Два «наставника» — природа и сердце—и обусловили оригинальность Анакреона. Вот почему нельзя ему подражать, но у него следует учиться быть оригинальным, быть верным в изображении русской природы и в раскрытии жизни сердца русского поэта, учиться точности изображения нравов, быта и верований своего народа, как это делал Анакреон в своих одах-песнях.
Предисловие Львова было своеобразным манифестом. Развивая выдвинутое немецким философом и просветителем Гердером представление о греческой поэзии как поэзии, тесно связанной с жизнью народа, как искусстве, запечатлевшем конкретно-исторический этап жизни человечества, Львов подчеркивал не только объективность картин Анакреона, но и близость его од к народным песням. «Русский Анакреон», учась оригинальности у греческого поэта, должен был учитывать художественный опыт русской народной песни. Фольклорные искания Львова и других поэтов конца века сближались с работой по освоению эстетического опыта античности. Анакреонтическая ода обретала новую жизнь, сближаясь с песней.
Выход сборника Львова «Стихотворения Анакреона Тийского» с предисловием и обстоятельными примечаниями — важнейшая веха в развитии русской поэзии, в становлении русской анакреонтики. Он способствовал расцвету могучего таланта Державина, ставшего с 1795 года писать анакреонтические стихотворения, названные им «песнями». В 1804 году он издал их отдельной книгой, назвав ее — «Анакреонтические песни».
Анакреонтические песни были новым этапом в творчестве Державина, отказавшегося от дальнейшего освоения жанра торжественной оды. Несмотря на осуществленное им еще в 80-е годы обновление оды, она сковывала поэта в выражении новой темы. Отвергаемые правила часто оказывали свое влияние, порождая «невыдержанность» — риторичность и условность образов. Обратившись к анакреонтике, Державин новаторски изменил старый жанр и в стихи, утверждавшие право человека на счастье, радость и наслаждение, вдохнул новую жизнь. Автобиографическая тема получила новые широкие возможности для своего поэтического воплощения. В своих «песнях» Державин по-прежнему рассказывал о себе. Но личность Державина — это прежде всего личность поэта. Воспевая право человека на счастье и радость, он утверждал еще и его право на независимость от власти. А так как этим человеком был поэт, то анакреонтическая поэзия изменилась кардинально, в самой своей сути — ее героем сделался не частный, жаждущий наслаждений человек, но свободный, независимый поэт. Державинская анакреонтика сомкнулась с гражданской поэзией.
В «Анакреонтических песнях» мы видим две тенденции освоения греческой поэзии. Одна из них — переводы и переделки стихов Анакреона, Сафо и других, задачей которых было создание античного колорита («Старик», «Анакреоново удовольствие» и др.), проникновение в дух эпохи и создание объективного образа поэта, передача его поэтической манеры. Так закладывались основы русского антологического стихотворения. Говоря об антологической поэзии, развивавшейся в XIX столетии, Белинский писал: «У эллинской поэзии заимствует она и краски, и тени, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем, ее отнюдь не должно почитать подражанием... Когда поэт проникается духом какого-нибудь чуждого ему народа, чуждой страны, чуждого века, — он без всякого усилия, легко и свободно творит в духе того народа, той страны, или того века».[1] Приводя примеры из некоторых антологических пьес Державина, критик давал им высокую оценку
Но главным в «Анакреонтических песнях» был изображенный Державиным русский мир, русская жизнь, русские обычаи и нравы, русский характер, переданный живописно и пластично. При этом Державин сохранял свойственную ему «шуточную» манеру рассказа, свободно обращался к фольклору, черпая из него образы, поэтическую лексику, лукавую манеру изъяснять свою мысль («Охотник», «Шуточное желание», «Русские девушки» и др.) Дальнейшим, после выхода сборника «Анакреонтические песни», развитием державинских принципов поэтического изображения окружающего его мира явились такие шедевры лирики, как «Снигирь», «Цыганская пляска», «Лебедь» и дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская».
В «Жизни Званской» не только отстаивалась независимость поэта от двора, власти царя и вельмож. Это первая попытка создания романа в стихах, оказавшая большое влияние на Пушкина. Предметом поэзии здесь стала жизнь обыкновенного человека. Его интересы, мысли и занятия, описанные за один день — с утра до позднего вечера, стали поэзией, интересной читателю. Точное и красочное описание быта не делало поэзию низкой. По Державину, человек — хозяин мира. Его стремление к счастью, труду, наслаждениям естественно, и все в земном мире должно служить этому. «Жизнь Званская» — вершинное произведение зрелого Державина, итог его творчества и завещание поэта
Державин открывал русским поэтам новые возможности художественного изображения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его как неповторимую личность. Освоение опыта Державина помогало быть оригинальным — предметом поэзии становилась неисчерпаемо богатая, живая жизнь и человек со своим индивидуальным характером и духовным миром. Художественные открытия и поэтические достижения Державина и были усвоены молодыми поэтами нового века — Давыдовым, Батюшковым и Пушкиным-лицеистом. Так складывалось не оформленное организационно, но живое державинское направление в поэзии начала века. Именно тогда стала ясна роль Державина, в творчестве которого, как в фокусе, сосредоточились итоги поэтического развития XVIII века, и то его место в литературном движении 1800—1810 х годов, которое Белинский определил лаконично и точно — «отец русских поэтов».
Г. Макогоненко.
ПОЭТЫ 1750—1770-х ГОДОВ
Н. Н. ПОПОВСКИЙ
Биографическая справка
Николай Никитич Поповский (1730—1760) был сыном священника в церкви Василия Блаженного в Москве. Получив духовное образование, он мог рассчитывать занять более или менее видное место в церковной иерархии. Однако судьба его сложилась иначе.
В 1748 году по предложению Ломоносова в Москву был отправлен академик В. К. Тредиаковский, чтобы отобрать в Славяно-греко-латинской академии наиболее подготовленных студентов для университета при Академии наук. Поповский в это время обучался на философском отделении. На экзамене у Тредиаковского он обнаружил достаточное знание латинского языка — основного языка всей науки того времени, и был взят в университет. Уже на экзамене в начале 1750 года было отмечено, что «Николай Поповский... переводит нечто по-русски и потом по-латински чисто и хорошо».[1] Тогда же Поповский по собственному желанию стал усиленно заниматься философией и поэзией; в результате на экзаменах в июне 1751 года было отмечено, что он «в словесных и философских науках такой опыт искусства оказал, что на все вопросы изрядно ответствовал, а сверх того сообщил своего сочинения стихи на российском и латинском языках, которые с немалою его похвалой читаны. В словесных науках и философии далее простираться желает, которые по нашему рассуждению надлежит ему продолжить таким образом, чтобы со временем быть стихотворцем или оратором Академии».[2] На основании этого заключения экзаменационной комиссии Поповский «для наставления в поэзии» был поручен Ломоносову, который начал читать ему «стихотворческие» лекции «особливо».[3]
Возможно, что более близкое знакомство между Ломоносовым и Поповским состоялось еще зимой 1750—1751 годов и что именно под влиянием великого поэта определились литературно-философские интересы Поповского. Уже в мае 1751 года Ломоносов послал его эклогу «Начало зимы» фавориту императрицы Елизаветы И. И. Шувалову с оговоркой, что «не поправил ни единого слова».[1] Ломоносов занимался с ним 1751-й и весь 1752 год. Итогом этих занятий были осуществленные Поповским стихотворные переводы «Искусства поэзии» и од Горация, которые Ломоносов настоятельно рекомендовал Академии наук напечатать.
Перевод «Искусства поэзии» был выполнен Поповским стихами, в то время как Тредиаковский перевел ту же поэму Горация прозой. Этот дебют молодого поэта в печати имел принципиальное значение. Поповский выступил с новым переводом классического памятника эстетической мысли, авторитетнейшего источника всех литературных теорий середины XVIII века. Переводя Горация, Поповский сознательно приноравливал примеры и суждения Горация к русским общественным условиям. Он, в отличие от Тредиаковского, опускал все, что носило на себе слишком римский колорит и содержало упоминания только Древнему Риму свойственных нравов и обычаев. «Конных» и «пеших» римлян Горация Поповский заменил «благородными» и «простыми».
С конца 1752 года Поповский становится официальным переводчиком стихов Я. Штелина, автора поэтических описаний иллюминаций и фейерверков. Наконец, он обращается к самому ответственному жанру — к похвальной оде. Эти оды написаны в ломоносовской манере, но заметно упрощенной, без характерной для Ломоносова метафоризации и гиперболизма.
По прямому внушению Ломоносова и под явным воздействием его стихотворного «Письма о пользе стекла», Поповский в 1753 году переводит первую песню философской поэмы английского просветителя Александра Попа «Опыт о человеке». В основу своего поэтического исследования природы человека и его места в мироздании Поп положил идею непрерывного общественного и умственного прогресса. Мир развивается по собственным внутренним законам после того, как однажды он получил первоначальный толчок от своего великого мастера-устроителя. Такой деистический взгляд на мироустройство был очень привлекателен для Поповского и Ломоносова, он вооружал их в борьбе с вмешательством православной церкви в жизнь науки и литературы, а своей защитой естественного равенства поэма Попа отвечала, конечно, их общественным взглядам.
Когда завершилось академическое обучение Поповского, Ломоносов настойчиво добивался назначения его ректором Академической гимназии. Получив по окончании университета звание магистра, Поповский был определен на должность конректора Академической гимназии, но вскоре перед ним открылось новое, заведомо более блистательное научно-педагогическое поприще — он был утвержден ректором Университетской гимназии при первом русском университете в Москве и 26 апреля 1755 года, в день торжественного открытия университета, начал курс лекций вступительной речью на латинском языке «О содержании, важности и круге философии». В августе того же года по инициативе Ломоносова в авторском переводе на русский язык эта речь была напечатана в журнале «Ежемесячные сочинения». В ней Поповский развивал представление о философии как объединяющем начале всего человеческого познания. Ратуя за изучение философских проблем, Поповский в своей речи настаивал на необходимости читать лекции по философии на русском языке. По тому времени это было смелое и прогрессивное требование. Понадобилось еще десять лет, чтобы Московский университет в 1767 году осуществил эту идею Поповского.
В 1756 году Поповский на годичном университетском акте произнес речь, а в мае того же года он был назначен профессором по кафедре красноречия или элоквенции. Риторику он «объяснял частию примерами, почерпнутыми из писателей, частию своими практическими опытами».[1]
Чтение лекций, перевод «Опыта о воспитании» Д. Локка — все это мешало его поэтической работе. Поповский вынужден был большую часть своего времени уделять научным и научно-педагогическим занятиям. Задержка выхода в свет «Опыта о человеке» (1757) и большие перемены в тексте по требованию духовной цензуры охладили его интерес к собственно поэтической работе.
Поповский умер молодым, но уже известным поэтом. Его творчество ценили, особенно перевод «Опыта о человеке». Еще в 1802 году Карамзин писал: «Если бы он пожил долее, то Россия, конечно, могла бы гордиться его изящными произведениями».[2]
1. НАЧАЛО ЗИМЫ{*}
Ярившийся Борей разверз свой буйный зев,
И дхнул он хладностью на те места прекрасны,
Где Флора, истощив свои труды ужасны,
Пустила по лугам гулять прелестных дев.
Угрюмы облака и тучи вознеслись,
Покрылися поля зеленые снегами
С растущими на них различными цветами
И белизною все с уныньем облеклись.
Пустился с встока лед по невским быстринам,
Спиралися бугры, вода под ним кипела
И, с треском несшися в морской залив, шумела.
Крутятся все струи крестами по холмам.
Живущи по брегам не плещутся в струях,
Красотки по траве и в рощах не гуляют,
Они с рыданием свой жаль усугубляют,
Желая обитать в теплы́х всегда краях.
Рассталися они с приятностью весны,
Оплакивая все веселие тогдашне,
С любовниками их собщение всегдашне,
Которо при струях было́ во дни красны́.
В уныние пришли луга и древеса́,
Места те злачные, где сборища бывали,
Не видя на себе народа, восстенали,
И уклонилися под снегом все леса.
Лишился Тирс пастух веселья своего,
С Кларисою своей прекрасною расстался,
И внутренне в себе слезами обливался,
Сказав: «О время ты несчастья моего!
С поспешностью теки́, весну ты возврати,
И ту веселость с ней, которую имели,
Когда мы множество в садах красоток зрели,
Ты тем любовников страданье прекрати».
Зима 1750—1751
2. ОПЫТ О ЧЕЛОВЕКЕ ГОСПОДИНА ПОПЕ {*}
О счастье, наших цель желаний и конец!
Покой, довольство ли, приятность ли сердец,
Какое бы тебе название ни было,
Для одного тебя житье нам наше мило,
Для одного мечи, тиранства, му́ки, глад
И смерти самыя нимало не страшат.
Не знаем твоего ни имени, ни свойства,
Что ты за вещь, что в нас рождаешь беспокойства.
Всегда ты близко нас, далеко завсегда,
10 Где нет, тут все тебя мы ищем без плода.
Являешь ты свой вид разумным ежечасно,
И глупым видишься, однако всем неясно.
О ветвь небесная! когда ты на земли́,
Скажи нам, где растешь, вблизи или вдали?
Между ли царскими порфирами блистаешь?
Иль внутрь земли себя меж бисеров скрываешь?
Или меж лаврами парнасскими цветешь?
Иль в поле Марсовом серпа и жатвы ждешь?
Где ты растешь? где нет? когда наш труд некстати,
20 Мы в жатве, не земля, бесплодной виноваты.
О счастье истинном не должно рассуждать,
Что можно только здесь иль там его сыскать;
Но или нет нигде, или есть в каждой части,
Вещь вольная, купить его не в нашей власти,
Бежит от царского оно престола прочь,
С тобою, Болинброк, живет и день и ночь.
Спроси ученых: где путь к первому блаженству?
Подвержен спорам их ответ, не совершенству.
Один советует, чтоб всем слугою быть,
30 Другой — не знать людей и диким зверем жить.
Сей счастье в действии всегдашнем полагает,
Другой в спокойствии глубоком заключает,
Тот счастье роскошью и сладостью зовет,
Сей удовольствие души́ за счастье чтет.
Все описания хотя словами разны,
Хоть вид поверхностей имеют несогласный,
Но делом их на то несходство сведено,
Что счастье есть не что, как счастье лишь одно.
Тот место роскошам дает в таком пределе,
40 Где бы не чувствовать отнюд болезни в теле.
Другой, не зная, где пределы утвердить,
В глубоком принужден сомненья мраке быть;
Приходит иногда до мнения такого,
Что в добродетели нет счастья никакого.
Оставим буйные мы мнения людей,
Держаться лучше нам естественных путей.
Не можно смертному ни одному сыскаться,
Чтоб счастия не мог себе он дожидаться
Природа подала надежду к счастью всем,
50 Есть средства каждому довольствоваться тем.
Не за пространными искать его морями,
Оно у всякого лежит перед глазами
Лишь только должно нам свой разум просвещать
И волю от худых желаний отвращать
Пусть о неравенстве кто доль различных тужит,
Что счастье больше тем, другим не столько служит;
Все равно счастие имеют точно так,
Как равный смысл простой врожден имеет всяк
Знай, что во всех делах господь, сей мир создавый,
60 Не особливые хранит, но общи правы
Прямое счастье он не в счастьи одного
Изволил положить, но в счастии всего.
Нет счастья, кое бы так одному давалось,
Чтоб к обществу оно хоть мало не касалось;
Ни зверской лютостью наполненный тиран,
Ни крови жаждущий разбойник сограждан,
Ни скрывшийся монах в безмолвии в пустыне
Не может счастлив быть сам только наеди́не
Те сами, от людей что бегать нам велят
70 И взор людской считать за смертоносный яд,
Стараются сыскать, кто б нравам их дивился,
И другом бы им быть нелицемерным тщился:
Когда не будем мы о славе рассуждать
И станем мнения о нас все презирать,
То весь приятности вкус тотчас ослабеет,
Умалится и честь, и слава потемнеет.
Имеет должну часть всяк счастья своего;
Кто больше получить старается того,
То с сожалением известен после станет,
80 Что удовольствия и впо́лы не достанет.
Порядок первый есть создателев закон,
Который ежели исполнить должен он,
То должно людям всем конечно быть неравным,
Но знатным одному, другому же бесславным,
И нужно, чтоб один других превосходил
Богатством, разумом и крепостию сил.
Но заключить отсель нет с общим смыслом сходства,
Что тот счастливее, в ком больше превосходства.
Хоть бог дары свои не всем равно дает,
90 Однако для того неправости в нем нет.
Неравенство даров нимало не мешает,
Чрез слабость каждого всех целость укрепляет.
Что каждо существо имеет разный вид,
Спокойство в естестве создатель тем крепит.
Ни обстоятельства, ниже́ друга́ причина
Не может пременить сего в природе чина.
Царь, раб, предстатели, терпящие напасть,
Любимый и любяй, все ту ж имеют часть.
Творец как общу жизнь во все влил части свету,
100 Тогда и к счастью дал всем общую примету.
Когда б он даровал едино счастье всем
И ниже не был бы никто ни перед кем,
Коль много было бы меж нами неустройства,
Всегдашних браней, распрь, мяте́жей, неспокойства!
Итак, когда добра бог всем желает нам
И по неведомым ведет к тому судьбам,
То наше счастие, вещь толь неоцененну,
Не может положить в вещах, служащих тлену.
Которы случай нам слепой дары дает,
110 В тех ниже равенства, ниже единства нет:
Одних за сча́стливых и знатных признавают,
Других за подлых лишь и бедных почитают.
Но правость божеских весов чрез то явна,
Что страх одним, другим надежда подана;
Не настоящее в них счастье и напасти
Рождают радости или печали страсти,
Но чувство будущих премен благих иль злых
Движенья те сердец рождают в обои́х.
Скажите, смертные, опять ли гор громады
120 Друг на́ друга взвалить и умножать досады
Хотите вы творцу, желая выше звезд
Ворваться силою внутрь неприступных мест?
Безумны ваши в смех господь советы ставит,
Он теми же и вас горами всех подавит.
Познай, что всё добро, которым человек
Здесь может в временный сей наслаждаться век,
Всё то, что сам творец и щедрая природа
Приуготовила к веселию народа,
Все те приятности, что мысли веселят,
130 Все сладости в сих трех вещах лишь состоят:
В потребах жития, во здравии телесном,
Потом в спокойствии надежном и нелестном.
Чрез воздержание мы можем здравы быть,
Чрез добродетели спокойство получить
Благие счастия всем получить возможно,
И добродетельно живущим и безбожно.
Но сладость сих благих тем меньше есть вкусна,
Чем больше мерзостью чья мысль заражена.
Представь в богатстве двух живущих и прохладе,
140 Кто большим бедствиям подвержен и досаде?
Который держится благих и правых дел?
Или в нечистоте который затвердел?
Кто беден? кто счастлив? грехов погрязший в кале?
Иль убегающий от всех пороков дале?
Кто сожаления достойнее из них?
Кто милость затворил себе в сердцах людских?
Сравни те выгоды, которых нечестивым
Достигнуть можно здесь путем несправедливым,
Увидишь, что другой, хранящий правый путь,
150 Бежит, гнушается на оны и взглянуть.
Дай злому счастье всё, все роскоши, приятства,
Которых хочет он достать чрез святотатства;
Всегда единого ему недостает,
Что он бездельником, а не честны́м слывет.
Но буйство мрачное, ни истины не зная
И всех сложения вещей не понимая,
Порокам добрую приписывает часть,
А добродетелям несчастье и напасть.
Кто лучше ведает состав всея вселенной
160 И проникает в чин всей твари непременной,
Тот лучше ведает и к счастию пути,
И может сам к нему удобнее дойти.
Тот буйства заражен сам ядом душевредным,
Кто мужа доброго назвать дерзает бедным,
Случайных ради бед и временных теснот,
Которым весь судьба подвергнула народ.
Представь Фалкландов рок, что жил толь непорочно,
И правду ту ж в устах носил и в сердце точно;
Представь Тюренево величество в очах,
170 Что выше жребия был смертных, ныне прах;
Представь Сиднеевой дражайшей крови токи,
Что пролил на полях меж трупов Марс жестокий;
Льзя ль рок их качествам высоким приписать
И добродетель их виной тому назвать?
Не благородное ль презрение драгия
Их жизни привело в несчастия такия?
О наших слез вина! любезный наш Дигбей!
Цвет красный юности и честь младых людей!
Ни в ком таких даров от века не бывало,
180 Какие естество в твой бодрый дух влияло;
Но добродетель ли твоя тому виной,
Что прежде времени живот пресекся твой?
Когда для дел честны́х злой рок постигнул сына,
Почто досель цветет отеческа седина?
Почто до старости глубокой он достиг
И честью для заслуг почтен живет своих?
Почто Марсильский тех епископ дней достигнул,
Как вредну язву ветр со всех сторон воздвигнул,
И ослабевшее народу естество
190 Болезни нанесло, печаль и сиротство?
Почто толь долго мать моя живет честна́я?
(Но может ли долга́ назваться жизнь какая?)
Почто она живет толь долго в жизни сей
Для помощи сирот, для радости моей?
Естественное зло откуду происходит,
И что между людей зло нравственное вводит?
То само естество во свет произвело,
Сие от нашея злой воли возросло.
Создателю творить худого невозможно,
200 Природа иногда грешит неосторожно.
Или меж самыми пременами вещей,
Вмешавшись мнимо зло, вид ложно кажет сей?
Но смертный, оскорблен злом оным, воздыхает
И жалобой его напрасно умножает.
Что Авеля дерзнул безвинно брат убить,
Мы можем столько же за то творца винить,
Как и за то, что сын, имея добры нравы,
Но члены чувствует телесные не здравы
Для крови вредныя, которую в него
210 Отец из слабого влил тела своего.
Возможно ль рассуждать о боге толь нелепо,
Чтоб он, подобяся царям, творящим слепо,
Хотел законы все, весь чин переменить,
Чтобы тем одному лишь другу угодить!
Достойно ль быть тому, чтоб Этны нутр горящий
Погаснул, и умолк звук, с серою кипящий,
Для удовольствия ученых лишь людей,
Что любопытствуют знать силу действий в ней?
Чтоб естество свое вода переменила,
220 Или бы воздуха переменилась сила,
Лишь только для того, чтоб праведный Вефел
Свободнее в себе дыхание имел?
Чтоб в трус земной горы дрожащая вершина
Против прав тяжести и естества и чина
Паденье и удар сдержала с звуком свой,
Затем что близ горы ты путь имеешь той?
Чтоб в храме зыблющем, согнившем, слабом, старом,
Который уж давно грозит своим ударом,
Пота могли столбы паденье удержать,
230 Пока во оной храм не придет Шартрий тать.
Сей мир, полезнейший предерзким и злонравным,
Ты почитаешь быть отвсюду неисправным?
Представим лучший мир, пусть будет он таков,
Храм праведных людей и божеских рабов:
Но праведные те определят ли точно,
Что истина? что ложь? что зло? что непорочно?
Пусть праведных людей за добрые дела
Создатель сохранить печется сам от зла;
Но кто, кроме творца, другой тебя уверит,
240 Кто правдою живет, кто льстит и лицемерит?
Святого духа полн тем кажется Кальвин,
Другим — он адский сын, наперсник сатанин.
Хотя бы в небе он благ вечных наслаждался,
Хоть адским бы огнем в отмщенье удручался,
Всегда б его одни за ангела почли,
Другие б следу в нем добро́ты не нашли.
Что тем в пример, другим к соблазну есть причина,
Не может нравиться всем в свете вещь едина.
Когда же бы всяк свой состав вещей имел,
250 Весь свет бы был не что, как место ссорных дел.
Иль мужу и жене быть кажется прилично
Иметь во всех вещах сложение различно?
И само то, что все превыше прочих чтут,
Не может нравиться всем равно ни отнюд.
Что добродетелям дает твоим награду,
Приносит за мои заслуги мне досаду.
Во свете всё добро, и я на то склонюсь,
Что свет для Кесаря весь создан, признаю́сь;
Но купно Титу та ж построена вселенна,
260 Кто ж счастливей из них? чья больше жизнь блаженна?
Того ль, что отчество тирански утеснял?
Или того, что день потерянным считал,
В кой никому добра не делал из народа,
За что утехою был назван смертных рода?
Но много раз честно́й и добрый человек
Бывает принужден скончать свой гладом век;
А грешный между тем от роскошей толстеет;
Что ж следует? во мзду заслуга хлеб имеет?
Но пищу достают и злые завсегда,
270 Затем, что пища — плод единого труда;
Бездельник достает чрез земледельство хлебы
И мореплаваньем находит все потребы,
Где буйство за корысть и за тиранов власть
Сражается, вдаясь во всякую напасть.
Муж добрый в слабости быть может без заботы,
К богатствам нету в нем ни малыя охоты;
Спокойствие души и мыслей тишина
Желание его и радость лишь одна.
Но пусть богатством он обилует довольно,
280 Ужель того твоим желаньям будет полно!
Никак, но можешь ты и паки вопросить,
Не должен ли честно́й муж здрав и силен быть?
Пускай: даю ему все выгоды земные,
Дух крепкий, здравие, сокровища драгие,
Но ты бы и тогда опять меня спросил,
Почто ему творец пределы положил?
Почто он не в чести́? почто он не прославлен?
Почто на высоте престола не поставлен?
Но что ты временных лишь требуешь благих,
290 Почто не ищешь ты благ вечных вместо их?
Ты лучше б спрашивал: почто с начала века
Бессмертным не создал бог богом человека?
Или бы вопрошал: почто земной юдол
Не в небо превращен и вышнего престол?
Такие кто плетет вопросы безрассудно,
Тому понять весьма своим рассудком трудно,
Что бог довольну всем ссылает благодать,
Затем, что может он гораздо больше дать.
Господь в могуществе велик, безмерен, вечен.
300 Как будет и вопрос твой столько ж бесконечен,
То не дождаться нам желаниям конца,
Коль много ни дано б нам было от творца.
Награда добрых дел в спокойствии душевном
И мыслей состоит веселии вседневном.
Ничто, кроме заслуг, не может даровать
Толь драгоценной мзды, ниже́ назад отнять.
Коль хочешь, выдумай ты лучшую награду,
Чтобы была милей честного мужа взгляду,
Имеющим в себе смиренномудрый дух
310 С шестью конями дай великолепный цуг;
Не зрящим на лицо, но суд хранящим правый,
Вручи в возмездие вои́нский меч кровавый;
На веру любящих и бегающих лжи,
Архиерейскую ты митру возложи;
Хранящего покой всеобщий гражданина
Почти величеством монаршеского чина,
Которого всегда величественный вид
Не приобыкшии дух его весьма страшит;
Но добродетельным толь светлые награды
320 Не много придают веселья и отрады.
Отрад не придают? еще и портят их:
Примеров видел свет довольно уж таких,
Что мужи, коим всяк во младости дивился
И добродетельми их славными хвалился,
Вышереченные приняв под старость мзды,
Безумьем всех заслуг утратили плоды.
Рассмотрим, могут ли кому-нибудь иному,
Как только доброму лишь мужу и честному
Спокойство внутренне богатства утвердить
330 И у других людей любимым учинить.
Судей подкупит всяк, кто их дарит богато,
Почтенья и любви нельзя купить за злато.
Безумно думать так, чтоб нравов муж честных,
Род смертных любящий, любимый от других,
Который здрав душей, здрав разумом и телом,
И совести худым не опорочил делом,
Такой муж господу чтоб ненавистен был,
Затем, что бог его богатством не снабдил.
Честь не рождается от счастья никакая.
340 Долг честно отправляй — в том наша честь прямая.
По счастью мало в нас между собой отмен,
Все равно бедны мы, и равно всяк блажен.
Одеждою один гордится златотканой,
Другой красуется и ризою раздранной,
Кожевник кажет всем ременный пояс свой,
А поп любуется и рясы широтой,
Монахи клобуком гордятся всепочтенным,
Цари — своим венцом, прекрасно испещренным.
Но спросишь: есть ли разнь в чем бо́льшая другом,
350 Какая меж венцом и черным клобуком?
Да правда, что глупец с разумным человеком
В различии весьма находится далеком.
Монарха в мантии монашеской представь,
И с блинником попа, упившегося въявь, —
Увидишь, что чинит заслуга лишь великим,
А недостаток той — бесславным, подлым, диким.
Ничем не разнятся между собой они,
Как через внешние одежды лишь одни.
Чин, титул, чести знак царь может дать удобно.
360 Царь! временщик его то сделает способно.
Твой род за тысячу пусть происходит лет,
И от Лукреции начало пусть ведет,
Но из толикого прапрадедов народу
Лишь теми ты свою показывай породу,
Которые в себе имели бодрый дух
И удивили свет величеством заслуг.
Когда ж твой будет род старинный, но бесславный,
Не добродетельный, бездельный и злонравный,
То хоть бы он еще потопа прежде жил,
370 Но лучше умолчать, что он весь подлый был,
И не внушать другим, что чрез толико время
Заслуг твое отнюдь не показало племя.
Кто сам безумен, подл и в лености живет,
Того не красит род, хотя б Говард был дед.
Теперь великость мы рассмотрим здесь прилежно,
Льзя ль имя приписать ее кому надежно?
Ты скажешь, что велик министер и герой!
Герои слабости подвержены одной.
Безумен Александр, востока победитель;
380 Безумен в севере спокойствия рушитель.
Всего их жития конец лишь только тот:
Быть всем постылыми, весь мучить смертных род.
На прежние следы нимало не взирают,
Но далее свой путь кровавый простирают.
Однако ничего вперед не могут знать,
И в видимых свой ум пекутся оказать.
Но и министра я не предпочту герою,
Коль бы ни силен был он смысла остротою:
Он осторожен, хитр, имеет тайный путь
390 И ищет невзначай другого обмануть.
Что ж! или мудрости его причесть то можно?
Тех слабости, что все чинят неосторожно.
Но пусть во всем министр удачен и герой,
Обманывает тот, сбирает дань другой;
Льзя ль одного назвать великим за обманы,
Другого за разбой, за кровь, обиды, раны?
Премудрость одного и разум со грехом,
С свирепством мужество и с варварством в другом
Далеко отстоят от подлинный чести
400 И от премудрости, не знающия лести.
Кто может чрез одни дозволенны пути
Похвальный вымысел к успеху привести,
Того льзя подлинно назвать великим, славным,
Хоть Антонином бы он сделался державным,
Хотя б в изгнании и узах был стеснен,
Хоть тем же б с Со́кратом был ядом уморен.
Рассудим ныне мы, что слава с похвалою?
Мечта, котора жизнь имеет не собою,
Она живет в других и ртом чужим дыши́т,
410 Чужим, а не своим язы́ком говорит,
До нас не надлежит, живых не услаждает,
Смерть пользоваться нам плодом ее мешает.
Пусть и́дет про тебя и Цицерона слух,
Пусть славы рог гремит величество заслуг,
Что нужды в том тебе, что нужды Цицерону,
Когда толь сладкого не слышите вы звону?
Котору слышим мы часть похвалы своей,
В немногом кончится она числе людей,
А именно в друзьях, нам искренних и верных,
420 И в неприятелях, льстецах и лицемерных.
Для прочих, хоть живой, хоть мертвый, всё равно,
Евгений с Цесарем — мечтание одно:
Хотя не знатен он, хотя в высоком чине,
Хоть здесь, хоть там живет, хоть мертв, хоть жив и ныне.
Чем славен мудрый муж? советом и пером.
Чем славен храбрый вождь? начальствия жезлом.
Но добрый человек, честнейша тварь владыки,
Сам может без всего снискать хвалы толики,
Само́е похвалы и славы естество
430 Изображенное ценит в нем божество.
Не та ж ли самая творит бессмертным слава
И имя скверного людей и злого нрава?
Здесь слава делает, как истинный судья,
И позволяя в гроб класть мерзости сея,
И в вечном погребать ее забвенья мраке.
О, лучше б в нашем та не обращалась зраке!
Но к заражению и язве всех лежит,
Лежит сей гнусный труп и мерзкий не покрыт.
Непрочна слава та, и пагубу наводит,
440 Что не от истинной добро́ты происходит;
Круг головы она летает лишь всегда,
Внутрь сердца проникать не может никогда.
Я больше б чувствовал веселья и охоты,
Хвалим быть час один за истинны доброты,
Как нежели когда несмысленный народ
Напрасно славил бы меня чрез целый год.
Маркелл в изгнании был более веселым,
Как Кесарь, овладев насильно Римом целым.
Какая польза нам от знаний и наук?
450 Ты можешь то сказать: скажи, милорд, мой друг,
Болезновать познав, коль знаем мы немного,
Коль разумение в нас низко и убого;
Яснее видеть все погрешности других,
Сильнее чувствовать неправость дел своих.
Ты хочешь, осужден всех трудностей к решенью,
И упадающих наук к восстановленью,
И не имеючи помощника в трудах,
И кто бы рассуждать мог здраво о вещах, —
Показывать другим путь к истине закрытой,
460 И погибающей уж быть земле защитой!
Боится всяк, никто не хочет пособлять,
Что скажешь, ни один не может то понять.
О, коль для нас сие печально превосходство!
Коль мудрыя души не сладко благородство!
Превыше слабостей себя житейских зреть
И в жизни никакой утехи не иметь.
Теперь уже наш ум к вниманию возбудим,
И всех сих мнимых благ мы выгоды рассудим,
Сравним и мысленным представим их очам,
470 Чтоб видеть, каковы приносят пользы нам:
Как, за одним гонясь, другое опускаем
Или и оба вдруг, несчастные, теряем,
Как не́льзя сим благим друг с другом вместе быть,
Но должно, то достав, другое погубить,
Как тратим мы для них спокойствие всечасно,
А часто и в беды вдаемся не опасно.
Когда ж сияние и светлость сих зараз
И в ненависть еще ввергают часто нас,
То внутренними тех осмотрим всех очами,
480 Что сими счастие украсило дарами;
Увидим, можем ли себе того желать,
Чтоб собственную часть с их долей променять.
Как если знак тебе прелестен кавалера,
То Беллия представь и Умбру для примера:
Какие бедствия принуждены понесть
За толь великую и толь прелестну честь.
Коль к злату и сребру владеет страсть тобою,
То Грипа вобрази в очах с его женою.
Коль дарования тебя душевны льстят,
490 То умный обрати свой на Балкона взгляд,
В нем рассуждение всех мудрых превышало,
Но в свете никого бедняе не бывало.
Как если именам дивимся громким мы,
То обратим свои на Кронвеля умы:
В месть беззаконных дел он предан славе вечной
И осужден к хуле и клятве бесконечной.
Но ежели всех вдруг желаем мнимых благ,
Прочтем историю о древних временах.
Она научит нас их сладостью гнушаться
500 И бегать, как огня, как яда отвращаться;
Покажет, что сребро, великость, слава, сан
Не счастье, но одна лишь прелесть и обман.
Или счастливыми нам тех почесть возможно,
Что, сердцем злобствуя, устами льстя безбожно,
Пришли в любовь царей или цариц своих,
Чтоб ласкою закрыть коварства в гибель их?
Коль на бессовестных делах и богомерзких
Стоит утверждена честь сих людей предерзких,
Подобны кажутся Венеции оне,
510 Что, с низких взнесшись блат, стоит на вышине.
Ее столь грех велик, коль громко имя славы,
И человечески геройством тратит нравы.
Гордится, на главе венец нося своей,
Сплетенный лаврами кругом Европы всей,
Но обагренными иль кровию чужою,
Или добытыми великою ценою.
Увидишь наконец сей славный толь народ
Иль обессилевшим от тяжести работ,
Или отдавшимся весь роскошам прелестным,
520 Иль опороченным граблением бесчестным.
Коль вы несчастливы, коль бедны, богачи,
Когда бесславия темнеете в ночи́,
Когда сокровища в хранилищах обильны
Бесчестья отвратить от вас никак не сильны.
Какое ж счастие бег кончит их житья?
Спесивая жена и милые друзья,
Внутрь с шумом, с топотом и всяким беспокойством
Ходя, мятут весь дом, прославленный геройством,
Приготовленьями уборов и пиров
530 Смущают сладкий сон и беганьем рабов.
О, блеском их себя полденным вы не льстите,
Но с утром сей их свет и с вечером сравните.
Вся слава их не что, как сон лишь и мечта,
Их честь — ругательство, позор и срамота.
Познайте истину сию, о человеки,
И будьте ею все довольны вы вовеки,
Что счастие ни в чем не состоит другом,
Как в добродетели и житии честно́м.
Она нас к твердому ведет едина счастью,
540 И в ней лишь вкус добра, не смешанный с напастью,
Одна достойные дает заслугам мзды
И постоянные награды за труды,
Не меньше милостью живущих услаждает,
Как благодетелей самих увеселяет.
Веселиям ее других подобных нет,
Когда всё по ее желанию идет.
Но хоть желания ее б не успевали,
Не производят в ней великия печали.
Хотя она всегда довольствуется всем,
550 Но ни гнушается, не брезгует ничем,
В чем более она скудна, тем больше сы́та,
И скудость ей сама от скудости защита;
Весьма приятнее потоки горьких слез,
Из добродетельных текущие очес,
Как глупый смех людей нечувственно безбожных,
Что происходит в них от услаждений ложных.
Рассыпано ее добро по всем вещам,
Находит счастие свое по всем местам.
Не устает, хотя всегда она трудится,
560 И злоключением другого не гордится,
Ни счастием других не падает она,
Всегда сама себе подобна и равна.
Нет нужды ей ни в чем, ни в чем нет недостатку,
Всегда довольна всем без всякого упадку.
Сверх добродетели еще других хотеть
Есть то же самое, что уж давно иметь.
То может счастием едино лишь назваться,
Что может всякому от вышней власти даться.
Нам должно для того об оном рассуждать,
570 Чтоб наконец его действительно узнать,
И сладостью его для той причины льститься,
Чтобы действительно им после насладиться.
Злой нищ среди богатств, и слеп, хоть философ,
Не может до его достигнуть ввек плодов.
Но добрый без труда до счастья достигает,
Он ум свой к мнениям чужим не прилепляет,
Учитель сам себе, следами естества
Доходит до его начала божества.
Он держится сего союза беспрестанно,
580 Что вяжет весь состав вселенной несказанно,
Который твердь небес с землей соединил,
Сопрягши с смертными владыку вышних сил.
Он видит, что таким союзом неразлучным
Нельзя быть никому из нас благополучным,
Когда бы не было неравенств никаких,
И не было б иных вверху, внизу других;
Он учит, что союз всей твари непрерывный
Один души конец верховной и предивной,
Что веры и всех дел начало и конец
590 Есть бога и людей любить от всех сердец.
Надежда с добрыми людьми всечасно ходит,
Товарищ искренний, от места к месту водит,
И от часу на час пускает на него
Приятные лучи сиянья своего,
Покамест, с твердою соединившись верой
И не довольствуясь пределами и мерой,
Избытком всех своих даров его снабдит
И всем желаниям конец постанови́т.
Он знает, для чего влила в сердца народа
600 Надежду счастия известного природа,
И вера для чего оставила в сердцах
Надежду чаемых, но неизвестных благ.
Природа прочим то одно дала животным,
Чтоб к настоящему добру лишь быть охотным,
И им позволила всё то изобретать,
Чего ни захотят они себе сыскать.
Но наше счастие от их весьма отменно,
Наш дар дороже их и лучше несравненно;
Надежда правая и естество не лгут,
610 По мере добрых дел и счастие дают.
Они наш истинный судья и благодетель,
Часть бо́льшую дают за большу добродетель,
Всечасно счастия блещающий луч вдали
Нам кажут, и велят, чтобы к нему мы шли.
Итак, любовь к себе, и к ближнему, и к богу,
Соединясь в одно, являют нам дорогу,
Как в счастье ближнего свое изобрести
И, охраняючи других, себя спасти.
Но если так велик твой дух и благороден,
620 Что тесный сей союз любви тебе не сроден,
То на врагов свою любовь распространи,
И гнев отмщения на милость премени.
И сделай из людей, зверей и всех созданий,
Из всей вселенной храм одних благодеяний.
Чем благороднее ты будешь для других,
Тем будешь счастливей для склонностей своих.
Великость счастия, покоя и блаженства
Зависит от любви нелестной совершенства.
Любовь, котору к нам имеет вышний царь,
630 Начавшись от всего, на кажду льется тварь.
Но человеческа любовь в частях родится,
Потом и до всего создания стремится.
Любовь к самим себе дана на тот конец,
Чтоб возбуждать людей незлобивых сердец;
Как камень, в тихую и кроткую погоду
Повержен будучи в недвижимую воду,
Рождает малый круг в том месте, где упал,
Который, расходясь, растет в великий вал,
Пространство своея средины умножает
640 И от часу на час окружность расширяет,—
Так благородный муж сперва отца и мать
И ближнего в любви печется содержать,
Потом и отчества дражайшего жалеет,
И смертных наконец весь род в любви имеет;
И разливаючись сей жар повсюду вдруг
Объемлет всяку тварь, что сей содержит круг.
Смеется и земля, плодами испестрившись
И вся щедротою его обогатившись,
Чем благодарности ему являет знак,
650 И небо в ложеснах земных свой видит зрак.
Поступим вдаль, милорд, мой друг и благодетель,
Стихов моих и мой любитель и свидетель.
Покамест снисхожу сердец во глубину,
Чтоб действий тайную приметить их вину,
И паки с низких вверх страстей я возвышаюсь,
И к благородному концу их устремляюсь,
Ты научи меня себе в том подражать,
Чтоб в тонкость естества мог разности узнать,
И чтобы с честию как снизу мог спускаться,
660 Так знал умеренно и кверху подниматься;
Чтоб из твоих бесед я научиться мог
Шутлив быть с важностью, и с нежностию строг,
Витий, но без прикрас, исправен и прилежен,
Рассуден в вымыслах, и к угожденью нежен.
О, можно ль за твоим великим кораблем,
Благополучных дней в пространном море сем
На полных парусах спокойствия летящим,
И купно честию и славою шумящим,
Последовать и мне в толь малой ладие,
670 И за тобой иметь течение свое,
Вослед твоих торжеств преславных устремиться,
И ветров скорости счастливых соравниться?
Когда тела́ царей и знатных тех особ,
Что недруги тебе, во мрачный сойдут гроб,
Как дети их с стыда смутятся и со скуки,
Что недругов твоих они несчастны внуки,
Дойдет ли чрез мои стихи потомкам в слух,
Что ты мне в жизни вождь, учитель был и друг.
Что, возбужден тобой, пустой звон слов оставил
680 И к испытанию вещей свой ум направил;
От вображения и бредней лишь пустых
Спешил к познанию разумных сил своих,
Что в ложных мнениях изобличил народы
И тайны им открыл закрытая природы,
И гордым показал, что весь изряден свет,
И что в нем ничего отнюдь худого нет;
Что на один конец и разум наш и страсти
Даны от вышния все строящия власти;
Что самолюбие не должно разделять
690 С любовью к обществу, но за одно считать;
Что в свете счастливы одни лишь те неложно,
Что добродетельно живут и осторожно,
И что мы до́лжны все учиться одному,
Чтоб каждый был себе известен самому.
1753 — март 1754
3. ОДА {*}
От тихих солнце вод восходит,
В Россию сквозь багряну дверь
Прекрасный день с собой приводит,
В который мы Петрову дщерь
Восшедшу на престол узрели;
Сердца весельем закипели,
Всерадостный тот вспомнив час;
Шумят поля, леса и воды,
До облак разные народы
Торжественный возносят глас.
Внезапной мыслью дух мутится,
Смущенна кровь во мне кипит,
Прекрасный солнца вид мрачится,
И ночь густая день темнит;
Сквозь мглу минувших дней печальных,
Как будто из пределов дальних,
Мне в слух приходит тонкий стон:
Россия жалостно рыдает
И к небу руки простирает:
«Где пра́ва, где, — гласит, — закон?
На то ль Петр храбрыми делами
Мои пределы расшири́л,
Чтоб хищными другой руками
В свою корысть их обратил,
Чтоб зрела дщерь его в печали,
Когда пришельцы расхищали
Ее наследие при ней?»
Но горесть речь ее смущает,
Язык стенанье воспящает,
Слез токи льются из очей.
Престань, о грозной днесь судьбине
Мне, муза, не воспоминай,
Устрой к веселью струны ныне,
Отрад печальми не смущай;
Представь мне оные минуты,
В которые напасти люты
Скончала радостная весть,
Как слава громкая носилась,
Что дщерь Петрова воцарилась,
Российских стран краса и честь
Между свирепыми волнами
От бурь измученный пловец,
Который часто пред глазами
Зрел жизни своея конец
И был почти на дне пучины,
От грозной спасшися судьбины,
Как в порт безбедный приплывет,
С какой отрадой веселится,
Он промыслу небес чудится
И день тот днем рожденья чтет, —
Так росские, богиня, грады,
Внушив восшествие твое,
Едва вместить могли отрады,
Едва веселие свое
Измерить равными словами;
От радости лились слезами,
Их речи плеск перерывал;
Из бед минувших и печали
В беседах сладких рассуждали,
Коль им пресветлый день настал.
Что ты противу ободрилась,
Монархиня, своим врагам,
Вселенна вся тогда дивилась
Твоим толь мужеским делам;
Дабы достичь тебе наследства,
Какие должно было бедства,
Каки препятства одолеть!
Едва великому герою,
Едва бесчисленному строю
Возможно было что успеть.
Мятется в страхе мысль глубоком,
Представив тот ужасный час.
Когда неустрашенна роком
Елисавет избавит нас,
С числом толь воинов немногим,
Подвергнув жизнь напастям строгим,
Против несчетных шла полков,
Против свирепыя судбины,
Чтобы из самыя средины
Противных скипетр взять Петров.
Господь сам сильною рукою
Тебе в час оный помогал,
Он страх и ужас пред тобою
Врагам в смятение послал;
Узревши стражи воруженны
Петровой дщери взор священный,
Наследную узнали власть,
Оружия не удержали,
Тебе колена преклоняли,
Тебе вручали должну часть,
В то время наглость ощутила,
Коль власть насильна некрепка,
Коль правды есть велика сила,
И коль сильна ее рука.
Гроза, насильство, жадность крови
Не могут истинной любови
В сердцах озлобленных рождать;
Вливает тайную природа
Страсть в сердце каждого народа
Наследну власть предпочитать.
Но ныне веки безопасны
Российская страна ведет;
Нам прежни страхи неужасны,
Минувших не трепещет бед:
Престол, наследством утвержденный
И верных стражей окруженный,
Кто может днесь поколебать?
Се наших Петр блаженств причина,
Се с ним цветет Екатерина,
Дражайшия надежды мать.
Плоды веселий наших спеют
В приятном Павловом лице;
Но чаянья сугубы зреют
В его родившей и отце:
О, если милость бог над нами
Пробавив, новыми плодами
Ущедрит сей прекрасный сад!
Сего все подданны желают,
Молитвы к богу воссылают
О совершении отрад.
Лукава злоба, устрашися,
Свое змиино жало скрой,
Петрова внука ты блюдися,
Еще растет орел младой;
Представь их деда пред очами,
Они его пойдут следами.
Растет в потомках предков дух;
О слабостях своих помысли
И силы росские исчисли,
Гремит побед их всюду слух.
Что светло ныне торжествует,
Монархиня, российский свет,
Твои заслуги он целует,
Ты нас спасла от лютых бед
Через природное геройство
И в сей нам день дала спокойство;
Мы, вспомнив прежни времена,
С блаженством нынешним сравняем,
В восторге сладком ощущаем,
Коль счастлива сия страна.
Блаженные России веки
Наследный скипетр твой открыл:
Иссохнули кровавы реки,
И Марс рыка́ть в полях забыл.
Ты власть с любовью сопрягаешь,
Продерзость кротко исправляешь,
Ты нам владычица и мать.
Такую власть господь ссылает
Народам, коим он желает
Свои щедроты оказать.
Что воле мы твоей послушны,
Виной, монархиня, не страх,
Но мысли всех единодушны,
Но ревность в искренних сердцах.
Твоих доброт велика сила
К тебе всех сердце преклонила,
К тебе любовью все горят,
В странах народы отдаленных,
Хотя не видят уст священных,
И те служить тебе хотят.
О, если кто тебя озлобит
И обнажит предерзкий меч,
Сам бог тогда тебе пособит
Советы злобные пресечь,
И любящи тебя народы
Чрез огнь, мечи, пучины, воды
Во гневе по́йдут на врагов,
Отмстят за злобу их сурову,
Покажут, что за дщерь Петрову
Всяк кровь свою пролить готов.
Златые древле истуканы
В честь знатных ставили мужей
И внешни виды изваянны,
В знак благодарности своей:
Чтобы хоть образ тех остался
Потомкам, в коих удивлялся
Весь свет величеству заслуг;
Но время разруши́ть имело
Изображенное их тело
И память с ним загладить вдруг.
Россия не в металлах ломких
Твой внешний изъявляет вид,
Но дел изображеньем громких
И славою весь свет дивит.
Сей вид даров твоих душевных
Ниже́ стихий свирепость гневных,
Ни время в веки не сотрет;
Греметь дотоле слава станет,
Дотоле память не увянет,
Доколь не сокрушится свет.
Творец всесильною рукою
Тебя, богиня, да блюдет,
Часов спокойных с тишиною
В России да не пресечет;
По мере твоея державы
И громкия повсюду славы
Твой с счастьем век да продолжит
И купно под своим покровом
Престол при племени Петровом
Недвижимо да сохранит.
Осень 1754
4. СТИХИ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, ВЕЛИКОЙ И ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕЙ НАШЕЙ МОНАРХИНЕ, {*}
Где в свете есть народ, земля, страна и царство,
Подобная стране, монархиня, твоей?
От запада твое простерлось государство,
От юга, севера и утренних полей.
Какой монарх возмог, чтоб под одну державу
Народов множество толикое собрать?
Чуть знают по речам себя, лицу и нраву,
Но все едину чтут тебя, российска мать.
Как утренним лучем престол твой здесь сияет,
Другую часть страны твоей покоит ночь;
Как утрення заря Камчатку озаряет,
Вечерняя отсель тогда отходит прочь;
Когда имеет ночь народ твой южный летом,
То северный народ в трудах полдневных бдит;
Как звездным Астрахань в ночи блистает светом,
То Кола в по́лнейшем блистаньи солнце зрит.
Всё то, что скипетр твой, богиня, освещает,
Всток, запад, север, юг усердием горит,
Начавши от Двины, огнь праздничный пылает
По да́льнейшей Амур, что Хин от нас делит.
И с восклицанием во всех странах шумящим
Языки разными вещает твой народ:
Да новое тебе и всем тебе служащим
Явится счастие в начавшийся сей год.
Тебе и всей твоей фамилии, богиня,
Благополучны дни обильный сыплет рог;
Тебе рождается днесь новая година
И с новым счастием вступает в твой чертог;
Да колом так твоей судьбины обращает,
Как подданны тебе счастливых просят дней;
Да выше твой орел с дня на день возлетает
И счастие цветет во всей стране твоей.
Декабрь 1754
5. ОДА {*}
Начни шумящею трубою
Согласны песни, Аполлон;
Елисаветиной хвалою
Наполни новый Геликон;
Московски музы, лиру стройте
И хором радостным воспойте
Блаженны ваши времена,
Что и Темпейския долины
И Олимпийския вершины
Любезнее сия страна.
Там гнусны са́тиры смущают,
И музам ненавистный род,
Там вопли дикие мешают
Внимать журчанью тихих вод;
Там тернием поля покрыты;
Уже от варварства защиты
Жилищам прежним вашим нет;
Умолкли пения пресладки,
Изгнанных муз драги остатки
С любовью весь приемлет свет.
Но где для вас места толь красны,
Как здесь? Приятней где зефир?
Где громче может звук согласный
От ваших раздаваться лир?
Как меж пространными полями,
Между прекрасными лугами,
Вам Петр дал место при Неве;
Дщерь нову милость к вам явила,
Когда жилище учредила
В преславном граде вам в Москве.
О, как, смотрите, ободряет
Она ваш неповинный труд;
Вои́нски шумы пресекает,
Что мысль трудящихся мятут;
Льет с тишиной в сердца отрады,
Готовит щедрые награды,
Приемлет в собственный покров
И, вас в России умножая,
Чрез вас науки расширяя,
Являет вид и дух Петров.
Не ложь и вымысл и обманы
Вы на́чнете в России петь;
Не баснословны великаны
С Зевесом будут брань иметь;
Ниже чудищ Алкид смиритель,
Ни Ахиллес, троян губитель,
Трудом вас тщетным отягчат,
Ни Пе́газы, ниже Химеры,
Но истинных доброт примеры
Нас пеньем вашим усладят.
Москва представит вам героев
И храбры росские полки;
Несчетны тмы противных воев
От сильной пали их руки;
Россия, вид являя новый,
Пример даст мудрости Петровой,
Любовь к народу, правда, суд
И кроткий дух в Елисавете
С хвалой во всем гласятся свете.
Коль славный предлежит вам труд!
Сия, монархиня,заслуга
Твоя превыше пирамид;
Пока земного станет круга,
Ничто ее не повредит.
Твое цвесть имя будет вечно
И прославляться бесконечно
Потомства нашего в хвалах;
Скоряй луна остановится,
Твоя как память прекратится
В обязанных тобой сердцах.
Тем с большей милость похвалою,
Что музы, благодарный род,
Вовек одолжены тобою:
Величество твоих щедрот
Они воображают ясно,
Стараться будут ежечасно
Сугубу мзду за долг воздать;
По всей земли тебя прославят
И выше облаков поставят,
Потщатся вечности предать.
Иные зависть производят
В недоброхотах похвалы;
Иные в жизни честь находят,
По смерти страждут от хулы;
Сия заслуга всем любезна,
Чужим мила, своим полезна,
Живущих беспритворна честь,
По смерти славу оставляет
И память в веки продолжает,
Ей зависть не вредит и лесть.
Москва доселе ревновала,
На муз в Петровом граде зря,
Но днесь в отраде просияла,
За промысл твой благодаря;
Как орля юность обновилась,
Ее седина пременилась,
Уже красуется собой
И прежню бодрость ощущает,
Главу до облак возвышает,
Являя свету вид младой.
Два ока в Греции считались:
Афины и Лакедемон;
От них повсюду разливались
Суды, уставы и закон;
России град Петров с Москвою
Почтеньем, славой и красою;
Как крин, цветут науки в них;
Как Феб меж прочими звездами,
Так меж другими городами
Они в странах сияют сих.
Надеждой мысли веселятся,
Представив вожделенный час,
Как с невскими соединятся
Вознесть московски музы глас;
Наполнят воздух шумом новым
И купно с именем Петровым
Елисавету возгласят;
Как поздные свои начатки
Взаимно чрез годины кратки
Успехом большим наградят.
Младенчествующи науки
Тебе, монархиня, гласят,
К тебе свои простерши руки
И немотствуя, говорят:
«Наш слаб язык, нетвердо слово,
Но мысль и сердце уж готово
Благодарение принесть;
Пожди, покамест укрепимся,
Тогда с усердием потщимся
Тебя хвалами превознесть».
Апрель 1756
6. ПИСЬМО О ПОЛЬЗЕ НАУК И О ВОСПИТАНИИ ВО ОНЫХ ЮНОШЕСТВА{*}
Различны, меценат, к бессмертию дороги:
Иный, повергнув тьмы людей себе под ноги,
Чрез раны, через кровь, чрез кучи бледных тел,
Развалины градов, сквозь дым сожженных сел,
Отверз себе мечем путь к вечности кровавый,
И с пагубой других достиг бессмертной славы;
Но плач и вопль сирот, и стон оставших жен,
Родителей печаль, и треск упадших стен
Гремящую трубу их славы заглушает,
И ясно проникать в слух смертных воспящает.
Другий, подняв верхи ужасных пирамид
Превыше туч, где ветр и буря не шумит,
Потомству по себе мнит память тем оставить
И имя чудными громадами прославить;
Но многих труд веков, несчетных тысящ пот,
Под тягостию сей вздыхающий народ,
На вечные труды и муки осужденный
И в жертву гордости невинно принесенный,
Мучительскую тем доказывают власть
И самолюбную изобличают страсть.
Тот мыслей хитростью, и скрытностью советов,
И темнотой своих сомнительных ответов
Народов дружбу рвет союзных меж собой
И возмущает их возлюбленный покой,
Чтоб ссорою других своим дать силы боле
И дале расширить отечественно поле:
Надеясь делом сим политиком прослыть
И титло мудрого министра заслужить.
И так не истинной прельщаемся хвалою,
Призра́ком лишь ее, и тению пустою!
Не подлинная нас в делах предводит честь,
Но легкомыслие, и хвастовство, и лесть:
Нам похвалою то и славою быть мнится,
Коль в нас чему-нибудь простый народ дивится.
Не мог скрыть Демосфен веселья своего,
Как женщины. «Вот он!» — шептали про него.
Младенца удивить безделицей не трудно:
Пустому может он дивиться безрассудно.
Обманщик знатоком покажется наук,
Как насмеется он глазам проворством рук.
Но паче похвала нас та увеселяет,
Котора у живых вокруг ушей летает.
Что хочешь про меня тихонько рассуждай,
Лишь только во глаза хулой не досаждай.
Аммонов жрец, дары приняв, в уме смеялся,
Когда ответ ею правдивым показался
Нехитрому царю, что он Зевесов сын,
Хоть изо всех богов скончался он един.
Весьма безумен Крис, имея столько злата,
Что титла не купил Юпитерова брата.
Скажи про Юлия, что в Риме он тиран,
Что вольность он теснит неправедно граждан,
Но меч в его руке обуздавает слово,
Отцем его признать всё общество готово:
Он держит на своих отечество плечах,
Он может лишь един в колеблемых стенах
Пороки истребить, восстановить законы,
И нет, кроме его, другая обороны.
Но только слух прошел, что «отчества отец»
Достойный получил делам своим конец,
То льва бездушного поверженное тело
Трусливый попирал осел ногами смело.
Уж «отчества отца» тираном стали звать,
Доброты прежние пороками считать.
Вот как народному вверять себя язы́ку,
Ласкательным словам, плесканиям и крику,
Где действует одна надежда или страх,
Где искренности нет, ни истины в сердцах!
Но что бесстыднее! фортуну обижаем,
Как власть ее своим советам причисляем:
Что счастьем сделалось, что случай учинил,
Величеству своих приписываем сил.
Лисица петуха всего съесть не успела,
Как волка близ себя внезапно усмотрела:
«Нарочно для тебя я берегу, дружок,
С тобою, — говорит, — последний съем кусок»
В свою влечем хвалу, хоть наше, хоть чужое,
И мелочь самую мы больше кажем втрое.
Но много ли таких мы на́йдем на земле,
Чтоб честность предпочли напрасной похвале,
Чтобы имели дух и сердце благородно,
И не смотрели бы на мнение народно,
Чтоб не прельщалися ни суетной хвалой,
Не оскорблялись бы безумною хулой,
Чтоб совести одной и правде угождали
И на бесстрастный бы потомства суд взирали,
Где злобы, зависти, ниже потачки нет,
Где малым и большим по выслуге ответ;
Чтобы держалися во всем сего устава,
Что честь и похвала, величие и слава
Во добродетельных заслугах состоит,
С любовью ко своим и прочим без обид.
Чтоб твердо верили, что все дела честные
Хоть в жизни хулятся от ненависти злыя,
Иль меньше хвалятся по существу заслуг,
Но как из бренного изыдет тела дух,
Тогда им должная цена постановится
И мрачным никогда забвеньем не затмится!
Ты к славе, меценат, надежный путь избрал,
Что мусы возлюбил, что зреть их предприял;
Обычаям худым, растленной нашей воле
Чем можно пособить и чем исправить боле?
Сие осталося едино врачество
Душевный исцелить недуг и естество.
Прошли те времена, прошли златые веки,
Как разумом простым водимы человеки,
Не ведая наук, незлобие блюли
И от неправд себя, как яда, берегли.
Но в наш несчастный век проклятые пороки
Взошли на самый верх и степень превысокий.
И некуда уже взойти превыше им,
То ж будут делать впредь, что мы давно творим.
Имеем от младых ногтей мы свет природный,
Который нас ведет на путь блаженству сродный;
Имеем семена естественных доброт,
Которы дать могли б плоды своих красот,
Но вредные людей испорченных примеры
И в ложных мнениях погрязши лицемеры
Природу нежную младенческих умов,
Доброту красную естественных даров
В противну сторону напрасно преклоняют:
Где был бы красный цвет, там терние взращают;
Как взрытая земля, что влагой смягчена,
Удобно внутрь себя приемлет семена,
Так ложны мнения, в младый ум впечатленны,
Не трудно могут быть надолго вкорененны
Когда же пустится их корень в глубину
И отрасли свои распустит в ширину,
Когда с годами вдруг чрез возраст укрепится,
То скоро ли тогда сие искоренится?
Блажен, кто, получив родителей честны́х,
Воспитан в строгости обычаев святых,
Издетска научен знать, хвально что, бесчестно,
И к честности кому течение известно.
Сей радость есть отцев, надежда матерей,
Родства сей красота и честь семьи своей!
Не игры на уме и не непостоянство,
Не вкус и щегольство, пирушки и убранство,
Но польза общества, потомства похвала,
Чтоб вечность получить чрез славные дела.
Таков был Александр в свои младые годы,
Пока не покорил роскошные народы!
Победы славные и тяжкие труды,
Походы дальные ученья суть плоды.
Таков был Сципион для отчества любови:
Он в жизни не жалел ни здравия, ни крови;
Но кто тому виной, что жизнь он презирал?
Родитель в том его наставил, воспитал.
Опека добрая, прилежное ученье,
Пример похвальных дел, честно́е обхожденье,
Не зараженное сообществом худым,—
Всё может произвесть в младенцах, что хотим.
Сие и добрую природу утверждает,
И склонную ко злу способно исправляет.
Но много ли таких родителей сыскать,
Чтоб честности детей старались наставлять?
Неправедным житьем, предерзкими делами
Дорогу им ко злу показывают сами.
Когда ты, деньгами обклавшися, дрожишь,
Полушки нищему одной не уделишь,
Надеешься ль, чтоб сын не знал к богатству страсти,
Чтоб бедных искупал из скудости, напасти?
Когда насильственно обидишь немощны́х,
Без всякой жалости смотря на слезы их,
Когда их образом теснишь бесчеловечным,
То сын твой будет ли, то зря, мягкосердечным?
Ты в роскошах уснул, во сладостях погряз,
Друзьям и недругам ты лжешь на всякий час,
А хочешь, чтоб был сын воздержен и умерен,
Чтоб тайну сохранял и в слове был бы верен.
За то же ремесло, за кое и отец,
Примается и сын, смотря на образец.
Купеческий сынок смышляет, как взять втрое,
Смекает, как продать за целое гнилое.
О картах и дитя с слугами говорит,
Которого отец над оными сидит
Как язва, так пример пороков переходит
И, заразив отцов, детям болезнь наводит.
В том крепость дивная, божественный в том дух,
Который, таковы соблазны видя вкруг,
Но к оным во младых летах не поползнется
И от прельщающих приман сих отречется.
Сей возраст мудрые толь свято люди чтут,
Такую честь ему по правде отдают,
Что дом тот почитать за храм велят священный,
Где отрок есть в уме еще несовершенный;
И ничего чтобы не делать перед ним,
Что стыдно было б нам соделать пред другим;
И чтобы ничего при нем не говорили,
За что б нас правильно другие осудили.
Язычники нам сей оставили закон,
В какий, о небо, стыд нас всех приводит он,
Что, будучи святой мы верой просвещенны,
Имеем сей закон в забвенье погруженный
И, к службам хитростным приучивая псов,
Наставить не хотим к полезному сынов!
На вас, родители, потребуют отчета,
Что ваших жизнь детей позором стала света,
И что в беспутствах дни свои ведут они,
Причиною тому лишь только вы одни!
Когда кто от детей почтения желает,
Тот: «Я отец твой!» — им всегда напоминает.
Но чем они должны тебе? иль что зрят свет?
Но их испорчен нрав, и свет их сей клянет.
Иль что вскормил ты их, как были малолетны?
И в сем уста твои должны быть безответны:
Природа и закон не только что своих,
Воспитывать велит младенцев и чужих;
И самы варвары к ним не жестокосерды,
И звери лютые ко детям милосерды.
На Ромулов с горы и Ремов плач сошла
Волчица, и сосцы младенцам подала.
Тогда ты их отец и присный их родитель,
Когда им в детстве был наставник и учитель,
Когда ты разум их ученьем просветил
И к добродетели дороги им открыл,
Без коей самая жизнь мука и досада
И коя в самых нам несчастьях есть отрада;
Когда их научил зло с благом различать,
Держаться истины, пороков убегать.
Сие родителей о детях небреженье
Чрез собственное ты об оных попеченье
Стараешься теперь исправить, меценат!
Един ты обще всех приял в опеку чад,
Представив мудрый твой совет Петровой дщери:
В Минервии храм отверз российским детям двери
И случай подал им свой разум просвещать,
Познанием наук себя обогащать.
Бессмертная твоя к отечеству заслуга
Не увядет, пока земного станет круга.
Не на тщеславии основана она,
На пользе истинной людей утверждена:
Россиянам она приятна и полезна,
Похвальна от чужих и варварам любезна.
Сей истинной хвале ничто не повредит,
И зависть оную и злоба подтвердит.
Ни в жизни ты притворств в хвалах не опасайся
И славы по конце правдивой дожидайся:
Деяньем сим всегда себя увеселяй,
И лучшия хвалы ты в жизни не желай.
1756
7. НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ М. В. ЛОМОНОСОВА{*}
Московский здесь Парнас изобразил витию,
Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию.
Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,
То он один в своем понятии вместил, —
Открыл натуры храм богатым словом россов
Пример их остроты в науках Ломоносов.
<1757>
8—17. <Из Горация>
1 {*}
Кто правдой в свете жить радеет,
В худых не виноват делах,
Тот в луке нужды не имеет
К своей защите, ни в стрелах,
Смертельным ядом напоенных,
Что мечет мавр в полях полденных.
Хоть был бы он в местах опасных
От волн, от жара и зверей;
Хотя б на Ка́вказе, где ясных
Нет дней весенних, ни людей;
Иль где текут Гидаспски воды,
Взнесенны басньми в прежни годы.
В лесу Савинском раз гуляя,
Я о своей любезной пел
И, скучны мысли разгоняя,
Через пределы перешел;
Внезапно волк ко мне с размаху
Бежит, я обмер весь от страху.
Ни в храброй Давнии доселе
Не видано, чтоб был таков,
Ни в жарком Юбином пределе,
Рождающем свирепых львов;
Узрев меня, вспять обратился,
И безоружного страшился.
Поставь меня в странах бесплодных,
Где нет приятныя весны,
От бурь и ветров где холодных
Поля как камень скреплены,
Где мраки небо покрывают,
Лучи отнюдь не досязают.
Поставь меня под самым зноем,
Лучи где прямо в землю бьют
И где с умеренным покоем
Жары жить людям не дают;
Но мне и там подаст утехи
Любезной речь и нежны смехи.
2 {*}
Не в тихой и обыкновенной
Наверх я славе поднимусь;
Но в громкой, шумной и отменной,
Пророк двуличный, вознесусь;
Превыше гордой злобы стану
И смертным скоро быть престану.
Хоть я отцем рожден убогим,
Но верь, Меце́нас, что мой дух
Не будет в гробе роком строгим
Рассыпан с слабым телом вдруг:
И будет жить тот в славе вечно,
Что в жизни ты любил сердечно.
Смотри, как по всему морщины
Моих ущерб являют сил;
Я в лебедя через седины
Свой сверху вид переменил,
Кругом весь пухом обрастаю,
Чем рознюсь я от птиц? — не знаю.
Теперь я полечу к Понтийским
Шумящим на восток брегам,
И в юг оборочусь к Ливийским
Скоряе И́кара жарам,
Коснусь и северного края,
Приятны песни воспевая.
Меня колхидянин узнает,
И в дальних сторонах гелон,
И дак, который страх скрывает,
Коль Марсов не боится он,
И галлам буду я известен,
И меж гишпанцев всюду честен.
Оставьте ж тщетные обряды,
Во гроб как труп положат мой:
Печали, вопли и досады
Считаю я за шум пустой
Одно лишь у́мрет тело бренно,
Но имя будет ввек нетленно.
3 {*}
Кто правдой жить на свете тщится
И постоянным быть привык,
Тот гроз, мяте́жей не боится,
Его ниже́ народный крик,
Ни сам мучитель взором зверским
Не склонит к действиям продерзким.
На волны зрит спокойным оком,
И на ревущих вихрей звук,
На стрелы, в гневе что жестоком
Перун из сильных мещет рук,
Хоть с громким твердь падет ударом,
Он будет в постоянстве старом
Украшен оными дарами,
С Поллюксом храбрый Геркулес
Взлетел парящими крилами
На верх сияющих небес,
Меж их лежа, из позлащенной
Пьет чаши Август мед священной.
Чрез них и Бакхус невредимо,
Как агнцев, тигров обуздал,
Чрез них Квирин непобедимой
Бессмертие себе снискал,
Когда на божеском совете
Юнона так рекла в ответе:
«Насильство, суд, краса чужая
Виной, что Троя град упал
Как, мзду за труд дать обещая,
Богам Лаомедонт солгал,
То мне с Минервой предан к мести
И вождь и с ним род, полный лести.
И се уж Па́рис нечестивый
Низвержен в адско дно лежит,
Ни с Гектором Приамов лживый
Род храбрых греков не разит:
И брань свирепа замолчала,
От наших ссор что воспылала.
Но все вражды пресекнуть время,
Я Марсу сына возвращу,
Троянов ненавистных племя,
В залог, что мести не ищу;
И меж богов ему позволю
Иметь в бессмертной чаше долю.
Меж Римом только бы пространный
И падшей Троей понт шумел,
Лишь зверь жилища б невозбранны
И паству тучну скот имел,
Где гроб Парисов и Приямов,
Троянских прах где веет храмов.
Пускай изгна́нные трояны
Живут безбедно, где хотят,
Пусть храбры римские гражданы
Свирепых мидян победят,
В полудни славой пусть сияют
И запад ею ж наполняют,
Великодушней презирая
Сребро, что кроет нутр земной,
Как для потребы вынимая
На всё дерзающей рукой,
Сребро, крепчае что хранится,
Когда в земле оно таится.
Но ежели страна какая
Против их меч свой обнажит,
То, храбростию побеждая,
Путь к славе Рим да отворит,
Увидеть где жары вседневны,
Где стужа, ночь и мрак дождевный.
Судьбу я Рима достоверно
Креплю, но с договором сим,
Чтоб, отчество любя чрезмерно
И счастием гордясь своим,
Сверх нашей воли не дерзали,
Вновь Трои не восстановляли.
Но если кто троянски стены
Отважится восставить вновь,
Плачевны наведу премены,
Опять пролью продерзку кровь,
Сберу полки победоносны,
Умножу казни в них поносны.
Хоть трижды медными стенами
Сам Феб град Трою оградит,
Мой грек кровавыми руками
Их крепость трижды разрушит,
В плен трижды отведет позорный
Ослушный род и непокорный».
Куда стремишься, дерзка лира?
Пора нестройну песнь скончать;
Что всем владеют кругом мира,
Ты ль речь их можешь описать?
Престань и низкостию слова
Не маль величества такого.
4 {*}
Кто хочет Пиндару стихами,
Иул любезный, подражать,
Тот вощаными вверх крилами
Дерзает с И́каром летать,
Пучине имя что оставил,
Себя безумьем обесславил.
С высокой как горы стремится
Река, наполненна дождем,
Кипит, за берега катится,—
Подобно в слоге он своем
Шумит и смысла быстротою,
И слов обильною красою.
Достоин он похвал довольных,
О чем ни на́чнет говорить,
Хоть станет в дитирамвах вольных
Ток слов необычайных лить,
Числа в стопа́х не наблюдая,
С коротким долгий слог мешая.
Хоть в честь богов или великих
Героев ум свой устремит,
От коих род кентавров диких
Рукою мстительной побит
И пламень погашен Химеры,
Сильнейший Этновой пещеры.
Хотя б прославить он победы
Элидского борца хотел;
Хотя б коня, что, только сле́ды
В глазах оставив, улетел,
Возвысить сладостию тона,
Что лучше статуй миллиона.
Хотя б о смерти жениховой
Невестин плач изображал,
В нем ум и дух уже готовой
К делам великим прославлял,
Потомкам память оставляя,
И тму забвенья разгоняя.
Великий вихорь помогает,
И сила воздуха несет,
Когда до облак простирает
Дирцейский лебедь свой полет.
А я тружусь, сижу, потею,
Но чуть стишок слепить умею,
Гуляючи в лугах зеленых,
Все прочие забыв дела,
Или близ тибрских струй студеных,
Как трудолюбная пчела,
Что понемногу росу с сотом
Берет, и то с трудом и потом.
Твоя похвальнейшая лира
Тогда громчае возгласит,
Как кесарь, обладатель мира,
Сикамбров гордых победит
И в Рим торжественной рукою
Введет тмы пленных за собою.
Он больше всех в пределах света,
И нет дороже ничего;
И в предгрядущи боги лета
Не могут лучше дать его,
Хотя б пришли златые веки,
С зверьми как жили человеки.
Опишешь время то приятно
И общу радость всех граждан,
Как храбрый Август к нам обратно
Из дальних возвратится стран;
Опишешь тишину в свободных
Судах от тяжб и ссор народных.
Тогда я с песнию твоею
Потщусь свой стих совокупить,
Как если столько сил имею,
Чтоб слушанья достойну быть;
Реку: коль светло день сияет,
В кой кесаря народ встречает!
Коль долго будем с светлым ликом
Триумф и радость провождать,
Ио, ио с веселым криком
Народ весь будет восклицать,
И фимиамом изобильным
Пожрем в церьквах богам всесильным.
Ты множеством волов избранных
Богам обет исполнишь свой;
Меня от обещаний данных
Телец очистит молодой,
Что для того нарочно в злачных
Лугах растет меж вод прозрачных.
Накривленными он рогами
Такой являет точно вид,
Тридневна как луна над нами
Сквозь тму и мрак ночной блестит;
Шерсть желтого на нем вся цвета,
На лбу лишь белая примета.
5 {*}
Блажен тот, кто сует не знает,
Как жили люди прежних лет,
Поля наследны насевает,
И лихвы с бедных не берет,
Не слышит к брани труб зовущих,
Воинские сердца мятущих.
Не слышит корабельных стонов,
Как снизу волны, сверху гром,
И не теряет он поклонов,
Хотя к гражданам гордым в дом,
Ни с кем он тяжбы не заводит
И бить челом в суды не ходит.
Весной деревья прививает,
Садит различные плоды,
Сухие ветви обсекает
И розами пестрит сады,
Или пасет в долинах мирных
Стада волов на паствах жирных.
Или из ульев вынимает
В свою потребу чистый мед,
Иль во́лну с агнцев остригает
И облегченье им дает.
Когда ж осенни дни приспеют
И все в полях плоды созреют,
С каким весельем собирает
Плоды с усыпанных полей,
Труды свои воспоминает,
И пот и зной прошедших дней;
Богам приносит в честь оливы,
Вино и мед за зрелы нивы.
Покоится густой под тенью,
Или в зеленых он лугах
Дивится птиц различных пенью,
Меж тем в прохладных берегах
Струи шумящи протекают
И сладкий в члены сон вливают.
Когда ж с полей всю нежность лета
Суровость сгонит зимних дней,
Тогда или из нор в тенета
Чрез трубный нудит глас зверей
И боязливых зайцев ловит,
Иль птицам скрыту сеть готовит.
Толь сладкую корысть сбирая,
Кто может толь нечувствен быть,
Чтоб те заботы, что слепая
Любовь наводит, не забыть?
Но если кто еще такою
По счастью одарен женою,
Каких сабиняне имели
Или апуляне супруг,
У коих лица загорели
От полевой работы вкруг;
Котора б мужу помогала,
Детьми и домом управляла.
Раскладывала б огнь священный
К его приходу, чтоб согреть
Трудами члены утомленны,
И, овцы загоняя в клеть,
Их тучной паствою кормила
И сладко молоко доила.
И растворив сосуды полны,
Где свежее вино и мед,
Готовила б ему довольный,
Не с торгу купленный обед.
Коль счастья б я достиг такого,
Чего бы мне желать иного!
Что роскошь сластью погруженных
В драгой поставила цене,
И что из мест, толь отдаленных,
Привозят морем к сей стране,
Всё то почел бы я травою
Пред сельской пищею простою
Коль масличны плоды любезны,
Коль вкусен щевелевый куст,
Коль мальвы здравы и полезны,
Козел, избегший волчьих уст,
На жертву иль телец избранный
И в праздник терминов закланный.
Меж роскошей сих коль приятно
Смотреть на овцы и волов,
Идущих ввечеру обратно
К покою от дневных трудов;
На слуг, обильный дом красящих,
Как рой усердный пчел шумящих.
Так жизнь селянску похваляет
Алфий, дает что деньги в рост;
В полмесяца долги сбирает
И хочет сам купить погост,
Но, вдруг раздумав, всюды рыщет,
Опять в процент отдать их ищет.
6 {*}
Сноси напасти терпеливо,
Будь духом бодр, о человек!
И не гордись, живя счастливо,
Смерть памятуй и краткий век.
Хотя бедами утесненный
Век будешь с скукой продолжать,
Хотя ты в роще отдаленной
В дни будешь праздничны лежать,
Где тенью дерева густою
При летнем зное холодят,
Одна гоняясь за другою,
Струи в источнике журчат.
Сюда сладчайшие напитки,
Сюда вели и розы несть,
Покамест рок, лета, избытки,
Дозволят жизнь веселу весть.
Оставить время всё приспеет,
Деревни, рощи, пышный дом;
Наследник после овладеет
Твоим и златом и сребром.
Богатым ли или убогим,
Царем иль подлым ты рожден,
Всё то ж, ты будешь роком строгим
Без жалости во гроб сведен.
Всех гонят нас к тому ж пределу,
Своя всем при́дет череда.
Хоть скоро, хоть не скоро, телу
С душей расстаться навсегда.
7 {*}
Так должно жить, чтоб не пускаться
Ни внутр морския глубины,
Ни близко с брегом не смыкаться,
Страшася бури и волны.
Кто жить умеренно желает,
Не в гнусной тот избе живет,
Ни гордых он не созидает
Палат, где зависть яд свой льет.
В высокий чаще дуб стремится
Борей; взнесенна до небес,
Громчае башня вниз валится;
В высоки горы бьет Зевес.
В напастях счастья ждет, при счастье
Боится бед готовый дух;
Тот бог, что мрачное ненастье
Навел, подаст и вёдро вдруг.
Не век судьба нам так же судит
Томиться, как теперь, бедой:
Сам Феб муз часто к пенью нудит,
Ослабив лук свой с тетивой.
Будь сердцем тверд, великодушен,
Когда гроза находит въявь;
Но если ветр весьма послушен,
Надутых парусов убавь.
8 {*}
Увы! проходит век крылатый;
Ни святость может воспятить
Морщин и старости горбатой,
Ни смерти алчной умолить.
Чрез триста жертв всяк день Плутона
Неукротимого моли,
Что свел и сильного Самсона
Во преисподния земли;
Но сколько здесь ни пребываем,
Чрез Стикс всем страшный должно плыть:
Богат ли, царь ли, всеми ль знаем,
Раб, нищ, презрен, — всем там же быть.
Напрасно браней мы страшимся,
Свирепых в море бурь бежим,
В осенний с полдня ветр боимся,
Несущий вред телам людским.
Увидим черны, мутны реки,
И Данаев проклятый род,
И Сизифа, к трудам навеки
Что осужден, конца не ждет.
Оставить землю, дом с женою,
Сады, что сам ты возрастил,
Во гроб не по́йдут за тобою;
Коль мало ты владыкой был!
Хранимы питья сто замками
Наследник лучший разочнет:
Вино лить будет под ногами,
Какого в праздник жрец не пьет.
9 {*}
Купец покоя в море просит,
Захвачен бурною грозой,
Когда корабль по бездне носит
И звезды скроет мрак с луной.
Покоя воин просит в поле,
Дрожа от стужи под шатром.
Но, ах! его не в нашей воле
Купить ни златом, ни сребром.
Затем, что мыслей неспокойных
Нигде не можно избежать:
В средине льдов, в пределах знойных—
Везде могу́т тебя догнать.
Не защитит от их тиранства
Ни дом, ни стражей полк, ни честь:
Среди богатств, красот, убранства
Твою грудь будет совесть есть.
Жить лучше малым коль достатком?
Кого снабдил немногим дед,
Его в спокойном сне и сладком
Ни страх, ни зависть не мятет.
Что так далеко простираем
Желанья, зная краткий век?
Почто мы земли пременяем
На иный свет чрез путь далек?
Или кто отчество оставит,
И от себя тот сам уйдет?
Нет, тем себя он не избавит
От неспокойств, гонящих вслед.
Грызуща совесть успевает
За судном в море, за конем,
Скоряй еленей, бурь летает,
Стремящих пыль и град с дождем.
Что есть теперь, тем веселися,
О будущем не помышляй;
Печаль разгнать забавой тщися,
Вотще ее не пропускай.
Нет в свете вещи ни единой,
Чтоб счастлива во всем была:
Хоть долговременной сединой
Титон красен был, смерть взяла.
Вдруг в прах и пепел обратился,
Сколь ни был славен Ахиллес.
Чего тебе дать не склонился,
То, может быть, даст мне Зевес.
Ты изобилуешь стадами
Овец, и коней, и волов;
В твоей различными цветами
Одежде блещет вид багров.
Мне малу вотчину судила
И смысл к стихам судьбина дать,
Молвы народа научила
Завистливого презирать.
10 {*}
Не злато и сребро сияет
В моем жилище на стенах;
Не мрамор пол в них украшает,
Не крыльца на резных столбах.
Чужим наследством не владею
Под ложным именем родства;
И слуг насильно не имею,
Из бедности и сиротства.
Но разума и правды много,
Чего же больше мне сего?
Богач, хоть я живу убого,
Знакомства ищет моего.
Я бога тем не озлобляю,
Чтоб больше мне чего просить;
Друзьям богатым не скучаю;
Доволен тем, чем дано жить.
Летят за днями дни крылаты:
При смерти ты, забыв о том,
Возносишь мраморны палаты,
И, гроб забывши, строишь дом.
Морские глуби засыпаешь
И расширяешь берега;
Ты землю узкою считаешь
И кои есть поля, луга.
Но что? соседние ты села,
О ненасытный, захватил
И собственного их предела
Твоих питомцев уж лишил.
Несчастный муж с детьми, с женою,
В объятии неся богов,
Бежит в слезах, гоним тобою,
Оставив дом своих отцов.
Но нет известнейшей дороги
Богатому, как в мрачный ад;
Что мысли толь имеешь многи?
И ты туда же будешь взят.
Богатым и убогим равен
Ко гробу путь, одна стезя.
Хоть Прометей на вымысл славен,
Харона подкупить нельзя.
Потомство Танталов надменных
Он за Коцитом всё хранит;
Труды снять с нищих отягченных
И званый и не зван спешит.
<1752—1760>