Биографическая справка
Адриан Илларионович Дубровский (1733—178?), сын московского священника, обучался в Славяно-греко-латинской академии и в 1748 году в числе других студентов был отобран В. К. Тредиаковским для продолжения образования в Академическом университете в Петербурге.
Дубровскому было всего пятнадцать лет, он был самым младшим из числа студентов, обративших на себя внимание Тредиаковского. Проверка его знаний, проведенная уже в Петербурге, показала, что он недостаточно знает латынь, чтобы слушать лекции в университете, где все курсы читались на латинском языке. Поэтому Дубровского на некоторое время отправили в Академическую гимназию доучиваться.
По-видимому, Дубровский скоро усовершенствовался в латыни и был допущен к университетским лекциям, так как в 1751 году уже сдавал экзамены за второй курс университета. Как и другие, более склонные к гуманитарным, чем к точным наукам, студенты. Дубровский на экзаменах 22 мая 1751 года «на физические вопросы отвечал посредственно, математики знает мало, в словесных науках и философии оказал себя довольно искусен». [1] В 1755 году Дубровский, все еще оставаясь студентом, был назначен преподавателем латыни в «верхний латинский класс» и в течение двух лет еженедельно занимался с этим классом. В 1757 году он был произведен в переводчики. Но его интенсивная литературная работа началась раньше. Он переводит с немецкого стихи и объяснения академика Я. Штелина к фейерверкам и иллюминациям, печатает свои переводы басен Эзопа в «Ежемесячных сочинениях», начинает работу над переводом в стихах известного и очень популярного романа Фенелона «Похождения Телемака». Возможно, что свой перевод Дубровский показал В. К. Тредиаковскому, который по старой памяти мог относиться к нему благожелательно.
В 1756 году Дубровский перевел и напечатал в «Ежемесячных сочинениях» диалог Вольтера «О славе. Разговор с китайцем».
В 1757 году Дубровский написал уже не переводную, а оригинальную поэму «На ослепление страстями», посвященную этической проблематике философии оптимизма. В 1759 году 16 июля Дубровский доложил в Академическую канцелярию, что у него готов стихотворный перевод трагедии Вольтера «Заира». Соединение чувствительной патетики в изображении любви и обличения христианского религиозного фанатизма сделало «Заиру» произведением, в котором многое перекликалось с антиклерикальной борьбой в русской литературе конца 1750-х годов. Переводчик усилил публицистическое звучание трагедии, привнес антиклерикальные деистические высказывания в те места трагедии, где их в оригинале не было. На сцене «Заира» в переводе Дубровского не ставилась, а Н. И. Новиков, знавший ее в рукописи, писал, что переведена «в российские стихи» она «весьма нехудо».[1]
1759 год оказался поворотным в жизни Дубровского. К этому времени он стал известен сенатору Р. Л. Воронцову, и тот попросил у Академии 3 декабря 1759 года разрешить Дубровскому сопровождать его сына, Семена Романовича, «для вояжирования в знатнейшие российские города и к Черному и Каспийскому морям», «не выключая из академического штата».[2] Перед поездкой Дубровский получил из Академии инструкцию, в которой ему предписывалось вести журнал (дневник) поездки и составлять описание тех мест, которые придется посетить. Донесением из Казани от 23 марта 1760 года Дубровский сообщал, что «вел всему пути журнал», далее следуют рапорты о посещении Пензы, Екатеринбурга, Саратова, Астрахани. С дороги Дубровский писал Р. Л. Воронцову, от которого тоже имел поручение описывать все виденное. «О Верх-Исетском и Ягошихинских заводах, что можно было мне перенять, я объявлял вашему сиятельству в письме, посланном из Ягошихи. Однако о том пространнее могу донести, приехав на Чибирлеевский завод, где я все, мною в дороге, на заводах и в городах замеченное, привести намерен в порядок и, выписав хотя несколько, по вашему повелению, имею оттуда прислать в Петербург к вашему сиятельству». [1]
31 января 1761 года Дубровский сообщил в канцелярию, что прибыл 20 января в Петербург, но болен и явиться не может.[2]
В октябре 1761 года в ответ на просьбу другого сына Р. Л. Воронцова — Александра Романовича — оставить при нем Дубровского «для корреспонденции с здешними министрами, при иностранных дворах находящимися»,[3] Академическая канцелярия ответила, что Дубровский уволился из Академии и, следовательно, свободен.
Так закончилась служба академического переводчика Адриана Дубровского, а с ней, насколько нам известно, и его литературная работа. Он стал служащим Коллегии иностранных дел в качестве переводчика при русском посланнике А. Р. Воронцове в Гааге, где он в течение ряда лет оставался и после отъезда Воронцова. Письма Дубровского из Гааги к братьям Воронцовым — это не письма подчиненного к знатным лицам, а дружеские и откровенные, иногда шутливые послания. Они свидетельствуют об очень близких и доверительных отношениях между ними и скромным переводчиком при гаагской миссии. Поэтому Дубровский мог с совершенной откровенностью объяснять в письме к А. Р. Воронцову от 7 марта 1769 года, почему он не хочет вернуться в Петербург «Не могу я считаться в числе тех, кои пользуются совершенным здоровьем, следственно мое состояние и места требует спокойного, я не говорю праздного; умалчивая о переводчестве, с которым мне стыдно возвратиться, и о жалованье, которое, может быть, будет уменьшено половиною, также и о умножении командиров». [4]
Как долго прожил Дубровский за границей — неясно. В 1779 году была опубликована «Заира» в его переводе, но издание это осталось незамеченным. Возможно, что опубликовал ее вернувшийся на родину Дубровский.
18. ПОХОЖДЕНИЕ ТЕЛЕМАКА, СЫНА УЛИССОВА{*}
Калипсо не могла утешиться нимало,
Когда в глазах ее Улисса быть не стало.
Несчастной чла себя, бессмертна что была,
Без пения все дни и в горести вела.
Все нимфы перед ней со трепетом стояли,
Ни слова говорить богине не дерзали.
Гуляла по лугам приятнейшим одна,
Чем вечна остров тот украсила весна,
Не облегчали скорбь места сии прекрасны,
10 Но приводили в мысль Улиссов взор ей ясны,
С которым много раз гуляла в тех местах;
Недвижима была нередко на брегах,
Слезами горькими их часто обливая
И непрестанно взор к стране той обращая,
Корабль Улиссов где пучину рассекал
И из очей ее поспешно убежал.
Внезапно корабля остатки показались:
Канаты, мачты, руль ко брегу приближались,
Разметаны везде и весла на мели,
20 Потом двух человек увидела вдали.
Один был стар, другой имел младые лета;
Улисса точная являлась в нем примета:
Улиссов дух в нем был, и рост и вид такой,
Приятство то имел и бодрость с красотой.
Что Телемак он был, богиня точно знала
И сына славного Улисса почитала.
Но боги знанием хоть выше смертных всех,
Однако не могла она знать таинств тех,
Кто с Телемаком был муж в старости почтенный, —
30 Судьбы суть вышних сил от нижних сокровенны.
Минерва Мантором благоволила быть
И от Калипсы зрак божественный таить.
Калипсо, радуясь сих странных злой судьбине,
Улиссово лице в Улиссовом зрит сыне.
Пошла с поспешностью и так рекла ему:
«Откуду смел пристать ты к острову сему?
Ты знаешь, что никто без казни не бывает,
Кто к царству моему приближиться дерзает?»
Сердечную любовь, блистающу в глазах,
40 Старалась утаить в притворных сих грозах.
К Калипсе сей ответ Улиссова был сына:
«О, кто б ты ни была: иль смертна, иль богиня!
(Хоть всяк, зря на тебя, богинею почтет)
Тебя ль не умягчит моих великость бед?
Ты видишь юношу такого пред собою,
Кой ищет днесь отца, гонимого судьбою,
И коего корабль у гор твоих разбит».
— «Но кто есть твой отец?» — Калипсо говорит.
«Улисс родитель мой, — богине рек в ответ, —
50 Один из тех царей, что по десятом лете
Троянских крепость стен разрушили вконец.
У греков, в Азии, стал славен мой отец
Как мужеством своим, так мудрыми делами.
Теперь он окружен свирепыми волнами,
По бездне плавая и страшному пути,
Не может во свое отечество прийти.
Я с матерью моей Пене́лопой остался,
Надежды той лишен, чтоб паки с ним свидался.
Скитаюсь ныне сам, ищу во всех страна́х,
60 Имея равные опасности и страх.
Но что я говорю? Напрасно дух мой льстился —
Он, может быть, давно пучиною покрылся.
Ты сжалься днесь, прошу, богиня, надо мной,
Улиссову напасть иль счастье мне открой».
Калипсо мудрости в младых летах дивилась
И сладостию слов на милость преклонилась.
Не может зрением насытиться очей,
Не может объявить в ответ ему речей.
Молчание прервав, потом ему сказала:
70 «Открою, что судьба Улиссу оказала.
Но повесть требует премножество часов,
Днесь успокойся ты от всех твоих трудов.
Гряди за мною вслед, приму тебя, как сына.
Ты будешь в сих местах утеха мне едина,
Благополучно век со мною проживешь,
Как если ты себя сохранно поведешь».
Имея Телемак словам богини веру,
Последовал за ней в средине нимф в пещеру.
Являлась выше всех Калипсина глава,
80 Как сыплет ветви дуб на малы дерева.
Дивится красоты сиянию и свету,
Дивится, зря ее, порфирою одету,
Дивится риз ее волнистых долготе,
Завязанных власов в приятной простоте,
Горящим очесам и тихости совместной,
Что придавало честь красе ее прелестной
Тогда священный верх свой Мантор наклонил,
За Телемаком вслед с молчанием спешил.
Пришедши ко дверям, все видел без убору,
90 Но сельска простота была приятна взору.
Ни злата, ни сребра не зрел Улиссов сын,
Ни мрамров, ни столбов, ни статуй, ни картин.
Из камня дом ее иссечен был большого,
Из раковин убор и каменья простого,
Зеленый виноград в нем стены украшал,
Кой равно ветвь свою ко всем странам пускал.
Зефиры сладкие прохладность сохраняли
И солнечных лучей жар хладом утоляли.
С журчанием в луга источники текли,
100 Где вечный амарант с фиалкою цвели,
И многие пруды составили собою,
Подобны хрусталю своею чистотою.
Цветами разными поля распещрены,
Что вкруг пещеры сей лежат обведены.
Там виден частый лес и дерева густые,
На коих яблоки висели золотые.
Цвет обновляется их по числу времен,
И всюду дух от них приятный распущен.
Прекрасные луга сей лес вокруг обходит
110 И, свет не пропустив, тень мрачную наводит.
Тут слышен сладкий глас поющих птиц всегда,
Не престает шуметь там быстрая вода,
Котора с высоты на камень упадает
И, с пеною кипя, в средине проступает.
Богинин светлый дом на холме был создан,
Откуду виден был обширный океан,
Кой иногда, как лед, соединен казался,
Но в бурю как гора, до облак простирался,
На камни и брега как будто гнев имел
120 И, ударяясь в них, неистово ревел.
С другой страны лились вкруг островов потоки,
Где липы тучные пускали лист широки
И множество росло осиновых древес,
Что высотой своей касались до небес.
Каналы разные в стране той протекали
И многи острова приятны окружали;
В тех ясная вода с стремлением текла,
В других — как сонная, и с тихостию шла;
Далеко отбежав, в иных назад стремилась,
130 С вершиною своей соединиться тщилась,
Как будто не хотя оставить берегов,
Катилась в быстроте путем своих следов.
Бугры и горы там вдали взор услаждали,
Которы облака верхами рассекали
Для разной высоты был разный горизонт,
И для забавы там твердь погружалась в понт.
Ближайших на горах зрел виноград зелены
На коем отрасли висели соплетенны,
Прозрачны ягоды не мог скрыть винный лист,
140 Едва могли держать густую ветви кисть.
Оливковы древа, и смоквы, и гранаты,
Рассеянны в полях, сад делали богаты.
Калипсо, показав веселости страны,
Что силой естества там произведены,
Рекла: «Улиссов сын! ты успокойся ныне
И платье премени, что омочил в пучине.
Мы паки свидимся немедленно с тобой;
Я весть тебе скажу, чем дух смутится твой».
Пещеру с Мантором ему определяет,
150 Лежащу близко той, сама где обитает.
От нимф зажжен был кедр, как тотчас воспылал
И благовением места все наполнял;
Оставлена гостям одежда в сем покое.
Прельстился Телемак, зря платье дорогое,
Что было из волны тончайшей сплетено
И снегу чистого беляй было оно.
Надевши мантию багряну, шиту златом,
Возрадовался, что в убранстве был богатом,
Как делает младой в восторге человек.
160 Приметил Мантор страсть и к Телемаку рек:
«О сем ли помышлять Улисса должно сыну?
Ты храбро побеждай и счастье и судьбину,
И славу сохрани отеческу тобой.
Не может ни премудр, ни славен быть такой,
Кто украшается, как женщинам пристойно.
То сердце похвалы и славы всей достойно,
Что может злую часть легко претерпевать
И нежны сладости ногами попирать».
Такой дал Телемак ответ, вздохнув сердечно:
170 «Пусть боги погубят тогда меня конечно,
Как леность с похотью мой обладает дух.
Поверь, пребуду тверд! Поверь, почтенный друг,
Не победит меня жизнь слаба и прелестна.
Но что за благодать явилась нам небесна,
Богиню что сию нам в нужде подала?
С какою милостью она нас приняла!»
Но Мантор отвечал: «Ах, злости опасайся,
Ласкания ее ты больше ужасайся,
Как нежель камней тех, корабль чем наш разбит,
180 Не столько люта смерть и бедствием страшит,
Как с добродетелью воюющие страсти.
Не верь ее словам и избегай напасти.
Нет в младости ума и рассужденья нет:
Хоть на себя она надежду всю кладет,
Но тщетно сделать всё собою обещает,
Когда без мудрости и сил на всё дерзает.
Не слушай сладких слов Калипсиных отнюд,
Что в сердце твое яд со временем вольют.
Как крадется змия под нежными цветами,
190 Так хочет уловить она тебя словами.
На самого себя еще не уповай
И наставлений ты моих не отметай».
К Калипсе прибыли по долгом разговоре,
Где нимфы в белом все явилися уборе,
Готовили обед приятный, но простой.
Там пищи не было представлено драгой,
Кроме пои́манных птиц сетью и силками
И несколько зверей, убитых нимф стрелами.
Сладчайше не́ктара казалося вино,
200 Что в сребряных больших сосудах внесено
И в чаши что потом златые наливали,
Которые цветы пучками украшали.
Различные плоды туда принесены,
Что ожидаются от красныя весны
И осень коими довольствует вселенну.
Четыре нимфы песнь петь начали священну:
Сперва сурову брань с гигантами богов,
Потом Юпитера с Юноною любовь,
Рожденье Бахуса, вспитанье от Силена,
210 И Аталантин бег, и хитрость Гиппомена,
Кой яблоком златым победу одержал,
Которое в саду Геспериадском взял.
Троянскую войну петь после начинали,
Улисса мужество и мудрость похваляли.
Первейшая из нимф Левкотоя звалась,
Что лирой с пеньем нимф играла согласясь.
Услышав Телемак о имени отцовом,
Не может слез держать, в приятстве зрится новом,
Калипсо, усмотрев, что он не мог вкушать
220 И что печален был, велела песнь скончать.
Кентауров после бой с лапиты пели слезный
И в ад сошествие Орфея для любезной.
По окончании обильного стола
Калипсо, за руку взяв гостя, так рекла:
«Ты видишь, Телемак, сын славного героя,
Которым попрана великолепна Троя,
С какой любовию тя принимаю днесь.
Бессмертна я живу и полномочна здесь:
Без мщения никто из смертных не бывает,
230 Кто к острову сему приближиться дерзает.
Тебя бы не спасла ни корабля напасть,
Как не была б к тебе моя любовна страсть.
Отец твой счастие имел совсем такое,
Но чрез желание то потерял слепое.
Хотела я его снабдить блаженством сим,
Чтобы в бессмертии жить совокупно с ним.
Но он всё пренебрег для Итаки убогой,
В которой быть ему не допустил рок строгой.
Оставил здесь меня, презрев любовь мою,
240 Однако принял казнь продерзость за свою.
Корабль его ветрам был много раз игрою,
Расшибся и погряз под алчной глубиною.
Плачевный сей пример вложи глубоко в грудь
И почитать богов всесильных не забудь.
Надежды не имей отца узреть отныне
И в Итаке владеть по злой его судьбине.
Ты утешайся днесь, лишившися отца,
Что можешь мной достичь желанного конца.
Я учиню тебя счастливым пред земными,
250 Ты будешь обладать со мной местами сими».
Калипсо, речь сию пространно расплодив,
Старалась показать, коль был Улисс счастлив.
Сказала, что ему в то время приключилось,
Когда в пещере быть у Ци́клопа случилось,
Как Летригонский царь Антипат поступил,
Как в Цирце острове у солнца дщери был,
Как меж Харибдою и Сциллой пробирался,
В какой опасности тогда он обращался,
Как воды всколебал Нептун в последний раз,
260 Как из Калипсиных Улисс убежал глаз.
Дала знать, что его пучина поглотила;
Что прибыл в остров он феакский, утаила.
Сначала был объят весельем Телемак,
Калипсиной любви довольный видя знак.
Потом уразумел всю хитрость и наветы
Чрез мудрость Мантора и здравые советы,
И вкратце отвечал: «Богиня, дай покой,
Печали моея, ах, сжалься, не удвой!
Я счастие твое со временем узнаю,
270 Но ныне люту скорбь внутрь сердца ощущаю.
Позволь родителя оплакать моего,
Ты ведаешь, как он достоин был того».
Калипсо принуждать потом его не смела
И о Улиссе с ним притворно сожалела,
Старалась лице смущенно учинить,
Чтоб сердце юноши тем лучше уловить.
Спросила, как его корабль у гор разбился
И как он на брегу ее потом явился.
«Но повесть, — отвечал, — велика бед моих».
280 — «Немедля объяви, — сказала, — мне о них».
Не мог противиться по принужденьи многом
И начал повесть ей рассказывать сим слогом:
«Я принял путь затем из Итаки своей,
Чтоб весть мне о отце иметь от тех царей,
Которые назад от Трои возвратились.
Отъезду моему немало удивились,
Стараясь мать мою в супружество достать.
Я тщился мой отъезд от злобы их скрывать.
Ни Нестор, коего увидел я в Пилосе,
290 Мог удовольствовать меня в моем вопросе;
Не мог и Менелай Лакедемонский мне
Сказать, родитель мой был в коей бы стране.
У сикилийского хотел искать народа,
Услышав, что туда несла его погода.
Но Мантор, мудрый муж, который днесь со мной,
Не допускал совет исполнить мне слепой.
«С одной страны, — сказал, — циклопы обитают,
Гиганты чудные, людей что пожирают;
С другой — Эней, и с ним троянский злой народ,
300 Которого туда ужасный прибыл флот,
Кой яростью своей на греков всех пылает,
Но паче кровь пролить Улиссову желает.
Ты ехать в Итаку отселе будь готов —
Там может быть отец, любимый от богов.
Но если не хотят спасти живого боги,
В отечество прийти рок запрещает строги.
Не ты ли, сын его, по нем так должен быть
И мать свою от всех врагов освободить?
Ступай и покажи премудрость всей вселенной
310 И что в тебе Улисс днесь паки несравненный».
Преслушал и презрел сей здравый я совет
И только шествовал за страстию вослед.
Однако мудрый муж на то не огорчился
И, для любви ко мне, со мною в путь пустился.
Судили небеса определить сей рок,
Чтоб мог я исправлять подобный впредь порок».
Калипсо между тем на Мантора смотрела
И, в крайнем погружась сомненьи, изумела.
Хоть нечто видела божественное в нем,
320 Но не могла вместить того в уме своем.
Неверствием тогда и страхом колебалась,
Но, чтоб смущенна мысль ее не оказалась,
Сказала: «Продолжай свою речь, Телемак!»
Он начал простирать свою весть дале так:
«Мы долго ехали счастливыми ветрами,
Но вдруг ужасный вихрь восстал между волнами,
Небесный свет прогнал из глаз плывущих прочь,
Покрыла мрачная и темновидна ночь.
От блеску молнии мы корабли узрели,
330 Которые напасть нам равную имели.
Энеевы суда узнали мы тотчас.
Не меньший камней страх был как от них для нас
Узнал, но поздо, я свои тогда напасти,
В которы ввержен был от безрассудной страсти.
Казался Мантор тут и столько тверд и смел,
Но больше прежнего веселия имел.
Он возбуждал мой дух прискорбный и унылый,
И будто как вдохнул непобедимы силы.
Он кротко управлял корабль наш на валах,
340 Как корабельщика жестокий обнял страх.
В то время я сказал: «О Мантор вселюбезный,
Почто я твой совет не принимал полезный?
Несчастлив для того, днесь признаюся сам,
Что верил молодым во всем моим годам».
1754 (?)
19. НА ОСЛЕПЛЕНИЕ СТРАСТЯМИ{*}
Прилежно рассмотрев душевными очами
Весь земноводный шар и купно с небесами,
Еще не видим мы подобной твари нам.
Хоть солнце быстрый блеск дает своим лучам,
Не знает, что оно за пользу нам являет,
Оно ли круг земли толь скоро обтекает,
Или кругом его земный вертится шар.
Не знает, что оно: творец или есть тварь.
Не больше и других созданий знают роды:
Планеты, звезды, ветр, огонь, земля и воды.
В погибели своей не чувствуют вреда,
Не знают ни о чем заботы и труда.
Но скажет кто, что тем пред нами и блаженны,
Что безмятежно путь хранят определенный?
Пусть говорит, когда и сам подобен им,
Но мы приступим здесь к созданиям другим.
Животных возьмем всех, что топчут прах ногою,
Что в воздух бьют пером и кроются водою.
Коль дальнее от них имеем сходство мы!
Так разнимся, как свет от глубочайшей тьмы.
Несходны больше мы, как нежель сходны с ними,
Когда одарены талантами такими,
Что можем мы творца от твари распознать,
Себя от всех других животных отличать.
Свирепых львов, слонов ужасных укрощаем,
Из пропасти китов на сушу извлекаем;
Мы новые строи́ ведем меж берегов,
Мы там корысть берем, где горы вечных льдов;
Глубоко входим мы в объятия земные,
Находим там себе сокровища драгие.
Мы меряем без мер верхи высоких гор,
Мы больше во сто крат усугубляем взор:
Мы ведаем лучам жар солнечным умножить,
В глазах удвоить всё, и вовсе уничтожить.
Потом, оставя то, что ниже наших ног,
К тому уже спешим, что выше создал бог.
О, коль находим там строение прекрасно!
Горящих там светил коль множество ужасно!
Мы измеряем их подробно высоту,
Определяем им великость, широту.
Мы наблюдаем путь и место осторожно,
Предсказываем их затмения неложно.
Не верим мы одним телесным лишь очам,
Что кажут небеса вертящиеся нам,
Что будто дальность всех планет и звезд едина,
И где земля стоит, вселенной там средина;
Что больше есть луна из всех планет и звезд
И к западу бежит от Набатейских мест.
Но мы, вооружив премудрым их искусством,
Колико правды зрим несходство с нашим чувством!
Что видели пред сим, того пред нами нет,
Совсем вид на себя отменный принял свет.
То место, где земле простой взор назначает,
Светилу разум наш земли определяет.
Хоть солнце нам одно мечтается в глазах,
Однако их нельзя и счесть на небесах.
Одно перед другим гордится вышиною,
Иное перед ним — своей величиною.
Не знаем их числа и бездны той конца,
Но признаем чрез то величество творца.
Премудрость видим мы и силу бесконечну,
Могущество и власть над тварию предвечну.
Талантами когда такими одарен,
Скажи, о человек! к чему ты сотворен?
К тому ль, чтобы сей дар в презрении оставил,
Которым бог тебя пред тварью всей прославил?
Чтоб склонностям всегда повиноваться тем,
Что общи суть тебе и безразумным всем?
Но где же меж людьми есть разность и скотами,
Как нашими от них не разнимся делами?
Одна, что знаем мы в пороках превзойти
И дале отступить от правого пути.
Свет лучше тьмы, кому та правда неизвестна?
Однако тень добра перед добром прелестна.
За ложным мы добром на парусах спешим,
От истинного прочь поспешнее бежим.
Но можно ли сию погрешность нам исправить,
И как на правый путь нас счастия наставить?
Бессчастья своего исследуем вину,
И впа́даем почто напастей в глубину?
Рассмотрим прежде мы желания людские.
Найдем, что за собой влекут нас страсти злые.
Когда же ходим мы слепого в след вожда,
То можно ль не иметь безмерного вреда?
Один блаженства верх в богатстве полагает,
Старание и труд к тому свой прилагает,
Чрез грозные валы он мчится на судах,
Чтоб после стражем быть на денежных мешках,
Не верить никому, соседов опасаться,
Приятелей не знать и всех людей чужаться,
Убогим звать себя, стяжав несметны тьмы,
Имения других зреть жадными очьми.
Но что еще (о! как неистово пленился!)
Желает, чтобы свет весь в злато пременился.
Напрасно для его свой солнце мещет луч,
Что приращенья нет ни малого для куч.
Сиянием планет и звезд, подобным злату,
Как златом льстится он и чувствует утрату,
Что видит к месту их непроходимый путь,
И что не можно их на землю притянуть
В желании своем пределов он не знает.
Не знает и на что богатства собирает.
Имеющему всё всего не достает,
Без злата для него забавы в свете нет.
Не верит, что сей мир есть лучший всех возможных,
То, мнит, утверждено на основаньях ложных.
Не тот есть мой совет, чтоб денги он бросал,
Или в одну бы ночь их в карты проиграл,
Но чтобы плод их был с умеренностью смешан,
А и́нако сундук нимало не утешен.
Хоть целый завалит червонцами чертог,
Однако беден он, нищ, скуден и убог.
Имея миллион, ни гроша не имеет,
Когда он пользы их совсем не разумеет.
Искусну живопись представь перед слепым,
На флейте сам Орфей играй перед глухим,
Однако от того не могут веселиться;
Веселием и он не может похвалиться,
Не может он сказать, чтоб с златом был блажен,
Как в беспокойстве днем и ночью погружен.
Богатым хочет быть? пусть будет в страсти волен,
Посредственность хранит и небольшим доволен.
А впрочем скорбь свою умножит, как больной,
Что много пьет воды в болезни водяной.
Другой идет во след слепой любовной страсти,
Ввергает сам себя в бесчисленны напасти,
Стремится на огонь, оружие и меч,
Готов и жизнь свою безвременно пресечь.
Днем ноги, ночью мысль не ведают покою,
Не страсть уже уму, но страсти ум слугою.
Всечасно он твердит: «Любовь! любовь! любовь!
Ты сердце мне зажгла и вспламенила кровь!»
Художеств и наук чтит труд за бесполезный,
Всю мудрость в том кладет, чтоб угодить любезной.
Сажени в три затем он носит посошок,
И щетку на главе, над щеткой а-ла-кок.[1]
Существенно лице, хоть редкого примеру,
Он мушками пестрит по своему манеру.
Но если б в пятнах вид таких с природы был,
Что б бедный над собой любитель учинил?
Возможно ль для его быть больше сей заботы?
Довольно б учинил он скобели работы,
Не без труда б прошло утю́гу и костям,
Белилам разных мер, лекарствам и мастям.
А глупости его чтобы не так смеялись
И сноснее бы всем дурачества казались,
Он страсти придает божественный титу́л,
Нельзя, он говорит, как Купидон стрельнул,
Противиться огню и внутреннему жару,
С часами вдруг растет болезнь сего удару.
Когда быть в страсти сей бесчестие и смех,
Пусть вся тварь на земле лишится сих утех.
Найдем ли мы во всей вселенной человека,
Как время пролетит единого лишь века?
Не будет ли пуста пространна бездна вод?
Обрящем ли в лесах какой животных род?
Увидим ли вверху тогда крылатых племя?
Не вся ль живуща тварь погибнет в кратко время?
Не тщетно ль землю всю светило будет греть?
Не тщетно ль и земля свой будет плод иметь?
Не примет ли она негодный вид и гнусный,
Когда падет ее рачитель преискусный?
Но тем не извинил себя, но обвинил,
Когда нечистоту за должность положил.
Не невоздержна страсть нужна для приращенья,
От доброго сберешь плоды употребленья.
Нет пользы и в дожде всегдашнем для полей,
Как солнце не прольет на них своих лучей.
Иной всех превзойти достоинством желает,
Но что за средства он к тому употребляет?
Притворство, деньги, ложь, ласкательство и лесть.
Бесчестности стоять какая может честь?
Хотя бы он с луной величеством сравнялся,
Однако на земли всех хуже бы считался.
Хотя б в одной руке земной держал он шар,
Не больше б и тогда казался, как комар.
«Пусть, — говорит, — ничем меня б не почитали,
Но только бы тряслись, боялись, трепетали.
Нет нужды в пустоте и разности мне слов,
Что честность и что честь, пусть знает филосо́ф.
Примеры таковы во всех веках немноги,
Чтоб в честь кто происшел чрез честности дороги.
Я тем иду путем, где больша ходит часть,
Со многими готов хотя бы и пропасть.
Что ж добродетель все почти пренебрегают,
Отвсюду гонят вон, ногами попирают;
Могу ли я один ее восстановить,
И можно ль без вреда с ней совокупно жить?»
Такими вот сей свет обилен дураками,
Что сами быть хотят с охотою скотами.
Где разум, совесть, стыд, подобие людей?
От умной можно ли ждать твари сих речей?
Спроси, как в честь его произвела судьбина,
Ответствует: «Мой дед великого был чина».
Порода знатная, родитель генерал?
Не мало ли услуг своих он насчитал?
Как в матерней еще не зачался утробе,
Достоин был чинов по отческой особе.
Затем и в жизнь о нем слух носится такой,
Как не родился он, и не был вид какой.
Не спорю, придают и предки славы много,
Кто держится весьма обычаев их строго.
Но если в те часы, в которые твой дед
На брань уж выступал, презревши лютость бед,
Вооружал полки, в них храбрость возбуждая
И мужества пример собою представляя,
Оружие и меч носил в своей руке,
На мягком ты без чувств храпишь пуховике
Иль веселишь себя нелепыми играми,
Раве́н ли будешь ты своими с ним делами?
Достоин чести той, какую дед имел?
Не больше ли мрачишь собой их светлость дел?
Притом не забывай и счастия премены:
Касались до небес троянски горды стены,
Но пламень превратил в попрание ногам,
Сравнялись их верхи смиренным берегам.
Свирепее Борей на высоте ярится,
С крутых скоряе гор дождевый ток катится,
Сильняе гром разит в высоки дерева,
Не терпит зла сего кротчайшая трава.
Тучнейшие тела скоряй болезнь примают,
Надменные звучняй громады упадают.
Услышишь наперед в богатых зданьях стон,
Но хижина и клеть дает приятный сон,
Ведет златые дни блаженного покою,
Довольна небольшим, довольна и собою.
Чем счастие своим приятством больше льстит,
Тем более бедой стращает и грозит.
Оно лишь только в том едином постоянно,
Что скорым колесом вертится беспрестанно.
Кто множество имел вчера его услуг,
Оставлен поутру, и упадает вдруг.
Но ты, о бездна бездн и алчная пучина,
Каких нелепых дел и бешенства причина!
Когда наполнишь ты несытую гортань?
Не столько во́ды, огнь, не столько люта брань,
Имений и богатств на свете истощила,
Как хищная твоя утроба поглотила.
Не мог тебя смирить ни Со́лон, ни Катон,
Не могут ни права́ закрыть пасть, ни закон.
Не Александр, но ты персидян одолела,
Не римляне, но ты срыть Карфаген велела.
В твою упадши сеть, исчезнул мудрый Кир,
Такую мзду берет тобой прельщенный мир!
Однако знатна часть блаженством называет.
Не весело ль тому, кто век в том провождает!
Накупит раков он, о, коль изрядный вкус!
Возможно б за один дать сто червонных ус,
Не стыдно за клешню имения лишиться,
За целого не жаль и с домом заложиться.
Он устерсы почтил для дорогости их,
Не зная, сладость в них отменна ль от других.
Для пестроты хвоста павлин чрезмерно вкусен,
Индейка или гусь смердит пред ним и гнусен.
Когда бы дорог стал лук, репа и сей здор,
Какой бы был на них от лакомцев разбор!
В какое толокно б их привело нищетство!
Проели бы на нем отцовское наследство;
От редьки столько бы умножилось долгов,
Что б век не выходить из тяжких им оков.
Как пищей плоть свою различной отягчает,
Так точно и питьем довольно награждает.
За здравие пьючи, сам здравие губит,
Однако он о сем гораздо инак мнит.
Он думает, что тот и крепче и сильняе,
В ком больше мокроты, кто толще и тучняе.
Сомнения в том нет, чтоб честь себе снискать,
Когда из брюха весь он будет состоять.
Надеждой сей прельщен, он не щадит напитков,
Имения не жаль и всех своих пожитков.
Он с жадностью такой вдруг начинает пить,
Как Бахуса б хотел всего в себя вместить.
Потом всех чувств своих совсем почти лишится,
Однако говорит: «Пусть кто со мной сразится!»
Не видит ничего, уже валится с ног,
Однако мнит, чтоб он тогда с Самсона смог,
И Гектора б сразил, низверг бы Ахиллеса,
С успехом бы напал хотя на Геркулеса,
Непобедимый Марс не страшен перед ним,
Ударом низложить он хвалится одним.
Но сколько храбр себе, пьян будучи, казался,
Поутру столько дряхл, с похмелья встав, остался,
Шумящего он лба не может приподнять
И членами, дрожа, не может управлять,
Расслабли уды все, болезнь отягощает,
Вчерашнее теперь веселье проклинает;
Не может ныне зреть, что прежде возлюбил,
Ругает и того, кто вкус в вине открыл.
Однако ж день спустя опять за то ж берется,
До тех пор нежит страсть, пока казна ведется.
Как всё сокровище роскошно погубит,
Никто не верит в долг, тогда он завопит:
«Нет правды в свете сем, о времена! о нравы!»
Как будто уже все нарушены уставы.
Он только слышал, что так Туллий говорил,
Однако пасть свою напрасно растворил:
Пристойно то сказать честно́му человеку,
Приличны те слова и Туллиеву веку,
Когда повсюду страх оружия звучал,
Как Катилина ков отечеству слагал,
Как Кесарь и Помпей в брань горькую вступили
И кровию граждан всю землю напоили;
Как пламенем войны сжигаем был весь свет,
Когда и Марс рыдал, смотря на лютость бед.
Но здесь не блещет меч, и наглости нет ныне,
Всё в сладкой тишине и безмятежном чине.
Итак не от чужих поступков, от своих
Презрение времен в таком родилось сих.
Не тот есть мой совет: один есть хлеб, пить воду,
Хотя и хлеб с водой довольны смертных роду,
Возможно нашу плоть сей пищей укрепить.
Смотри, случилось как Дари́ю воду пить,
Что тиною тогда и трупами смердела,
Однако он сказал, что верх доброт имела,
И сладше никогда напитка не вкушал,
Как видно, никогда он с жажды не пивал.
Не Ксерксу подражать в хотении прилично,
Кой в роскошь вдался так и сладость необычно,
Что превелику мзду и честь давал тому,
Кто роскошь находил новейшую ему.
Как во́зьмет в плен тебя желание слепое,
То счастие твое последует такое,
Как в быстрине морской плывуща корабля,
Ни якорей где нет, ни мачты, ни руля.
Почто мне вычислять пороки все людские,
Довольно без меня ругали их другие:
То смехом оказал всегдашним Демокрит,
Прискорбностью своей и плачем Гераклит.
Все циники хулой исправить покушались,
Однако в деле сем все тщетно упражнялись.
Намеренье мое в том только состоит,
Чтоб был к блаженству путь незнающим открыт,
Теперь я объявлю, его какое свойство:
В нем царствует всегда душевное спокойство,
И сердца тишина с веселием живет,
Нет скуки никакой, печали и сует.
Кто на земли так жизнь свою препровождает,
Не должно ли почесть, что в небе обитает?
Возможно ли его счастливее найти?
И не хотел ли б всяк вослед ему идти?
Препятствует ли что? о чем нам сумневаться?
Не выше смертных сил то должно почитаться,
Всё неусыпный труд возможет победить!
И Со́кратов пример нас может научить.
Кой был с природы туп, безмерно невоздержан,
Кой страсти все имел, всем сильно был подвержен,
Но тщанием его великие труды
Какие принесли потом ему плоды?
Нашелся ль кто ему в умеренности равен,
И был ли кто тогда толь мудростию славен?
Как камень при водах ярящихся стоит,
Удары их и шум, смеясь, ни во что чтит,
Как твердый дуб свой верх до облак простирает,
Стремление и рев бурь, вихрей презирает,—
Так он недвижим был волнением мирским,
И так шел напроти́в желаниям плотским.
И многие ему подобны в свете были:
Все стоики так жизнь свою препроводили
Не меньше Пифагор блаженства их достиг,
Не можно всех вместить в сей мой короткий стих.
Теперь рассмотрим мы то средство осторожно,
Которым получить спокойство духа можно.
Спокойны мы тогда, как скуки нет в сердцах,
Не каемся когда о сделанных делах
Как делается всё по нашему желанью,
И к доброму дела идут все окончанью.
Когда свободен дух от наглости страстей,
Когда содержит ум во власти их своей.
Веселие тогда и радость ощущаем,
Когда какую вещь за благо принимаем.
И так блаженным тот возможет быть один,
Который над страстьми своими господин.
Имеет все дела свои с концем согласны,
И средствия к тому находит безопасны;
В чем худо и добро, искусно знает он,
И делает одно, что требует закон.
Что ж действия собой такие означают?
Не непорочну ль жизнь все купно составляют?
И непорочно есть блаженное житье,
В котором состоит всё счастие твое.
К сему нам надлежит пристанищу стремиться,
Здесь будем вечно мы в покое веселиться.
Не устрашит тогда ни молний быстрых блеск,
Ни мрачность грозных туч, ни громов ярый треск.
Среди огня, лучей, оружия и звуку
Невинность к нам прострет скрепляющую руку.
Хоть, с шумом сокрушась, вселенная падет,
Спокойну мысль и дух нимало не смятет.
<1755>
20—22. Басни
1 СМЕРТЬ И ДРОВОСЕК{*}
Нес старый дровосек велику дров громаду,
Чтоб хижину нагреть от бывшего в ней хладу;
От тягости труда и дряхлости стенал,
И древность лет своих во гневе проклинал.
Вдруг силы истощил и бросил с плеч дров кучу.
«О боже мой! — вскричал, — как сам себя я мучу!
Возможно ль жизнь снести такую не кляня?
На свете есть ли кто бессчастнее меня?
Детей моих со мной для службы разлучают,
И податью меня ж несносной отягчают.
Нередко хлеба нет, покою никогда.
Приди скоряе, смерть, приди скоряй сюда!
К тебе единой я прибежище имею,
И помощи просить кроме тебя не смею».
Немедленно она к нему вошедши в дверь,
Спросила: «Что велишь мне учинить теперь?»
— «Пожалуй, — отвечал, — не медли долго время
И помоги снести сие проклято бремя».
2 ВОРОН, ХОТЯЩИЙ ОРЛУ ПОСЛЕДОВАТЬ{*}
Как Ворон на лету голодный усмотрел
Ягненка, что унес у пастуха Орел,
Такое ж учинить он дело не сумнился,
Хоть меньше сил имел, но жадностью сравнился.
Он к стаду полетел в надежде несомненной,
Что прилетит назад с добычей вожделенной.
Приметив, что баран пасется тучный там,
Кой в жертву посвящен давно уже богам,
Добро́тою его пленился чрезвычайно
И, лстяся, говорил такие речи тайно:
«О как воспитан ты среди зеленых трав:
Какой кус для меня!» И бросился стремглав.
Казался равен быть Орлу и в самом деле,
Но сколь пред сыром был баран ему тяжеле!
Запутавшись в его сгустившуюся шерсть,
Не мог ногтей своих удержанных разверзть.
Пастух его схватил веселою рукою
И в клетку засадил, чтоб детям был игрою.
Кто, не изведав сил, стремится ко всему,
Подобен должен быть тот Ворону сему.
3 ЛЕВ И КОМАР{*}
Как некогда Комар обижен был от Льва,
Что говорил ему поносные слова.
Немедленно восстал за честь свою и славу,
Сказал: «Бранишь меня ты по какому праву?
Иль мнишь, что страшен мне, как подданным твоим?
Однако не страшусь я именем одним.
Ты покажи себя на деле предо мною».
Проговоря сие, Льва вызывает к бою
К сраженью знак дает пронзительной трубой.
Вдруг барабанщик был, вдруг флейщик и герой.
Сначала строем стал, вдруг Льву влетел на шею
И столько наложил язв палицей своею,
Что учинилась в нем ужасна перемена:
В глазах горел огонь, в устах кипела пена.
Рыкает и во всех скрывается местах,
Вокруг его крик, стон, трясение и страх.
Но недоволен тем Комар был раздраженный,
Лев в тысячи местах еще был уязвленный.
Ревел, и сам себя в неистовстве терзал,
Рвал острыми когтьми, и в немощи упал.
Какое торжество тут поднял победитель!
Везде был сам своей победы объявитель.
Старался слуху всех то правило внушить,
Что малые могу́т сильнейших повредить.
<1755>
23—25. Три эпитафии на скупого
1{*}
Я в жизнь мою имел богатство неисчетно,
Однако никому то не было приметно.
Не знаешь для чего? ответ я дам один:
Я был вещей моих слуга, не господин.
2{*}
Земля и камень сей меня отягощает,
Однако тягость их то много облегчает,
Что прежде, как меня зарыли здесь в земле,
Я душу закопал любезную в котле.
3{*}
Читатель, знай, что здесь зарыт лежит богаты,
Кой не дал ничего по смерть, не взявши платы.
Смотри, чтоб и с тебя не попросил чего,
Затем, что ты прочел надгробную его.
<1755>
26—28. Три Муретовы эпиграммы
1{*}
У древних баснь сия за правду утвердилась,
Что меж кипящих волн Венера в свет родилась;
Но может ли огонь производить вода,
Что внутрь сердец людских пылает завсегда?
Чего вам ожидать, любители плененны!
Когда вас жжет огонь и от воды рожденны.
2
Двоякий пламень жжет внутрь стихотворцев кровь,
В них действует огонь священный и любовь.
Так можно ли тому дивиться справедливо,
Что полной чашей пьют они вино и пиво?
Когда бы двух огней не утушали тем,
То должно бы сгореть давно пиитам всем.
3
Как солнце при дожже свой луч от нас скрывает,
Тогда невесел всяк и смутен пребывает;
Итак, что смутен я, почто дивишься ты,
Когда ты от меня луч скрыла красоты?
<1756>
29.ОВИДИЕВА ЭЛЕГИЯ {*}
Обратно потекут к своим вершинам во́ды,
И солнце примет путь не тот, что в прежни годы.
Звездами будет вся испещрена земля,
И станут на́ небе сохой орать поля.
Огонь родит вода, вода огнем родится,
Все в стройном естестве в нестройность превратится.
Всё сбудется потом, чему не верил я,
Не мни, чтоб речь была неправедна сия,
Когда уж от того обманут я остался,
На коего со всей надеждой полагался.
Неверный! так ли ты любовь мою забыл!
Иль страх тебе зайти к поверженному был?
Чтоб посетить меня, утешить хоть словами,
И друга лобызать хоть лестными устами.
Иль имя дружества мерзит перед тобой,
И попираешь днесь своей его ногой?
Какой тебе был труд хотя умильным взором
Мою скорбь облегчить иль сладким разговором!
Хотя б ты не в слезах печаль явил о мне,
Но видом бы одним изобразил извне;
Хотя б ты раз сказал: прости, с народным гласом,
И жалость оказал о мне последним часом.
Но много из чужих без дружества всего
Являли во слезах знак сердца своего
Иль не был сопряжен союзом я с тобою,
Случайно ль дружество произошло судьбою?
Не знал ли я твоих забав и важных дел,
Закрыты ль и мои я от тебя имел?
Не с тех ли самых пор, как в Риме мы спознались,
Друг к другу для забав на всякий день стекались?
Где делись те часы, и где минуты те,
Где верность ныне та в любезной простоте?
Не думаю, чтоб ты в сем городе родился,
С которым, роком злым, я вечно разлучился;
Конечно, меж морских камнистых берегов,
Или меж Скифских гор и Са́рматских холмов.
Не женщина тебя в младенчестве питала,
Но львица лютая свои сосцы давала.
Не сердце у тебя, но камень положен.
Или ты думаешь, я мало поражен?
Но, может быть, еще ты можешь извиниться,
И в верности не мог поныне премениться.
О! сделай, чтобы я опять тебя хвалил
Устами теми же, которыми бранил.
<1756>
30—32. Загадки
1{*}
Не создал тот меня, кто создал всё от века,
Однако бытием я старше человека.
Я всеми видима, хотя не тело я,
К убогим и царям равна любовь моя.
То наперед иду, то назади бываю;
От мала в день один велико возрастаю.
Хоть я без глаз, могу бегущих догонять,
Но только никому меня нельзя обнять.
2
Ни рта, ни языка, ни горла не имею,
Однако говорить без трудности умею.
Но должно принуждать, чтоб на́чал я кричать,
А ежели не так, я стану век молчать.
То правда, что меня все чтут не за велико,
Но голосу дают почтение толико,
Что повинуется ему и князь и граф.
Ослушники его жестокий терпят штраф.
3
Есть братьев у меня великое число,
Которые одно имеют ремесло.
На них я не похож, и самый меньший брат
Молодший старшего сильняе в восемь крат.
Я всех бессильнее, когда один счисляюсь,
Но если к одному из братьев прилепляюсь,
Я больше в девять раз прибавлю сил его;
Как братьев нет при мне, не сто́ю ничего.
Фигура, говорят, моя всесовершенна;
Но чтоб была она в другую превращенна,
Ученых многие пот пролили трудов,
Однако не нашли доднесь к тому следов.
<1756>
33—40. Овеновы эпиграммы
1 ПРОРОКИ, СТИХОТВОРЦЫ{*}
Пророки говорят о будущем правдиво,
А стихотворцы все и о прошедшем лживо.
2 СМЕРТЬ
Не спрашивай меня о смерти ничего,
Я не был мертв еще от роду моего.
Тогда спроси меня о знатной сей особе,
Как буду я лежать, мертв будучи, во гробе.
3 МУЖ С ЖЕНОЮ
Как несогласны мы, для нас мал целый двор,
Согласным на одной постеле нам простор.
4 ЧЕЛОВЕК
Ты с плачем родился, знать, не хотел рождаться,
Почто ж, о человек, от смерти так чуждаться?
5 НА ПЛЕШИВОГО
Не мог я никогда сочесть волос своих,
Не мог и ты своих затем, что нету их.
6 МУЖ
Я взял жену себе, женой другой владеет,
Подобно мед пчела не для себя имеет.
7 ПРЕЛЮБОДЕЙ
Я сделал сих детей, не я слыву отец,
Так и овечья шерсть не служит для овец.
8 ЗАДАЧА О РОГАХ
Когда жена моя для многих торовата,
Отнюдь греха мне нет, она в том виновата.
Почто же мне рога становят без вины?
Конечно, для того, что муж глава жены.
<1756>