1911–1932
Бывший беспризорник, ставший кузнецом Сталинградского тракторного завода.
Летом 1930 года по комсомольской путевке приезжает в Магнитогорск, становится одним из активным членов литгруппы «Буксир».
В 1931 году в московских сборниках «Весна Магнитостроя» и «Рабочий призыв» была напечатана его поэма «Первая победа».
В 1931 году поэма вышла отдельной книгой в Магнитогорске. В этом же году вышла поэма «Песня о мировом рекорде» (Изд. «Магнитострой»).
Умер А. Ворошилов на 21-м году жизни от скоротечной чахотки.
РОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ
Отрывки из поэмы «Первая победа»
Близко ли,
Далеко ли,
У плетней, у луга,
У полей, поющих
Бронзовостью ржи,
Родила деревня
Стянутую туго
Мускулами воли
Молодую жизнь.
Парня не удержишь
В дедовской халупе!
Парню надо в битву
Силы и сердец!
И тогда, прощаясь,
Майков очень скупо
Обронил под ноги:
— Ну… пока, отец!
Закипели кудри
Буйством небывалым,
У околиц голос
В первозвонах рос.
— Эй, ты, город, слухай,
Подружися с малым,
Я тебе за деньги
Силушку принес!
Поезд напорист,
Как юного пыл.
…Версты отмечены вехами.
Рядом с Магнитной,
Где выси стропил,
Гаркнул гудок:
— Приехали!
Тесовые стены
в таблицах работ,
Стол, телефон, народ.
И смотрит начальник на ширь плечей
На юность крутой груди:
— Товарищ Майков, пришли зачем?
С работы нельзя уходить.
У Майкова голос
в зубах погиб:
— Мне надо спецовку и сапоги.
А если не выдашь — уйду совсем,
В другие уйду места!..
Слова упали у рыжих стен
И не могли встать.
Поднялся начальник,
качнулась тень.
Речь, как огонь плетей:
— Майков!
Ты видел, как в холод снегов
Ларин в бою горел?!
Майков!
Ты видел кровавый огонь
Мозолей, упругих тел?!
Тесовые стены
в таблицах работ,
Стол, телефон, народ.
И выбежал Майков, порывом скосив
Мыслишек обидных рой:
Причудилось… чую… не я просил…
Просил за меня другой…
Ярость комсомольская
Прет напролом.
Ударников в бригаду
С пяток набралось.
Хитрость бетонную
Опалубка таит.
Ярость комсомольская
Сильней горит:
— Ребята, наляжем!
Сверх плана даешь!
— Товарищ Майков,
Чего отстаешь?
— Егорушка Невзрачный
На первенство с тобой…
Егорушка ответил:
— Майкову слабо…
Где ему тягаться,
Он из косарей!
Майков сквозь зубы:
— А ну-ка, кто быстрей?!
Я те разутюжу,
Захудалый ферт,
План выдвигаю —
Еще кубометр!..
Схватка так схватка.
В ней сила и жизнь!
— Товарищ Майков,
Крепче держись!
Часы улетают,
Как пар, легки,
Вагонетки, стерлинги.
Задорные гудки.
В бетоне по колено
Майков стоит.
Майков Егорке:
— Брось, не там,
Признайся, что сдрейфил,
Куда те до меня!..
Лопаты шуруют,
В щебне звенят.
Майков не помнит,
Как смена пришла.
Обида у Егорки,
На сердце — шлак:
Майкова ребята
Теснят гурьбой.
— Сегодня лихой был
Жаркий бой.
У Майкова руки —
Рекорд рукам.
— В ударную бригаду.
Вступаю к вам!
Доски хрустнули.
Дверь взвыла.
Бумага —
Листья капустные.
— Вызов!
— Кто?
Майков сморкнулся.
Глаза — в двери.
Словами споткнулся:
— Пр…р… авый берег!
Секретарь ячейки
Посмотрел недоверчиво
На искры белые в теплых глазах.
— Вот договор!..
Теперь чего?
А глаза в слезах.
— Ты что?
— На правом берегу Егорка…
Он говорит,
У меня слабит.
— Чепуха!
Нажми и победишь,
Как в первый раз.
— Как это сделать?
— Гляди!
…Упала пелена с глаз.
Слова вставали властно:
— Организацию проведи
Батальона энтузиастов
И руководи.
— Даешь!
Только… если бы… в комсомол…
Приняли.
Я все могу.
Глаза — в пол,
Пол в снегу.
— Давай заявление!
— Примете?!
— Примем.
Майков в дверь —
Налимом.
Ах, день хороший!
Морозец — юн.
Снежная пороша,
Сугробы дюн.
Эх, раз (и) два (и)
Яростней кромсать!
Голосуют сваи
Бревнами в небеса:
«ЗА!»
Правый берег
С левым в бою,
Стройка верит
В песню мою!
Майков — маем
Крови силен.
С ним вступает
Его батальон.
Шнур — динамитом.
Шнур бикфордов —
С бетоном слита
Вера и гордость!
Славу изведать
Успели ветры.
У Майкова победа —
Пятьсот кубометров.
Кипит эстакада
И ночь, и день,
В ударных бригадах —
Радости по склень.
Копытами немытыми
Арки — в цепь!
Шпунтами мы забитыми
Сграбастали степь.
Завеса дымовая,
Гудков пальба.
Вторая,
Трудовая,
Военная
Борьба!
1931
ВАСИЛЬЕВ СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
1911–1975
Родился в городе Кургане в семье служащего. Рано потерял родителей. В Зауралье прошли его детство и отрочество.
В 1927 году переехал в Москву. Работал на 1-й ситценабивной фабрике. В трудные годы переменил целый ряд профессий — от истопника до санитара. Одновременно занимался в Доме искусств имени Поленова, выступая в мюзик-холле.
В 1938 году окончил Литературный институт имени А. М. Горького.
С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте.
Печатается с 1931 года. Первый сборник стихов «Возраст» вышел в 1933 году в Москве. С. Васильев — автор многих книг стихов и поэм, сатирических произведений, популярных песен.
Среди его книг «Вторая книга стихов» (1936), «Москва советская» (1947), «Избранное» (1950), «Лирика и сатира» (1955), «Избранные произведения в двух томах» (1966 и 1970).
С. Васильев — лауреат Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького 1974 года за поэму «Достоинство».
Награжден орденами Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», медалью «За отвагу» и другими медалями.
Заслуженный деятель искусств Азербайджанской ССР.
НА УРАЛЕ
Отрывки из поэмы
Здесь живут уральцы-пушкари,
гордость, строгость в каждом их ответе.
Задержись,
с любым поговори
и узнай, как надо жить на свете.
— Да, браток, работаем сейчас,
скорости хорошей достигая,
потому профессия у нас
сердцу с малолетства дорогая.
Дед — пушкарь, и прадед был пушкарь,
и внучонок этим же гордится.
Только то, что делали мы встарь,
с нынешней работой не сравнится.
Нынешняя пушка —
чудеса!
Эвон, чуешь,
как снаряд буравит?
Хочешь —
залетит на небеса,
Хочешь —
землю насквозь продырявит.
С нашей пушкой действовать в бою,
сказывают,
каждому охота…
А работу любим мы свою,
потому —
полезная работа!
И опять с восторженным лицом,
голос напрягая до предела,
говорит пушкарь тебе о том,
как он любит пушечное дело.
И вот здесь,
вдали от битв,
в тылу,
ты постигнешь с чувством удивленья,
что такое верность ремеслу,
равная успеху наступленья.
И, с трудом спокойствие храня,
ты припомнишь с самого начала
славную историю огня,
грозного оружия Урала.
Урал!
Как свежий ветер поутру,
шумит его прославленное имя.
Он помогал Великому Петру
ружейными богатствами своими.
Урал!
Родник несметных русских сил.
Стальное это имя, прославляя,
Суворов с торжеством произносил,
Кутузов называл, благословляя.
Уральских пушек седоватый дым
видали Альп продрогшие вершины,
по мерзлым склонам, голым и крутым
стучали гулко кованые шины.
Стирая нормы всех военных карт,
ослепшие от вьюги, бородаты,
их на руках несли чрез Сен-Готард
отчаянные русские солдаты.
Колеса их, пространства не щадя,
сбивая спесь, внушительно и чинно
прогрохали по хмурым площадям
впервые покоренного Берлина.
Урал! Урал!
Когда на смертный бой
Пожарский с Мининым подняли войско,
твои же ратники вставали в строй
и первыми сражались по-геройски.
Уральской саблей ворогов рубал
Денис Давыдов в честь родного края,
уральской ковки солнечный металл
играл в руке Василия Чапая.
Отсюда
от Уральского хребта,
бежал Колчак, разбойник и меняла,
и каждая страдальная верста
его кровавый след запоминала.
Когда, грозя достоинству страны,
фашистский зверь решил к Москве
пробиться —
твои,
Урал,
надежные сыны
пришли на помощь матери-столице.
И надо только в памяти сберечь,
как под Смоленском
в утреннем тумане
прямой наводкой сыпали картечь
кунгурцы,
кудымкарцы,
чусовляне.
Урал! Урал!
недаром пушкари
гордятся родословной,
как победой.
Остановись,
с любым поговори —
и не уснешь до самой до зари,
взволнованный вечернею беседой.
Сегодня особенно тих и печален
уральский закат над вершинами бора.
Певучие звуки дневных наковален
расплавились в море цветного набора.
Как редок он здесь,
этот час безмятежный!
Притих зачарованный труженик-город.
Но вдруг заколдованный
воздух прибрежный
качнулся, немыслимой силой распорот.
Теперь уже громы помчатся с разгона,
хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.
На мирной, на влажной траве полигона
опять и опять начались испытанья.
— Еще раз! Еще раз! —
хмельной, потрясенный,
кричу я во тьме пушкарю молодому.
Кричу и бегу по дорожке бетонной
навстречу летящему новому грому.
Удар за ударом,
удар за ударом.
Впиваются в небо тугие спирали.
Нет, в песнях Урал прославляют
недаром,
недаром несется молва об Урале.
— Еще раз! Еще раз! —
удары крепчают.
Один одного тяжелее и тверже.
За Керчью, под Яссами нам отвечают,
ответы грохочут под древнею Оршей.
С Урала на запад летят эшелоны,
груженные страшным стальным урожаем.
Приветливым словом, глубоким поклоном,
с великой надеждой мы их провожаем.
Гремит перекличка широкого боя.
Окрестности неба в багровом покрове.
Седой «бог войны» с огневой бородою
нахмурил суровые, дымные брови…
1943
ПРЯМЫЕ УЛИЦЫ КУРГАНА
Сестре Марии
Кургана улицы прямые!
Увидев вновь вас, понял я
с особой ясностью впервые,
что это родина моя.
Все тот же дом последний с края
все та же верба сторожит.
Здесь дым младенчества витает
и прах родительский лежит.
Босыми шлепая ногами
по теплой пыли городской,
я здесь пронес сиротства камень
и холодок любви мирской.
Но я ничуть не укоряю
ни мрак нужды, ни холод зим,—
я все теперь благословляю
и все считаю дорогим.
Здесь знаю я любые вышки,
любой забор, любой квартал,
здесь я читал еще не книжки,
а только вывески читал.
Я здесь могу найти вслепую
любое прясло с деревцом,
любую лесенку, любую
калитку с кованым кольцом.
Здесь дождевой порою вешней
на толстых сучьях тополей
крепил я легкие скворечни,
гонял со свистом голубей.
Да, я люблю любовью давней,
без всякой ложной похвальбы,
и эти створчатые ставни,
и телеграфные столбы,
и крыш убранство жестяное,
и звон бубенчиков в ночи,
и в небо ввинченный ночное
бурав пожарной каланчи.
Прямые улицы Кургана!
Я вновь и вновь на вас смотрю
и говорю вам без обмана,
как сестрам брат, вам говорю:
— Хотя внезапная разлука
и разделила вас со мной,
мне не забыть родного звука,
метели посвист ледяной.
И если есть во мне хоть малость
того, что следует беречь,
так это ваша власть сказалась
и отложилась ваша речь.
И если ярость азиата
во мне, как брага, разлита,
так это ваша виновата
сквозная даль и прямота.
1946
ПЕЙЗАЖ
Все заиндевело и закуржавело —
ни стволов не видать, ни ветвей.
Замело, затянуло кружево
присмиревший лес до бровей.
Тонким гарусом сосны вытканы.
А попробуй задень едва —
рассыпными клубами-свитками
полетят, полетят кружева,
неожиданною порошею
сядут ласково на плечо.
— Красота! — я кричу прохожему,—
Вот погодка-то, землячок!
Вышло так, что на харьковчанина
я в лесу в этот день напал.
Он ответил, как бы нечаянно
тронул веточку и сказал:
— Подывись, як летыть, порхая! —
— И вздохнул, расправляя грудь: —
На Вкраини этак бувае,
колы яблони расцвитуть!
1946
УРАЛ
Далече, далече от нашей столицы,
за дальнею далью, за горной грядою
лежит этот край, где ночные зарницы
по дымному небу идут чередою.
Не знаю, как вы, дорогой мой читатель,
а я этим краем навек очарован,
я давний и верный его почитатель,
он сердцем моим навсегда облюбован.
В распахнутых кузницах этого края
такие умелые трудятся люди,
кипит неустанно работа такая,
что можно о ней говорить, как о чуде.
Здесь в кузнях родятся железные птицы
с таким небывалым стальным опереньем,
что каждая может с кометой сравниться,
в бою, на лету стать ее повтореньем.
Куются мечи здесь такого закала,
на вес отливаются ядра такие,
что редкостной тяжестью их небывалой
всемирно прославилась наша Россия.
Отсюда на Запад тревожной порою
такие неслись колесницы-громады,
что вражьи машины любого покроя
в бою с ними встретиться были не рады.
Край-труженик! Утренний край-созидатель!
Еще летописец рукою проворной
тебя не коснулся; достойный ваятель
не создал еще человека у горна.
Не считаны сосны твои вековые,
не считаны к звездам простертые трубы,
бесценны твои мастера огневые,
уральская знать — кузнецы-трудолюбы.
Здесь праздник труда. Здесь скупая природа
открыла нам тайну железного следа,
здесь вещею силой героя-народа
ковалась великая наша Победа.
…Кто Дон величает с его берегами,
кто хвалит Неву, кто Кубань золотую,
а я воспеваю красавицу Каму
и славлю подругу ее — Чусовую.
1946
ПЕСНЯ О ГОРОДЕ КУРГАНЕ
Не сердись, Курган, постой,
погоди сердиться.
Не хотел ведь я с тобой
в жизни разлучиться.
Это вышло невзначай,
говорю по чести.
Так что мы с тобой, считай,
неразрывно вместе.
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!
Хоть зовусь я москвичом,
а ведь мне на деле
по-кургански нипочем
вьюги и метели.
И меня, чтоб был здоров,
от любой хворобы
лечат лучше докторов
снежные сугробы.
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
А Курган — тем более!
Ну-ка, скорый самолет,
заводи моторы
да неси меня вперед
через сини горы.
Ну-ка, други-земляки,
выставляйте на кон
с карасями пироги
да баранки с маком!
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!
1972
ДРУГ
Есть у меня старинный друг,
который
(точно!)
лучше двух.
Не дай бог, вдруг случись беда —
мой друг со мной в беде всегда.
А нет беды — и друга нет.
И так вот три десятка лет.
— Ну как дела?
— Дела табак…
— Зачем же ты молчал, чудак!
И начинает верный друг
не покладая добрых рук
в подмогу вкладывать труды
вплоть до изгнания беды.
Ушла беда далеко в тыл —
и, смотришь, друга след простыл.
И снова не слыхать о нем,
не сыщешь друга днем с огнем.
Ан нет!
Звонок издалека:
— Здоров?!
— В порядке.
— Ну, пока!
Чудаковат мой друг. Так что ж!
Зато он явственно похож
на долгожданный ветер в зной,
на благодатный дождь грибной,
на исцеляющий покой,
на огонек в ночи глухой.
1974
БЛАГОДАТЬ
За окном таинственно, и лилово,
и сказочно, право слово.
Купол небесный высок-высок,
день прибавился на часок.
Давно равноденствие миновало.
Солнышко лезет из-за увала,
у мироздания на виду
варежки
сбрасывает
на ходу.
Тепло приближается еле-еле,
но,
слышишь,
синицы смелей запели.
Гордый репейник склонился ниц
перед вокалом певиц-синиц.
У них ведь, людям на загляденье,
свои синичьи нововведенья,
свой Зал Чайковского под кустом
на равных правах с клестом.
…Выходит,
товарищ,
под грузом тягот
еще мы с тобой постарели на год,
еще «отзвонили один сезон»,
и все же печалиться не резон.
Встанем-ка лучше под елью рядом
и под приветливым лучепадом
скажем, как в прошлом году: — Опять
мир пробуждается! Благодать!
Спасибо, жизнь, за лиловые дали,
за оттепель в самом ее начале,
за воскресение новизны,
за новый приход весны.
1974
РОДНЯ
Сибирь таит несметный клад огня.
Найти его,
добыть,
схватить руками!
Да, в этом смысле — близкая родня
бакинцы с дальними сибиряками.
И тут, на зное,
и на стуже, там,
в бурунном море
и в глухом болотце,
нефть «ходит за бурами по пятам»,
да только в трубы сразу не дается.
Вот так-то и в поэзии моей —
лежат пласты под самыми ногами.
А ты нагнись, попробуй-ка сумей
схватить слова да сделать их стихами!
Таинственной безвестности полна
подверженная поиску впервые
словесная глухая целина,
таящая запасы золотые.
…Встаю чуть свет. Окно еще в сурьме.
Беру перо.
И жадно и жестоко
иду в разведку по словесной тьме,
не ведая ни отдыха, ни срока.
По маю прохожу,
по декабрю,
шагаю как добытчик и задира,—
то методом Некрасова бурю,
то способом лукавого Сабира.
И ничего —
находятся слова.
Спасает корень близкого родства.
1974
ЭХО
Расцвел подснежник. Чайка пролетела.
Взвилось ракеты истовое тело.
Родился стих. Вступила домна в строй.
Конечно, жизнь прекрасна без предела,
но как она безжалостна порой!
Уходят люди… Жил — и вдруг не стало!
Уходят неожиданно, стремглав,
рукой не дотянувшись до штурвала,
заветную строку не дописав.
Им жить да жить бы, привечая зори,
да совершать завидные дела,
а их хватают медленные хвори,
и валят с ног, и с корнем жгут дотла.
Спасибо, что хоть отзвук остается,
что, жадному забвенью вопреки,
из эха мастеров, как из колодца,
живую воду пьют ученики.
Недаром же сказал так откровенно
большой поэт, умевший вдаль смотреть:
«Будь же ты вовек благословенно,
что пришло процвесть и умереть!»
Всплывает солнце, схожее с ковригой,
встает на поле стебель-первоцвет,
заснул в обнимку с неразлучной книгой
упрямый начинающий поэт.
Очнулся ясень. Иволга пропела.
Раскатистая пенная волна
на плоский берег вымахнула смело,
студеным ветерком окрылена.
Земной поклон лесам, полям и водам.
Друзьям ушедшим мой поклон земной.
…Один стал улицей, другой стал
теплоходом,
а третий — звездочкою под сосной.
1974