тельностью, для создания «русского покроя» поэзии.
Стремление научиться у народа писать песни по «русскому покрою» отличает и других поэтов. Не всегда их опыты были удачными. Но такие, например, песни, как «Ты бессчастный добрый молодец...» Попова, «Кружка» Державина, «Вечерком румяну зорю...» Николева, действительно были русскими и быстро завоевали популярность у демократического читателя.
Более сложным было отношение к фольклору поэтов-сентименталистов. В 1780—1790-е годы развернулось творчествоЮ. Нелединского-Мелецкого. Большая часть его наследия — эпикурейская лирика, главный мотив которой — любовь. Любовь в стихах Нелединского — земная, реальная страсть. Чувства поэта обращены к одной женщине — Темире, ставшей постоянным образом его лирики.
Следуя за уже сложившейся традицией, он обращался к народной песне, и в большинстве случаев приспособлял ее к требованиям дворянской культуры. После его обработки песня утрачивала свое достоинство и свой демократизм. Большая часть песен Нелединского-Мелецкого — не очень талантливая стилизация народных. Но когда поэт проникался духом народной поэзии, тонко понимая ее красоту и силу, из-под его пера выходили песни, приобретавшие популярность не только в кругах образованного общества — читателей Нелединского. Они принимались народом как свои. Из них наибольшим успехом пользовались «Выйду я на реченьку...», «Ах! тошно мне…».
Значительным и своеобразным явлением русской поэзии XVIII века были переводы из античных авторов. Первым был переведен Эзоп. Книга «Притчи Эзоповы...» в переводе Ильи Копиевского вышла на русском и латинском языках в 1700 году в Амстердаме. В России систематически переводы греческих и римских поэтов стали печататься в 1740-е годы. В 1744 году была опубликована книга «Квинта Горация Флакка десять писем», переведенная Кантемиром (имя переводчика не было указано). Тогда же им завершенный и посланный в Петербург перевод 55 од Анакреона издан не был. В 1747 году вышел новый сборник басен Эзопа (переводчик Сергей Волчков), который трижды переиздавался в XVIII столетии. В следующем году читатель познакомился с переводами Ломоносова — в состав «Риторики» он включил оду («басню») Анакреона «Ночною темнотою...» и знаменитое стихотворение Горация «Памятник» («Я знак бессмертия себе воздвигнул...»).
С тех пор каждое десятилетие, до конца века, регулярно выходили новые переводы. Русский читатель имел возможность познакомиться с творчеством греческих поэтов Гомера, Эзопа, Анакреона, Сафо и римских — Горация, Вергилия, Федра, Овидия, Ювенала. Два поэта — Анакреон и Гораций — получили наибольшую популярность, к их произведениям обращалось несколько поколений переводчиков, они оказали наибольшее влияние на русскую поэзию века.
Переводы выполняли сначала чисто просветительскую функцию — они знакомили читателей и литераторов с наследием великих поэтов античности. В свое время Пушкин писал: «Каждый образованный европеец должен иметь достаточное понятие о бессмертных созданиях величавой древности».[1] Россия, вступившая на путь европеизации, стремительно овладевала художественным опытом человечества. Новая русская литература складывалась в рамках классицизма, эстетический кодекс которого вырабатывался на основе овладения достижениями античных поэтов и включал требование обязательного подражания величайшим произведениям древности. Таким образом, переводы античных авторов оказывались важным моментом становления и развития классицизма.
Исторически же роль переводов оказалась более сложной. Они не только служили поэтам-классицистам образцами для подражания, но помогали на отдельных этапах истории формированию именно русской, самобытной, оригинальной поэзии. Эта роль переводов античных авторов до сих пор мало изучена, и потому необходимо хотя бы бегло изложить некоторые факты и на ряде примеров показать, как использовался эстетический опыт древних поэтов в борьбе за оригинальность, в преодолении поэтики классицизма.
В 1757 году в «Ежемесячных сочинениях» появилось два перевода одной и той же оды Горация («Beatus ille») — один принадлежал Тредиаковскому, а другой Поповскому, — сопровождавшиеся заметкой Тредиаковского, в которой характеризовалась переводческая манера обоих поэтов. Поповский дал точный перевод. Тредиаковский сильно русифицировал оригинал, скорее подражал Горацию, чем переводил. Так, вместо образа земледельца-рабовладельца, у которого тяжелую работу выполняют рабы, Тредиаковский изображает крестьянина, трудящегося в поле; вместо описания сельского быта Древнего Рима — быт русской деревни, русские обычаи, русские кушанья. Отказался Тредиаковский и от сатирического финала оды. Гораций насмешливо сообщает, что описывал не реального землевладельца, а мечты ростовщика Альфия, который хотел было купить имение и жить в деревне, но вместо того вновь стал отдавать деньги в рост.
Характеризуя перевод Поповского, Тредиаковский писал: «изображая подлинные мысли автора своего, — (он) есть точный переводчик стихами» и «обыкновений того века провозвестник». О себе он писал, что «вознес собственным способом, согласнейшим с образом и с употреблением нынешних времен, здание, утвержденное на Горациевом токмо основании».[1] Так определилась классицистическая установка — строить «здание» на чужом «основании», не «списывать», а «подражать своими подобиями». «Подражание» на начальном этапе русской поэзии давало свои результаты: «Строфы похвальные» — так назвал свой перевод Тредиаковский — впервые запечатлели образ русского состоятельного крестьянина и быт русской деревни. Но историческая задача была иной — не подражать, а учиться у античных поэтов верно изображать окружавшую поэта жизнь, строить свое, русское «здание» на своем, русском «основании», чтобы можно было запечатлеть подлинно русский мир.
В 1752 году Поповский перевел «Послание Пизонам» Горация, которое еще в античные времена именовалось «наукой поэзии», — свод разнообразных рекомендаций и правил поэтического искусства. Оно было широко известно в различных европейских странах. Законодатель французского классицизма Буало, когда сочинял свое «Поэтическое искусство», обращался к «Посланию» Горация, заимствовал у него многие рекомендации. Это не означало, что Буало полностью принимал «науку» римского поэта. Во многом и существенном он с ним расходился. Отмечу прежде всего расхождение в понимании отношения к предшественникам. Для Буало, а вслед за ним и для Сумарокова, это отношение определялось как подражание. Греки и римляне создали непревзойденные образцы искусства, подражание им — таков путь создания своего, национального искусства. Гораций же, говоря о произведениях греческих поэтов, выдвигал иное требование — не подражать, а учиться у них. В реальных русских условиях «наука поэзии» Горация в известной мере противостояла кодексам Буало и Сумарокова. При этом отступником от «правил» оказывался непререкаемый авторитет.
Уже говорилось, что Ломоносов был учителем Поповского, давал ему в 1751 и 1752 годах «наставления в стихотворстве». Эти наставления шли в духе рекомендаций Горация. Именно потому Поповский и перевел стихами «Послание Пизонам» и пять од Горация, а Ломоносов рекомендовал их к печати. Переводы эти вышли в 1753 году. Другой ученик Ломоносова, Иван Барков, в 1763 году, в пору ожесточенной борьбы с классицизмом, когда он сам писал пародии на Сумарокова, издает перевод сатир Горация, с приложением «Письма о стихотворстве к Пизонам» в переводе Поповского и со своими обширными примечаниями. Гораций оказывался союзником в развернувшейся борьбе за сближение поэзии с действительностью, за освобождение ее от императивных требований подражать образцам.
Той же цели служили и оды Горация, переводившиеся Поповским, и сатиры в переводе Баркова. Оды Горация были лишены торжественного пафоса. Он следовал не за Пиндаром, а за Анакреоном и свои произведения просто называл стихотворениями (одами их назвали античные комментаторы). В центре их — духовная жизнь поэта, живущего в реальных и конкретно выписанных обстоятельствах. Именно потому в эпоху Возрождения, когда рождалось новое представление о человеке как личности, Гораций стал любимым поэтом. Вот эта возрожденческая трактовка и была развита учениками Ломоносова, а потом усвоена многими поэтами, и прежде всего Державиным.
Оды Горация в переводе Поповского открывали русскому читателю новый для него мир — человека, с его убеждениями, привычками, бытом. Это был гимн простому бытию человека, гимн без пафоса, без грома, выраженный обыкновенными, взятыми из живой речи словами. Этот человек не вещал, а как бы беседовал доверительно с другом. Он признавался, что «отцом рожден убогим»; советовал: «будь сердцем тверд, великодушен»; с презрением отзывался о гордости и подлости богачей, напоминая им простую, но часто забываемую истину:
Богатым ли или убогим,
Царем иль подлым ты рожден,
Всё то ж, ты будешь роком строгим
Без жалости во гроб сведен.
В оде XVII (вторая книга) развернута горацианская философия умеренности. Для русского читателя важна была не столько эта философия, сколько настойчиво повторявшаяся мысль: «Богатым и убогим равен Ко гробу путь, одна стезя». Она расшатывала веру в сословное превосходство дворянства, знатных и вельмож. Стихи о довольстве поэта своей скромной жизнью отстаивали подлинно гуманистические ценности человеческого бытия:
Не злато и сребро сияет
В моем жилище на стенах;
Не мрамор пол в них устилает,
Не крыльца на резных столбах.
Сатиры Горация принципиально отличались от сатир Буало, объявленных Сумароковым истинными образцами. В них поэт обличал не отвлеченный порок, а реальные нравы богатых римлян, создавая портреты (часто памфлетные) современников. Он зло высмеивал их поведение, их убеждения, обычаи и нравы. Сатиры его отличались наблюдательностью, точностью и конкретностью изображения обстоятельств жизни человека. Но самое главное — насмешка эта носила личный характер. В центре сатир был образ не абстрактного моралиста, но реального автора. При этом Гораций и к себе отно