Водил смычком над темной скрипкой,
Как будто резал черный хлеб.
1963
ХОЗЯЙКА МАКОВ
Лицо в морщинах
и темней, чем глина,
Лишь седина,
как первый снег, светла.
Наверно, это ожила былина
И на Урал рябиновый пришла.
Искровянив о злые камни ноги,
Она брела под солнцем и во мгле,
И падал снег на волосы в дороге
И не растаял в избяном тепле.
И не слова былина выпускала
Из рукава льняного полотна,
А плакала о ком-то и вздыхала,
Вздыхала, одинешенька-одна.
Девчушка в ярко-розовой косынке
Тогда стояла на моем пути.
Я мог бы из летучей паутинки
Скакалку ей хорошую сплести,
Я мог отдать ей скопленные марки
И крышки папиросных коробков
И для нее, преодолев помарки,
Переписать «Варяг» и «Сулико».
Да что «Варяг»!
Я мог в то время смело
С одним портфелем
выстоять в борьбе,
Пусть только скажет раз еще:
— Отелло! —
Мне этот рыжик из седьмого «бе»!
Я помню:
часто лампочка мигала,
Ночная птица плакала в лесу.
Я в первый раз
отрекся от шпаргалок
И написал про «девичью красу».
Я написал о «радостной дороге»,
О «бедном сердце,
вспыхнувшем огнем»,
И кончил тем, что с Ленкой
«мы пороги
Любые
дважды два перешагнем».
А дальше очень просто получилось:
Она стихи неспелые прочла
И на меня всю алгебру косилась,
А в перемену мимо проплыла.
Но вдруг вернулась,
за тетрадкой вроде,
Кивнула мне,
Улыбочкой дразня:
— У Кузьмичихи маки в огороде
Сорви! — и убежала от меня.
У Кузьмичихи маки в огороде.
Как Ленкина косынка — лепестки.
Оса над ними свой движок заводит
И ветерки летят вперегонки.
У Кузьмичихи в огороде маки.
По листьям капли катятся, дрожа...
Да вот покажет, где зимуют раки,
Старуха, коль не сможешь убежать!
Забор зубаст. Одервенели ноги,
Но и назад отрезаны пути.
Ведь я писал про трудные пороги —
Я должен Ленке маки принести!
Давным-давно баклуши било детство,
Махру курило ярую тайком,
Но разве есть на белом свете
средство,
Чтобы забыть о времени таком?!
Я вижу вновь
лицо, темней чем глина,
И седину, что словно снег светла.
Нет, это не ожившая былина
К нам на Урал рябиновый пришла.
Нет, это, горе горькое оплакав,
Старуха в тесной горенке жила
И огоньки негаснущие маков
На память о сынах своих зажгла.
...Трех сыновей
она на фронт послала,
Три ворона накаркали беду.
Тогда три грядки старая вскопала
У стихнувших соседей на виду.
Три грядки серых
под весенним небом.
И грядки те напоминали ей
То три кусочка аржаного хлеба,
То три могилки русых сыновей.
...И вот варнак в кепчонке,
в грязной майке,
Воспитанный околицей смельчак,
Как вороненок, падает на маки
И вырывает с корнем первый мак!
И над старухой небо почернело,
И губы побелели у нее.
Она сказать, наверное, хотела:
— Не трогай! Это кровное мое!!
Но не сумела вымолвить словечка,
Лишь заскрипело жалобно
крылечко...
…………………………………
Все как в тумане —
стены, стол и кружка,
На скатерти примятые цветы,
И, наклонившись надо мной,
старушка
Чуть слышно шепчет:
— Борька, милый... ты?!
Мне страшно, а она смеется тихо:
— Я знала... Вот квашонку завела...
Болтают люди:
Дескать, Кузьмичиха .
Без сыновей совсем с ума сошла...
И вдруг она качнулась, резко встала
И выкрикнула хрипло:
— Это ложь!
Устала, парень, ох, как я устала!!
А ты похож...
на младшего... похож...
Три сына было —
каждый слава богу!
Три солнышка — не засветиться им.
Бери — чего уж!
Мертвым не помогут.
Бери цветы, они нужней живым...
...Они живым нужней...
Холодный ветер
Хлестал наотмашь по лицу меня,
Когда я нес цветы святые эти,
Цветы из негасимого огня...
1960
«Свет звезды, которой закатиться…»
Свет звезды, которой закатиться,
Ярок, торжествующ, небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как сроду не певал.
Что короче нашей жизни дивной?
Этим чувством нам и надо жить,
Чтобы было песней лебединой
Все, что мы успеем совершить.
1965
СТАНЦЕВ ВЕНЕДИКТ ТИМОФЕЕВИЧ
Родился в 1922 году в деревне Родионовне Саратовской области в крестьянской семье.
Окончил учительский институт в городе Балашове в 1941 году.
С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте.
После войны — военный журналист, сотрудник газет «Красный воин», «Советское слово», «Красный боец».
Первые стихи напечатал в 1957 году.
Первый сборник стихов «Роса на стволе» вышел в Свердловске в 1962 году.
Затем были изданы книги «Иду в бой» (1965), «Баллада о хлебе» (1970), «Залп» (1972). Награжден орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды и 14 медалями.
Член КПСС с 1946 года.
МАТЬ
Поэма
Двенадцать.
Ночь.
Слепящий свет гашу.
Не спится:
раны ноют к непогоде...
Я в дверь воспоминания вхожу —
она ведет
в мои ребячьи годы...
Степное солнце —
обветренное и стылое —
смотрело на деревню
немигающим оком.
Мать причитала:
«До чего же ты, жизнь, постылая,
и что нам в этом городе проку?
И без нас проведут
дорогу железную,
разве можно прожить без земли-то?»
Мерзла лошадь,
от старости облезлая,
кто-то дверь забивал деловито.
Мать оплакивала дом осиротелый,
отец возился с перегнившею супонью,
косясь на мать, ругался то и дело
и гладил лошадь ласковой ладонью...
Вот мать моя
вошла в чердачный зев,
иконы бросила
(свидетель — вечер поздний),
потом, глаза испуганно воздев,
перекрестилась бережно на звезды.
И ставни — на крючок,
и двери — на засов
от сатанинских глаз
и от Христова ока...
Тоскует печка без угля и дров,
без хлеба стол печалится глубоко.
Не отмолила мать ни мужа, ни любви,
не выпросила мать ни хлеба и ни соли.
Куда ни кинь —
везде рубли, рубли...
А деньги не даются божьей волей.
Лежит Христос на чердаке в углу.
Прозрачный месяц спит над переулком.
А мать,
прильнув к оконному стеклу
не месяц видит,
а большую булку.
Отец нас прокормил бы —
будь живой,
и заработал бы
на хлеб и сахар,
да под вагонными колесами зимой
погиб отец мой —
бывший пахарь.
С получкой не придет уже отец.
В деревню б матери:
как раз хлеба поспели,
да горе извело ее вконец,
больное сердце приковав к постели.
Став с голодухи
и взрослей, и строже,
я говорю серьезно:
«Слушай, мать,
а если я учебники заброшу,
пойду работать,
чтоб не голодать?..»
«Нет, трудом твоим не прокормиться,
проку нету от такой плотвы,
вам — таким —
теперь велят учиться,
вот, сыночек, и учитесь вы.
Мы о школах знали понаслышке,
лет с восьми гоняли нас в поля.
Ты ж читаешь вон какие книжки,
может быть, пройдешь в учителя.
Ну а я определюсь в столовку,
буду мыть посуду и котлы,
тут большая не нужна сноровка.
А потом — куски там
и мослы...»
Только матери так экономны —
из каких-то неведомых сумм
мать купила мне к маю скромный,
но предельно новый костюм.
По соседям ходила с обновкой:
и у нас, мол, как у людей,
не подвязываемся веревкой,
не носили еще лаптей.
Говорила и чинно, и с толком,
утверждая Советскую власть:
«Виньке вон девятнадцать только,
а ученый — ну прямо страсть.
Не угнаться за ним, как пишет,
а читает — ну прямо поет.
Скоро будет учить ребятишек,
с этой осени и пойдет.
И костюм вот ему купила,
да не знаю, что за сукно...»
И соседи костюм хвалили
и, конечно, меня заодно...
Хлеба еще входили в силу
и не приспело время
свадеб и дождей,
как заплакала вся Россия,
провожая на фронт сыновей.