Биографическая справка
Михаил Иванович Попов (1742—1790) происходил из купцов. В 1757 году он определился актером в Придворный театр в Петербурге, где исполнял преимущественно роли комических персонажей — слуг. В 1765 году Попов поступил в Московский университет. Первые его литературные опыты связаны с театром. В 1765 году он напечатал переводы двух комедий — «Недоверчивый» Кронека (с немецкого) и «Девкалион и Пирра» Сен-Фуа (с французского). В том же году вышли из печати отдельным сборником его «Песни» (переизданные в 1768 году) — одно из первых в русской литературе XVIII века издание литературных песен.
В 1766 году Попов знакомится с Н. И. Новиковым, который печатает первый прозаический перевод Попова: «Две повести: Аристоноевы приключения и Рождение людей Промифеевых» (с французского). Эта дружба с тогда еще только пробовавшим свои силы в литературе и книгоиздательстве Новиковым оказалась очень важной для последующей литературной судьбы Михаила Попова. Дружеские отношения между ними, очевидно, начались в Москве и продолжались в Комиссии для сочинения нового уложения, куда «студент» Попов был определен 3 октября 1767 года помощником князя Федора Козловского, талантливого, рано погибшего литератора, назначенного «сочинителем» (делопроизводителем) частной комиссии «О разборе родов государственных жителей». Эта частная комиссия должна была заниматься подбором материалов из уже существующих законов для составления соответствующих разделов нового уложения.
Воспользовавшись русско-турецкой войной, Екатерина, не закрывая Комиссии, 26 декабря 1768 года все ее работы приостановила. Но частная комиссия «О разборе родов государственных жителей», при которой служил Попов, продолжала свою работу. В аттестате, полученном Поповым еще 13 ноября 1768 года, видно, что «студент Михаил Попов отправлял должность свою с прилежанием и добропорядочно». [1] С представлением генерал-прокурора Сената А. А. Вяземского от 16 мая 1769 года «для ободрения службы и по доброму поведению определить чин коллежского регистратора».[2] Екатерина согласилась, и Попов получил самый низший чин по табели о рангах. Известно, что в Комиссии он продолжал числиться и в 1780 году. В 1776 году Попов уже в чине губернского секретаря, но служба его не очень обременяла, и он имел возможность совмещать ее с литературной работой.
Попов сотрудничал в «Трутне» Новикова, хотя и не следует преувеличивать размеры его участия в журнале. Оно, по-видимому, продолжалось до того момента, когда возникла острая полемика между Новиковым и давним сослуживцем Попова по театру Михаилом Чулковым, к комедии которого, являющейся памфлетом на Федора Эмина, Попов написал песенку и слова для хора. В «Трутне» Попов участвовал в одном из майских номеров 1769 года. Тогда же он печатал в журнале «И то и се» стихи сатирического содержания, а по правдоподобному предположению В. Шкловского и Н. Харджиева,[3] Попову принадлежит в «И то и се» еще и стихотворение «Сон» и в следующем номере журнала стихотворное же разъяснение этого «сна», в котором иронически рассказывается история любви малорослого стихотворца к ветреной красавице.
В сатирической журналистике и беллетристике конца 1760-х — начала 1770-х годов распространено было высмеивание тех или иных физических данных внешнего облика литературных противников. Лукина высмеивали за его высокий рост, Михаила Полова — за низкий. В «Пересмешнике» Чулкова (ч. 4, 1768) в «Сказке о рождении тафтяной мушки» высмеивается малорослый управитель Куромша, влюбленный в свою госпожу. Куромша сочиняет ту пародийную элегию, которую позднее Чулков напечатал в «И то и се», и самые его литературные интересы очень напоминают Попова с его увлеченностью «славенскими древностями».
Позднее, в журнале «Парнасский щепетильник» (1771), Чулков снова вернулся к этому сюжету, на его литературном «аукционе» среди других продается «стихотворец» очень маленького роста, влюбленный в «девушку, которая ростом и умом в два раза его повыше, а природою и еще того превосходнее».[1] И, наконец, малорослость Попова стала предметом насмешки в стихотворной сатире Козельского «Размышление о зависти» (1772).
В конце 1760-х — начале 1770-х годов Попов в равной степени занят беллетристикой, театром и сочинениями справочно-учебного характера. Для театра он продолжает переводить популярные французские комедии, пишет первую русскую комическую оперу с крестьянской тематикой «Анюта», представленную придворными певчими 26 августа 1772 года в Царском Селе.
Попов писал в предисловии к своему переводу поэмы Дора «О театральной декламации»: «Мня сделать угодность любителям феатра и оного действователям, преложил я на наш язык из дидактическия поэмы господина Дората «На феатральное возглашение» первые две песни, важнейшие предметы сея поэмы».[2] Поэма эта в прозаическом переводе Попова содержала в себе очень интересную для русских любителей театра информацию о знаменитых французских актерах и приемах театральной игры.
Одновременно с работой для театра Попов стал разрабатывать в сотрудничестве с Михаилом Чулковым национальную мифологию, чтобы создать для русской литературы отечественный мифологический арсенал взамен общеупотребительной греко-римской мифологии. Отсутствие зафиксированного славянского Олимпа Попов считал случайным явлением. «Суеверие и многобожие древних славян столь же, чаю, было пространно, сколько у греков и римлян, и если бы древний наш век изобиловал прилежными писателями, то увидали б мы ныне такое ж множество книг, как и у тех, о славянских божествах, празднествах, обрядах, пророчествах, гаданиях, предзнаменованиях и о прочих их священных предложностях».[3] Попов и Чулков в своей работе по созданию славянской мифологии имели в виду интересы литературы, а не науки. Попов писал в том же предисловии: «Сие сочинение сделано больше для увеселения читателей, нежели для важных исторических справок, и больше для стихотворцев, нежели для историков».[4]
Потребность в русской мифологии была подтверждена последующим литературным развитием — особый жанр стихотворной сказки в 1790—1810-х годах широко воспользовался мифологией, созданной Поповым и Чулковым.
Кульминационным этапом литературных успехов Попова были 1771—1772 годы. В это время, кроме перевода с французского прозой поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим», выходит его роман «Славенские древности», с успехом ставится «Анюта», он помогает Чулкову в издании «Собрания разных песен», издает сборник своих произведений «Досуги», напечатанный на счет Кабинета, то есть по приказу Екатерины, куда вошли стихи, песни, переводы для театра, «Анюта»; но на этом, по неясным для нас причинам, собственно творческая работа Попова прерывается. Он превращается из писателя в профессионала-переводчика с французского, добросовестно знакомящего русского читателя с полезными или занимательными книгами. Он переводит «Белевы путешествия чрез Россию в разные Азиатские страны», ч. 1—3 (1776); «Тысяча и один день, персидские сказки», ч. 1—4 (1778—1779) Пти Делякруа; «Рассуждение о благоденствии общенародном» Л. Муратори, ч. 1—2 (1780). В 1782 году он выпускает в переводе с итальянского комическую оперу Бомарше «Севильский цирюльник». Новиков по старой дружбе печатает перевод Муратори, переиздает его перевод Тассо и в 1788 году перевод комедии Брюэса и Палапра «Немой», ранее напечатанный в «Досугах».
Всякая литературная работа Попова после 1780 года прекращается, посмертно (в 1792 году) выходит сборник в трех частях «Российская Эрата, или Выбор наилучших новейших российских песен … Собранные и частично сочиненные покойным Михаилом Поповым».
303—323. Любовные песни
1{*}
Как сердце ни скрывает
Мою жестоку страсть,
Взор смутный объявляет
Твою над сердцем власть;
Глаза мои плененны
Всегда к тебе хотят,
И мысли обольщенны
Всегда к тебе летят.
Тебя не отдаляет
И сон от мыслей прочь;
Твой образ обладает
Равно мной в день и в ночь;
Всеночно, дорогая,
Являяся во сне,
Вседневно обольщая,
Ты множишь страсть во мне.
Твой каждый взор вонзает
Стрелу мне в сердце вновь;
Весь ум мой наполняет
Одна к тебе любовь!
А ты то всё хоть знаешь,
И как я рвусь, стеня,
Но всё то презираешь —
Не любишь ты меня!
<1765>
2
Разлучившися со мною,
Потужи о мне хоть час;
Может быть, уже с тобою
Говорю в последний раз;
Рок велит тебя лишиться,
Как ни тяжко то снести,
И, лишившися, крушиться,
Плакати, сказав: «Прости!»
Плачь и ты о мне подобно,
Горести во мзду моей...
Нет! не мучь мой дух толь злобно
Ты тоской о мне своей;
Капля слез твоих мне боле
Крови моея ручья!
В беспечальной будь ты доле,
Пусть один страдаю я.
Если рок, смягчась тоскою,
Жизнь велит мне продолжать,
Я увижуся с тобою,
Буду счастлив и опять;
Если ж грусть мой век скончает,
Много ты себя не рви:
Плач нам жизнь не возвращает;
Будь счастлива и живи.
<1765>
3
Я люблю тебя и стражду,
И отрады не сыщу;
Зреть тебя всегда я жажду,
И очей не насыщу;
Быть хочу всегда с тобою,
И с тобой всегда вещать,
И твоею красотою
Мой тревожный дух прельщать.
Жизнь с тобою провождати,
Нет утехи мне иной;
И тебе противным стати —
Нет мне горести другой;
Ты едина составляешь
Радость и печаль мою;
Ты едина заставляешь
Речь сказать меня сию.
Всё с тобою мне приятно;
Мне и мука не тяжка;
Без тебя же всё превратно,
И утеха не сладка.
Ты мне радость усугубишь,
Коль приязнию почтишь,
И совсем меня погубишь,
Если пламень мой презришь.
<1765>
4
Взором ты меня прельщаешь,
Вспламеняя завсегда,
Взором счастье обещаешь
Ты мне, свет мой, иногда;
И любви моей уж веришь,
Ум мой прелестьми пленя;
Если ж ты не лицемеришь,
Нет счастливее меня!
Ласки я твои считаю
Драгоценнее всего;
В них надежду познаваю
Я блаженства моего.
Если ж чувствуешь ты то же,
Что и грудь моя, стеня,
Нет тебя, мой свет, дороже!
Нет счастливее меня!
Дни со мной ты провождаешь,
Радости мне в грудь лия;
Ты, не зря меня, скучаешь...
Ах! никак уж счастлив я!
И когда не заблуждаю,
Сей мечтой себе маня,
Что тобой я обладаю,—
Кто счастливее меня!
<1768>
5
Всё, что сердце ни терзало,
Чем мой рушился покой,
Всё уже то миновало:
Я любим моей драгой!
Всё, что прежде было в тягость,
Всё то ныне с ней мне радость:
Шутка, малость, пустота —
С ней мне прелесть, красота.
Взор очей ее прелестных,
Сладость уст и тихий нрав
Мне виной утех всеместных,
Образ истинных забав!
С ней минутами мне годы,
Красным летом непогоды;
И один ее лишь сон,
Дух томя, влечет мой стон.
Я, на вид ее взирая,
Новым пламенем горю;
Ум к утехам простирая,
Тьмы бессчетные их зрю;
Свет в утехах забываю,
Вместе с ней когда бываю;
И что в оном ни гублю,
Нахожу в том, что люблю.
<1768>
6
Можно ль мне в злобной толь части не рваться!
Можно ли сердцу спокойному быть!
Льзя ли, прощаясь с тобой, не терзаться!
Льзя ль не стенати и слез мне не лить!
В сердце, мой свет, я тебя заключаю;
Жизнью считаю твой взор для себя,
Душу свою я в тебе полагаю;
Счастием ставлю я жить для тебя!
Днесь себе счастье то всё зрю превратно;
Ввек осуждаюсь тебя не видать...
Свет мой! я трачу тебя невозвратно!
Можно ли больше чем душу терзать!
Ну, так впоследни прости, мой любезный!..
Льзя ли толь строго несчастье снести?
Очи, для смерти мне множьте ток слезный…
Ну, мой дражайший! навеки прости
<1765>
7
Мест прелестных красоты,
Сердцу тяжкие мечты!
Не твердитесь вображенью,
Не мечтайтеся уму,
Горьких слез ко умноженью
И страданью моему;
В сей ужаснейшей пустыне,
В коей сокрываюсь ныне,
Память прежних сладких дней
Стала ад душе моей!
Но забуду ль их когда?
Нет! мечтайтесь завсегда
И очам моим и мысли,
Смутной памяти моей;
Дух мой, томный дух! исчисли,
И представи точно ей
Все забавы и утехи,
Радости, игры́ и смехи,
Кои в них ты ощущал,
Чем мой взор меня прельщал.
Вспоминаючи об них,
Мне не столько рок мой лих;
Мысль, объявшись их мечтою,
Скучны виды прочь далит,
Сей прелестной суетою
Дух прискорбный веселит;
Мрачны думы пригвождает
И надежду мне рождает
Возвращенья моего
Из жилища вон сего.
<1772>
8
Полюбя тебя, смущаюсь
И не знаю, как сказать,
Что тобою я прельщаюсь,
Я боюся винным стать.
Пред тобой когда бываю,
Весь в смятении сижу,
Что сказать тогда, не знаю,
Только на тебя гляжу.
Глядя на тебя, внимаю
Все слова твоих речей;
Прелести твои считаю,
Красоту твоих очей;
И боюсь тогда прервати
Твой приятный разговор,
Чтоб твою не потеряти
Тем приязнь и милый взор.
В сем смущеньи пребывая,
Оставляю нужну речь,
И, часы позабывая,
Времени даю претечь;
Вдруг, увидя день минувший,
Принужден сказать «прости!»
И иду потом, вздохнувши,
Неспокойну ночь вести.
<1765>
9
Льзя ли сердце удержати
И смотрети на тебя;
И, влюбяся, не сказати,
Что почувствуешь, любя?
Сколько стыд мой ни чрезмерен,
Но сильней любовь моя;
Будь, мой свет, ты в том уверен,
Что навеки я твоя.
Но твоею став, желаю,
Чтоб ты столько же любил,
Сколько я тобой пылаю,
И всегда мне верен был.
Да уж то я и внимала;
Лишь бы правда то была:
Что не тщетно я стенала,
Но равно тебе мила.
Может быть, и легковерно
В страсти верю я себе,
Коли мню, что равномерно
Я угодна и тебе;
Но коль слух не облыгает,
Что тебе приятна я,
Если правду он вещает,
Будь ты мой — уж я твоя.
<1765>
10
Достигнувши тобою
Желанья моего,
Не рву уже тоскою
Я сердца своего.
Душа твоя мной страстна,
Моя тебе подвластна;
Коль счастлива ты мной,
Стократно я тобой!
Тебя, мой свет, считаю
Я жизнию своей;
Прекраснее не знаю
Тебя я и милей.
В любви не зря препятства,
В тебе зрю все приятства;
В твою отдавшись власть,
Не знаю, что напасть.
Твой взор не выпускаю
Из мыслей никогда,
И в мыслях лобызаю
Твой образ завсегда;
Тобою утешаюсь,
Тобою восхищаюсь,
Тебя душой зову,
Тобою и живу.
<1765>
11
Что сердце устрашало,
Всё сталося со мной:
Что сердце утешало,
Всё льстит уж то иной!
Жар страстный! жар безмерный!
Ты тщетно мне манил.
За что ты, льстец неверный,
Несчастной изменил?
Очам моим свободным
Ты первый сам предстал,
И сделался угодным
Ты мне, как сам желал;
Ты сам меня, бесстрастну,
Любити научил;
За что ж меня, несчастну,
Ты плакать осудил?
За что возненавидел
Прельщенную тобой?
Иль более увидел
Приязни ты в другой?
Ах! верь мне, как другая
Тебе ни станет льстить,
Не будет так, пылая,
Тебя, как я, любить.
<1765>
12
И с душою разлучуся,
Свет оставлю навсегда,
А неверным не явлюся
Пред тобою никогда;
Мне и счастье всё и слава —
Твой один приятный взгляд,
Без него и жизнь отрава,
И утехи лютый яд.
Хоть и ведаю, к несчастью
И к мучению себе,
Что, прельщенный лютой страстью,
Неугоден я тебе;
Но, твоей отдавшись воле
И заразам милых глаз,
Вольностью не льщуся боле
Я по самый смертный час.
Ты ж, котора мной владеешь,
Принуждая мучась жить,
Если жалость ты имеешь
И способна потужить,
В жизни мною презирая
И терзая силой всей,
Хоть по смерти, дорогая,
Ты о мне уж пожалей.
И, пришед на гроб к несчастну,
Сей, скажи, меня любил;
И, меня не видя страстну,
Он до смерти верен был.
Я же, страстью грудь терзая,
В гроб сойду мученьем сим,
И, в последний раз вздыхая,
С именем умру твоим.
<1765>
13
Не любовью я скучаю,
Хоть отрады в ней мне нет;
Не мученье в ней считаю
Я напастию, мой свет;
Как мне счастье ни превратно,
Все надежды мне губя,
Мне любить тебя приятно,
И дороже нет тебя.
В злой стенящего судьбине
И подвластного тебе,
Ты не ведаешь поныне
Всей любви его к себе;
Где тебя я ни встречаю,
Страстию влеком моей,
Я повсюду обретаю
Между тьмы тебя очей.
То места тебя скрывают,
Где с тобой надеюсь быть,
То случа́и запрещают
Страсть тебе мою явить;
Я повсюду лишь стенаю,
Чтя несчастней всех себя;
Всюду взор твой обожаю,
Зря прелестней всех тебя.
Только в сей несносной части
Мне остались без препон
К изъясненью нежной страсти
Вздохи, грусть моя и стон.
Свет мой, видя, как я страстен
Тьмами прелестей твоих,
Пожалей, как я несчастен
В предприятиях моих.
Всё меня тебя лишает
И старается лишить;
Всё в тебе меня прельщает
И старается прельстить.
Жизнь и смерть в твоем ответе
Ожидаю я, стеня;
В силах ты одна на свете
Сделать счастливым меня.
<1772>
14
Не хладно стихотворство
Мою сплетает речь,
Не вредное притворство
Стремится стон извлечь;
Любовью стыд туша,
Язык мой то вещает,
Что сердце ощущает,
Что чувствует душа.
Душа объята страстью
Ко прелестям твоим,
Подверженная частью
Пожертвовати им
Свободу и любовь;
Прелестна века долю
В твою предати волю,
Имея жарку кровь.
Кровь жарку, распаленну
Приятностью твоей,
И волю полоненну
Тобой души моей;
Всё то соделал ты:
Ты скромность побеждаешь
И тайну исторгаешь
Приятством красоты.
Не случая игрою
Возжглась любовь сия;
Любви твоей мечтою
Воспламенилась я;
Тебя плененна мня,
Тобою полонилась;
Твоею учинилась,
Прельщаясь и стеня.
Но стон мой прекратится,
Исчезнет грусть моя,
И в радость превратится
Прискорбна страсть сия,
Коль я тобой была
Когда-нибудь любима
И видами не льстима,
Что днесь тебе мила.
<1772>
15
Чем грозил мне рок всечасно,
То свершается со мной;
Я, любя тебя толь страстно,
Разлучаюся с тобой!
Я лишаюсь милых взоров,
Я лишаюсь разговоров,
Я лишаюся всего...
Есть ли что лютей сего!
Осуждаюсь жить, не видя
Вечно дорогой моей,
Осуждаюсь ненавидя
Жизни дни влачить своей.
О судьба! судьба жестока!
Ты виной мне слез потока,
Лютых мук мне став творец,
Будешь смерти наконец.
Ах! а ты, мой стон внимая,
Век мне был для коей мил,
Не подумай, дорогая,
Чтоб тебя я позабыл,
Я всегда твоим считался,
Хоть страдал, хоть утешался,
И, разлукою гоним,
Я умру, мой свет, твоим.
Пусть меня судьбина строга
Как захочет — так крушит,
Вечна пусть меня дорога
Милых глаз твоих лишит,
Пусть другой тобой владеет,
Дух ко мне твой охладеет, —
Мне нельзя, мой свет, престать
Всяких благ тебе желать.
<1768>
16
В часы разлуки нашей строги,
Когда ты мне сказал «прости!»,
Едва меня сдержали ноги,
Едва могла я жизнь снести!
С тех пор очей не осушала,
И в сердце ад я ощущала,
Оставшись в горестной стране;
Всё мысль мою тогда смущало,
И то лишь только утешало,
Что ты пребудешь верен мне.
Но, о известие ужасно!
И мысль ты рушило сию,
И, сердцу льстившую напрасно,
Надежду кончило мою.
Кем я покой и счастье рушу
И кто меня любил, как душу,
Тот ныне мне неверен стал;
Неверен стал!.. О слово злобно!
Ты дух исторгнуть мой удобно —
Кого ты, рок, лютей терзал?
А ты, презревый жар безмерный
И нежности к себе мои,
Смеешься, чаю, мяе, неверный!
И славишь лютости свои;
И тою ж клятвой пред другою,
Которой клялся предо мною,
Обман сокрыта тщишься свой.
А мне, любви моей в награду,
Хоть это уж оставь в отраду:
Забудь, что ты любим был мной.
<1765>
17
Ты желал, чтоб я любила,
Сам зачав меня любить;
Я горячность истощила,
Чтоб тебя достойной быть.
Чем же днесь я проступилась,
Что любви твоей лишилась
И заставлена тужить?
Иль победа надо мною
Сталась дерзкою виною
Нашу дружбу помутить?
Как я с волей расставалась
И в твою давалась власть,
Я подобную ж ласкалась
И в тебе сыскати страсть;
Отдалася и сыскала
Я в тебе, чего желала,
Но лишь на единый час!
После сколь тебя ни зрела,
Новой страстию горела,
Ты ж хладел по всякий раз.
Я ласкалась — ты чуждался;
Утешала — ты скучал;
Я стенала — ты смеялся;
Я лобзала — ты терзал;
Я сердилась и рвалася,
Что в обман тебе далася,
И хотела цепь прервать;
Но лишь только что смягчалась,
Пуще я в тебя влюблялась
И гналась тебя искать.
Где ты был, туда бежала, —
Ты оттуду убегал;
Я с тобою быть желала —
Ты то мукою считал.
А чтоб больше я страдала,
Иногда тебя видала,
Как с другою ты сидел,
Говорил, прельщал, ласкался,
Лобызал, и сам прельщался,
И в огне любовном тлел.
Я рвалась, дрожала, млела
И лишалась чувств и слов;
И не инакой сидела,
Как сходящей в смертный ров.
Свет мой! видя, как я стражду,
Как любви твоей я жажду,
Обратись ко мне опять;
Хоть польсти, как льстил ты прежде,
Хоть польсти моей надежде;
Дай хоть рваться мне престать.
<1765>
18
Окончай бесплодны мысли
Мною овладеть опять,
И меня своим не числи,
Дав из плена убежать;
Не на время, невозвратно
Страсть мою ты прогоня,
Не возможешь уж обратно
Вырвать сердца у меня.
Лесть твоя теперь напрасна
И лукавства полный взор;
Мысль моя уже бесстрастна;
Вижу весь я твой притвор.
Тщетны прежние успехи
Для меня твоих зараз;
Льстивные сии утехи
Уж моих не тронут глаз.
Кровь когда во мне пылала,
Обольщая ум тобой,
Мной тогда ты презирала
И ругалася тоской.
Я же, тщетной страсть увидев,
Тщетну трату всем словам,
Тщетну грусть возненавидев,
Позабыл тебя и сам.
<1765>
19
Под тению древесной,
Меж роз, растущих вкруг,
С пастушкою прелестной
Сидел младый пастух;
Не солнца укрываясь,
Он с ней туда зашел,
Любовью утомляясь,
Открыть ей то хотел.
Меж тем где ни взялися
Две бабочки сцепясь,
Вкруг роз и их вилися,
Друг за́ другом гонясь;
Потом одна взлетела
К пастушке на висок,
Ища подругу, села
Другая на кусток.
Пастух, на них взирая,
К их счастью ревновал,
И, оным подражая,
Пастушку щекотал,
Всё ставя то в игрушки,
За шею и бока;
Как будто бы с пастушки
Сгонял он мотылька.
«Ах! станем подражати, —
Сказал он, — свет мой, им;
И резвость съединяти
С гулянием своим;
И, бегая лесочком,
Чете подобясь сей,
Я буду мотылечком,
Ты — бабочкой моей».
Пастушка улыбалась,
Пастух ее лобзал;
Он млел, она смущалась,
В обоих жар пылал;
Потом, вскоча, помчались,
Как легки ветерки;
Сцеплялися, свивались
И стали мотыльки.
<1765>
20
Ты бессчастный добрый молодец,
Бесталанная головушка!
Со малых ты дней в несчастьи взрос,
Со младых лет горе мыкать стал;
В колыбеле родной матери,
Пяти лет отстал мила отца;
Во слезах прошел твой красный век,
Во стенаньи молоды лета.
Ты зазноба, ты зазнобушка,
Ты прилука молодецкая,
Красна девица, отецка дочь!
Твои очи соколиные,
Твои брови соболиные,
Руса коса красота твоя —
Приманили к тебе молодца,
Прилучили горемышнова.
В красоте твоей девической,
В твоей младости и разуме
Чаял он сыскать отца и мать,
Он увидеть род и племя всё;
Он надеялся размыкати
На устах твоих тоску и грусть;
Во очах твоих надеялся
Потопить свое бессчастие.
Ах! как ягоде калинушке
Не бывать вовек малинушкой,
Не живать так горемышному
Век во счастьи и во радости.
Красна девица скончалася,
Полюбити отказалася
Горемыку добра молодца,
Сиротину бесталаннова.
Ты бессчастье, ты безгодье зло!
До чего тебе домыкати
Сиротинушку-детинушку,
Бесталанна, горемышнова!
Уж ни в чем ему удачи нет,
Ни талану на бело́м свету;
Знать, талан его скрывается
В четырех досках в сырой земле.
<1772>
21
Не голубушка в чистом поле воркует,
Не вечерняя заря луга смочила —
Молода жена во тереме тоскует,
Красоту свою слезами помрачила,
Непрестанно вспоминая мила друга,
Молодого друга милого, супруга.
«Ты надёжа, ты надёжа, друг сердешный, —
Она вопит тут, и плача и вздыхая,
Во жестокой своей грусти, неутешной, —
Мое сердце не змея сосет лихая,
Не отрава горемышну иссушает —
Со тобой, мой свет, разлука сокрушает.
Не постылого с тобой я отпустила,
Не лихого, не сварлива провожала,
Провожаючи, рвалася я, не льстила,
Не обманом слезы горьки проливала —
Свет очей моих пустила я с тобою,
Жизнь и смерть мою с твоею головою.
Не неволей ведь меня тебе вручали —
Ум и разум твой меня тебе вручили.
И не силой нас с тобою обручали —
Дружба наша и любовь нас обручили;
И совет наш увенчали не обеты —
Увенчали твои ласковы приветы.
Погадай же, мой сердешный друг, подумай,
Какова теперь печаль моя, надсада!
Вспомяни о мне, надёжа моя, вздумай,
Что жена твоя и жизни уж не рада,
Что тобою я одним спокойство рушу, —
Привези ко мне обратно мою душу».
<1772>
324—343. Эпиграммы
1{*}
Полезен ли феатр и чистит ли он нравы,
Иль только что одне приносит нам забавы,
Коль спросит кто меня о сем,
Скажу,
И докажу
Ему о всем
И прямо.
А как?
Вот так,
Как испытание доказывает са́мо:
Для умных служит он к познанью вместо врат,
Для глупых — игрище, гульбище и разврат.
2
Тебе ль приличнее, народы погубляя,
Носити лавр, ирой, и славою сиять,
Или красавице, род смертных умножая,
Под оными блистать?
Ты бич, ты яд, ты ад, ты изверг смертных рода,
А та царица, мать, утеха, жизнь народа.
3
Пожалуй, перестань любовь мне толковать,
Я знаю, как любить и верной быть кому.
Богатым сердце я привыкла отдавать,
А не тому,
Таскает кто суму.
Без денег верной быть, скажу я без приветов,
Пустая выдумка одних у нас поэтов.
4
Когда ученый пьет, не пьянства он желает,
Он мнит: кто бодрствует, тот в слабости впадает;
Кто много пьет, тот спит; кто ж спит, не согрешает.
И так, когда он пьет, грехов тем избывает.
5
Когда смеются мне, что я рога ношу,
И я смеюся сам, рогатых поношу.
Но тех, которых лоб тягчат рога простые,
Те правда что смешны, а я ношу златые.
6
Наукой ум на то печемся мы питать,
Из глупого скота чтоб человеком стать;
А ты на то провел в ней юные дни века,
Чтоб сделаться тебе скотом из человека.
7
«Навек тебя, навек, прекрасна, полюбил, —
Любовник, ластяся, любезной говорил,—
И в гроб сойду любя». — «И я умру любя, —
Ответствовала та, — да только не тебя».
8
«Знать, жизнь моя тебе уж стала неприятна,
Ты стала днесь совсем ко мне, мой свет, превратна», —
Любовник говорил. Любовница в ответ:
«Что ж делать! ныне стал и весь превратен свет».
9
«Не плачь, молодушка, лишившись молодца,
Ведь ты очистила уж этого глупца;
Или и вправду ты к нему любовь питала?» —
«Нимало, никакой! — молодка отвечала. —
Когда ласкала я любовника сего,
Любила серебро и золото его,
И плачу не о том, что он со мной расстался,
Но что кафтан на нем его не мой остался».
10
«Конечно, мне, жена, ты стала не верна? —
Рогатый говорил. — С двора как ни пойду,
Так гостя уж всегда, пришед домой, найду».
В ответ на то жена:
«Мужчина нам глава, мы с ней родились жить.
Так можно ли хоть час без головы мне быть?»
11
Разбойники, огонь, потоп и трус земной
Тревожат в жизни нас и рушат наш покой.
Последне бедство — смерть — всех зол сих жесточае
Но лютая жена всего на свете зляе.
12
Не сетуйте, друзья,
Что полным пью ковшем вино и пиво я:
Я жажду, пламенем любви горя ужасно,
А вестно, что огонь сей не тушить опасно.
Так видите ли вы, что пью я не напрасно!
13
Хотел бы, говоришь ты, друг мой, быть женат,
Коль не страшился б жизнь достать чрез то несчастну,
Не бойсь, не трусь! возьми жену, да лишь прекрасну,
Ты счастлив будешь с ней и по уши богат.
19
Негодный лицемер, скрыв яд в душе своей,
Обманывает век и бога и людей.
И мнит, что бог ему все плутни отпущает
За то, что всякий день он церкви посещает.
20
Ты скупостью меня моею попрекаешь,
И обществу ее ты вредною считаешь.
А я так мню не так: от денег страждет свет,
Так я, скрывая их, людей лишаю бед.
21
Хоть в картах ты игрок искусней всех бываешь,
Однако ж выиграть не можешь завсегда.
А ты, красавица, и дурно хоть играешь,
Но только проиграть не можешь никогда.
22
Неверностью меня не можешь ты винить.
Кого любила я, тот в той поднесь судьбине.
Богатству твоему клялась я верной быть,
Его любила я, его люблю и ныне.
23
Ты книг премножество, приятель мой, читал,
И стоп десятка с два бумаги измарал.
С младенчества в трудах, ученье почитаешь,
Да только то беда, что выучил, не знаешь.
29
Не думай никогда, любовник дорогой,
Чтоб я неверною осталась пред тобой.
Не то ль тебя мятет, что мужа лобызаю
Целуючи его, тебя я вображаю.
30
Осмым тебя, мой друг, все дивом почитают,
Пречудные в тебе два свойства обретают:
Тогда как ты молчишь,
Премножество ума найти в тебе все чают,
Но лишь раскроешь рот и только заворчишь,
То круглым все тебя невеждой величают.
<1769>
344—345. Элегии
1{*}
Едва тебя, мой свет, успела полюбить,
Уже свирепый рок спешит меня сгубить;
Отъемлет у меня надежду быть с тобою;
Уже вознес удар сразить меня тоскою...
Ты едешь... едешь прочь! и я тебя лишусь,
Любя, горя тобой, с тобою разлучусь!
Я рвуся — ты грустишь; я плачу — ты рыдаешь;
И, мучась сам, меня на муки покидаешь.
Лютейший рок! почто вспылать нас допустил,
Когда любиться нам спокойно не судил?
Смотри на нашу скорбь, на слезы, на мученье
И, сжалясь, уничтожь ты наше разлученье!
Трони́сь моей тоской, отчаяньем его
И часть хотя убавь из гнева твоего,
Позволь ему еще со мною здесь остаться;
Дай нашим ты устам еще нацеловаться
И нежных имена любовников носить,
Их тающих сердец приятности вкусить.
Оставь нас сладостей досыта их напиться,
По сем готовы мы и в гроб и разлучиться.
2
Прешли ласкания, напасть моя открылась:
Неверность вся твоя, изменница, явилась.
Не та уж стала ты, что прежде ты была,
Другому ты приязнь и сердце отдала.
Другому... можно ль снесть!.. ты стала утешеньем,
Другому радостью, а мне презлым мученьем.
Скажи, такия ли награды ожидал,
Когда тебе навек я сердце поручал,
Нелицемерною к тебе любовью льстяся;
И мнил ли, как душа моя тебе далася,
Когда с ласканьями тебя я обымал,
Ласканья от тебя подобные примал,
Желаниям твоим повсюду отдавался,
И властью над тобой такою же ласкался,
Чтоб столько лютою изменой был сражен,
Чтоб стал любящею тобою толь презрен?
Ах, нет! лице твое тогда мне не являло
Того, что ныне мне к лютейшей муке стало.
Но для чего мне мой совместник предпочтен?
Каким достоинством твой взор в нем стал прельщен?
Сильнее ль страсть его моей, скажи мне, страсти,
Отважнее ль пойдет он для тебя в напасти,
И постояннее ль он верность сохранит?
Нет! нет! не то тебя, неверная, в нем льстит,
К неверности не жар тебя принудил крови,
Ты злато предпочла его моей любови!
Не красотой прельстясь, ты сердце отдала,
Корысть тебя, корысть к другому привлекла!
Она твою ко мне горячность простудила
И совесть наконец из мыслей истребила.
Она причиною моим напастям злым:
Тебе бесчестием и вредом обои́м.
Но что неверной я изменой попрекаю?
Я стоном к жалости ее не привлекаю.
Она моей тоске смеется, может быть,
И мне любовницей уже стыдится слыть.
И веселится тем, что я терзаюсь ныне,
Оставшися в корысть мучительной судьбине.
Ругается тоске, котору я терплю,
А я ее, увы! а я еще люблю.
Свирепствуй, лютая! гордись своею властью
И веселись моей несносною напастью.
Но как вседневна грусть мои скончает дни,
Хотя тогда о мне, жестока, вспомяни.
И молви, что тому, кого как жизнь любила,
За искренность его изменой заплатила.
А он, презренным став, терзался, но любил,
И верность до конца к неверной сохранил.
<1769>
346—347. Надгробия
1{*}
Под кучкой здесь зарыт пречестный человек;
Он обществу служил во весь свой долгий век,
От зависти самой имел похвал венец
И украшением природы почитался:
Но наконец,
За все свои труды, от голода скончался.
2
В гробнице сей лежит преславнейший купец,
И вот каких он был товаров продавец:
Не рыб и не скотов, не птиц и не зверей;
Да что ж он продавал? Людей.
<1769>
348. СОНЕТ{*}
О небо! для чего родился человек?
Не для сего ль, чтоб весь он мучился свой век,
Болезни, нищету и злость претерпевая,
Гнушался живота, кончину призывая?
Ах, нет! конечно, нам всещедро божество
Не для мучения послало существо,
И разум наш, его преславное творенье,
Не ко вреду нам дан, но в пользу и спасенье.
Сей мир, позорище премудрости небес,
Исполненный всех благ, исполненный чудес,
Устроен нам творцем эдемским райским садом;
Но наши глупости, пороки, суета
И умствований злых и гордых пустота
Преобратили нам его из рая адом.
<1769>
349. БАСНЯ ПЕНЬ{*}
Всяк житьем своим скучает
И судьбине докучает:
Для чего я не богат,
Для чего рожден не знатен,
Для чего не кудреват,
Для чего не бел, не статен?
А того не рассуждает,
Что как доля ни груба,
Но всегда в нее судьба
Наше счастье заключает.
Я читателям скажу
Старых лет на это сказку.
Суету в ней покажу
И пущу ее в огласку
Безо всякого примеса.
Близ Славенска на лугах,
Где паслись волы в стадах,
Столб иль пень стоял близ леса.
Что у пней рассудка нет,
Знает это целый свет.
Знает это и писатель,
И почувствует читатель,
Что сего я не таю:
Лжи за правду не даю
Лишь скажу, что в самом деле
Учинилося доселе.
Сказанный мной выше пень,
Зря волов по всякий день
На зеленой жирной пастве,
В прыганьи, питье и ястве,
Приуныл и восстенал,
И в тоске своей сказал:
«Коль счастливо бычье племя!
Днем гуляет на травах,
Ночь покоится в хлевах,
И ведет в забавах время.
Как же злополучны пни!
Целый век стоят одни.
В ночь от стужи замерзают,
Зной во дни претерпевают,
И отрад ни в чем не зрят,
Только зябнут и горят.
О Перун, небес владыка!
Зря, напасть моя колика,
Сжалься и избавь от зла:
Претвори меня в вола».
Пня с небес Перун внимает
И его не понимает,
Для чего спокойну часть
Хочет пременить в напасть.
Пню Перун не отвечает,
Пень Перуну докучает.
Злясь Перун на дурака,
Претворил его в быка.
Пень, надев сию обнову,
Ищет на поле корову.
Ест траву и воду пьет,
Бегает, мичит, рыкает,
Всех быков рогами бьет
И от телок прочь толкает.
Видя это, пастухи
Приняли его в трюхи,
В палки, кнутья и дубины,
Думая, что он чужой,
И боясь, чтоб их скотины
Не попортил он собой.
Пень, почувствовав удары
На себя от всех сторон,
Не вступается во свары
И бежит из стада вон.
Воздух воплем наполняет,
Часть воловью проклинает
И быком не хочет быть,
Но и пнем не хочет жить.
Проливая слез он реки, —
Не быки счастливы, мнит,
А блаженны человеки.
Воздыхая говорит:
«Всем их племя одаренно,
Всё им в мире покоренно.
Самые из них псари
Над животными цари.
О Перун, правитель мира!
Сжалься надо мной, — кричит, —
Не оставь меня ты сира
Под ярмом стенать, — мичит, —
Сохрани меня от зла
Для спасенья кратка века,
Претворив меня в вола,
Претвори и в человека.
В новом виде я себя
От напастей всех избавлю.
А за милости тебя
Больше всех людей прославлю.
Уж впоследние взываю,
Больше слова не скажу
И тебя не утружу,
Ничего не пожелаю».
Так взывая, глупый пень,
Изъясняя грусть и муку
И болтая дребедень,
Он вогнал Перуна в скуку.
«Буди всем тем, чем желаешь,—
Пню Перун во гневе рек, —
Будь, коль благо в том считаешь,
Из скотины человек.
Но уже, им став из пня,
Больше не тревожь меня».
Бык мотает головою
И колени к земле гнет,
Становится с бородою,
Человеком восстает.
В ближний смотрится ручей,
Красоте своей чудится,
Разумом своим гордится
И не трусит уж бичей.
Чувствуя ж еще досаду,
Что тузили пастухи,
Идет на́ поле ко стаду
Так, как ходят петухи.
Головою не кивает,
Пастухов не поздравляет,
И, подпершись под бока,
Просит хлеба, молока.
Пастухи захохотали
И безумцу отвечали:
«Вон река недалека,
Широка и глубока,
Можешь в ней испить, а хлеба
Доставай себе сохой,
Рукодельем, головой.
Или жди его ты с неба».
Пень работать не обык,
А обедати уж хочет.
С пастухами он хлопочет
И ревет, равно как бык.
Пастухи столба толкают,
Под бока его пихают
И от стада гонят прочь.
Пень до драки не охоч,
Не надеясь пищи боле,
Прочь отходит поневоле.
Но томимый лютым гладом,
Ищет пищи на древах,
Меж кустами, во травах,
Алчным, жадным, быстрым взглядом.
Что в лесу ни обретает,
Жадно в рот к себе пихает.
Утоляя лютый глад,
Всякой пище бедный рад.
Но сретая там терновник,
Инде хворост, там шиповник,
Став исколот, став в поту,
Пень не рад мой животу.
Пень из леса выбегает,
Рот в источник опускает
И за все свои труды
Напивается воды.
Утомленный став ходьбой,
Сну противиться не смея,
Но постели не имея,
Спать ложится меж травой.
Сон над пнем не успевает,
Пень терзается тоской.
Наконец он засыпает
И дрожит от стужи злой.
Ветр и хлад в нем кровь смущают,
Резь бурлит в нем от воды,
Комары его кусают,
И тревожат пня гады́,
Нападая неотступно
И сражаясь с ним все купно,
В пне болезнь они родят
И терзанье в нем плодят.
Пень ко небу глас возносит
И еще Перуна просит:
«Сжалься, боже, надо мной,
Дай мне образ ты иной!
В грустях провождая веки;
Насыщался, стеня,
Всех несчастней человеки,
Злополучнее и пня, —
Век их предан тьме обид,
Злобе, немощам и смерти,
Ими властвуют и черти,
И пустыя тени вид.
Зря, как стражду я стеня,
Существо имея то же,
Претвори, о сильный боже,
В светла гения меня.
Дух сей непричастен хладу,
Страсти, скорби, жажде, гладу,
Смерти лютому часу,
Вечную храня красу.
Преврати меня в него:
Больше уж роптать не стану
И не молвлю ничего».
Но Перун так рек болвану:
«Речь твоя хоть лицемерна,
Гений будешь ты сейчас,
Но еще солжешь ты раз, —
Суета твоя безмерна».
Пень на землю повалился,
Просьбой божеству грубя,
И восставши как озрился,
Зрел уж гением себя.
Тотчас крилья простирает
И на небо он летит.
От восторга обмирает
И мечтою всё то чтит.
Став быстрее и Зефира,
Уж касается эфира,
Но внезапный с неба глас
Сей творит ему приказ:
«Обратись в жилище мира
И служити начинай:
От богатых нища, сира
Нападений защищай,
Слезы отирай вдовицам,
Праведным помощник будь,
Твердость укрепляй девицам,
Исправляй порочных путь».
Вняв небесны словеса,
Пень на землю возвратился
Исполняти чудеса
И в Славенске очутился.
Первый встретился ему,
Пню пресветлому сему,
В ветхом рубище пьянюга
И такая ж с ним подруга.
Пьяная сия чета
Глас охриплый возносила:
Пенязей себе просила
У богатого скота,—
Не по стану, по уму,
Не дивись никто сему,
Это чудо не велико:
Мы под образом людей
Часто видим лошадей
И не ставим это в дико.
Званьем скот был тот купец
И достоинством скупец:
Гнал он нищих прочь тычками,
Называя их притом
Тунеядцами, скотами
И отечества стыдом.
Пень, увидя то, чудился
Скупости его презлой,
На скупягу рассердился
И согнал с земли долой,
Позабыв приказ небесный,
Чтобы грешных исправлять
И на правый путь и честный
Духом кротким провождать.
После действия такого,
Претворенный в духа пень
Злился долго на скупого
И калякал дребедень.
Напоследок вспомянув
О своем посланьи к миру
И позадь себя взглянув,
Он увидел прямо сиру,
Но порядочно одету,
И влекому пред судей
По напрасному навету
Злых и пагубных людей.
Не входя о деле в толк,
Над несчастной насмеялся
И по городу помчался
Тако, как голодный волк.
Обегая град повсюду,
Слыша многих бедных стон
И не видя ниоткуду
Области своей препон,
Он во все дела вступался:
Бил, тазал, кричал и дрался,
Не спущая никому,
Всё вершил по-своему.
Так муштруя целый день,
Прекращая споры, брани,
Наконец устал мой пень
И, подняв ко небу длани,
Воздохнувши возопил:
«О Перун! нет больше сил
Страсти смертных усмиряти,
Злобу правде покоряти.
Премогает их порок
Мыслей гениевых ток.
Будь твоя со мною воля,
Тягостна моя мне доля.
Обращая смертных ум
К райским областям прекрасным,
Сотворится сам несчастным
Омрачением их дум.
Осужденному судьбою
Препираться век борьбою
С духом злаго существа
Сил и гения не станет;
Разве мудрость не увянет
Одного в том божества.
К счастью заперты дороги
Тварям, людям и духа́м,
Им владеют только боги,
Властелины небесам.
И тогда досад избуду, —
Пень, задумавшися, мнит, —
Как и я в числе их буду».
Но Перун ему гласит:
«Пни богами не бывают,
Мелют только пустоту
И, не знав, чего желают,
Лезут только в высоту,
Мня сыскать на ней блаженство,
Мнима счастья совершенство.
Но наместо всех отрад
Часто падают во ад.
Я внимал твои желанья
Для единого сего,
Чтоб явить, что им скончанья
Век не будет твоего.
Что твой слабый ум и силы
Не возмогут упражнять
Тех степе́ней, кои милы
Суете твоей искать.
Твари созданы к работе
И скончаются в заботе,
Но сию им злую часть
Навлекает их же страсть
Ум прельщати высотою,
Вредной смертным пустотою,
Презирая простоту,
Древня века красоту.
А первоначальна доля
К их же благу им дана,
Хотя мысль их днесь и воля
К суетам устремлена.
К твоему же благоденству
Пнем ты создан от меня
И к подобному ж блаженству
Превратись опять во пня».
<1769>
350. ВСТУПЛЕНИЕ{*}
Врожденных склонностей мня следовать закону,
Хотел предаться я навеки Аполлону
И чистых сестр алтарь вседневно угобжать,
Дабы по сем возмог достойно подражать
Прекрасну пению россиян знаменитых,
В отечестве своем и всюду именитых,
Которых красный слог, пленяя всех сердца,
Доставил почесть им нетленного венца.
Прельщенный мыслью сей, я все мои досуги,
Пренебрегая всё — и бедность и недуги,
Старался в письменах со тщаньем провождать
И славой будущей ленивость побеждать.
Сгорая ж завсегда парнасским сим пыланьем,
И к благу общему стремясь моим желаньем,
Хотел достойному достойное воздать
И знаменитых дел забвенье обуздать;
Невинному подать невинно упражненье
И к добродетелям соделать побужденье;
Хотел безумному безумство отразить,
Порочному желал пороки омерзить,
Бесчестных обратить на путь хвалы и славы;
Иль обще всем подать невинные забавы:
Хотел представити я страсти во стыде;
Совет на них и смех, злословия ж нигде;
Хотел читателя заставить их бояться,
Там гневаться на них, а инде им смеяться;
И рода разного явить ему скотов.
Безумцев, забияк, мотов, скупых, плутов.
Такие замыслы питая в вображенье,
Впустился ревностно того в изображенье,
Отверзя ко стихам свободный мыслям ток,
Да удостоюся потом сих лестных строк:
«Желание добра перо его водило,
И пользу меж забав играя погрузило!»
Но что ж потом? О рок! писав, потев, вертясь,
По тесной горнице творя бесплодны круги
И на тупый мой ум с двенадцать лет сердясь,
Насилу мог скропать лишь бедные «Досуги».
Премногим жребий сей есть общ у нас писцам,
Которы подражать великим льстясь творцам,
Во стихотворческий вдаются подвиг смело.
Но, иль со тщанием в сие не вникнув дело,
Иль нужным знаниям к тому не научась,
Иль спесью авторской зараней воскичась,
К другому ль ремеслу природою гонимы,
А чаще бедностью и нуждами томимы,
Наместо чудеси перед народный взор
В посмешище себя являют и в позор.
<1772>
351. НАДПИСЬ КНЯЗЮ АНДРЕЮ ЯКОВЛЕВИЧУ ХИЛКОВУ НА КНИГУ ЕГО, НАЗЫВАЕМУЮ «ЯДРО РОССИЙСКИЙ ИСТОРИИ»{*}
Сияющих отцев блистательнейший плод,
Хилков, разумный князь! начертавая нам
Ты славны подвиги российского народа,
Исторгнул изо тьмы ироев росских род;
Простер их славу дел ко чуждым небесам,
Да ведает об них весь мир и вся природа,
Да будет ведомо и поздным временам;
Да всюду древняя Россия будет чтима,
Да новая цветет красней Афин и Рима;
Но, прославляя их, прославился ты сам,
И будет здесь твоя потоль гремети слава,
Поколе простоит Российская держава.
<1772>
352. НАДГРОБИЕ ФЕДОРУ ГРИГОРЬЕВИЧУ ВОЛКОВУ{*}
Сей первый муж феатр россиянам открыл [1]
И с похвалой на нем порокам поругался.
Был мусам милый друг, отечеству служил,
До смерти был любим, по ней хвалим остался.
<1772>
353. НАДГРОБИЕ Н*** Г***{*}
Прохожий! видя сей надгробный хладный камень,
Воспомни о конце всем общия судьбы:
Смирись и укрощать потщись пороков пламень,
А обо мне пролей ко господу мольбы.
<1772>
354. СОЛОВЕЙ{*}
Свистал на кустике когда-то Соловей
Всей силою своей:
Урчал, дробил, визжал, кудряво, густо, тонко,
Порывно, косно вдруг, вдруг томно, нежно, звонко,
Стенал, хрипел, щелкал, скрипел, тянул, вилял,
И разностью такой людей и птиц пленял.
Когда ж он всё пропел
Толь громко и нарядно,
То Жавронок к нему с поклоном подлетел
И говорил: «Куда как ты поешь изрядно!
Не могут птички все наслушаться тебя;
И только лишь одним бесчестишь ты себя,
Что не во весь ты год, дружок мой, воспеваешь».
— «Желая побранить, меня ты выхваляешь, —
Сказал на то певец, —
Пою в году я мало,
Но славно и удало;
А ты — глупец!
Не сопротивлюся нимало я природе,
Когда она велит, тогда я и пою,
Коль скоро воспретит, тотчас перестаю.
А противляться ей у дураков лишь в моде;
Им это сродно,
Чтоб мучиться бесплодно
И против ней идти, когда ей не угодно».
Парнасские певцы!
Постерегитесь быть такие же глупцы;
Не предавайтеся стремленью рифмовать,
До тех лишь пойте пор, пока в вас будет сила;
Не дожидайтеся, чтоб оная простыла,
Когда бессмертие страшитесь потерять.
<1772>
355. ПРИПИСАНИЕ ПЕСЕН И ЭЛЕГИЙ ПРЕКРАСНОМУ ПОЛУ{*}
Собранье прелестей, веселия престол,
Тобою научен, тебе, прекрасный пол!
Сии творения на жертву посвящаю
И сладкою себя надеждою прельщаю,
Что твой прелестный взор, касаяся сих строк,
Блаженным учинит моих писаний рок.
В восторге воспою тогда твою судьбину,
Что ты имеешь дар дать жизнь нам и кончину,
Что жертвенником все сердца тебе творят,
Повсюду о тебе и мнят и говорят;
С тобой нам все места и все часы приятны,
А без тебя и жизнь и счастие превратны;
Никто от стрел твоих не может убежать,
Ничем ударов их не можно удержать;
Твоими прелестьми рожденны мы прельщаться,
И нет никоих средств от оных защищаться.
Бесплоден меч и лук, доспехи и щиты —
Всё прелестям твоей покорно красоты!
Все дни подсолнечной и все ее державы
Исполнены твоих побед, торжеств и славы.
Ты наших цепь блаженств, отрада и покой,
Вселенная дыши́т и движется тобой.
Ты наши радости и счастье управляешь
И, нами царствуя, судьбой повелеваешь.
И, словом, ты... ты всё!.. Что мне еще сказать?..
О вы, которы дар нашли красно́ писать
И нежностьми свои наполнили писанья,
Начертывая вид прелестного созданья!
Откройте мне хоть часть искусства своего
Достойно похвалить приятности его.
Увы! нет сил мне быть ни в малом вам подобным,
Но чувствую себя сие сказать способным,
Что сколько нежный пол природой одолжен,
Столь миру заслужил, и стал им обожен.
<1772>