Биографическая справка
Денис Иванович Фонвизин (1743—1792) первоначальное образование получил в гимназии при Московском университете (1755—1760), а затем до 1762 года учился на философском факультете университета. В 1762—1763 годах Фонвизин служил переводчиком при Коллегии иностранных дел, а затем был переведен в штат И. П. Елагина, фактического директора государственных театров.
В 1769 году по предложению Н. И. Панина Фонвизин вновь перешел на службу в Коллегию иностранных дел и сделался его секретарем и ближайшим сотрудником. В 1777—1778 годах Фонвизин путешествовал по Европе и побывал во Франции. В 1783 году, после смерти Панина, Фонвизин ушел в отставку. В 1785 году писатель был разбит параличом.
Свою литературную работу Фонвизин начал с переводов и стихотворных сатир. Он перевел «Басни» (1761) популярного тогда датского сатирика Гольберга, роман французского просветителя Террасона «Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя Египетского» (1762—1766), трагедию Вольтера «Альзира» (1762) (последний перевод не был напечатан). В 1764 году он переделал драму Грессе «Сидней» и напечатал ее под названием «Корион». В 1766 году он издал перевод политического исследования аббата Куайе «Торгующее дворянство, противоположное дворянству военному». Весной 1769 года Фонвизин написал «Бригадира». Следующее десятилетие Фонвизин был занят главным образом дипломатической работой.
Во время путешествия по Франции Фонвизин пишет письма П. И. Панину, брату Н. И. Панина, в которых талантливо изображает жизнь предреволюционной Франции. В 1781 году Фонвизин заканчивает сатирическую комедию «Недоросль», в следующем году поставленную на сцене с огромным успехом.
В 1783 году, после нашумевшей полемики с Екатериной в журнале «Собеседник любителей российского слова», литературная деятельность Фонвизина натолкнулась на упорное сопротивление властей. Задуманный им в 1788 году журнал «Стародум, или Друг честных людей» был запрещен, переводить древнеримского историка Тацита ему не разрешили. Все это, несомненно, тяжело отразилось на его душевном состоянии и, быть может, ускорило кончину.
Поэтические произведения Фонвизина созданы им в начале его творческого пути. Как он позднее вспоминал: «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою... Сочинения мои были острые ругательства: много было в них сатирической соли...» [1]
Недоброжелательство обиженных сатирами Фонвизина людей беспокоило его сестру и родителей. В одном из писем к сестре по приезде в Петербург он обещает больше не писать колких сатир и уничтожить только что написанные. Однако этого обещания он не сдержал. Именно в Петербурге, в результате сближения с кружком молодых вольнодумцев-безбожников, написано одно из лучших произведений русской стихотворной сатиры «Послание к слугам моим».
Появление этой сатиры в печати позволило Новикову в 1770 году выразить мнение, что «если обстоятельствы автору сему позволят упражняться во словесных науках, то небезосновательно и справедливо многие ожидают увидеть в нем российского Боало». [2]
Однако к концу 1760-х годов Фонвизин почти прекращает свою поэтическую деятельность. Отказ же от сатиры, по позднейшему объяснению самого писателя, был результатом отказа от религиозного вольномыслия.
Стихотворные сатиры Фонвизина широко распространялись в списках и вызывали недоброжелательное отношение к их автору. Какая-то часть его стихотворного наследия до нас не дошла и известна только по названиям.
Ранние стихотворные драматические переводы Фонвизина, особенно «Корион», в свое время имели серьезное значение для выработки стихотворного языка русской комедии.
215. ПОСЛАНИЕ К СЛУГАМ МОИМ ШУМИЛОВУ, ВАНЬКЕ И ПЕТРУШКЕ{*}
Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет.
Любезный дядька мой, наставник и учитель,
И денег, и белья, и дел моих рачитель!
Боишься бога ты, боишься сатаны,
Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?
На что сотворены медведь, сова, лягушка?
На что сотворены и Ванька и Петрушка?
На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!
На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне?
О, таинство, от нас сокрытое судьбою!
Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою;
«Не знаю, — говоришь, — не знаю я того,
Мы созданы на свет и кем и для чего.
Я знаю то, что нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами,
Что должен я смотреть за всей твоей казной,
И помню только то, что власть твоя со мной.
Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;
На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки».
К тебе я обращу теперь мои слова,
Широкие плеча, большая голова,
Малейшего ума пространная столица!
Во области твоей кони и колесница,[1]
И стало наконец угодно небесам,
Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам.
На светску суету вседневно ты взираешь
И, стоя назади, Петрополь[2] обтекаешь;
Готовься на вопрос премудрый дать ответ,
Вещай, великий муж, на что сей создан свет?
Как тучи ясный день внезапно помрачают,
Так Ванькин ясный взор слова мои смущают.
Сумнение его тревожить начало,
Наморщились его и харя и чело.
Вещает с гневом мне: «На все твои затеи
Не могут отвечать и сами грамотеи.
И мне ль о том судить, когда мои глаза
Не могут различить от ижицы аза!
С утра до вечера держася на карете,
Мне тряско рассуждать о боге и о свете;
Неловко помышлять о том и во дворце,
Где часто я стою смиренно на крыльце,
Откуда каждый час друзей моих гоняют
И палочьем гостей к каретам провожают;
Но если на вопрос мне должно дать ответ,
Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.
Москва и Петербург довольно мне знакомы,
Я знаю в них почти все улицы и домы.
Шатаясь по свету и вдоль и поперек,
Что мог увидеть, я того не простерег,
Видал и трусов я, видал я и нахалов,
Видал простых господ, видал и генералов;
А чтоб не завести напрасный с вами спор,
Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.
Довольно на веку я свой живот помучил,
И ездить назади я истинно наскучил.
Извозчик, лошади, карета, хомуты
И всё, мне кажется, на свете суеты.
Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;
Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.
Да, сверх того, еще приметил я, что свет
Столь много времени неправдою живет,
Что нет уже таких кащеев на примете,
Которы б истину запомнили на свете.
Попы стараются обманывать народ,
Слуги́ — дворецкого, дворецкие — господ,
Друг друга — господа, а знатные бояря
Нередко обмануть хотят и государя;
И всякий, чтоб набить потуже свой карман,
За благо рассудил приняться за обман.
До денег лакомы посадские, дворяне,
Судьи́, подьячие, солдаты и крестьяне.
Смиренны пастыри душ наших и сердец
Изволят собирать оброк с своих овец.
Овечки женятся, плодятся, умирают,
А пастыри притом карманы набивают.
За деньги чистые прощают всякий грех,
За деньги множество в раю сулят утех.
Но если говорить на свете правду можно,
Так мнение мое скажу я вам неложно:
За деньги самого всевышнего творца
Готовы обмануть и пастырь и овца!
Что дурен здешний свет, то всякий понимает,
Да для чего он есть, того никто не знает.
Довольно я молол, пора и помолчать;
Петрушка, может быть, вам станет отвечать».
«Я мысль мою скажу, — вещает мне Петрушка, —
Весь свет, мне кажется, ребятская игрушка;
Лишь только надобно потверже то узнать,
Как лучше, живучи, игрушкой той играть.
Что нужды, хоть потом и во́зьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти!
На что молиться нам, чтоб дал бог видеть рай?
Жить весело и здесь, лишь ближними играй.
Играй, хоть от игры и плакать ближний будет,
Щечи его казну, — твоя казна прибудет;
А чтоб приятнее еще казался свет,
Бери, лови, хватай всё, что ни попадет.
Всяк должен своему последовать рассудку:
Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку.
Не часто ль от того родится всем беда,
Чем тешиться хотят большие господа,
Которы нашими играют господами
Так точно, как они играть изволят нами?
Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные ре́звятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет! А для чего он так,
Не ведает того ни умный, ни дурак.
Однако, ежели какими чудесами
Изволили спознать вы ту причину сами,
Скажите нам ее...» Сим речь окончил он,
За речию его последовал поклон.
Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону,
Отвесили за ним мне также по поклону;
И трое все они, возвыся громкий глас,
Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас;
Яви ты нам свою в решениях удачу,
Реши ты нам свою премудрую задачу!»
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»
1760-е годы
216. БАСНЬ ЛИСИЦА-КОЗНОДЕЙ{*}
В Ливийской стороне правдивый слух промчался,
Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался.
Стекалися туда скоты со всех сторон
Свидетелями быть огромных похорон.
Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде,
С смиренной харею, в монашеском наряде,
Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:
«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!
Кончиной кроткого владыки пораженный,
Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный!
Се царь, премудрейший из всех лесных царей,
Достойный вечных слез, достойный алтарей,
Своим рабам отец, своим врагам ужасен,
Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен!
Чей ум постигнуть мог число его доброт?
Пучину благости, величие щедрот?
В его правление невинность не страдала
И правда на суде бесстрашно председала;
Он скотолюбие в душе своей питал,
В нем трона своего подпору почитал;
Был в области своей порядка насадитель,
Художеств и наук был друг и покровитель».
«О, лесть подлейшая! — шепнул Собаке Крот.—
Я Льва коро́тко знал: он был пресущий скот,
И зол ... и бестолков, и силой вышней власти
Он только насыщал свои тирански страсти.
Трон кроткого царя, достойна алтарей,
Был сплочен из костей растерзанных зверей!
В его правление любимцы и вельможи
Сдирали без чинов с зверей невинных кожи;
И словом, так была юстиция строга,
Что кто кого смога́, так тот того в рога.
Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся,
Домостроитель Бобр от пошлин разорился,
И Пифик-слабоум, списатель зверских лиц,
Служивший у двора честняе всех Лисиц,
Который, посвяти работе дни и ночи,
Искусной кистию прельщая зверски очи,
Портретов написал с царя зверей лесных
Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных;
Да сверх того еще, по новому манеру,
Альфреско[1] расписал монаршую пещеру,—
За то, что в жизнь свою трудился сколько мог,
С тоски и с голоду третьего дни издох.
Вот мудрого царя правление похвально!
Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!»
Собака молвила: «Чему дивишься ты,
Что знатному скоту льстят подлые скоты?
Когда ж и то тебя так сильно изумляет,
Что низка тварь корысть всему предпочитает
И к счастию бредет презренными путьми,—
Так видно, никогда ты не жил меж людьми».
Между 1774 и 1787