Чтоб казаться в высоке,
Я налажу песню миру
По-солдатски на гудке.
Обращает на себя внимание и зачин николевской «гудошной песни» — он сознательно ориентировал читателя на уже известную ему традицию наметившейся демократизации поэзии. В поэме «Елисей, или Раздраженный Вакх» Майков, обращаясь к своему вдохновителю, писал: «Оставь писателей кощунствующих шайку, Приди, настрой ты мне гудок иль балалайку». Вдохновителем этим, который должен был помочь настроить гудок, был Барков, автор «Оды калашному бойцу».
Николев помнил майковские стихи и когда писал про гудок, и когда именовал «шайкой» поэтов-льстецов. Сохраняя майковское определение и рифму «шайку — балалайку», Николев подчеркивал тем самым традицию. Знал он и рукописную «Оду кулашному бойцу». Именно Барков первым провозгласил: «Гудок, не лиру принимаю». В соответствии с традицией свою «Оду» Николев пишет не десятистрочной строфой, а как «гудошную песнь» — не ямбом, а четырехстопным хореем, размером песен.
В духе бурлескной поэзии, но без пародийности (это вслед за Державиным) Николев обновляет образ музы и превращает ее в реальную русскую женщину, солдатскую жену:
Будь мне Муза девка красна
Иль солдатская жена!
Мне была бы беспристрастна,
Право, Муза и она.
В последующем обрусевший образ музы мы встретим у Державина (девушка, «печальна, Пригорюнившись сидит, Сквозь окошечка хрустальна, Склоча волосы, глядит») и у Пушкина (муза «в саду моем Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках»).
Николев не славословил солдат, но попытался передать русский характер, как он его понимал. Рассказ о победе над турками под Очаковым потому стал рассказом о русском удальстве, о выносливости в боях и походах, о неприхотливости в еде («был бы хлебец и водица») и веселой храбрости русского солдата. Созданию образа способствовал и шутливо-балагурный топ рассказчика поэта, не скрывающего своих симпатий и своего сочувствия героям Очакова. Успокаивая «бабу-музу», Николев в манере «похвальбы» былинно-сказочных героев передает настроение и дух русского солдата перед лицом смертельной опасности «С этой челядью сражаться — Как испить для русаков», «Наш солдат не трусит тучи — На сто выйдет с кулаком», «Хоть за турка черт радеет, Русский черта на рога» и т д.
Воспевая подвиг русских героев, Николев без пародийности и нарочитого снижения жанра свою «Оду... Гудошную песнь» называет новой «Илиадой» «А теперь гудок положим, — Илиаде здесь конец». В этой русской «Илиаде» — русская речь, русская удаль, русское балагурство, русские образы и сравнения. Говоря, например, о мощных ударах русских войск по турецкой армии, Николев называет их «громами» и тут же поясняет: то «русский турке дал туза»,— придавая слову «громы» конкретное значение:
Так (к примеру, я полезу)
Силы мощной удалец
По каленому железу
Бьет кувалдою кузнец.
Пуда два с плеча поднявши,
Он туза железу давши,
Гром пускает по Москве.
Как видим, и по содержанию, и по стилю ода радикально обновилась. И это не было случайностью. Опыт поэта оказывался моментом общей, начавшейся до него демократизации поэзии, борьбы за ее самобытность и оригинальность. В частности, «Ода ... Гудошная песнь» продолжала усилия тех безымянных авторов, которые, отказавшись от официальной торжественной оды, стали батальную тему решать в песенном жанре. Сначала такие песни ходили в рукописях. Первое печатное собрание военных песен мы встретим в «Письмовнике Курганова» (1769) Вряд ли можно говорить об их фольклорном происхождении сочинялись они солдатами, или писарями, или офицерами; написанные недавно, они, распространяясь в списках, исполнялись в армии и городе. В них запечатлелась жизнь воинская, трудные походы, удаль молодецкая. Военная песня, попав в печатные сборники, открыто противостояла торжественной оде.
Среди воинских песен особого внимания заслуживают две. «Мы любовниц оставляем...» и «Посреди войны кровавой...» Они открывали новую страницу в русской поэзии, посвященной военной теме. Мы уже видели эту сложившуюся устойчивую традицию одического изображения войны: грандиозные аллегории, метафорические образы, исторические персонажи (великие полководцы античности), громкие географические названия, густо славянизированный язык, усложненный синтаксис. В одах, посвященных военным событиям, не было места обыкновенному, живому человеку, который храбро сражался, совершал подвиги, умирал и побеждал, — там действовали мифологические боги, цари и герои.
Из воинских песен, напечатанных Кургановым, исчезла «громкость» — в них зазвучал голос живой личности. Безымянные поэты отказались от славянизмов и синтаксической затрудненности, четырехстопный ямб заменился традиционно-песенным четырехстопным хореем. Герой заговорил легко и свободно о том, что его волновало, в песню хлынул быт, песня запечатлела точным словом реальность обстановки боя, сделала предметом поэтического описания обыкновенное, будничное «кровавой войны».
Песни эти после кургановского «Письмовника» были перепечатаны Чулковым и последующими издателями песенников — до «Карманного песенника» Дмитриева (1796). Они послужили образцами для создания других воинских и застольных песен, принадлежавших и безымянным и известным поэтам — Державину, Дмитриеву, положили начало новой, антиклассицистической традиции изображения войны книжной поэзией. В конце этой традиции — военные и «залетные» послания Дениса Давыдова.
Создавая свою «гудошную песнь», Николев шел вслед за теми, кто так или иначе способствовал демократизации поэзии. Элементы демократичности есть и в «гудошной песни», но «демократизм» этот не был органическим для поэта, и сводился он к нарочитой простонародности. Русификация оборачивалась стилизацией. Поэт-балагур, от имени которого велся рассказ, оставался дворянином, надевшим маску простачка-мужичка. Вот почему, прославляя солдат, Николев не забывает в то же время и поучать их — будьте смирными, довольными своей судьбой, слушайтесь начальства: «Воля — слово соблазняет, Воля — сущность ум страшит...» Дело народа и долг солдата, настаивает Николев, лишь в умелом исполнении приказаний:
Без команды у народа
Умерщвляется свобода,
Нужен разум и пример.
Дело в том, чтоб мы умели,
Офицеры б разумели,
Разум будь и офицер.
Эксперимент «опрощения» оды до гудошной песни, путь к оригинальности и самобытности через простонародность, видимо, не удовлетворил Николева. Во всяком случае, в 1790-е годы он отказывается от подобных опытов и, продолжая писать оды, обращается к ломоносовской традиции. В одах Ломоносова его привлекает гражданственность, общенациональная важность тем, «истина» и искренность поэта в выражении своих убеждений. Новые оды он строит как патетические, эмоционально окрашенные ораторские стихотворения, в которых гневно осуждается зло и прославляются дорогие поэту идеалы. В новых одах Николева этическое возводится на высокую ступень гражданственности. Этот этический пафос подчеркнут и названиями — «Совесть. Ода», «Ода. Лесть» и т. д.
В первой оде обличается корыстолюбие, которому покорились помещики, чиновники, вельможи и монархи, корысть развратила их души, они утратили любовь к человеку и человечеству и занялись только собой, думая только о своем богатстве, о своей власти, о своей славе. В обществе утвердилась болезнь века — эгоизм, который Николев называет «ячностью»: «Се ячность! Мир в рабах у ней», «злая ячность», «гордыня льдяна». «Ячность победила разум», «ум-кормчий ослабел... и пал». В обществе нет более «гармонии». Всюду судьбой людей распоряжаются тираны: «И Катилинов — миллион». Так этическая тема все время рассматривается с гражданских позиций, главной целью оды становится обличение тиранов. Где же спасение? Где поэт видит выход? В совести. Гражданский долг поэта — разбудить совесть людей современного общества, и прежде всего совесть тиранов, современных «Катилинов».
С еще большей обнаженностью тираноборческие мотивы звучат в оде «Отец отечества». Ода — смелый выпад против произвола, бесчеловечной, жестокой политики тиранов. Термин «тиран» не уточняется поэтом, он называет тиранами всех монархов, которые не являются «отцами отечества». В формуле же «отец отечества» и сосредоточивался политический идеал Николева. Патетический гимн добродетелям «отца отечества» — это программа для царей, какими они должны быть, чтобы не заслужить обвинения в тиранстве. Тиран — это «царь-обман»; «отец отечества» — «царь-правда».
Кончалась эта ода неожиданным выходом из сферы нравственно-политических категорий в современность: в России есть «отцы отечества» — это Петр и Екатерина. Что касается Екатерины, то это была уступка цензуре — не больше. Никакой комплимент царице не мог уменьшить силы обличения монархов, забывающих о своем долге.
Тираноборческий пафос поэта превращал оду в эмоционально-яркое стихотворение. Отвлеченно-моралистический характер убеждений Николева ослаблял политическое звучание его од. Оставаясь монархистом, он выступал с нападками на французскую революцию, никогда не подвергая сомнению необходимость самодержавия.
Парадоксальной оказалась и судьба этих стихотворений: продолжая экспериментальное обновление оды, отрекаясь от торжественно-похвального жанра, ища новых тем и нового стиля гражданского высокого стихотворения, посвящая их острым темам (тираноборство!), Николев писал свои оды и... не печатал их. Поэт-слепец, живя в своем имении, метал громы в тиранов, рассуждал о гражданской ответственности поэта и его обязанности «правду-матку выводить в люди чрез перо» («Раздумье пииты»), — он писал оду за одой, находя удовлетворение в самом творческом акте. Опубликованы они были лишь в составе многотомного собрания сочинении — «Творений» — в 1796 году, когда в литературе господствующее место занимал сентиментализм, решавший новые задачи, выдвинутые временем. В этих условиях искания Николева не были поняты и оценены. Его оды воспринимались как анахронизм, как запоздалая дань классицизму...