Биографическая справка
Павел Иванович Фонвизин (1744—1803) — младший брат Дениса Ивановича Фонвизина — еще ребенком, в 1754 году, живя в родительском доме, был записан солдатом в гвардейский Семеновский полк. В 1755 году, когда в Москве был открыт университет, братья Фонвизины поступили в созданную при университете гимназию. Павел Фонвизин в числе ее лучших учеников был представлен директором университета Н. И. Мелиссино его куратору, фавориту Елизаветы Петровны, И. И. Шувалову. По ходатайству последнего П. И. Фонвизин за хорошие успехи, оставаясь студентом, был произведен в 1760 году в капралы Семеновского полка. В 1762 году П. И. Фонвизин окончил университет, в полку он уже получил сержантский чин и был откомандирован в Коллегию иностранных дел, где служил дипломатическим курьером пять лет.
Еще в гимназии П. И. Фонвизин начал писать стихи. Его стихотворные произведения и прозаические переводы печатались в московских журналах начала 1760-х годов: в «Полезном увеселении» (1760—1762), «Собрании лучших сочинений» (1762), «Добром намерении» (1764). Отдельно были им изданы «Нравоучительные сказки» Мармонтеля в двух частях (1764), повесть госпожи Гомец «Сила родства» (1764), «Друг девиц» Грайар де Гравиля (1765).
Сложная, интересная и разнообразная военно-дипломатическая служба отвлекла его от литературных занятий. Он много ездит с дипломатической почтой за границу. Позднее прикомандировывается к Г. Г. Орлову во время мирных переговоров в Фокшанах в 1772 году, до заключения Кучук-Кайнарджийского мира (1774).
В 1781 году Фонвизин, произведенный уже в бригадиры, сменил военную службу на штатскую, был назначен товарищем московского губернатора, в 1782 году — председателем московской палаты уголовного суда.
С 1784 до 1796 года П. И. Фонвизин был директором Московского университета. При нем было построено новое здание университета; он заботился о студентах, поддерживал устроенный при университете театр и вообще содействовал сближению студентов и профессуры с московской дворянской интеллигенцией. В 1787—1788 году он переиздал в расширенном виде (в трех частях) «Нравоучительные сказки» Мармонтеля. В 1796 году он был назначен во второй московский департамент Сената, а 19 февраля 1801 года ушел в отставку с чином действительного тайного советника.
217. ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО ЖИВОПИСЕЦ, ВЛЮБИВШИЙСЯ В ПОРТРЕТ, ИМ САМИМ РИСОВАННЫЙ{*}
Прекрасной девушки портрет я написал,
И ах, к несчастью, сам в него влюблен я стал;
Но не Венерина краса меня пленила,
Моя наука, ах! всю кровь во мне вспалила.
Рукою собственной несносно ранен я,
К чему ты служишь мне, наука вся моя?
Почто искусным я художником родился?
В худой бы я портрет вовеки не влюбился.
Все будут об моей судьбине сожалеть
И с удивлением на мой портрет глядеть.
Искусным буду всем художником казаться,
Но буду через то я внутренно терзаться.
К чему же мне теперь столь жестоко́ страдать,
И для чего свою мне руку обвинять?
Любовь Пази́фаи, и Федры, и Нарцисса,
Довольны ль для меня примеры в них нашлися?
Пази́фаи любовь с природой несходна,
И быть примером в том довольна бы одна;
Но Федру мы возьмем, котора повсечасно
На амазонкина взирала сына страстно.
Что ж до Нарциссовой любови надлежит,
Когда б мог осязать ему приятный вид,
И если б он своей рукой воды коснулся,
Тогда бы он в своей надежде обманулся,
И скрылся бы его желания предмет,
Оставя по себе его руки лишь след.
В источнике вода Нарцисса представляла
И в красоте его неложно уверяла.
Изображение то представляет нам,
Что в красоту свою Нарцисс влюбился сам.
Но я любезную всяк час зрю пред собою,
Сияющу всегда одною красотою.
Не кроется от глаз, как стану осязать,
И красоты своей не может потерять.
С приятной на меня усмешкою взирает
И, кажется, уста прелестны открывает.
Всяк скажет, что она начати хочет речь,
Но, ах! молчаньем ту старается пресечь.
Я часто, подходя, в любви ей открываюсь
И получить ответ надеждою ласкаюсь.
Но, ах! ни слова, ах! не слыша в оный час,
Целую я ее, целую я сто раз.
В объятия ее свои я принимаю,
В ответ я слов ее на то не обретаю.
И слышать их мне нет надежды никакой,
Она подобится любовнице такой,
Котора своего любовника молчаньем
Не допускает зреть конца его желаньям.
Ласкаю я ее, целую всякий час,
Влюбляюся в нее тем больше во сто раз.
И слабости свои всегда я порицаю,
И в тот же самый час бояться начинаю,
Чтобы любовью той мне жизнь не потерять,
Котору для нее стараюсь сохранять.
Приятные уста! вы всех сердца плените,
Но в поцелуях вы совсем утех не зрите.
К чему вы служите, прекрасные власы?
Неложно вы свои имеете красы;
Но вещества совсем я в вас не обретаю,
Хоть мучуся о том, грущу и унываю.
И находясь теперь в несчастьи и бедах,
Оплакивая их, тону я во слезах,
Тогда как сей портрет несчастья не внимает
И только на меня с усмешкою взирает,
Невинен будучи в несчастиях он сих,
Не может горьких слез отерть с очей моих.
О вы, Венерины прекраснейшие дети,
С златыми крыльями вы можете летети,
Вы наградите мя любовницей такой,
Которая б и жизнь имела, и покой,
Чтоб рассуждая я по правилам искусства,
Мог зреть, что красота, имеющая чувства,
Бесспорно первенство пред тою может взять,
Которую я сам могу изображать,
И, сравнивая ту с природой совершенной,
Хоть тем спокою я свой дух обремененной,
Что я такие же найду черты и в ней,
Как в посланной от вас к отраде днесь моей.
<1764>
218. БАСНЬ ПАСТУХ И СИРЕНА{*}
Пастух златых времян на пастве веселился,
В спокойстве живучи, он горестей не знал,
Тоску, печаль и грусть в свободе презирал,
И дух его в любви доселе не мутился.
Он часто стадо всё к морским брегам гонял,
Играючи в свирель, свободу воспевал.
Пастушки красотой не трогали своею,
И Дафна нравилась, когда играл он с нею.
Однако выиграть та сердце не могла
И только временем была ему мила.
Но редко то бывает,
Что, быв с пастушками, пастух любви не знает,
А сердцу Тирсиса опасность угрожает.
Сирена с прелестью к морским брегам плывет,
И только лишь Тирсис увидел сей предмет,
То сердце встрепетало,
Опасность и любовь ему тем предвещало.
Он от брегов, спеша, не может уж бежать
И только на нее лишь смотрит с удивленьем,
Стараясь от воды овечек отогнать.
Он гонит их опять к морским брегам с стремленьем:
Гуляйте вы теперь, овечки, здесь одни,
Для Тирсиса уж все прошли веселы дни,
И более пастух об вас не сожалеет,
Беречь вас времени он больше не имеет,
Оказывая страсть красавице своей,
Поет он песенки и жалуется ей:
«За что, любезная, меня ты презираешь?
И на любовь мою равно не отвечаешь?
За что ты на меня с суровостью глядишь?
И чем теперь меня перед собой винишь?»
Сирена пастуха не слышит, притворяясь,
И плещется в воде, руками умываясь,
Не хочет говорить
И нудит пастуха любовь свою открыть.
Тирсис не престает терзаться и грустить;
Но слышит, наконец, прелестной глас Сирены,
Не ожидая столь приятной перемены:
«Не властна, — говорит, — отсюда выйти я.
Проси Нептуна, чтоб я мо́ря свободилась,
Зависит от него, чтоб я была твоя
И чтоб в спокойствии с тобой я веселилась».
Пастух пошел просить
И просьбой думает Нептуна убедить.
Бог моря пастуху так начал говорить:
«Коль просьбы зреть свои исполненными льстишься,
То и последнего веселья ты лишишься.
Не можешь никогда в любви ты к ней гореть
И вместо счастия несчастье будешь зреть».
Пастух пошел тогда в несноснейшей печали,
Нептуном огорчен чрезмерно Тирсис был.
В долины больше он с свирелью не ходил,
И птички пением его не услаждали.
Но, видя всякий раз Нептуна на брегах,
Прошения свои он повторял в слезах:
«Нептун, великий бог! когда тебе противно,
Что я не престаю в любови к ней гореть
И что прекрасную свою люблю нельстивно,
Ты сделай, чтоб ее не мог я боле зреть.
И тот прелестный стан, чем я всегда пленялся,
В земные недра ты скоряе сохрани
И более меня надеждой не мани,
Чтобы с сего часа́ мой дух не возмущался».
Нептун на те слова Тирсису отвечал:
«Я не хочу, чтоб ты был более в страданье,
Увидишь всё свое исполненно старанье»,—
И плыть Сирене он к брегам повелевал.
Сколь скоро приплыла прекрасная Сирена,
И сколь прелестно та красавица поет!
В любови пастуха совсем препятства нет,
Приближась он к воде, ей руку подает.
Но, ах! какая вдруг для Тирсиса премена!
Надежда более его уж не бодрит,
В любезной он своей полчеловека зрит,
А вместо ног ее он рыбий хвост увидел,
Надежду потеряв, себя возненавидел,
И с трепетом бежал он со брегов морских,
Всетщетные свои желанья проклиная
И в собственном своем примере утверждая,
Сколь неумеренны в желаньях мы своих.
<1764>
219. ЭЛЕГИЯ{*}
Что делать я хочу? И что предпринимаю?
Писать с дражайшею разлуку начинаю;
Но чувствую в себе, что сил недостает
И что разлука дух и разум мой мятет.
Сверитесь, мысли все, писать мне помощь дайте,
Намеренье мое вотще не оставляйте.
О, день несчастия, день горести моей!
В сей день расстался я с возлюбленной своей.
Сей день есть сборище жестоких мне мучений,
Сей день всех более терплю я огорчений.
Не приходи на мысль ты мне, жестокий час!
И слез не извлекай неволею из глаз.
Но можно ль позабыть, что в жизни веселило
И что любезнее всего на свете было?
Не знаю, для чего с любезной разлучен,
Разлукой таковой я боле огорчен.
Возможно ль вобразить, что с нею я простился,
И что прелестных я очей ее лишился,
Что случай сча́стливый судьба открыла мне,
Но, ах! к несчастию то было как во сне,
И в тех веселиях, чем сердце наслаждалось,
Несчастий всех моих собрание скрывалось.
Я страсть свою открыть ей всякий день хотел;
Но, видя всякий день, открыться ей не смел
И думал, что еще довольно будет время, —
Я, мысля так, теперь сношу несносно бремя,
Несчастие свое считаю только в том,
И кроме я сего не мучусь о ином,
Что о любви моей дражайшая не знает,
О том я слезы лью, и дух мой унывает.
Когда б я страсть свою возлюбленной открыл,
Я б ею, может быть, благополучен был.
Но что начну теперь? Куды я обращуся?
В какой я горести и муке нахожуся!
Любезный мне сей град оставила она,
Прекрасная Москва, приятная страна!
В тебе уж никакой утехи не осталось,
И всё веселие с любезной миновалось.
Ничто уже меня к тебе не привлечет,
Коль более в тебе драгая не живет
Нигде отрады дух себе не обретает,
Москва, прелестный град, меня уж не прельщает.
Когда бывало то, чтоб столько я терпел?
И чтоб в своей любви страданья столько зрел?
Но что я говорю? Я с ней не разлучался.
И в первый раз еще в сей день я с ней расстался.
В сей день простился я с драгой в последний раз.
Минута горестна! О ты, жестокий час,
В который я, ее целуя нежну руку,
Почувствовал в себе еще тем боле муку!
Она в невинности не знала страсти той,
Котора рушила тот сладкий мой покой,
Которым до сего я с нею наслаждался,
Когда с любезной я по всякий день видался.
Далеко ль от меня теперь, драгая, ты?
Надолго ли твои сокрылись красоты?
Того не знаю я. И только буду рваться, —
В разлуке будучи, возможно ль не терзаться?
Не знаю, скоро ли несносный срок пройдет,
Когда надежды мне ничто не подает.
Но, может, уменьшу хоть мало тем страданья,
Когда я буду ждать приятного свиданья;
И тем я пресеку тоску и грусть мою,
Когда увижу здесь любезную свою.
А если буду я с драгою неразлучен,
Одним я тем могу быть век благополучен.
<1764>
220. МАДРИГАЛ{*}
Природа всех равно дарами наградила,
Порядок положить стараясь в свете сем,
Тебе разумной быть она определила,
Произведя тебя с приятнейшим лицем.
А я из всех людей несчастнейшим родился
И от природы был ничем не одарен,
Но если я тебе, драгая, полюбился,
Я всем стал награжден.
<1764>
221—222. Элегии
1{*}
Чтобы избавиться жестокого мученья
И чтоб не зреть в любви мне боле огорченья,
Спешу скоряе прочь от мест приятных сих
И удаляюся от прелестей твоих,
Которые мой дух навеки полонили
И пленом сим меня спокойствия лишили.
Не знаю я и сам, снесу ль такой удар?
Могу ль с разлукой сей пресечь любовный жар,
Который ты сама тем боле размножала,
Что страстные слова охотно принимала?
Могу ль тебя трону́ть, неверная, теперь?
Иль ты против меня жесточе, нежель зверь?
Подвигнет ли тебя на жалость то мученье,
Которо сделает с тобою разлученье?
Оковы наложа своею красотой
И пользуясь моей свободой отнятой,
Хоть жизни пожалей, к концу уж приведенной,
Спокой смущенный дух, тоской обремененной
Престань терзати грудь, тиранство отложи,
Хотя тяжеле сих оковы наложи.
Я их носить готов, доколе жизнь скончаю,
И сердце верное тебе я поручаю.
Коль не гнушаешься владеть ты им навек,
Я буду счастливяй всех в свете человек.
Но если ты меня освободишь неволи,
Ничто не может быть моей жесточе доли.
Все пленники хотят избавиться оков,
А я в оковах быть по смерть свою готов,
Считая оные за счастие безмерно.
О, счастье в свете сем! О, счастье беспримерно!
Когда б достигнути я мог опять тебя,
В веселье бы я жил, печали истребя.
Но можно ли уж мне тем счастьем наслаждаться?
И можно ль мне твоей любовию ласкаться,
Коль ты любовником другого избрала,
Коль сердце ты его во власть свою взяла,
Имея во своей уж власти сердце верно,
Которо не было в сей страсти лицемерно?
Надеялся ли я то зреть когда-нибудь,
Чтоб к сердцу ты его себе открыла путь?
Чтобы, не чувствуя нимало огорченья,
Смотреть ты возмогла на все мои мученья?
И чтобы наконец, к скончанью муки всей,
Причиною была и смерти ты моей?
Коль ты не тронута несчастного словами,
Коль сердце я твое не умягчил слезами,
Узришь, неверная, отчаянья конец.
Не думай, чтоб я был перед тобою льстец.
От мест сих удалюсь, тебя не буду зреть,
На счастье не могу соперника смотреть.
Из града выехав, расставшися с тобою,
Расстанусь с жизнью я, расстанусь и с душою.
2
Какой готовится удар меня сразить?
Или судьба мой век тем хочет прекратить,
Что все жестокости на одного сбирает,
С любезною меня навеки разлучает?
Велит покинуть ту, кто жизни мне миляй,
Велит покинути как можно мне скоряй.
Я духом по тебе теперь изнемогая,
Лишаюся тебя навеки, дорогая:
Лишаюся всего, что в жизни мило мне;
А ты останешься в приятной сей стране,
С которою теперь навеки я прощаюсь,
Котору зреть опять совсем отчаяваюсь.
Возможно ль было то тогда мне вобразить,
Что тщилась нас судьба с тобою разлучить,
Когда приятности несчетны мы вкушали,
Как оба равной мы любовию пылали?
Не мыслив ни о чем, свидания я ждал
И только зреть тебя по всякий час желал.
Иное в мыслях мне ничто не вображалось,
И сердце страстию тем боле наполнялось.
Несчастия сего предвидеть я не мог,
Когда сильней меня любовный пламень жег.
Но ах! К несчастию, в приятное то время
Готовилося мне ужаснейшее бремя.
Судьба, завидуя спокойной жизни сей,
Мой прекращает век жестокостью своей,
Тебя лишиться мне навек определила
И дни оставшие в слезах провесть судила.
Кому я жалобы свои могу принесть?
И кто за смерть мою ей сделать может месть?
Сколь ни несносно мне с тобою разлучаться,
Однако принужден судьбе повиноваться.
Не думай, чтоб еще на свете мог я жить,
Когда могла судьба навеки той лишить,
Которая во всем участье принимала,
Кто все мои беды своими почитала.
Возможно ли сего несчастья больше ждать?
И можно ли меня чем боле наказать,
Когда, лишив приятств, забав и утешенья,
Оставить вместо их жестокие мученья?
Но как бы жестока́ разлука ни была
И сколько б грудь мою тоскою ни рвала,
Не может уж любви моей к тебе разрушить:
Я клятвы не могу тебе своей нарушить.
Несносно мне, что я тебя не стану зреть;
Но верь, что буду той любовию гореть,
В которой до сего к тебе не пременялся,
И век, кроме тебя, никем я не пленялся.
Одна владела ты и днесь владеешь мной;
Я сердца своего не поручал иной.
К тебе одной оно вовек пребудет страстно:
Тебе одной оно век, стало быть, подвластно
Не думай, чтоб могло меня что веселить,
Когда с тобою я в разлуке буду жить.
Недолго дни мои оставшие продлятся,
Не буду более я смерти устрашаться,
Которой я тогда страшился и робел,
Как жизнь приятную с тобою вместе вел.
Но, ах! лишаяся любви моей предмета,
Скончаю бедну жизнь и удалюсь от света.
Век бедный прекрати, разлуку я снесу
И жизнь своей любви на жертву принесу,
Оставя по себе одно воспоминанье,
Что для одной тебя я кончил век в страданье.
А ты за то на гроб хоть мысленно взгляни
И верность тем мою к себе воспомяни.
<1764>
223. ЭПИГРАММА{*}
Олени всякий год рога переменяют,
А у Клитандера по всякий день взрастают.
<1764>
224. БАСНЬ ПОРТНОЙ И ОБЕЗЬЯНА{*}
Был некто из портных искусный человек;
Искусство в воровстве портные почитают,
А и́наче они портным не называют;
Портной мой крал весь век.
Каким-то случаем достал он обезьяну,
Купил или украл, я спрашивать не стану.
Довольно мне того, что он ее имел,
И, сделав ей кафтан, мартышку приодел.
Гордясь, мартышка в нем портного дух пленяет,
Портной и день и ночь мартышку лобызает,
Покинув ремесло, он только лишь зевает
И всё веселие свое считает в ней,
Зовя ее всегда любезною своей.
Что нажил ремеслом, что крал он без разбору,
Лишь только б нравилось его завистну взору,
То всё он полагал к мартышкиной красе,
Которая ему приятней всех казалась,
Которую любя, пренебрегал он все,
Чем вся его семья весь век бы пропиталась.
Мартышка так жила, нельзя как лучше жить,
Мартышку все в дому старалися любить
Во угождение искусному портному,
Который своему хозяином был дому.
Что нам приятнее на свете сем всего,
Обыкновенно мы лишаемся того.
Так точно с честным сим портным тогда случилось,
Несносное ему несчастье приключилось:
Болезнь мартышкина с ума его свела
И к совершенному несчастью привела.
Мартышка умирает
И жизнь свою кончает.
Веселье всё его с мартышкой погибает.
«Что делать, — говорит, — когда несчастлив я,
Теперь уж кончится утеха вся моя».
Мартышка жалоб тех нимало не внимает
И, страждя долго, дух последний испущает,
Оставя в праздности портного по себе,
Который стал пенять за смерть ее судьбе.
И жалобы свои он к небу воссылает,
Виною смерти сей себя он признавает.
«Конечно,— говорит, — за то наказан я,
И отнята за то утеха вся моя,
Что всё имение мне воровством досталось,
Что я у всякого кафтана крал сукно,
И кражу ту я клал отчасти на вино,
А прочее моей мартышке оставалось.
Конечно, от того мартышка умерла,
Которая одна утехой мне была.
Я стану честно жить и красть уж перестану,
Опять примуся шить.
О! если б не украл я эту обезьяну,
Мне было бы еще чем дом свой прокормить».
Ты поздо воздыхать теперь уже хватился,
И поздо уж теперь не хочешь воровать.
Когда б чужого ты добра не льстился взять,
То б и с богатством ты мартышки не лишился.
<1764>
225. МУЗЫКА{*}
Приятна песнь та, что Клориса воспевала,
Нередко разум мой и сердце вспламеняла.
Но ежели бы к ней стакан с вином звенел,
За совершенную б музы́ку я почел.
<1764>