохожу бороздой —
В пенье жаворонка
Голос чудится твой.
1924
ЩИПАЧЕВ СТЕПАН ПЕТРОВИЧ
Родился в 1899 году в деревне Щипачи Камышловского района Свердловской области в семье крестьянина.
С девяти лет батрачил, работал на асбестовых приисках. С 1919 по 1931 год служил в рядах Красной Армии красноармейцем, курсантом кавалерийской школы, политработником. В 1934 году окончил Институт Красной профессуры.
Участник Великой Отечественной войны.
Писать стихи С. Щипачев начал еще в деревне. Во время гражданской войны тексты его боевых стихов разбрасывались над окопами белых.
Первая книжка стихов «По курганам веков» вышла в Симферополе в 1923 году, затем в Москве появились сборники «Одна шестая» (1931), «Наперекор границам» (1932), «Под небом Родины моей» (1937), «Лирика» (1939), «Стихи» (1940), «Избранное» (1944), «Домик в Шушенском» (1945, 1955, 1960) и многие другие книги.
Творческая активность поэта не ослабевает. Только за последнее десятилетие вышли книги «Избранные произведения в двух томах» (1965), «Избранная лирика» (1966), «Слушаю время» (1970), «Товарищам по жизни» (1972), «Красный вечер» (1974). В 1949 году за сборник «Стихотворения» (1948), в 1951 году за поэму «Павлик Морозов» (1950) удостоен Государственных премий СССР. В 1959–1963 годах С. Щипачев избирался председателем Президиума Московского отделения СП РСФСР. Награжден многими орденами и медалями.
Член КПСС с 1919 года.
ЗЕМЛЯ УРАЛЬСКАЯ
Она — скалистая, она — лесная,
она щетинит осенью жнивье,
и яблоки тяжелые роняет
сентябрь захолодавший на нее.
Земля уральская… В ней камень рубят,
чтобы она и в зодчестве жила.
Она порою на ладони грубой
от золотых крупинок тяжела.
Сентябрь 1964
«Лил дождь осенний. Сад грустил о лете…»
Лил дождь осенний. Сад грустил о лете.
За мной вода заравнивала след.
Мне подсказала дата в партбилете:
тогда мне было девятнадцать лет.
На город шел Колчак; у мыловарни
чернел окоп; в грязи была сирень;
а я сиял: я стал партийным парнем
в осенний тот благословенный день.
1937
БЕРЕЗКА
Ее к земле сгибает ливень,
Почти нагую, а она
Рванется, глянет молчаливо —
И дождь уймется у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперед,
Ее буран берет за плечи,
За руки белые берет.
Но, тонкую, ее ломая,
Из силы выбьются… Она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна.
1937
СВЕТ ЗВЕЗДЫ
Вечерний свет звезды
мерцает в вышине;
задумались сады,
и стало грустно мне.
Он здесь, в моем окне,
звезды далекий свет,
хотя бежит ко мне
сто сорок тысяч лет.
А вам езды-то час,
и долго ли собраться!
А нет чтоб догадаться
приехать вот сейчас.
1938
ЛЮБОВЬЮ ДОРОЖИТЬ
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне,
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
Всё будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню не легко сложить.
1939
«Как хочешь это назови…»
Как хочешь это назови.
Друг другу стали мы дороже,
заботливей, нежней в любви,
но почему я так тревожен?
Стал придавать значенье снам,
порой задумаюсь, мрачнею…
Уж видно, чем любовь сильнее,
тем за нее страшнее нам.
1944
«Ты порой целуешь ту, порою эту…»
Ты порой целуешь ту, порою эту
В папиросном голубом дыму.
Может быть, в упреках толку нету,
Да читать мораль и не к лицу поэту,—
Только страшно стариться тому,
Кто любовь, как мелкую монету,
Раздавал, не зная сам кому.
1944
ПАВШИМ
Весь под ногами шар земной.
Живу. Дышу. Пою.
Но в памяти всегда со мной
Погибшие в бою.
Пусть всех имен не назову,
Нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
Что умерли они?
Была б кощунственной моя
Тоскливая строка
О том, что вот старею я,
Что, может, смерть близка.
Я мог давно не жить уже:
В бою, под свист и вой,
Мог пасть в соленом Сиваше
Иль где-то под Уфой.
Но там упал ровесник мой.
Когда б не он, как знать,
Вернулся ли бы я домой
Обнять старуху мать.
Кулацкий выстрел, ослепив,
Жизнь погасил бы враз,
Но был не я убит в степи,
Где обелиск сейчас.
На подвиг вновь звала страна,
Солдатский путь далек.
Изрыли бомбы дочерна
Обочины дорог.
Я сам воочью смерть видал.
Шел от воронок дым;
Горячим запахом металл
Запомнился живым.
Но все ж у многих на войне
Был тяжелее путь.
И Черняховскому — не мне —
Пробил осколок грудь.
Не я в крови, полуживой,
Растерзан и раздет —
Молчал на пытках Кошевой
В свои шестнадцать лет.
Пусть всех имен не назову,
Кровнее нет родни.
Не потому ли я живу,
Что умерли они?
Чем им обязан — знаю я.
И пусть не только стих,
Достойна будет жизнь моя
Солдатской смерти их.
1948
МОГИЛА МАТЕРИ
Ни креста, ни камня даже
на могиле этой нет,
и никто мне не укажет
никаких ее примет.
Бугорок, с другими смежный,
был на ней, но в долгий срок
много вод умчалось вешних —
и сровнялся бугорок.
Только гнет травинки ветер,
только… сжало грудь тоской:
словно не было на свете
русской женщины такой;
словно в муках не рожала
шестерых детей она,
не косила и не жала,
сыновей не провожала,
не тужила у окна.
Мне совсем бы стало горько,
если б край, что нет родней,
каждой тропкой, каждой горкой
память не будил о ней.
На озерках, на елани,
за логами у леска
кто не видел с самой рани
Темного ее платка!
С ребятишками по-вдовьи
в поле маялась она —
Щипачева Парасковья,—
на полоске дотемна
ставила, не зная лени,
за суслонами суслон…
Взять упасть бы на колени,
той земле отдать поклон.
Пусть к заброшенной могиле
затерялся в мире след —
знаю, мать похоронили
в той земле, что легче нет,
в той земле, в родной державе,
где звучит мой скромный стих,
где теперь высок и славен
труд ушедших и живых.
И когда свистят метели,
снова думаю одно:
и над ней они летели,
и в мое стучат окно.
1957
«В то далекое загляни-ка…»
В то далекое загляни-ка.
Там зверей и птиц голоса.
Земляникой да костяникой
в Зауралье полны леса.
Дружной стайкой идут ребята.
Рдеют ягоды в туеске.
Отпечатаны лунки пяток
между соснами на песке.
Семилетним да восьмилетним
нет и дела еще до забот.
Но бойчее других, но приметней
в этой стайке парнишка идет…
В то далекое загляни-ка.
Вьется тропкой лесная гать.
Он с винтовкой в руках и с книгой —
людям счастье идет искать.
С добрым сердцем, открытым взглядом
он идет и идет сквозь года.
Рядом смерть проходила, и рядом
пострашней проходила беда…
Вспомнить это — и сердце стынет.
Пусть невзгоды встречал не один,
нелегко он пришел к вершине
неподкупных своих вершин.
1961
ЛАДОНЬ
Ладонь
Большая мужская.
Ее —
Отчетливы и грубы —
Линии пересекают,
Дороги твоей судьбы.
Она от кирки и лопаты грубела,
На женской груди робела.
Ладонь — это жизни слепок,
Годов пролетевших следы…
В нее запрокинется небо,
Когда зачерпнешь воды.
Она широка, пятипала.
Плывешь — рассекает реку.
В армейском строю прикипала
Под знаменем красным к древку.
Она —
Чтобы гладить ребенка
С любовью, тревогой отца…
И чтобы пощечиной звонкой
Обжечь подлеца.
Округлое, как планета,
Покоится яблоко в ней.
Пускай же ладони этой
Не будет на свете честней.
1963
БЕЛОЯРСКАЯ АТОМНАЯ
Видать, Пышма бежать устала
и приняла людскую власть:
у Белоярки морем стала,
до горизонта разлилась
Уральскою голубизною
и нее глядится небосвод.
Неровной кромкою лесною
окаймлено сверканье вод.
Через него мостом горбатым
ночь перекинет Млечный Путь.
Там станция стоит, и атом
в ней трудится — не кто-нибудь.
Она стоит почти в соседстве
с моей деревней Щипачи,
где и сейчас, как было в детстве,
со дна Полдневки бьют ключи.
Стоит с трубою полосатой,
как океанский пароход,
собою славя век двадцатый
и этот непрошедший год.
Вся белая, за кромкой леса
открылась в дымке голубой,
касаясь облаков белесых
той океанскою трубой.
И кажется, глядит куда-то
за горизонт, за край лесной…
Не войнам править — мирный атом
зальет сияньем шар земной.
Август 1963
В РОДНОМ ГОРОДКЕ
В весеннюю свежесть, в вечернюю мглу
я девушку в белом встречал на углу.
Ты снова со мною, родной городок,
сиренью пропахший у пыльных дорог.
Плечисты кварталы твоих новостроек,
но прежних примет от меня не закроешь.
В весеннюю свежесть, в вечернюю мглу
я снова стою на знакомом углу.
Стою, вспоминаю… Ах, девушка в белом,
когда же старушкою стать ты успела?
1964
«Урал. Он лег в мою строку…»
Урал. Он лег в мою строку
Во всю длину, размашисто и строго.
Он Азиатскому материку
Пришелся каменным порогом.
Ему известен мамонта скелет
В грунтах промерзлых. Ливнями, ветрами
Его точили миллионы лет,
Чтобы строкою засверкали грани.
Железо, никель, хромовые руды
Я трону словом, рифму им найду.
Недаром в копях камень изумрудный
Зеленым глазом смотрит в темноту.
Урал запутает тропою лосьей,
Черникой спелой потчевать начнет,
Блеснет меж сосен речкой Сосьвой,
В теснине речкой Вишерой блеснет.
До светлой тучки ледником достанет,
В озера глянет, в стих войдет таким.
Он весь пропах лесами и цветами
И горьковатым дымом заводским.
Март 1964
«Урал! Он был как начало песни…»
Урал! Он был как начало песни.
Хочу разглядеть его не спеша,
Когда еще ни в одном перстне
Не сверкала его душа;
Когда еще трубы над ним не дымили,
Мартены не красили небо в зарю
И горнозаводчик Никита Демидов
Чугунные ядра не лил царю.
Пустынные реки, да глушь лесная,
Да белые вьюги по камню мели.
Несметных сокровищ своих не зная,
Урал стоял поперек Земли.
По каменным скулам скользили тени.
Он был тогда как неграмотный гений.
1964
ОКТЯБРЬ НА УРАЛЕ
Октябрь…
Двадцать шестое…
Зал аплодирует
Стоя.
Полны все ярусы, все балконы.
Рабочие кепки…
Шинели фронтовиков…
В президиуме
Всем знакомые
Малышев, Вайнер, Хохряков.
Ложатся слова,
Как истории грани.
Оратор в тужурке, в пимах.
На улице Ранняя
Поземкой метет зима.
Над городом
В звездах морозной ночи
Склонилось небо широким плечом,
И Вайнер, трибун и любимец рабочих,
Выйдет на улицу, разгорячен.
Поземке бежать с ним рядом,
Колючему ветру касаться щек…
Знамена красногвардейских отрядов
Пулями не пробиты еще.
Еще не оплакивала верхисетцев
У братской могилы трубная медь,
И Вайнера жаркое сердце
По-прежнему хочет дерзать и сметь.
И Малышева у Златоуста
Еще засада не подстерегла.
Он выйдет под звезды тусклые,
Свернет на улицу от угла.
Ему шагать, не сутулиться.
Он эту улицу знает давно,
Не знает только, что этой улице
Будет имя его дано.
Еще колчаковцы с рук не сдирали
Перчатки кровавые кожи живой,
И правда рабочая на Урале
Ходит с поднятой головой.
Она сегодня за все в ответе,
Советской власти вручая права.
Гуляет по залу балтийский ветер.
Матрос Хохряков бросает слова:
«Восстание», «Ленин», «рабочий класс».
Он в черном бушлате, широкоплечий.
Зал снова поднялся.
Словам навстречу
Сияют тысячи глаз.
Октябрь 1964
СТРОЧКИ, СЛОЖИВШИЕСЯ ВО СНЕ
В сумке дорожной стихи да хлеб.
Плащ перекинут через плечо.
Раннее утро. Заря еще
словно знамя в чехле.
Май 1968
В ПЕРВОУРАЛЬСКЕ
Такое забудешь разве?
Такое забыть нельзя!
На стыке Европы и Азии
Встречали меня друзья.
Где синью курилось раздолье,
К пригорку тропинка вела.
Уралочка с хлебом-солью
Легко в мою память вошла.
Железный уральский город
Вдруг все оттеснил города.
К тропинке придвинулись горы,
Как прожитые года.
О, если бы, в сердце отметив,
Умела вместить строка
И рукопожатья, и эти
Две части материка!
Июль 1970
«Зарницы не сгорают…»
Зарницы не сгорают,
Их смутно ловит взгляд.
Дороги Зауралья
Под звездами пылят.
Мне этот путь не внове.
Следи и не следи,
Вечерний Богданович
Остался позади.
Завод огнеупоров.
Громады белых труб.
Прославил этот город
Огнеупорный труд.
Я здесь три года не был.
Шофер, хоть погуди!
Под обожженным небом
Тот город позади.
Присматриваюсь. Верно.
Лишь колок обогни,
Волковской свинофермы
Дежурные огни.
Лесок, заметно, мелок.
За тем леском село.
Вкруг церкви запустелой
Безмолвье залегло.
Оглохшая навеки,
Стоит она темна.
Ей каменные веки
Смежила тишина.
У плит глухие травы.
Их ветер шевелит.
Свернуть скорее вправо
Желание велит.
Там Дом культуры… Странно
Мерцает свет в окне.
С широкого экрана —
Солдаты на броне.
Зарницы не сгорают.
Их смутно ловит взгляд.
Дороги Зауралья
Под звездами пылят.
В ночную мглу одета,
Уже невдалеке
Полдневка-речка где-то
Укрылась в ивняке.
В ней где-то месяц тонет.
Но тут как ни гляди,
под мостиком в бетоне
Та речка позади.
Районные дороги.
Клубится пыльный след.
Уральские отроги
Здесь не сошли на нет.
Все круче в гору. Эвон
Куда! Шофер молчит.
Осталась где-то влево
Деревня Щипачи.
Название родное
Не сбережет судьба:
Когда-нибудь на зное
Сотрут волной хлеба.
Не зря почти что рядом
Растет, живет светло
Со школой-интернатом
Все в зелени село.
Мне песня губы сушит,
Хоть слов не подберу.
Сбегутся песню слушать
Колосья на ветру.
Сбегутся и заглянут
В сиянье то, когда
Одною песней станут
Поля и города.
Теплынь июльской ночи
Да звездный свет вокруг.
Березы у обочин
Отстали как-то вдруг.
Ильинское. Хоть поздно
И я не у родни,
В правлении совхозном
Приветливы огни.
Устав от тех раздолий,
Я у крыльца стою.
Готовится застолье,
Должно быть, в честь мою.
1970
«Когда загрустится очень…»
Л. Сорокину
Когда загрустится очень,
Когда засижусь в Москве,
Я вспомню уральскую осень
Вот в этой багровой листве.
Гранильщикам и дояркам
Я мысленно руки пожму.
Я вспомню Курьи над яром,
Под яром — реку Пышму,
И дымы Сухого Лога,
Витающие под облака.
Не зря по уральскому окать
Опять начинаю слегка.
Не зря про себя называю
Не Нижним, а нежным Тагил…
Когда-то по здешнему краю
Я много дорог исходил.
Мне здесь навсегда дорогими
Пребудут поля и леса,
И трубами заводскими
Подпертые небеса.
Сентябрь 1964