Поэты XVIII века — страница 27 из 74

Биографическая справка

Николай Петрович Николев (1758—1815) с шести лет воспитывался в доме своей родственницы, Екатерины Романовны Дашковой, где получил хорошее образование, мог свободно писать по-французски и по-итальянски. Николев вращался в кругу знакомых Дашковой, в частности он был хорошо знаком с Н. И. Паниным, которому позднее посвятил несколько посланий. Еще в детстве Николев был записан в гвардию; он дослужился до чина майора, но вынужден был выйти в отставку из-за прогрессирующей слепоты. В 1784 году Николев женился на княжне Е. А. Долгорукой.

Литературная деятельность Николева началась в 1774 году, когда он напечатал «Оду Екатерине на заключение славою увенчанного мира» и комедию в трех действиях «Попытка не шутка». Во второй половине 1770-х годов Николев примыкает к литературному кружку, душой и теоретиком которого в это время был Ф. Г. Карин, литератор-дилетант, богатый светский человек, занимавшийся также переводами. В кружок кроме Николева и Карина входили Д. П. Горчаков и Д. И. Хвостов. Общие литературные позиции кружка выразил Карин в «Письме к Николаю Петровичу Николеву о преобразователях российского языка на случай преставления Александра Петровича Сумарокова» (1778), сочиненном в ответ на «Письмо к Федору Григорьевичу Карину на кончину Александра Петровича Сумарокова» (1777) Николева. Члены кружка писали преимущественно сатиры в стихах и комические оперы. Николева они считали центральной фигурой не только в своем кружке, но и в русской литературе 1780-х годов, так как именно Николев претендовал на место Сумарокова — место первого среди русских драматургов, создателей трагедийного репертуара. К своей стихотворной сатире «Он и я» (1790) Горчаков сделал примечание, из которого видно, как высоко превозносились трагедии Николева в кружке: «Н. П. Николев, лучший наш трагик, оставивший далеко за собой в сем роде г-на Сумарокова и прочих и почти равняющийся с г-ном Ломоносовым».[1]

Николев очень много сделал для того, чтобы оправдать надежды своих друзей. Он пишет комедии: «Самолюбивый стихотворец» (1775), «Испытанное постоянство» (1775); комические оперы: «Розана и Любим» (1776), «Прикащик» (1777), «Любовник-колдун» (1779), «Феникс» (1779), «Точильщик» (1780), «Опекун-профессор» (1782); трагедии: «Пальмира» (1781), «Сорена и Замир» (1784). Из комических опер Николева прочный успех имела «Розана и Любим», ставившаяся по нескольку раз в каждом году, а из трагедий — «Сорена и Замир». Комедии же особенного успеха не имели.

Сам Николев совершенно был согласен со своими друзьями, видел в себе выдающегося драматурга и, при всем уважении к заслугам Сумарокова, считал, что время его ушло, а потому мог себе позволить написать на бедствовавшего тогда писателя комедию-памфлет «Самолюбивый стихотворец». Появление этой комедии Николева на сцене в 1781 году вызвало ряд полемических выступлений сторонников Сумарокова, в частности Я. Б. Княжнина и его жены — дочери Сумарокова, Е А. Княжниной.

В борьбе с Никелевым принял участие и В. В. Капнист своей «Сатирою первою» (1780), в которой Николев (названный «Никошев») был упомянут в перечне бездарных стихотворцев. В ответ Капнисту появилась в «Санкт-Петербургском вестнике» 1780 года — в том же журнале, где была напечатана «Сатира первая», — полемическая анонимная статья. По предположению П. Н. Беркова, автором этой статьи является Николев. Кроме того, Николев ответил Капнисту стихотворной «былью» «Сатир-рифмач».

Эти полемические сражения никак не отразились на литературных успехах Николева, о которых он сам нередко вспоминал в своих стихах. Отвечая посланием на письмо Н. И. Панина к нему, Николев с гордостью напомнил о похвальном отзыве столь уважаемого им вельможи о «Сорене».

Конец 1780-х — начало 1790-х годов — время литературно-теоретических выступлений Николева. В журнале Академии наук «Новые ежемесячные сочинения», которым руководила продолжавшая ему покровительствовать Дашкова, Николев напечатал практическое руководство «Рассуждение о российском стихотворстве» (1787) и теоретическое «Лиро-эпическое послание к Дашковой» (1791), своего рода трактат об искусстве поэзии по образцу знаменитого произведения Буало, но с учетом того, что разработали более поздние теоретики классицизма.

В драматургии Николев требует строгого соблюдения трех единств, в поэзии вообще — соблюдения норм трех стилей, в одической поэзии — осуждает «громкость» и «пышные слова». Есть основания предполагать, что основным объектом критики Николева являются оды Петрова, которого Николев и другие члены его кружка высмеивали в своих пародиях начала 1780-х годов.

К новаторству Державина в одическом жанре Николев относился сдержанно; сам он допускает простонародность и даже грубость выражений в «солдатских» и «гудошных» песнях, представляющих собой сознательную стилизацию солдатского фольклора.

Николеву могло казаться в это время, что его упрочившемуся литературному положению ничто не угрожает. В 1792 году он был избран в Российскую академию Нападение последовало со стороны неожиданных противников. Против него выступили на страницах «Московского журнала» Карамзин в статье о комедии Николева «Баловень» и И. И. Дмитриев в пародийном «Гимне восторгу» (1792). Не помогло Николеву и приобретение новых литературных союзников в лице И. А. Крылова и А. И. Клушина, напечатавших в «Санкт-Петербургском Меркурии» сатиру Д. П. Горчакова, в которой о нем говорилось очень почтительно.

Решительную борьбу сентименталистов против Николева поддержал Херасков. Этот поход против Николева усилился еще после того, как в третьей части своих «Творений» (1796) поэт перепечатал «Лиро-эпическое послание» с обширными «пополнительными» примечаниями в прозе, в которых отвечал своим критикам. Видимо, время литературных успехов Николева уже прошло. Собрание его «Творений», начавшее выходить с 1795 года и рассчитанное на десять томов, прекратилось в 1798 году на пятой части, скорей всего потому, что на него не было спроса. Николев потерял своего читателя.

Новый император, Павел I, очень благоволил к Николеву и, по рассказу одного из друзей поэта, желал его иметь при себе как беспристрастного зрителя человеческих слабостей и поступков, способного не обинуясь говорить правду. Павел называл Николева L'аveugle clair-voyant, по названию популярной французской комедии Леграна (1716), в русском переводе названной «Слепой видущий» (интерес этой комедии основан на том, что ее герой зрячий, но объявляет себя слепым и с помощью этой хитрости разоблачает чужие плутни).

Поэт в то время продолжал жить в Москве или в своем подмосковном имении. О нем вспоминали в особо торжественных случаях. В 1806 году, когда Москва чествовала Багратиона, Николеву были заказаны стихи. В имении у Николева был собственный театр, и в 1811 году, перед нашествием французов, он сам играл первую роль в «Святославе», «трагедии собственного сочинения».[1] Трагедия эта сохранилась в рукописи, содержание ее напоминает прежние трагедии Николева.

Во время вторжения Наполеона Николеву пришлось уехать в Тамбов, там он писал стихи и эпиграммы на Наполеона.

В 1815 году одноактная комедия Николева «Победа невинности, или Любовь хитрее осторожности» была поставлена в Петербурге.

После смерти писателя почитатели и друзья покойного проявляют усиленный интерес к его памяти, печатают о нем статьи, устраивают ежегодные поминки, выпускают в 1819 году сборник, ему посвященный. Но, при всем почтении к умершему, один из участников этого сборника не мог не заметить с горечью: «Кто примет на себя труд читать пять томов творений Николева? Ныне во всем ищут легкости». [2]

13. САТИРА НА РАЗВРАЩЕННЫЕ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА{*}

Хоть молод я и сам и слабости имею,

Однако осуждать пороки не робею

И, зря сучки в глазах у ближних, не скажу,

Что будто я бревна в своих не нахожу.

Неправда, я его довольно ясно вижу

И больше оттого пороки ненавижу.

Я самолюбием не столько заражен,

Чтоб думать о себе, что я лишь совершен.

Пороки чуждые тогда лишь нам открыты,

¹⁰ Когда для нас свои глубоко не зарыты.

Разумный человек не должен то забыть,

Что может он и сам хуле подвержен быть.

Да гнусность обнажу сего я века модных,

Не пощажу князей, вельмож, дворян природных.

Но что ж я замолчал? Что мысль мою мятет?

Примаюсь за перо — перо из рук падет,

Робею, трепещу, — чего боюсь, не знаю;

Что думал написать, мгновенно забываю

Как будто вкруг меня ревет бурливый ветр,

²⁰ Так точно, прибодрясь, кричит мне петиметр:

«Или не зришь меня перед собою в шпаге,

Что хочешь осуждать нас, модных, на бумаге?»

— «О Муза! помоги, дай сил противустать»

— «Пиши и не робей! готова защищать;

Не страшен гнев его, грозит то паутина;

В намереньи твоем лишь истина едина;

Презря угрозы все, смелее говори…»

О люди мудрые, судьи, богатыри!

Признайтесь в том со мной, признайтесь беспристрастно,

³⁰ Что славы ищет тот безумно и напрасно,

Который лишь на то желает в свете жить,

Чтоб неге и тщете душою всей служить,

И день и ночь над тем трудить свою головку,

Как лучше всех узнать любовную уловку

И тем приобрести хвалу от модных жен,

А ненависть того, кто глупым сотворен;

Или от таковых, которы провождают

Свой век в невежестве и моды вымышляют,

Стараясь свой болван снаружи украшать,

⁴⁰ Не думая о том, чтоб разум просвещать.

Обо́зрим сонм людей сего развратна века;

Не трудно ли найти такого человека,

Который бы свой ум на то употреблял,

На что его творец сему созданью дал?

Кто просвещения для добрых дел желает,

Чем смертный человек бессмертье получает;

Стараясь соглашать веселие с трудом,

Для добродетели лишь славится умом.

Исчез совсем уж стыд, простерта наглость модна

⁵⁰ И, вкоренясь в сердца, им сделалась природна;

Нахальство, ложь, обман, притворство, гордость, лесть

Вменяет вертопрах себе в велику честь.

Но, словом, я скажу: развратны стали нравы,

В едином мотовстве сыскать стремятся славы;

В беспутной роскоши совсем утопший мот

Не видит, что уж стал не человек, а скот;

Для титла щеголя век целый суетится,

Хоть тем уж есть давно, чем быть всечасно тщится;

И, мня, что превзошел он славных всех мужей,

⁶⁰ С презреньем говорит: «Не равен мне Помпей!»

Конечно, мой дружок, с тобою он не равен:

Ты славен глупостью, а тот геройством славен.

Но сколько ж таковых отыщем в мире мы?

В Париже без числа, в Москве несчетны тьмы!

Лишь разность только в том (коль взглянем к вещи прямо),

Что здесь их копии, а подлинники тамо.

Я вот чему дивлюсь, что, зная столь Париж,

И малый и большой стремятся все туды ж

И мнят, что от того они умнее будут,

⁷⁰ Когда, поживши в нем, по-русски позабудут;

Но, праздно растряся там русский кошелек,

Привозят и назад ум тот же недалек,

С которым и туда отправились несчастны,

Всё те же шалуны, лишь к Франции пристрастны.

О бедная Москва! О ты, пространный град!

В тебя-то вовлекли французы сей обряд,

Чтоб, пышно живучи, в бездельи утопали,

Пороки холили, а доблести топтали,

Не думали б о том, что держит общу связь,

⁸⁰ Без коей всё есть зверь: купец, крестьянин, князь;

Без коей власть — призра́к, а послушанье... греза,

Без коей нищета средь злата и у Креза.

Но то уж не в цели́; цель должность забывать

И, лежа на боку, титу́лы добывать;

Всяк умница мирской советует другому,

Чтоб век не следовать порядку никакому;

Умей лишь шаркать так, как шаркает француз,

А лгавши говорить: «Я честию клянусь!»

Умей лишь в сборищах бранить закон и бога,

⁹⁰ Во все тебе дома отверстая дорога;

Коль видят на тебе кургузенький кафтан,

Лиф долгой, полы врознь, наискосок карман,

Пучок как колокол, висящий на потыле,

(Иль инако сказать) пучок, подобный киле, —

Тогда в собраниях ты истинный герой,

Подлаживает всё под твой манерный строй.

Ты тон даешь всему, ты образец в наряде;

Но, словом, ты тогда в гульбищах, в маскераде,

В театре и в церквах для ослепленных глаз

¹⁰⁰ Как будто в азбуке начальна буква аз;

А паче азом быть средь модных тот надежен,

Кто груб по естеству, а по притворству нежен;

Кто смотрит на красу, прищуря глаз в лорнет,

Хоть в помощи его и надобности нет;

Хоть зорче сокола, но в моде близоруки,

И будь слепей крота для добровольной муки,

Отягощай свой нос очками для того,

Чтоб, моде рабствуя, не зреть в них ничего.

Но ах! одно ль сие безумие отыщем,

¹¹⁰ Коль по следам людей мы по свету порыщем?

У мира модного дурачеств миллион,

Домашни правила и собственный закон;

Творят уродами большую половину,

Никто не хочет зреть на общую причину;

Сердца и разумы разъехалися врознь,

Премудрость лучшая у модна мира — кознь;

Цыганским правилом на свете богатиться,

Обманом добывать, успехом лжи гордиться;

Для прихоти тщеты, для блеска щегольства

¹²⁰ Не ставить ни во что ни дружбы, ни родства;

Болтать без умолку, а толковать без толку,

Считать за плод ума речь дерзновенну, колку,

Творящу ближнему обиду и позор,

Враньем перебивать разумный разговор,

Почтенных стариков осмеивать бесстыдно,

Всех задом затирать, чтоб их лишь было видно;

Чтоб глупость в сборищах, стоя на всей красе,

Имела больше средств прославить моды все;

Здесь чоской превзойти, там шляпы дивной связкой,

¹³⁰ А там какой-нибудь французской песнью, сказкой;

Или чтоб славиться средь женщин молодцом,

Благоразумию скучать пустым словцом,—

Суть то, что лавр дает героям наша края.

Пустою щелухой сердца свои питая,

Имев в наставников французских поваров

Или с галер клеймом означенных воров,

Несчастна молодость за дорогие платы

Что может приобресть?.. Учительски развраты,

Поклоны с выжимкой, а правил никаких,

¹⁴⁰ Безбожие и ложь — вот просвещенье их!

По сей премудрости устроивают нравы,

В ней ищут юноши ума, забав и славы;

А им и старики нередко вслед идут,

В распутстве, в срамоте оставши дни ведут,

Не терпят старины, поссорясь с рассужденьем,

И судят и решат французским заблужденьем;

Зародыша к добру не дав младым сердцам,

Вверяя нрав детей распутным беглецам,

Чтоб, моде следуя в угоду предрассудка,

¹⁵⁰ Противу совести и здравого рассудка,

Чтоб просветить дитя, в чужие краи шлет,

И скоро видим мы заморских птах полет:

Дитя уж мужем стал, порядок знает светской,

Но разум у него не вырос, тот же детской;

Плод путешествия и отческих забот

В едином вывозе несчетных странных мод;

Отправлен баловнем, а возвращен уродом.

Вот чем родителю похвастать пред народом!

Но хвастает: сынок с французским языком;

¹⁶⁰ Находит способы гордиться и умком.

Предубеждение к французскому манеру

Определяет всё: почтение и веру.

Коль русский позабыл по-русски говорить,

Готовы щеголи его боготворить;

Такого умницу и хвалят и ласкают,

А женщины из глаз минуты не спускают;

Что им он ни соврет, всё кажется остро,

Бранятся за него, как будто за добро,

Везде за ним бегут, собравшися толпою,

¹⁷⁰ Желая поразить любовною стрелою;

Жеманясь перед ним, танцуют и поют,

Чего лишь захотел, то всё ему дают.

Такой приезжий франт всех прадедов важнее

И всех философов ученей и умнее;

Ему все почести, к нему горят сердца;

Хоть в угол<ь> рожей будь, в нем видят молодца;

Понравиться ему за счастье чтут невесты,

Кокетки старые, подделанны Прелесты,

Искусство тратят всё, чтоб взгляд его привлечь,

¹⁸⁰ К нему вздыхания, к нему любовна речь.

Но даром щеголь наш, как клад, не дастся в руки.

Старушка, испытав любви бесплодной муки,

К успеху своему приемля путь прямой,

Подносит милому подарок дорогой,

И скоро бедная, от страстного волненья

Весь разум потеряв, лишается именья;

Народ и экипаж, картежная игра

Не оставляют ей гусиного пера,

Которым бы могла своей плачевной части

¹⁹⁰ Тирану упрекнуть за сделанны напасти,

Как модный умница, умея в свете жить,

Старушек разоря, не мнит о них тужить;

Хоть ползают пред ним, хоть по сту лепят мушек,

Не смотрит петиметр на голеньких старушек.

А если усмотрел в кармане пустоту,

Он тотчас обратил умильный взор на ту,

За коей получить надеется богатство,

Заводит с батюшкой и с матушкой приятство

И, обольстя семью французским языком,

²⁰⁰ На дочке женится, трясет их кошельком.

Что годом тратили, то тратит он в неделю

И скоро как на гроб на брачну зрит постелю.

Супруга кажется уж чучелой ему;

Что делать? — Развестись... Француз — урок сему!

Для щеголя как смерть супруга без доходов.

Но кто исчислит все развратности уродов,

В которых всякий год в России урожай?

Повсюду семена, где хочешь, распложай.

Охота к праздности, к транжирству, к волокитству

²¹⁰ Младых и стариков дает простор бесстыдству.

Не токмо юноша, но ныне и старик

Лишь только думает, чтоб был к лицу парик;

Хоть сед уже как лунь, беззуб и весь в морщинах,

Хоть гнется и кряхтит, но мыслит быть в детинах;

Желая, нарядясь, красотку уловить,

Согнутый свой хребет старается спрямить

И, силясь бодростью равняться с молодыми,

Подходит к ним под стать лишь глупостьми одними,

Лишь тем, что в нем и в них одной цены порок.

²²⁰ Такого скареда обыкновенный рок:

По милости Лаис остаться без именья,

А вскоре уж потом средь модна просвещенья

От мерзлой нежности и прочих всех затей

Безвременная смерть... и клятва от детей

За бедность, нищету, в которой их оставил,

Когда при старости себя амуром славил,

Когда давал пример к тщете и мотовству

И страстию к игре оставил сиротству

Лишь средство крайности — питаться подаяньем.

²³⁰ Таким-то жалует наш край благодеяньем

То воспитание, что светским мы зовем!

Разврата общего зародыши все в нем.

Что получили мы от модна просвещенья?

Намалевали ум, но нравы, ощущенья,

Но чувствования улучшены ли им?

Любовь к отечеству, к родным, к друзьям своим

Усредоточена ль сим просвещеньем модным?

Внимаем ли живей мы голосом природным

Урокам совести?.. Умеем ли любить?

²⁴⁰ Нет, нет, мы, просветясь, умеем лишь грубить

И за одну мечту друг друга ненавидеть;

Мы научилися на то лишь вещи видеть,

Чтоб их употреблять для прихоти своей,

Чтоб жадничать всего, обманывать хитрей

И грызться наконец, зверям подобясь диким.

Вот то, что к нам вошло с светильником великим,

Вот просвещения французского плоды!..

Соотчичи! доколь не все мы средь беды,

Доколь есть разумы, предрассужденья чужды,

²⁵⁰ А души добрые... не презрим важной нужды

Не допускать людей прельщаться злом своим,

Покажем в наготе дурачествы все им,

Как-то: тщеславиться парижскою одеждой,

А быть в очах ума российскою невеждой;

Гордиться модами, фуфайкой, башмаком,

А сидя на суде, быть пошлым дураком,

Знать шаркать и шутить, и есть и пить со вкусом,

Быть докой с женщиной, а с турком подлым трусом;

Или (что всё равно) на бале впереди,

²⁶⁰ А на войне всегда охотой позади;

Но, словом, тратить ум, и время, и спокойство,

Чтоб в моду привести разврат и неустройство;

Чтоб добродетели смеялись с торжеством,

Ругались истиной, природой, божеством!..

О преступление!.. рассудки, устыдитесь!

Сердца преступные, от страха содрогнитесь!

Рассудки, действуйте! уймите токи зла,

Да царства не падут от модного осла,

Которого легко вознесть фортуна может,

²⁷⁰ Да глупость знатная трудов ума не сгложет!

Карай всё вредное: нахалов, щеголей,

Кокеток, волокит, картежников, вралей,

От коих никогда не будет пользы миру!..

А ты, прекрасный пол! прочтя сию сатиру,

Не вздумай подымать войну против меня

За то, что я, порок в душе моей кляня,

Порок, являющий красавицу уродом,

Дерзнул и до тебя коснуться мимоходом.

Противу истины я тем не согрешал,

²⁸⁰ С худыми добрых я сатирой не смешал;

По гласу совести дая стихами толки,

Развратным лишь одним давал удары колки;

Я их описывал порочные дела,

А честным от меня едина похвала!

<1774, 1797>

14. САТИРА К МУЗЕ НА 16 ГОДУ СОЧИНИТЕЛЯ{*}

Оставим колкий слог, любезнейшая Муза,

Чтоб с множеством людей не разорвать союза;

Во ненависти быть — великая напасть,

Пороки ж исправлять не наша, Муза! часть.

Слабенек наш умок, и силы наши слабы,

Умнее нас с тобой на рынке судят бабы.

Послушай, как оне, сошедшись меж собой,

Политикой метут, как словно помелой;

Все тайности дворов пред ними не закрыты,

В премудрых их глазах Европа без защиты.

Что думает султан, собравши свой совет,

И чем решится он, торговка всем смекнет:

Вот это хорошо, а это не годится,

Так скажет — и уж то наверное творится!

А если эта чернь толико нас умней,

То можно ль льститься нам исправить тех людей,

Которы твоему не внемлют Аполлону,

Нося из разных мод сплетенную корону,

А вместо разума приткнутый в тыл убор [1]?

Но вижу, скажешь ты, убор их сущий вздор,

Которым здравый ум не должен заниматься.

Ох, Муза! уж и ты изволишь завираться;

Или не ведаешь, что в свете всё не то,

Что было, например, назад тому лет сто?

В прошедши времена безделкой чли уборы,

А нынче лишь о них главнейши разговоры;

И буде света треть уж оным занята,

То можно ль, чтоб не шел остаток в те ж врата,

За коими наряд ученья выше ставят

И к оному умы, а не к наукам правят,

Где глупый петиметр Сократу предпочтен,

Где гнусен Камоэнс, Вергилий, Демосфен,

Расин, Депро, Мольер и быстрый Сумароков,

Который, не терпя подьяческих пороков,

Нередко и бояр за оные щунял,

Нередко и царям за кривотолк пенял;

Но, словом, люди где и звания науки,

Не токмо существа, не слушают без скуки.

Нет, нет, вослед толпы, хоть в грязь она беги,

И чистоплотному не удержать ноги.

Наверное, со мной ты скажешь беспристрастно,

Что малое число большому ввек подвластно,

Что света одному не можно перемочь,

Хотя бы в ком была и богатырска мочь.

А сверх того, по мне тот будет всех смешнее,

Кто, видя тьму людей во всем себя умнее,

Носящих, например, навыворот кафтан

Иль украшающих свой буклями болван,

Один из оной тьмы, мня умным дать приманку,

Не наряжался бы по моде наизнанку;

Забыв, что может быть от сильного убит,

Смеялся б над людьми, как новый Демокрит,

Считая за ничто наряды и уборы,

Безумно б заводил за них и брань и ссоры.

Одеждой мысля быть от прочих отличен,

Он в глупости чрез то сам был бы приличен.

Ни шляпа, ни кафтан особого покрою

Не может смертным дать ни славы, ни покою.

Коль в шароварах все, коль целый мир в портках,

За что ж, надев штаны, я буду в дураках?

Хоть целый век умом я миру порадею,

Его дурачества один не одолею;

Хоть на Пегасе мы взнесемся под ефир,

Не будет с Музой нам ввек славы от сатир.

Чему коснуться нам?.. Всё в мире ладно, стройно,

Ничто осмеяно быть нами не достойно;

Хоть вещи прежние, но уж не в той черте,

Не тот им оборот и имена не те.

Оделись в серебро и в золото пороки,

И стали доблести и глупы и жестоки;

Их голос заглушен, без пользы их пример,

С ума сошедший мир завел иной манер

И мыслить, и судить, и действовать в природе;

Всё стало кашею и дома и в народе.

Дав маку совести, дабы она спала,

Мир запил — и уж в зле никто не видит зла.

Всяк глупости свои премудростью считает,

И заблуждение повсюду процветает.

Не свесишь истины в ином на золотник;

Обман между людьми — порок уж невелик,

А инде и совсем в порок его не ставят,

Кто обманул хитрей, того и чтут и славят;

А кто искуснее схватил или солгал,

Тот в модном сборище и в риторы попал,

Того все слушают, тому обед и ужин,

А бедный праведник и скучен и не нужен.

И моды я такой не смею осуждать,

Почтенной лжец нашел свою причину лгать,

Домашней логикой выводит рассужденьи,

Причину разума находит в заблужденьи.

Он смело говорит: «Я лгу — какой в том вред?

То худо ль, что могу в смоле представить мед?

Иль правдой ложь мою украсить так искусно,

Что всякий от меня ее глотает вкусно;

Что часто из блохи я делаю слона?

Коль воля языку пространная дана,

Почто его держать неправильно в темнице,

И, буде случай есть, не взнесть на колеснице

(От нечего сказать) рогатого быка

Превыше гор, лесов, на самы облака,[1]

И не божиться в том, что видел то неложно?

Во лжи порока нет; ложь дело не безбожно».

Лжец правду говорит; я с ним согласен в том,

Что ложь нельзя назвать пороком и грехом;

К тому же, видно, он сию присловку знает,

Что верь кто иль не верь, а лгать не помешает.

И подлинно, когда захочем рассмотреть,

Полезно ль в свете нам искусно лгать уметь,

Увидим, что весьма полезно и невредно:

Ложь красит разговор, без лжи искусство бедно;

А сверх того, когда от милости ея

Зависит в мире сем подчас судьба моя,

Когда через нее (и что уж всем известно)

С судьей, вельможею могу сдружиться тесно,

Могу через нее (как средством сатаны)

Достать все выгоды, деревни и чины,

Приобрести себе от всех людей почтенье...

О! после этого лганье не преступленье,

И здравый ум ценил совсем его не так:

Лжец — мудрый человек, а праведник — дурак;

Сей лезет напрямик, всех судит беспристрастно,

А тот и с бешеным век проживет согласно;

Найдет, за что хвалить и действия его,

Подладит ко всему, сок выжмет из всего.

Как светский человек, он в свете жить умеет,

Горазд наушничать и клятву разумеет.

За что ж его хулить? — пускай его глава

Ложь вечно выдает за праведны слова

Иль сущей правдою выводит небылицу,

Пшеном, примером, рожь, а рожию пшеницу.

Всё в мире хорошо: и ложь и хвастовство.

Но если осудить ты мыслишь мотовство,

Предвидя, Музушка! от сей безумной страсти

Велики нам беды, тревоги и напасти;

Когда упрямишься и твердо в том стоишь,

Что в роде мотов ты порок гнуснейший зришь,

То я тебе тотчас и мотов оправдаю,

Внимай, глаголом их я бредить начинаю.

Мот рассуждает так: «Какая нужда тем,

Что я роскошствую, что сладко пью и ем,

Которые в моем именьи не участны?

Наследую ведь я деревни мне подвластны,

Так что им до того, что я их прокурил?

Лишася своего, других не разорил;

Им нету от того ни маленькой утраты;

Не требую у них долгам своим заплаты,

Умею и без них долгов я не платить.

Как будто бойкости банкрутом стыдно быть?

Лишь были б олухи, плутам довольно средства

Законным образом спасти себя от бедства:

Дал пир болярину, попотчивал, подвел,

И тот, кто верил мне, остался сам осел;

С меня он не возьмет вовеки ни полушки,

Под крылышком вельмож мне все беды — игрушки.

Не кланяюсь в судах, я на поклоны скуп;

Кто хочет, экономь, а я на это глуп.

Я в свете жить хотел и пользоваться светом,

И буде прожил всё одним именье летом,

То что им до того? Мне вздумалося так,

Злословие людей ничто, как лай собак;

От их уроков я вовек не пременюся;

Иду своим путем, последним веселюся!

Но если ж думал кто наследовать по мне,

Пускай тот навсегда останется в том сне,

Пускай меня бранит, поносит и ругает;

Великодушие злословию прощает!

Я вечно таковых в наследство не приму,

Приятна смерть моя, а в тягость жизнь кому.

Пословицы держусь, сему я мненью зрелу,

Что ближе завсегда своя рубашка к телу.

А если мысль сию считает правдой всяк,

То был бы я ничто, как пошлый лишь дурак,

Когда бы, для родни именье сохраняя,

Ел редьку целый век, рыгая и воняя.

Какое ж в мотовстве находят люди зло?»

Правдиво мот судил, разумен он зело!

Во всех умишка свой болярин-воевода;

В другом, а не в себе находит всяк урода.

Дивится всяк своей, а не чужой красе,

Для собственных рябин мы близоруки все,

И некого хулить, и всяк живи как хочет.

Смеется кто другим, тот над собой хохочет.

Но Муза говорит: «Когда полезна ложь,

А в моде мотовство, коль ими всяк пригож,

И знатен, и умен... возьмем другую глупость;

Оставя их в венце, мы пощуняем скупость.

Неужто и того не звать нам дураком,

Который день и ночь коптит над сундуком:

Имея у себя сокровищ миллионы,

Как нищий целый век пускает горьки стоны,

Не ест, не пьет, не спит и жалуется всем,

Что будто бог его не наградил ничем.

И подлинно, когда в его судьбину взглянем,

В числе богатых мы считать его не станем.

К сокровищам своим прикованный кащей

Глупее всех скотов, гнуснее всех вещей.

Не токмо ближнему, он сам себе на горе;

Его душа всегда сама с собою в ссоре:

И алчет, и дрожит, заботится к тому,

Чтоб не касаться ей вовеки ничему,

Окроме слова... мзды; а вещи целы вечно».

Изрядно! с Музой в том согласен я сердечно,

Что нет безумнее среди людей скупца.

Но дай-послушаем скупого мудреца;

Он оправдания своей приищет страсти,

Он скажет: «В скупости я те ж вкушаю сласти,

Которые и мот средь роскоши своей.

Различны меж собой все прихоти людей:

Где пищу видит мот, скупой там видит голод;

Одним потребен мед, другим к напитку солод.

Роскошный без пиров не может счастлив быть;

Он хочет тратить всё, я всё хочу копить;

Он весил миллион, потратя на игрушку,

А я — когда умел сберечь мою полушку.

Хотя его степе́нь бывает высока,

Известна и ему, равно как мне, тоска;

Он бешен, в прихотях встречая неудачу,

А я и ради нужд истратя гривну... плачу;

Я рвуся и за то хулу дерзаю несть,

Что богом создан так, что хочется мне есть.

Мот хулит страсть мою, безумьем числит скупость,

А я хулю его, чтя мотовство за глупость.

Где ж преимущество, которым мот спесив,

Коль страстью я моей, как он своей, счастлив,

Коль в чувствиях и я, подобно он, делюся,

Сего дни мучуся, а завтра веселюся?..»

Ну, Муза! слыша то, что говорит скупой,

Еще ли станешь ты неволить разум мой,

Чтоб он кощунствовал, чтоб он писал сатиры?

Еще ль не зришь, что днесь пороки уж кумиры,

Что добродетелей переменился рок,

Что вряд дадут ли им в сердчишках уголок,

Что в мире тот дурак, кто хулит то, что в мире

Похвально, в орденах, а подчас и... в порфире?

Коль глупость общая, так глупость уж умна,

И стать против ее есть стать против рожна.

Скорее с демоном, чем с нею ты поладишь;

Скорей умрешь, чем мир ты от нее отвадишь;

Тесней любовников он с нею съединен,

Хотя не для нее от бога сотворен.

Начто же нам иметь в чужом пиру похмелье,

Когда от дела мир переступил в безделье,

Когда спокойным дням тревогу предпочтил,

Свободу добрую порокам подчинил?

Здесь служит гордости для поруганья чести,

А тамо роскоши, а тамо подлой лести.

Так пусть целует цепь, катаясь кубарем,

Любезный свой порок назвав своим царем.

А мы оставим мир, дабы нам быть в покое;

Не трогать никого есть правило святое.

Тот в проигрыше ввек, кто лезет на задор.

Нас двое с Музою, а мир велик собор;

В нем тысящ тысящи как знатных, так богатых,

Великих рыцарей, и колких и рогатых.

К тому ж, чтоб правым быть, причину мир найдет;

Он скажет: «Страсть людей невольно в плен берет;

Влекомы ею быв и волей и неволей,

Даянья лишь ее себе имеют долей».

Но, Муза! ты речешь: «Им с волей дан и ум».

Пожалуй, перестань; ум делает лишь шум,

А в деле своего он ниже антипода,

Всегда за волей вслед, иль гнет куда природа.

Хотя его велик, блестящ и славен трон,

Однако же страстьми трусливо правит он;

А если б против них он смел вооружаться,

Тогда б могли и мы порокам посмеяться.

Теперь же ясно ты, о Муза! зришь сама,

Что нечего хулить, не спятившись с ума;

Что мир уже решил, что ум не повелитель,

А слабый оных страж иль слабый победитель.

Но буде б и могли ошарить мы с тобой

Проступок меж людей или порок какой,—

Да та беда, что нам никто не станет верить,

Так лучше, Муза, нам с тобою лицемерить.

Кто в свете за сие хватился ремесло,

Тот, живши целый век, не знает, есть ли зло.

Взгляни ты на льстеца, не в нем ли добродетель?

Какой бы в том меня уверил лжесвидетель,

Что все его не так, как должно звать, зовут,

А будто бы ему прямое имя плут;

Что делает он все навыворот желанья,

Вздыхает, слезы льет без малого страданья;

Смеется завсегда в угодность лишь другим,

Слепого зрячим чтит, горбатого прямым;

Что будто, пред собой увидя хромоножку,

Клянется без стыда, что стройку видит ножку.

Но можно ли, чтоб я поверить мог тому,

Что льстец способен мой притворством ко всему;

Вовеки языкам толь злобным не поверю.

Ах, Муза! ты ворчишь, ужли я лицемерю?

Недаром ты свою так сильно хмуришь бровь,

Что сбился я с пути, забыл весь склад стихов;

Вот видишь, прилепил какую рифму к брови,

Стихи поставил тут, где должно быть любови.

Ужели ты за то сердита на меня,

Что слабостей людских хулить не смышлю я,

Что не последую привычке злоязычной

И с миром говорю: «Порок есть дар привычный;

Не к воспитанию относится вина,

Виновница тому природа лишь одна».

Я той пословицы не ставлю за безделку,

Котора говорит: «Каков ты в колыбелку,

Таков наверное в могилу ты пойдешь,

С пороком родился, с пороком и умрешь».

Кто по природе вор, тот всюду вором будет:

В суде и при дворе — тот наш и кнут забудет;

В нем склонность к воровству все страхи превзойдет,

Бездельство скрыть всегда надежду он найдет.

Но, Муза, ты опять коситься начинаешь,

Конечно, ты меня инако понимаешь.

Ты думаешь, что я навыворот судил,

Когда природу в том толь строго осудил,

В чем воспитание бывает лишь причиной;

Но вспомни, что того считают дурачиной,

Который по уму и воле судит свет.

Припомни, что уж в нас свободной воли нет,

С тех пор как мы с творцом не узнаем творенья;

А слово истины с словами заблужденья!

Но более всего (хоть Музой я любим)

Боюся ссориться с обычаем мирским;

Мир старый дедушка, а я еще ребенок,

В стране Парнасской я чуть вылез из пеленок;

Едва умел тебе стихами пропищать,

Так мне ль людей сердца и нравы очищать?

Пусть мир, дурачася, сам над собой хохочет,

Пусть так идет, как шел или как он похочет;

Болезней всех его не вылечить мне век,

К тому же ведь и я — всё тот же человек.

Вторая половина 1774

15. ОДА К ПРЕМУДРОЙ ФЕЛИЦЕ ОТ СТАРОГО РУССКОГО ПИИТЫ ИЗ ЦАРСТВА МЕРТВЫХ{*}

Буди преклонна вниманьем, Фелица!

Древний пиита из ада поет.

Нудит взять лиру твоя мя десница,

Кая блаженство полсвету дает.

Бледная зависть, тобой разъяренна.

Вести приносит и в ад о тебе,

Тако вещая: «Ах! вновь сотворенна

Область Фелицей к счастливой судьбе».

Я ж, многогрешный, во тартаре тая,

В казнь необычной охоте к стихам,

Слышал до слова, что зависть презлая

Плачно вещала подпорным богам.

Весть пресловута, как солнце с востока,

Дух мне, пиите, согрела тотчас;

Вдруг позабылись все лютости рока,

Перышко в руки — и шмыг на Парнас!

Вот уже время Фелицу воспети;

Лирка, погласней струной возгласи!

Ах! при начале ум начал тупети,

Глас како лиры поднять к небеси?

Ну ж, чудопевец! воспой не в примету,

Мать человеков к стихам не строга;

В том «Собеседник» порукою свету,

В коем и роза, и колки рога.

Се начинаю пребыстрым глаголом

Честной царевне хвалу соплетать,

Кая с оливой владеет престолом,

Кая род смертных родилась спасать.

Кая, все пользы постигнувши светски,

В людях не гонит им свойственных чувств;

Мыслить не нудит татар по-немецки,

Но и немецких не гонит искусств.

Кая, создавши премудры законы,

К ним добровольно под иго идет;

К коей гонимый без малой препоны

Сердце с прошеньем без страха несет.

Кая народы отвсюд многостечны

В степях приплодных щедротно селит;

Кая, проникнув во тайны сердечны,

Слабость с преступном разумно делит.

Кая все веры содержит в терпимстве,

Помня, что общий создатель есть бог;

Жид ли, русак ли, живи в благочинстве.

Будешь спокоен, лишь знай свой порог.

Кая, взирая премудрственным оком

На европейски кулашны бои,

Видит, как люди в забвеньи жестоком

Выгоды сами теряют свои.

Видит затеи и старого мужа,

Кой и при гробе корыстию полн,

Зрит из средины, как силится лужа

Северных беги осилити волн.

Кая безменом не весит породы,

Знав, что с Адама всяк род свой ведет.

Хоть не колотит долбнею народы,

Ладно, однако ж, всё в царстве идет.

Кая головки за то не отрубит,

К ней что вельможа причелся в свойство;

Или в сибирке того не погубит,

Кто по доносу попал в колдовство.

Знает царевна и быль и былицу,

Дать на вопросы умеет ответ;

Слушает жука, бобра и лисицу,

Ладит, однако ж, по-своему свет.

Делай, вельможа, лишь то, что царевна

Повелевает в законах своих;

Право, воскреснет отрада вседневна

Прежде текущих времян золотых.

Зная, чтош утка трудам не помеха,

Зла в балагурстве Фелица не зрит.

Дело будь делом, потехой потеха;

Зависть не шутит, а козни творит.

В рифмах писати нынь не опасно,

Что б кто ни сбредил, цела голова.

Сердце царевны без мщения властно,

Злом не считает пустые слова.

Зная, что казнью вралей не убавит,

Как про богиню Зоил ни болтай,

В вечные снеги его не отправит

Черных куничек искать под шугай.

Знает Фелица и мурз и мурзишек;

Знает, кто с толком и кто бестолков;

Видит иного в проказах и лишек,

Видит и хищных приказных волков.

Видит не меньше козла в огороде,

Кой без капусты суда не дает,

Кой все законы толкует в народе

Толком, который ему поднесет.

Кой не страшливо и в самой столице,

Лестью забравшись в большой огород,

Чести в прикору и мудрой Фелице

Жмет из капусты невинный народ.

«Что же царевна не гонит козлища? —

Тако вопросно мне Муза речет.—

Или невинный для козлика пища?

Дай же, пиита, в том Музе ответ».

Люди не пища, а паче с Фелицей,

Козлищам алчным и жадным волкам;

Всё истребится премудрой десницей!

Вот тебе, Музе, ответ по толкам.

Помни, что немощь не лечится сразу,

Скорость в леченьи есть дерзость врача, —

Так и царевна народну заразу

Исподволь гонит, премудро леча.

Ах! вспомянувши старинные лета,

«Тилемахида» как вышла на свет,

Кою премудрость обширного света

(Молвить келейно), ей-ей, не поймет,

Сколько дивиться вдруг станешь прилично,

Видя Фелицей прославленный век!

Век, в коем тако предиворазлично

Дар свой для пользы стремит человек.

О, лепомудра богиня Фелица!

Выше делами ты фебских высот;

Всем неисключно сердцам ты царица,

Сердцем родяся красивей красот.

Око богини подобно небесно,

Блещет с престола повсюду лучем.

Жить под тобою любовно и честно,

Токи щедроты лиются ко всем!

Древним и новым царям ты корона,

Добрым отрада, злым ужас врагам;

Славой вспрыгнула ты выше Солона,

Подобралася ко самым богам.

Кир ли поспорит в победах с Фелицей?

Тит ли в щедротах ее превзойдет?

Перст лишь подымешь — и Кир с колесницей

Аки мурашка стремглав ниспадет.

Ей всевозможно сказати нельстивно,

Царство что снова ты в свет создала,

В коем народу так распредивно

Знание, разум и душу дала.

Но уж довольно мы, Муза, гремели;

Лирка без ладу, и глас ослабел.

Ты ж, о богиня! мы коей воспели

Мудрость премногу премножества дел,

Взглянь милосердо на сердце пиита,

Кое подносит (за скудностью жертв)

Оду нельстивну... ей буди защита!

Вспомни, богиня, что я уже мертв.

Между 1783 и 1787

16. ОДА РОССИЙСКИМ СОЛДАТАМ НА ВЗЯТИЕ КРЕПОСТИ ОЧАКОВА СЕГО 1788 ГОДА ДЕКАБРЯ 6 ДНЯ, СОЧИНЕННАЯ ОТ ЛИЦА НЕКОЕГО ДРЕВНЕГО РОССИЙСКОГО ПИИТЫ{*}

Аз чудопевец, строгий пиита,

Красного слога борзый писец,

Сиречь чья стопно мысль грановита:

Что же бы в рифму?.. Русский творец.

Бряцнул на лирке песни похвальны

Ратникам русским, аки русак:

Прочь скоротечно, мысли печальны!

Вас не изволю слушать никак.

Вот уж тревожно в мрачном жилище,

Демоны злые злее стократ!

Или незгода в тартарской пище?

Иль прогоняют злых на Ефрат?

Ну же, о Музе! вспрянь из-под бездны,

Где ты гнездишься двадесять лет,

Пой громогласно песни любезны,

Нуди к России быстрый полет.

Лишь проглаголал — дух оперился,

Стража бесовска, брысь от меня!

Русс-филологус сам прибодрился:

Вот уж Пегаса шпорит коня!

Толк — и из ада зрюсь на Лимане ...

Кая пречудносгь там веселит?

Сгибла надежность, ах! в басурмане;

Втуне весь тартар с турком палит.

Втуне затеи: мины, окопы;

Тысяща тысящ что русачку?

Двинулся грудью в вражески скопы,

Грянул — и жертвы нет кулачку...

Лишь пригласила Екатерина:

Други российски! пыщется враг, —

Всё не в примету: огнь и пучина,

Стала призра́ком трудность и страх.

Злоба с зимою, рвение с летом;

Турок замерзнул, русский в поту.

Приступ единый в сердце нагретом:

Пхнул — и Очаков бряк под пяту!

Гордый султане! мрачный владыко!

Что не в причину тако кутил?

Тя ль не постигло бедство велико?

Турчу ли ныне русс не скрутил?

Ну же быстренько вон из Европы!

С вольною волей мене беды.

Иль тя загонит русс в Ефиопы!

Ей, преупруглый! жди сей чреды.

С нами ли, турчи, вам огрызаться?

Праздно набили шведу вы зоб;

Сей ведь изволил лбом показаться.

Что ж приключилось? шведа же в лоб!..

Руссы, к примеру, всем не приличны:

Ратников наших всюды веди;

Неги не знают, к хладу привычны;

Воля их в вере, сила в груди.

Что приудержит нашего воя?

Агнец послушный в гневе как лев;

Важность Очаков! пышная Троя

(Молвить не красно) русскому плев!

Слыши, вселенна, ратников русских!

Тако вещает кийждый солдат:

Нет нам проходов скользких, ни узких;

Шаг лишь пошире — турку и мат!

Страху не знают русские души,

Кровью готовы лавры купить;

По морю по́йдут, аки по суше:

С Тавра на Гемус долго ль ступить?

Дело в приказе — вот и причина!

Матушку нашу словом не тронь.

Отче Никола! Мать Катерина!

Вам мы в защиту ради в огонь.

Лихо богине вымолвить слово;

Матка лишь скажет: «Детки, в парад!»—

Орлики вспо́рхнут — войско готово,

Глядь мусульманин — русский Царьград.

О пресловуты войски российски!

Брякну стихами вам комплимент:

Вражески грады вам обелиски,

Храбрость и слава ваш есть патент.

Я же пиита певша причина

С коей наградой? — сердца спросись;

Слышу в ответе: Екатерина!

Вот мне награда! — чтя, улыбнись.

Начало 1789, <1797>

17. РУССКИЕ СОЛДАТЫ, ГУДОШНАЯ ПЕСНЬ НА СЛУЧАЙ ВЗЯТИЯ ОЧАКОВА {*}

Ода

Строй, кто хочет, громку лиру,

Чтоб казаться в высоке;

Я налажу песню миру

По-солдатски на гудке.

Сумароков в эписто́ле

Не моей указчик воле:

Свой обычай у семьи.

Что мне нужды до Парнаса?

Без крылатого Пегаса

¹⁰ Я доеду до скамьи.

Вот гора моя Парнасска,

Вот мой Пинд и Геликон!

Если песнь моя не сказка,

И гудок покажет тон.

У меня свой толк и вера,

Не смотрю я на Гомера,

Он ведь был, как я же, слеп.

Кто на лире не умеет,

А к гудку навык имеет,

²⁰ Тот и с ним достанет хлеб.

Буде ж песня у народа

Русс<к>а Пиндара свежа,

Так моя, как в нови мода,

Хоть на время госпожа:

А к тому ж и та примета,

Что не звук приманка света:

Смысл, порядок и дела;

Если б пел и Ломоносов

Не дела великих россов,

³⁰ Но полканов ради зла,—

Чтоб об нем сказали в мире,

Слыша гром пустых похвал?

Что своей гремящей лире

Он бесславия снискал.

А из этого выходит,

Что лишь с истиной находит

Похвалу себе певец.

Пой, трещи хоть в балалайку,

Лишь не суйся в подлу шайку,

⁴⁰ Лишь не будь, пиита, льстец!

Будь мне Муза девка красна

Иль солдатская жена,

Лишь была бы беспристрастна,

Право, Муза и она!

Ну же, душенька, смелее!

К сердцу ближе — помилее!

Правдой всею поверни!

Пой не греческих героев,

Пой победы русских строев:

⁵⁰ Цель — солдаты нам одни.

Муза девушка проснулась,

И гудок мой заскрыпел.

Что Европа встрепенулась?

Русский воин закипел:

Мещет грозный взор к востоку;

Вижу турка часть жестоку:

Он в побранке с русаком!

Полно этой уж незгоды,

Все настали непогоды,

⁶⁰ Русский в путь идет с штыком.

Штык ужасный! ты готовишь

В ратном поле чудеса:

Турок ты как рыбку ловишь,

Море пусто в полчаса.

Но окинем нашим глазом,

Чтоб одним увидеть разом,

Как русак пошел в поход.

Долго ль воин снаряжался,

Чем в защиту воружался,

⁷⁰ Ехал, плыл ли, шел ли вброд?

Что калякать нам рассказы?

Скажем просто без цветов:

Только отдали приказы,

Русский воин уж готов.

Лишь с квартиры поднял ногу

На Очаковску дорогу,

Всё осталось позади! —

Нужда, женка и докука;

Не крушит его разлука:

⁸⁰ Ждет победа впереди.

Встарь бывали легки греки,

Нынче легок русачок;

Шаг ему чрез степь и реки —

С горки на гору скачок;

Пеший с конным поспевает,

Он бежит и попевает

В честь начальникам своим;

Русаку обоз не нужен,

За плечьми обед и ужин,

⁹⁰ С ним запас и кухня с ним.

Был бы хлебец и водица,

Русь не смотрит на часы;

В сердце — матушка царица,

В думе — турка за усы.

Что за пыль идет столпами?

Что за чуды с колпаками?

Вижу тьмы и тьмы бород!

Вижу силы превелики!

Люди ль то иль звери дики?

¹⁰⁰ Что за страшный то народ?

Полно ж бредить и пужаться,

Баба Муза, пустяков!

С этой челядью сражаться —

Как испить для русаков!

Пусть накапливают кучи,

Наш солдат не трусит тучи,

На сто выйдет с кулаком!

С ним ли спорить бусурману?

Лишь отвесит по болвану,

¹¹⁰ Нет болвана с колпаком!

Посмотри, как он на лодке

Попугнул турецкий флот:

У паши уж сухо в глотке,

Разевает страшный рот!

Просит крови для мамона;

Нет! да русский не ворона,

К турку в рот он не влетит:

Только лодка набежала,

Вся громада задрожала

¹²⁰ И уж хвостиком вертит.

Так ворон несчетны кучи

Перед соколом юлят;

Но щелкнул — и сильны тучи

Без голов на низ валят.

Где девались чернобровки?

Растянулися плутовки

Иль без носа, иль без крыл;

А иная хоть и каркнет,

Но лишь русский сокол гаркнет,

¹³⁰ Показала хвост и тыл.

Поздно трусишь!.. Столконулся...

Соблазнила сатана!

Кто ж так сильно окунулся,

Что вспрыгнул Лиман со дна?

Это русский с лодки двинул,

Флот турецкий опрокинул.

То-то драку начинать!

Хоть высоки были горы,

Но пошли в морские норы

¹⁴⁰ Магомета проклинать.

Но уж твержу облетели

Наши русские орлы,

Пули, ядра засвистели

Чрез окопы и валы.

Взбаламутился Очаков,

Не до кофию и смаков,

Трубки некогда курить-

Русский просит пообедать,

Хочет корму их отведать;

¹⁵⁰ Плохо с русскими дурить!

Так кружатся в огороде

Воробьи, услыша стук;

Хоть и трусы по природе,

Но хоть мало — пырь на сук!

Иль еще скажу я к слову:

Так кудрявую дуброву

Оставляют комары;

Только пчелы налетели,

Мошки тотчас прочь с постели,

¹⁶⁰ Как и турки из норы.

Ну, за вылазку скорее!

Затошнилось на душе;

С гостем надо повострее,

Иль потыль набьют паше.

Вижу: на сто россиянов

Лезет тысяча полканов,

Крови полны их глаза.

Русский воин ... удалися!..

Что за громы раздалися? —

¹⁷⁰ Русский турке дал туза.

Так (к примеру, я полезу),

Силой мощной удалец,

По каленому железу

Бьет кувалдою кузнец.

Пуда два с плеча поднявши,

Он, туза железу давши,

Гром пускает по Москве.

Лишь удары донеслися,

Двери, окна затряслися,

¹⁸⁰ Затрещало в голове.

Что ж полканы зазевались?

Неужли они дрожат?

Посмотри, куда девались,

Вверх ногами все лежат.

Как! от сотни только нашей

Турки смяты этой кашей?..

Как!.. вся тысяча бород?..

Если этому дивишься,

Так ты в люди не годишься:

¹⁹⁰ Ты, конечно, брат, урод.

Это ль диво наши строят?

Погоди часок иль два;

Чудеса они утроят,

Вспрянет с радости Москва!

Русский так накуролесит,

Что Европа нос повесит.

Лишь поближе посмотри,

Как к Очакову приступит,

Глаз вселенная потупит,

²⁰⁰ Заерошатся цари.

С Цареградского престола

Втуне денежки летят;

Был бы батюшка Никола,

Шведа так же закрутят.

Пусть хоть мы не Диомеды,

Да не римляне и шведы;

Право, та же всё чухна!

Иль забыли о Полтаве,

Где к Петровой вечной славе

²¹⁰ Оплеуха им дана?

Да и вы, слепые турки,

Знать, забыли старину,

Как русак, игравши в жмурки,

Дал щелчка вам на Дону.

А когда? При Святославе.[1]

Только вы упруги в нраве,

Вы как жирный аргамак;

Лишь бы удилы на зубы,

Поскакал, отвеся губы,

²²⁰ Но лишь горка — стал как рак.

Точно так и вы задорны,

Конь вам истинный пример:

Поглядеть на вас — проворны,

С виду — каждый кавалер;

А как в деле — с русским турка

Стала вещая каурка,

Иль от наших ну хвостом!

Что ж задорить по привычке?

Словно вам даны потычки

²³⁰ В сонной грезе русаком.

Если ж вы о том забыли,

Я тотчас напомяну:

А в Бендерах вас побили

Ведь не тысячу одну.

Буде турок не забудет,

Как считать, так много будет,

Грифель добрый изведешь.

А Чесменская потряска,

Какова для турка пляска,

²⁴⁰ Коли в память приведешь?

Сколько рыбы наловили

Страшным флотом вы на дне?

Что!.. неужто не смирили

При Чесме и в Хотине?..

Эки злобные собаки!..

Ну ин вспомни перебяки

При Кагуле русака...

Как на славу россиянам

Заблея́л и сам бараном

²⁵⁰ Ваш визирь от тумака.

Нет, и это не в примету,

Видно, турку моему;

Он не хочет видеть свету

И не верит ничему.

Что ж мне нужды!.. ин задорься!

Ин как хочешь хорохорься!

Я опять очки надел.

Я могу туда ж пуститься,

Где на вас удар катится,

²⁶⁰ Где наш плотно вас задел.

Но уж час настал удара!

Русским шаг, а туркам мат!

Русский воин полон жара...

Пущен гром на гром с раскат!

Вихри пламенны несутся...

Но не русские трясутся,

Турок трусит за стеной:

Нос лишь высунет и спрячет,

То наскочит, то ускачет,

²⁷⁰ Пуп набивши беленой.

Слышу во́ждя наших строев:

Други! время приступать!..

Что я вижу за героев?

Швед!.. ложися лучше спать;

Не тебе возиться с русским,

Не тебе, не силам прусским, —

Коротка у вас нога.

Посмотри, что русский деет.

Хоть за турка черт радеет,

²⁸⁰ Русский черта за рога.

Сколько злоба ни смекала,

Чтобы наших устрашить:

Жар и стужу напускала,

Миной льстилась задушить,—

Но лишь батюшка Никола

Помолился у престола,

Лишь пожаловал свой день —

Все осталися препоны,

Как пустые забобоны:

²⁹⁰ Злоба в нору, турок в пень.

В славу барыни-царицы,

Не жалея головы,

Полетели наши птицы

Чрез окопы, мины, рвы.

(Полчаса уж много время) —

Где чертей задорных племя?

Нет уса, ни колпака!

Чтить кого мне за героя?

Где девалась нова Троя? —

³⁰⁰ На штыке у русака!

О товарищи любезны,

Вернь! слуги и друзья!

Вы отечеству полезны,

Вы боляре и князья!

Не желайте барской доли,

Не желайте пьяной воли:

Трудно волей нам владеть.

Если вы великодушны,

Храбры, честны и послушны,

³¹⁰ Так чего еще хотеть?

Воля — слово соблазняет,

Воля — сущность ум страшит;

С первой совесть не пеняет,

А с последнею крушит.

Без команды у народа

Умерщвляется свобода.

Нужен разум и пример.

Дело в том, чтоб мы умели,

Офицеры б разумели,

³²⁰ Разум будь и офицер.

Верьте ж мне, сердечны други,

Я служивым сам бывал;

Но мои лишь в том заслуги,

Что я правду напевал;

И теперь пою к случа́ю.

Буде ж тем кому скучаю,

Уши пробочной заткни.

Я же чту сердца, не лица:

Совесть, правда и царица —

³³⁰ Командиры мне одни.

А теперь гудок положим,

«Илиаде» здесь конец.

Мы судить о том не можем,

Должно дать кому венец.

Суд на то Екатерина.

Наша мысль была едина

В честь солдату песню спеть.

Дело в шляпе — мы пропели.

Если ж плохо в том успели,

³⁴⁰ Просим лучше нас успеть.

Начало 1789, <1797>

18. ПЕСНЯ{*}

Вечерком румяну зорю

Шла я с грусти посмотреть,

А пришла всё к прежню горю,

Что велит мне умереть

Горе к речке заманило,

Села я на бережок;

Сердце пуще приуныло,

Мутен чистый стал поток.

Я, вздохнувши, тут сказала:

«Лейся, речка, как слеза!»

А сказавши, показала

Полны слез мои глаза.

Струйки чисты зашумели,

Будто сжалясь надо мной;

Но утешить не умели,

И осталась я с тоской!

О души моей веселье,

Для кого мне жизнь мила!

Я последне ожерелье

За тебя бы отдала.

А когда б была богатой

И большою госпожой,

Все алмазы были б платой

За свидание с тобой.

Как сокровищи я света,

Берегу к тебе любовь;

Ею лишь во мне нагрета

Будто пламенем вся кровь.

Горячее солнца знойна

Сердце к милому горит,

А душа лишь тем покойна,

Что в себе его хранит.

Вас, струйки́ мои любезны,

Вас прошу в тоске моей!..

Донесите капли слезны

Вы до милого скорей.

Донесите!.. Пусть узнает,

Сколько рвуся я по нем,

Сколько сердце унывает

О сокровище своем!

Так скажите: «Но с тоскою

Хоть и много видишь слез,

А не все, не все с собою

До тебя поток донес.

Их еще осталось море

Без тебя ей проливать;

А в отраду, в лютом горе,

Дорогого призывать».

Но напрасно в вас, потоки,

Погружаю голос мой;

Вам пути хотя широки,

Стон останется со мной!

Сколько чистых струй ни вьете

Быстрым бегом в берегах,

Слез моих не унесете —

Всё они в моих очах!

<1792>

19. ПЕСНЯ{*}

Полно, сизенький, кружиться,

Голубочек, надо мной!

Лучше вдаль тебе пуститься,

Вдаль... туда, где милый мой.

Полети к нему скорее,

Долети к душе моей;

Проворкуй ему жалчее,

Что не вижу ясных дней.

Как листок от ветра бьется,

Бьется сердце так мое,

К другу движется... несется

Горе с ним забыть свое...

Ах! не туча развилася,

Льет не сильный дождь, гроза —

То по друге пролилася

Горькая моя слеза!

Всё я голосом унылым,

Всё, что встречу, то прошу:

Дай увидеться мне с милым!

Для него лишь я дышу.

Для него не умираю,

Горем мучася моим;

Не на муки я взираю —

На мое свиданье с ним.

Не тяжелы вздохи числю,

Их не можно перечесть,

Я о том... о том лишь мыслю,

Чтоб к нему себя донесть.

Он всё то, что в свете мило...

Мило сердцу моему!

Нет его — и всё постыло,

И не рада ничему!

Без того, по ком рыдаю

И кого прошу у всех,

Не найду и не желаю

Ни сокровищ, ни утех.

Чтобы с милым повидаться,

Бурно море преплыву;

Чтобы с милым не расстаться,

Смерть я жизнью назову.

Ах, лети и всё до слова,

Голубок, ему скажи;

Возврати мне дорогого,

Душу в теле удержи!

Умереть его дождуся,

Силы все на то сберу;

На него я нагляжуся

И от радости умру.

<1793>

20. СОВЕСТЬ {*}

Ода

Ходатай божьего закона,

Бессмертных душ бессмертный глас,

От злых мечтаний оборона,

Скорбящий судия о нас!

Хоть самолюбие лукаво,

Смешав свое и божье право,

Тебя желает умертвить,

Ты всё... здесь громко, тамо тихо,

Простым укорно, хитрым лихо,

Умеешь правду говорить.

О совесть! истинна подруга

Богобоязливых сердец!

Твоя ль, твоя ль до днесь заслуга,

Приемлюща всяк раз венец

От правосудия небесна,

Средь песен лирных неизвестна?..

Особо не возглашена?

Тогда, как лесть, струну имея,О благе собственном радея,

Тиранов славит имена.

Как чтут о всех злодеях повесть,

Панегири́ки их гремят,

Без жертвы остается совесть!

Во славу ей не вострубят!..

Но ты сего не примечаешь,

Не в том пииту уличаешь,

Что не гласит тебе похвал;

А в том, когда он лирой гласной

Поет в хвалу души пристрастной,

Когда... певцом порока стал.

Но мне ль, свидетель справедливый

Всех наших помыслов и дум;

Но мне ль, судья благолюбивый,

Пред коим наг хитрейший ум...

Все тайны сердца... все движенья,

Желанья воли, ощущенья,

Дерзать тебя воспети днесь?

Как дух мой до тебя возвышу?..

Но что?.. твой глас я в сердце слышу!

Он мне вещает: «Совесть здесь».

Ты здесь! бегите прочь, тираны!

Сомненья, скорби, горесть, страх!

Все вами данные мне раны

Друг-сердце излечит в грудях;

Мечта мне духа не тревожит,

Ни чувства зла тоска не гложет,

Я дружен с совестью святой!

Открывши предо мной зерцало,

Дала мне зреть то злое жало,

Язвился коим ближний мой.

О, поприще злодейств ужасных!

О совесть! что мне зреть дала?

Зрю всех тиранов самовластных

Наигнуснейшие дела!

В цепях гордыни быв довольна,

Столкнув тебя душа крамольна

Во мрачну глубину темниц,

Мучителям дала свободу

Теснить закон, любовь, природу,

Рассудки повергая ниц.

И тотчас гидра вредоносна

Из тартара изведена,

Чтоб ею тягота несносна

Самой душе была дана;

В минуту в сердце воцарилась,

В минуту кровью обагрилась

Невинной простоты людей;

На всем свой образ начертала,

Под оным тако подписала:

«Се ячность! мир в рабах у ней».

Как видим лопнут смерч [1] надутый,

Пустивший с ревом дождь рекой,

Являющий одной минутой

Покрытые поля водой,

Облив на залежах все крины,

Наполня рвы, бразды, лощины,

Пускается с крутых холмов,

Течет поемными лугами,

Рисуется по них вьюнами

И в глуби падает с брегов, —

Так, вижду, все порочны страсти

(В темницу совесть заключа)

На смертных род влекут напасти,

Злой ячностью себя кича.

Гордыня льдяна, слепотствуя,

Во всех сердцах восторжествуя,

С корыстью жадной пополам

Делят расслабленные души

И ходят, мздой заткнувши уши,

По человеческим телам.

Вотще, о дозоратый бедный!

Ты из темницы вопиешь:

«Душа! сбрось... сбрось ярем зловредный,

Под коим кровь свою ж пиешь;

Люби себя, любя подобна...»

Душа мздоимна, кична, злобна

Уже забыла твой закон.

К порокам лишь в ней чувствы рьяны!

Увенчаны Домикияны,

И Катилинов миллион!

Живые храмы стали мертвы,

Покрыты углием внутри;

В их алтарях нет богу жертвы,

Все для пороков алтари;

Гармонии не слышно боле,

Благие чувствия в неволе,

А злые средь раздоров, прей

Пускают в мир лишь злостны шумы.

Нет ни одной согласной думы,

Душа — пучина; мысль — борей.

От беспрестанных возбурений

Зря каждый час надутый вал,

Зря гордость во́ждем чувств и мнений,

Ум-кормчий ослабел — и пал.

Корабль злосчастный!.. где несешься?

Как без руля и рей спасешься?

Где пристань? где желанна цель?

Уж зрю судьбы определенье,

Тебе готовят раздробленье!

Здесь громы, тамо камень, мель.

Сие нелживо предсказанье

Ты, совесть! в сердце изрекла,

Хоть в загрубелом чувствова́нье

Страстями скована была.

Ты, движась пламенем любовным,

Хоть гласом ослабелым, томным

Не оставляешь без укор

Развратам попустившу душу,

Заграбившим моря и сушу,

Чтоб ввесть в народы зол собор.

Сей глас я сам, сам в сердце слышу,

Усиля на мгновенье дух

Подъять страстей железну крышу,

Которой подавлен мой слух,

Которая, как смертна груза,

Не допускает глас союза

Соединенью умных сил

В душевных краях раздаваться,

В крови любови разливаться,

Любови, чей закон лишь мил.

О совесть — истин неиссчетность!

Сколь храм души и чист, и свят,

Когда твою благосове́тность

В нем чувства в памяти твердят!

Сколь человек тогда любезен,

Себе и ближнему полезен,

Не титлом — правдою велик!

Сколь к благу пламенны желанья,

И благодатны все деянья,

Дух кроток и прекрасен лик!

Монарх ли он?.. магнит народа,

Всё царство исполняет мир,

Под правосудием свобода,

Нет нищего, под кровом сир.

Вельможа ли?.. цветут законы,

К престолу не доходят стоны,

Мздоимна ябеда без лап;

Он щит у трона притесненну;

Он друг царю и подчиненну,

Тщеты и роскоши не раб.

Поэт ли он?.. настроя лиру

И богу в славу воспоя,

Героев возглашает миру,

Их слабостей не утая,

Грядя единой правды следом,

Не умащая желчи медом,

Лишь доблестям хвалы дает,

Не ослепляяся венцами;

Победы ищет над страстями

И торжествующих поет.

Оставя у мечты трофеев

Стенящей нищеты творцов

Иль торжествующих злодеев

Внимать стенанья, звук оков,

К бессмертным звуки лирны правит,

Петра, Екатерину славит,

Геройство, щедрость и любовь;

Иль строй пустя инаких тонов,

Казнит безбожных Цицеронов,

Яд вливших словом в нравы, кровь.

Помещик ли?.. крестьяне благи,

Не заключенны в адский ров,

Трудолюбивы и не наги,

Без праздности и без оков;

Не мучат пьянственны заводы

Их униже́нныя породы;

Копя богатствы естества,

С полей и лу́гов их сбирая,

Из виду совесть не теряя,

В поту лица... средь торжества.

Купец ли он?.. берет прибытки;

Но мера, и число, и вес

Его гражда́нам не в убытки,

Нейдет в товар худой примес,

Глаголу совести внимая,

Злой лихвы помысл попирая,

Умерен, точен в барыше.

Но, словом: там жива невинность,

Всех прав и всех долгов взаимность,

Где ты, о совесть! цель душе.

Умоществуй глаголов силы,

О благодатно существо!

Да будут паки смертным милы

Всем доблестям на торжество!

Да зацветут сердечны раи!

Да радость, мир из краев в краи

Прольются в роды и в века!

Да счастье будет... общи роки!

Да в ад низвергнутся пороки:

Корысть, тщета, всех душ тоска.

<1796>

21. ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА {*}

Ода

Сердцами избранный владыко

Являть в себе закона лик,

Чье звание лишь тем велико,

Что долг и труден, и велик,

Что не гордынею слепою,

Надутой праздною тщетою,

Творящей общую напасть,

Питавшейся людскою кровью;

Но всенародною любовью

Сопряжена со оным власть.

О воля! в коей съединенны

Для правых и благих путей

Несчетны воли, разделенны

Духопадением людей,

Хаосом нравов, смесью мнений,

Сих родников предрассуждений,

Покрывших тьмой земный округ.

О гений, властию полезный!

Отец отечества любезный!

По сану царь, по чувству друг!

К тебе нельстивой лиры тоны,

Глас чувствованья моего,

К тебе, о красота короны,

Народа целость своего!

Я с жаром рвенья простираю;

Но не на сан я твой взираю,

Не на степени высоты,

Где видишься покрыт лучами;

Твоя лишь доблесть пред очами —

Вот чем велик и славен ты!

Титу́лы громки, виды пышны

Царя под блещущим венцом

Отечеству тогда излишны,

Когда царя зовет отцом.

Где само существо наружно,

Там зреть на тень его не нужно,

Там сердце, греясь от лучей,

Животворится в ощущеньи,

Там разум в полном просвещеньи,

Душа не знает страстных прей.

Под скипетром отца-владыки

Крамольний неизвестен ковь,

Народы нравами не дики,

Цветет согласие, любовь.

Довольствуясь единодушно,

Всё стадо пастырю послушно,

Не зрясь никто лишенным прав,

Хранением весов равенства

(Все купно, яко узл блаженства)

Хранят предписанный устав.

Глагол его не ухом слышат,

Сердцами, яко благо их.

Взаимными долгами дышат,

Нет прав без коих никаких,

Без коих власть сильна лишь внешно.

Монарху доброму утешно,

Когда не страх, не подла лесть

Его монархом именует,

Ему всю волю повинует;

Но рвенье душ — народна честь.

О вы, надменны властелины

Единым саном лишь царей!

Творящи адские судьбины

Порабощенных вам людей,

Чьи утвердилися престолы

Чрез мзду, коварство и крамолы

К стенанию народов тьмы,

К пролитию кровава пота,

Чья вечная о том забота,

Чтоб в гибель обратить умы!

.....................................

.....................................

Великость ваша — привиденье,

Владычество — народов казнь,

А торжество — как сновиденье,

В котором мучит дух боязнь:

С одной страны эдемы кажет,

С другой — злодейством душу вяжет;

Здесь — гонит к слуху мира лесть

И путь цветами устилает;

Там в пропасть, в тартар посылает,

Сулит небесной правды месть.

Победы ваши, ваша слава,

Богатство, силы — всё лишь прах!

Коль вами бедствует держава,

Мзда ваша поневоле страх!

Монарх, в тиранствах погруженный,

Хоть мир поставит воруженный

Окрест чертогов, жизнь любя, —

От ужаса не устранится.

Чем он пред сердцем извинится?

Куда уйдет он от себя?

Повсюду грозная улика

Несется по его следам;

Мала ль опасность иль велика,

Всегда страшит привесть к бедам:

С одной страны терзает злоба,

С другой — страшит мечтанье гроба.

Тиран трепещет умереть!

Хоть он бессмертия не чает,

Тирана совесть уличает

И в вечность заставляет зреть!

О, сколь злосчастна ваша доля!

О, сколь плачевны ваши дни!

Где ваша сила? ваша воля?..

Среди народа вы одни!

Заграбя в длани вожди царства,

Ходя путями лишь коварства,

Народ свой чтя за гнусну тварь,

Вы учите своим примером,

Чтоб всяк был с вами лицемером...

Где бог забыт, забыт там царь.

Вы сколько б хитро ни радели

Совет ваш верным учинить,

Советники-Махиавели

Всегда готовы изменить.

Лукавством царским просвещенны,

Всяк час на козни поощренны,

Они на ту же смотрят цель...

На те же выгоды коварства,

На кои и правитель царства,

Увенчанный Махиавель.

Как искра, в пепле утаенна,

Дотоль невидима лежит,

Доколе сила дуновенна

Ее гнезда не шевелит;

Но лишь трону́ла — и в минуту

Зрим искру в воздухе раздуту,

За блеском дым, за дымом блеск,

Всё здание объемлет пламень,

Валится и бревно, и камень,

То слышен гул, то слышен треск.

Так у наперсников тирана

Таятся в сердце семена

И вероломства, и обмана,

Докуда кознь насыщена;

Но лишь явилась прелесть нова,

Он стал наперсник уж другого,

Открылись тайны — и тиран

Той лестью, с коей век дружился,

Перед народом обнажился

И свергнут, яко царь-обман.

Где ж благо, коим величался,

Коль дня спокойна не видал —

Иль совестию угрызался,

Иль от предчувствия страдал,

От ужаса верховной мести?

Где ж властелин? — в сетях у лести,

Иль жертва тленной красоты,

Мечтой — владыка самовластный,

А чувством — узник, раб несчастный

Гордыни, роскоши, тщеты.

При жизни — тайно проклинаем;

По смерти — проклинаем вслух

И лишь на то в потомстве знаем,

Чтоб им мерзил весь мира круг ...

О, мзда ума высокомерна!

Плод самолюбия зловерна!

Позор души бессмертных сил!

Уроки венценосцев мира —

Да помнят бедного и сира,

Для коих бог им скиптр вручил.

Но кое зрит изображенье

Восторгом мой объятый ум?

Се — истины воображенье!

Се — начертанье чистых дум!

Призра́ков ложных ненавижу.

Отца отечества я вижу,

Сидяща в виде божества!

Исполнен кротости и мира,

Душою — чистота эфира,

Умом — светило естества.

Порядок есть его держава,

Благотворение — венец;

Всё честолюбие и слава —

Блаженство подданных сердец.

Их души истиной питая,

В их благе благо обретая,

Брежет, как собственну, их кровь:

Он польза им и оборона.

Его ж столпы блестяща трона —

Суд правды и гражда́н любовь.

В гражданех всё его семейство:

Он их монарх, и их он друг,

Везде отеческо содейство

Являет плод его заслуг.

Где он, там зрима всех отрада;

Где он, там милость и награда;

Где он, там радость, плеск и клик.

Зря к пользе царские заботы,

Труждаться полны все охоты,

И зрится малым труд велик.

Коль должен ополчиться к бою

Против врага монарх таков,

Имея правду пред собою,

А не корысти хитрой ков,

Он вступит в неизбежно дело,

Сразится со врагами смело,

Мечом и словом посечет;

С ним истина удары двинет,

От страха кровь в враге застынет,

Он мертв от ужаса падет.

В защиту другу венценосну

Все силы подданны сберут,

Пойдут на огнь, на смерть несносну,

Восторжествуют иль умрут!

Чтоб спасть царя, их благ причину,

Сомкнутся груди в грудь едину...

Какая сила их попрет?

Где подданны царевы чада,

Там в прахе все оплоты ада,

Там всё любовь к царю пожрет.

Кого он убоится в мире?

Кто может стать против того,

Кто зрит великость не в порфире,

Но в благе царства своего?..

На выю гидры став ногою,

Дракона давит он другою,

И злоба под пятой ревет.

Не мир к ногам попрать алкая,

Детей любезных защищая,

Венцы с голов чудовищ рвет.

Там блещет благодать обильно,

Где истины в сердцах черта.

Тиранство для невежд лишь сильно,

Для просвещенных то мечта.

Царь-правда — яко дня светило:

Щедроты око лишь открыло,

Земная прелесть вся светла.

Здесь луг являет тени алы,

Там токи водны как кристаллы

Или текучи зеркала.

Подобно и монарх, безмездный.

Отец народа своего,

Стремит на труд благополезный

Все дарования его.

Не гонит слабость — исцеляет;

Своим примером наставляет

Себе подобному служить;

И, зря на троне добродетель,

Всяк тщится пользы быть содетель,

Царем и правдой дорожить.

Престол, сердцами укрепленный,

Сердцами, верными в любви,

Престол, как божий, есть нетленный:

Не обагрится он в крови.

Сидящего на нем владыки

И цели и труды велики,

Начаток мудр — блажен конец;

Он дорог царству, миру, богу;

Он в рай себе отверз дорогу,

Коль стал отечества отец.

Он в сердце, как в ковчеге, вечно

Хранит священный договор,

Который заключил сердечно

С народом бог Синайских гор.

Став сердцем всех сердец свободных,

Он ну́ждой стал всех нужд народных,

Их господом и их слугой...

Вселенна! удивись владыке,

В котором свойства толь велики

И царству дар небес драгой!

В него природа истощила

Все дарования щедрот;

Ему премудрость сообщила

Все таинства своих доброт.

Таким монархом я пленяюсь,

В нем богу живу поклоняюсь,

Хощу быть век его певец!

Чтоб мир в порядок был устроен,

Таков на царство лишь достоин,

Таков отечества отец.

О, времена, о, дни златыя,

Где крины таковы растут!

О, присносчастлива Россия!

В тебе, в тебе они цветут;

Ты сей награждена судьбою,

Отцы отечества с тобою,

И то тебе речет не лесть:

Глас сына, долг, чистосердечность.

Твоя отрада, слава, вечность —

Петр был... Екатерина есть.

<1796>

22. ЛЕСТЬ {*}

Ода

Корыстию, гордыне сродной,

Изблеванная дщерь на свет!

Монархов язва, бич народный,

В которой правды... сердца нет,

Которая жива лишь лжею,

В груди коварну носит зме́ю,

А на устах цветы и мед,

Гнуснейша лесть! тебя на лире

Хощу явить всю нагу в мире,

Да зрят твой сокровенный вред.

Хотя лукавый... враг подземный

Сто лиц тебе к обману дал,

Хотя твой образ ввек наемный,

Не скрылась ты — тебя познал

Взглянув к простертой тьме ошую,

Узрел я лесть — и описую

Ее уродливы черты,

В минуту каждую пременны,

И дерзостны и вдруг смиренны,

Унылы ... полны правоты

Представлю кистию нелживой

(У Рубенса не занимав)

Души подлейшей, злочестивой

Образование и нрав,

Главы всечасное трясенье,

Взгляд скачущий, косое зренье,

Всегдашне мжанье рыжих вежд,

Шаги начальны торопливы,

Поклоны часты, низки, кривы,

Просящи в сеть свою невежд;

Но, словом, речь, подобну жалу,

Пронзающу сердца людей,

Дающу твердому металлу

Всю мягкость воска жаром лжей,

Достигнувших уже искусства

Железны растоплять им чувства,

По воле (как велит обман)

В единый раз заставить плакать,

В другой — смеяться, лести такать

Высокопарный истукан.

О лесть! уже ты слабых смертных

(И коими исполнен мир)

Осетила в мечтах несметных

Под кровом рубищ и порфир!

Уже до хижины и трона

Природою Хамелеона,

Волшебной спицей языка

Очаровала ум и души;

Туда несутся очи, уши,

Где лжи твоей течет река.

Твой яд богатого и бедна

Лишает разума и действ,

Как от напитка, бденью вредна,

Всё дремлет от твоих злодейств;

Носящи царскую порфиру,

Хоть быть могли б полезны миру,

Без пользы провождают дни

Твоим витийством усыпленны,

Твоей иглою уязвленны.

Речешь: «Премудр» — и спят они.

Ты общу слабость изощряешь,

Как нож, на пагубу людей;

Ты человека поощряешь,

Чтоб был твой раб, другим злодей.

Собою смертных обольщенных

Преобращаешь в заблужденных,

Надув похвальный рев трубы,

Гордыни в славу лишь вострубишь,

Тогда хоть царство грабишь, губишь,

Слепа — нет чувствий у рабы.

Как уловляем в лето знойно

Среди каникульных жаров

Созданье, шумом беспокойно,

Кормящееся без трудов,

Слепящу жужель тьмою взоры,

Срамящу лицы и уборы,

Но, словом, комаров и мух,

Приметных лишь единым вредом,

Их смерть помазывая медом,

Чтоб обманулся жадный дух.

Так лесть, хоть и сама есть муха,

Но в зле всех прочих мух хитрей;

Летая вкруг дремотна слуха

Различных степенью людей,

А паче вкруг вельмож несносных,

Живущих средь пороков злостных,

С невежством, праздностью, тщетой,

Манит и ловит медом славы,

Хваля боляр умы и нравы,

Клянясь, что их порок — герой.

И слыша льсти гордыня знатна

Прелестны песни таковы,

К ней ласкова, благоприятна,

Всегда змея не без главы,

Всегда своим довольна роком,

Ползя всяк час перед пороком

Иль расстилаясь яко плющ,

На правду клеветой рыкает,

Заслугу от щедрот толкает,

Без места сир и неимущ.

Суля ушам вельмож, владыки,

И дворянину, и купцу

Прибытки от всего велики,

В минуту кажду по венцу,

Струну сердечну настрояет,

И самолюбие играет

По нотам каверзна льстеца;

Порок, давно в себя влюбленный,

Симфонии обвороженной

Внимает тонам... до конца.

И скажет истина святая,

Взглянув на мудрых всех веков,

Что лесть, сия лисица злая,

Ущелы ведав всех хлевов,

Сквозь все запоры пролезала,

До всех пернатых досязала,

Что мир дворовыми зовет;

Подделан ключ к сердцам имея,

И в Голиафа и Пигмея

Вползя... дала им свой завет.

Всё верит ей: беда и счастье.

Явя над всеми свой успех,

Взяв самолюбие в участье,

Соделала льстецами всех.

В успехах зря ее проворство,

Все принялися за притворство:

Тьма Борджиов и тьма Мазеп,

И от коварств и льстивых звуков

Не слышен Суллий, Долгоруков,[1]

Советы... чести без потреб.

Но, о, чудесное последство

Взаимной лести таковой!

Уже чрез собственное средство...

Сама обманута собой!

Душа, привыкнув лести верить,

Потом привыкнув лицемерить,

Сама не знает наконец,

Какая тварь она в народе:

Гордыня, ложь ли по природе?..

Ум стал дурак — ослу венец.

Все краски в смесь — и вышла дикость.

Все гласы врознь — и вышел шум.

Коварство вменено в великость,

Обман почтен за здравый ум.

Нет места ни дарам, ни чести,

На всё оценка — голос лести:

Он и герой, и грамотей,

Желая быть всех действ причиной,

Как пневматической махиной

Вон тянет разумы людей.

И всяк, расставшись сам с собою,

Зевает на величий тень,

Сегодня удивлен тобою,

Как им ты был вчерашний день.

Нет оттененья никакого,

Дивотворит один другого,

Один перед другим упал!..

И если б гордость не претила,

Друг другом столько б ложь прельстила,

Что каждый в боги бы попал.

Но к счастию рассудка здрава,

Дивясь друг другу в слепоте,

Хотим, чтоб зрелась наша слава

Перед чужой на высоте.

Сия людей взаимна ревность

И ныне столько ж, как и в древность,

К перве́нству изощряя ум,

Мешает лести воцариться;

Всегда она ползущей зрится,

Полна, хоть скрыто, гордых дум.

А гордость есть тому виною,

Что лесть бесстудна завсегда,

Что ползает перед тобою

И не краснеет никогда,

Что в клятвах бога призывает,

Крестится, образа снимает

В свидетельство к тебе любви;

Но лишь пришло к тебе ненастье,

Не смотрит на твое несчастье,

И уж знакомой не зови.

Когда в героя посвящает

Погрязша в праздности царя;

Когда хвалы ему вещает,

Похвальных дел его не зря, —

Льстец тайно мыслит в то ж мгновенье,

Что царского ума забвенье

Есть плод его геройских дел;

Что, усыпя владыку трона,

Он стал премудрей Соломона

И выше облак возлетел.

Но глупость разума слепого,

Присутствуя при лжи льстеца,

Душою всей царя такого

Считает как чудес творца,

Дела хвалою лживой мерит,

Не лицемеря, лицемерит,

Не видя, видит чудеса;

Лишь царь стопы куда направит,

Она бежит, теснится, давит

И плеск возносит в небеса.

И лесть чрез ону на Деирах

Являет уж златых царей

Боготворить народ в кумирах,

Гнуснейших образа страстей.

Жжет фимиамы пред... убийцей!

Благословляется десницей,

К нему ж хотящей смерть донесть!

Здесь лик Навуходоносоров,

Там Андриановых позоров

Велит считать за бога лесть.

Умы!.. вглядитеся яснее

Во ощущения сердец!

Чтоб в мире действовать умнее,

Чтоб видеть, сколь коварен льстец,

Превознося все ваши цели,

Тогда как в сердце вы Кромвели...

Предатели себя самих!

Вглядитесь... и хоть пестрой жабы

Избавьте ваши души слабы,

Да не ползет, не скачет в них!

Умножьтеся, Петры велики,

Гремящи правдой на земли!

Да в честь порокам льстивы клики

Не будут слышны николи!

Да Цинеясы долг приемлют,

Заговорят — и Пирры внемлют,

Тщету и роскошь свергнут в ад!

Да наградятся лишь Рифеи,

И будет слава и трофеи

Народов мир... и божий взгляд.

<1796>

23. САТИР-РИФМАЧ {*}

Быль

Помни́лось некогда Сати́ришке — рабу,[1]

Наперекоррассудку здраву,

Что если он очки и гласную трубу

Любимца росских муз, поюща богу в славу,

Владыкам добрым в честь, тиранам злым в боязнь,

Вельможам и судьям за лень и хищность в казнь,

Зоиловым пером заденет мимоходом,

То дарования, на кои жмурит глаз,

Унизит... а себя встаращит на Парнас

И сделает с доходом,

Не русский пить уж будет квас, —

Оршад и лимонад, как барин знатный родом.

Что делать? мысль придет и на беду подчас!..

Помни́лось... Янька тем и чувствует и дышит,

Хоть плохо мастерство,

Хоть трусит, думая, что Аполлон услышит,

Но шевелится всё корысть и хвастовство,

А зависть так и пышет!

С такой оравою для сил слепой души

И в знатном свете — мат, не токмо что в глуши…

(Грех и в сатире жив прельщенного Адама.)

Впрыгнула сатана, бесенок подстрекнул...

Сердчишко вздулося, умишко-скот заснул,

И тотчас под свисток (как нека повесть-драма)

Пустилась по́ миру в судебник эпиграмма.

Дар видит то в очки... о, кража! куча слов!

На рифму строк пятьсот, а пять иль шесть стихов!

Что мрачно, то свое; что светло, то чужое;

Но все натянуто, но всё, как зависть, злое.

Обкраден Кантемир, ощипан Буало,

Лишь то загажено, что в сих творцах бело,

И даже сок стихов, воспетых той трубою,

Котора зависть в нем как уголь разожгла,

Он вытянуть успел Зоиловой дудою.

Сатира не уймешь, как шалуна козла,

Да наш же и не Пан, а просто Леший-Янька,

Русак, чухна, калмык, татарин... иль грузин,

Исаич, иль Исай, Иванович, иль Ванька...

Нет нужды до имян; смотрю на зло причин.

Сатира-рифмача судьбину описую,

О нем я слышу суд, о нем и потолкую.

Кусаку в клевете и в воровстве найдя

И строго посудя,

Ученой области палата уголовна

Определяла так: «Достоин вор кнута».

Но Аполлон кричал: «Нет... цель моя не та;

Сатира буесловна

Владыка ваш казнит без кнутобойна зла;

Косматый виноват, проказа не мала;

Но смертной пытки тем не сделался достоин;

На Пинде он дурной, в лесу хороший воин,

И для того хочу, чтоб он остался жив.

А чтобы не был впредь чужим добром кичлив,

И мною призванных, и мною вдохновенных

Поэтов, к пользе возрожденных,

Осмеивать не смел, а чтил даров дела,

Чтоб мог и сам народ познать писца-осла

И гения Парнаса,

То всяк отныне враль, и в прозе и в стихах,

Там чующий чеснок, где запах ананаса,

От зависти судящ с насмешкой о дарах,

Знак казни понесет предерзкого Мидаса».

Вещал — и наш Сатир ослиными ушми

В минуту отличился.

«О Аполлон! Москвы сим знаком не срами;

В обоз того, в обоз, который обослился!

Конь лучше дома будь... авось ли бегунок?

Авось ли скакунок?»

Так к Фебу вопиял лошадок покровитель,

Ристания любитель.

Но зрящий сквозь очки, которых красота,

Как добродетелей прозрачность, чистота,

(И отчего он так собою сам доволен)

Зоила своего смиренней осудил,

Презревши рабий толк, невежствен, своеволен,

И видя, что кощун и глуп, и нищ, и хил...

Что уши ослия уже к нему пристали,

Что за стихи его над ним же хохотали,

Вздохнул и в казнь вралю сказал без злобы так:

«Прощаю искренно Сотира-черноруса.

Пред глупостью всегда с дарами ум — дурак,

А зависть, как больной, глотает всё без вкуса.

Не токмо твари дар... и самого творца.

Поруган был стократ от зависти глупца!..»

Но лишь сказал сие, как тьмы парнасских гадов

Ползли уж вкруг его, стремяся уязвить;

Но тщетно — не могли они ему вредить,

И не боялся он скопленных ими ядов

И протяженных жал.

(Сим войском окружен мой гений был не первый.)

Покрытый броней муз и ободрен Минервой,

Чьи доблести и славу воспевал,

Он плюнул лишь на гад — и от плевка пиита

Тварь срама и вреда как будто бы убита;

Дрожа и злобствуя, вся в норы поползла,

А месть оставила для нового осла.

Я ж, видя быль сию не косо и не криво

И миру описав ее

Бесстрастно, справедливо,

Осмелюсь приложить сужденье и свое:

Пииты-куколки, дарами малолетны,

В очах у муз ничто или едва приметны!

Не смейте раздражать дарами пожилых;

И лира и труба бессмертны в свете их.

Кощунство детское всей завистью Зоила

Сколь ни старалося сорвать венок даров,

Всегда его была на то бесплодна сила;

Поэта слава с ним, кто б ни был он таков,

Монарх иль подданный, но гением родился...

И под стопой Зоил лишь плод даров явился.

Учитесь оценять дары сердец, умов,

Имейте к ним приязнь, храните к ним почтенье;

От злости биться лбом — скота остервененье;

Желанье умертвить... бессмертие даров

Есть цель и тщание бессмертных дураков.

<1797>

24. БАСНЯ{*}

Болван-молокосос из силы вон, кричал:

«Ах! ах! прекрасную я басню написал;

А басню назвал ту „Оратором-Болваном"».

Болвана слушали болваны, изумясь,

И, грамоте едва-едва учась,

Почтили рифмача парнасским капитаном.

Как вдруг Пиита в дверь,

На коего Болван своею баснью метил.

Болвана страх осетил,

Болван — трусливый зверь.

Но делать нечего, Пиите пожелалось

Всё ведать, что об нем в той басне намаралось.

Болван дрожит, но басню чтет;

Прочел... Пииты был ответ:

«Не трусь! от сердца я вещаю,

Что я тебе прощаю;

Ты списывал меня, а вышел твой портрет».

<1797>

25. БАСНЯ{*}

Где в доме попугай,

Там скромен будь, пустого не болтай.

У барыни одной такого роду птичка

Болтливее была, чем барыня сама;

У барыни ж была привычка,

Привычка, чтоб скорей сойти с ума,

До всех безделиц добираться,

Какие б ни были в дому;

Она любила шум, любила и подраться,

Ей было сорок лет, так чем же заниматься

Боярскому уму?

Бездельник попугай, что слышит, то и мелет;

Боярыня по-свойски целит:

За виноватого невинному тузы,

Иного батожьем, иную в три лозы.

Служители, свою погибель видя

И попугая все, как черта, ненавидя,

Почасту не дают ни пить ему, ни есть

И думают еще, чтоб им его известь,

Чтоб дать ему отраву.

Напротив, белочку, боярскую забаву

(Боярыня живет ли без забав?),

Как душу любят все; ей сахар, ей орехи;

Но, словом, дни ее не дни — утехи;

Ее лобзания, ее веселый нрав

Всем голову вскружил, и белка разжирела,

На ней уж фунтов с пять прибавилося тела:

Она дородна, хороша,

А попугай сидит, едва-едва дыша...

«Что это за причина? —

Так некогда спросил у белки попугай. —

Мы, кажется, равны: я птица, ты скотина,

Но ты живешь в раю, а мне здесь ад, не рай;

Мне жизнь становится от гладу нестерпима;

Пожалуйста, скажи, кума,

За что ты так любима?..»

— «За то, что я нема».

<1797>

26. РАЗДУМЬЯ ПИИТЫ{*}

Пустое всё — пиши хоть вечно,

Добра не будет от письма.

Коль пишешь ты чистосердечно,

Для истины и для ума,

Тогда подымет всяк щетину,

Найдет тебя ругать причину,

И ты ж останешься глупцом.

А если тронешь за живое

Высокопарное какое,

Так приударят и кнутом.

Не любит мир, кто правду-матку

Выводит в люди чрез перо;

Какую принял он повадку,

Повадка та и будь добро!

Привык ли, способы имея,

Став чином знатным великан,

Добра отчизны не жалея,

В свой приноравливать карман,—

И карлы, рослых обезьяны,

Пустились набивать карманы.

Привык ли тот же господин,

Возлюбленный фортуны лысой,

Заняв все степени один,

Валяться на софе с Лаисой,

Красы лелеять и трепать,

А нуждам царства не внимать, —

И все судьишки от примера

Его же держатся манера;

Всяк дома тешится с своей...

И трись вкруг их секретарей.

Вовек до комнаты китайской,

Где тлеет барин-Епикур

(Лишь не вельможа Задунайской,

Который знает хоть амур,

Но в сластолюбии не тонет;

Когда отечество зовет —

Лаису он с постели гонит,

Берет перун — и всё падет!),

Не доходил бедняк проситель:

Там лишь пороков покровитель.

Но, словом, за привычкой мира,

Дурна ль она иль хороша,

Тащится всякая душа,

Равно богатая и сира;

А если нет ее на то,

Чтоб ободрять дары людские,

То письмена уже ничто,

Хоть их творили бы святые:

Как для глухого ты ни пой,

Не будет слышен голос твой.

Всему пора, всему есть мода,

Едят и лук, как ананас;

Для гения и для урода

Бывает злой и добрый час;

В котором веке глупый силен,

Тот глупостями изобилен,

И места нет ума плодам;

Когда в садовниках невежда,

Как льститься может в нас надежда,

Что изобилье даст садам?

Взгляни туда — всё запустенье!

На древе мох, на грядах дерн;

Сажалось доброе растенье,

А выросли репей и терн;

Нет места яблоне, ни сливе,

Всё в чернобыльнике, в крапиве;

И скоро, где видали сад

И где цветник твой был любимый,

Там зрят пустырь непроходимый;

Здесь колкая, а тамо гад.

Таков есть мир, когда им правит

Невежества порочна власть,

Когда глупец сто умных давит,

Чтобы свою утешить страсть,

Но есть ли общая болячка,

Но есть ли от властей потачка

На плодопроизводства зла,

Коль власть бездельством веселится,

Судья с вельможею делится,

Реша неправые дела?

Когда над честию хохочут,

А правду взаши от двора;

Когда царям лишь балы точат,

Не берегут его добра,

Одну поверхность позлащая,

Всю внутреннюю истощая,

Дерут отчизну в лоскутки;

Когда, топясь в пустых потратах,

Являют царство все в заплатах,—

Народ средь нужды и тоски!

Писатель! что пером витейства

Ты можешь произвесть тогда?

Увы! где в почести злодейства,

Там нравоучителям беда,

Где на степе́нях лицемеры,

Там ходят по миру Гомеры,

Сократы принимают яд;

Там человек живет в напасти,

Коль страстию не служит страсти,

Там лживым — рай, а правым — ад.

На что ж пиите надуваться,

Желая переладить мир?

Пиитой можно называться,

И не цепляя сей кумир;

Он силен и дерется больно;

Предметов без него довольно;

Какой желаешь, избери:

Всё естество перед глазами,

И над главой и под ногами;

О мире лишь не говори.

Поля, луга, леса и горы,

Цветы, овечка, соловей,

Восход румяныя Авроры,

Сиянье солнечных лучей,

А паче нимфы и сирены,

А паче бархаты зелены,

А паче и того лазурь,

Стихи с лазурию — картина,

Хотя писала б их скотина,

Хотя на смысл глаза зажмурь.

Или коль ужасом мечтаешь,

Коль в возражении хаос,

Пиши смелей, что в нем сретаешь;

Дай буре троегранный нос;

Надуй Везувием ей щеки,

Пусти из уст моря и реки,

Пролей геенну из ноздрей,

Хоть с смыслом то и несовместно,

Что нужды?.. ведь не всем известно,

Что буря не всегда Борей.

Иль песенки пиши от скуки,

Клянись, что жар в твоей крови,

Что терпишь от любви ты муки,

Хоть век не чувствовал любви,

И в пустомелии премногом

Равняй свою Анюту с богом;

Чего бояться?.. Бог молчит,

Вранью людей не поперечит,

А мир хвалы тебе лепечет;

Бог скрыт, а мир в глазах торчит

Но скажет кто: «Писатель добрый

Страстям не должен угождать;

Имея дух свободный, бодрый,

Он должен смело осуждать,

Что осуждения достойно,

За правду умереть спокойно,

Приять бессмертия венец».

Не враг я подвигу такому;

Но хочется пожить живому,

Хотенье это всех сердец.

Итак, я с делом расстаюся,

Пустое буду сочинять;

Под крылышко страстей прижмуся,

Чтоб больше миру не пенять;

Порок и глупость стану славить,

С вельможей и царем лукавить,

Заслугу добрую чернить,

Стихом и прозой куролесить...

Ах! нет... изволь меня повесить

Иль правде дай пером служить.

<1797>

27. ПОСЛАНИЕ К КНЯЗЮ НИКОЛАЮ МИХАЙЛОВИЧУ КОЗЛОВСКОМУ{*}

Ты хощешь знать, Козловский милый,

Участник сердца моего,

Как мир, еще мне не постылый,

(Винюсь, винюсь, держусь его)

Я всякий год весной и летом

Могу оставя не скучать?

Как расстаюсь с большим я светом?

На это стану отвечать.

В пустыне той, где, устраняся

От шумных городских сует,

Красами естества пленяся,

Я забываю гордый свет,—

Там, славя божии щедроты,

Среди веселыя заботы

Весну и лето я живу;

То в луг иду смотреть траву,

Каков подсед, густа ль засела,

Бояся, чтоб не подопрела,

Велю в саду ее косить,

Для сушки по холмам сносить,

И тем дав корню прохлажденье,

Предупреждаю поврежденье,

Могущее случиться ей

От лишней густоты своей;

А следуя сему уставу,

Сбираю добрую отаву

С поречных я моих лужков.

То на поля пустясь с брегов,

Не четвернею и не цуком,

Их новым угобжаю туком,

Вранами разбиваю ком

Или дроблю его катком...

Тебе, Голицын! подражая

И на минуту вображая,

Что трудность всю превозмогу,

Что будто бы и я могу

С моей хозяйкой, слепотою,

Идти с тобой одной чертою!

То, прогоня мечту минутну,

Поверя зренью мрачну, мутну,

Дающему мне знак живой,

Что способ у меня иной,

С голицынским совсем не сходен,

Хоть замыслом и я заводей

И часто так же в суете,

Но средствы у меня не те,

Не тот прием, не та ухватка

К установлению порядка;

Но, словом, что он зряч — я слеп,

И отчего не будет вечно,

Когда сказать чистосердечно,

В полях моих обилен хлеб.

Я, воздохнув, простяся с рожью,

Пшеницей, ячменем, овсом,

Предав всё то на волю божью,

Иду занять себя леском,

Где все предметы, быв крупнее,

Мне сделались всего милее,

Где маленький Китайский сад

Приносит море мне отрад;

Где тени разные кусточков

И яркие цветы листочков,

Дающи образа цветкам,

Жанкилиям, лилеям, розам,

Яцинтам, мальфам, туберозам,

Цветным горошкам и бобкам,

Чей листик пурпе не уступит,

Хоть смертный взора перед ним

Из раболепства не потупит.

Иду — и зрелищем таким

Прельщаюся и утешаюсь,

О слепоте не сокрушаюсь,

Она еще мне там сносна,

Природа где пестра, цветна,

Для сих красот мне зренье служит;

Их вижу — и душа не тужит.

В пустыне той, или в сельце,

В сем родовом моем именьи,

Довольней я, чем во дворце,

Покой имея в ощущеньи.

Служа и ближним и царю

Пером, лишь правде посвященным

(И что без спеси говорю),

Гляжу за стадом, порученным

Не гордой прихоти моей,

Но доброй совести смотренью,

Но отческому наставленью,

Да не чумит порок детей.

Довольней, смело повторяю,

Я многих... многих на земли,

Хоть и высоко возросли.

Держася правила такого,

Гордыню и корысть презря,

Живу для пользы я царя,

Равно и пахаря простого,

Тщусь кончить беспорочно век,

Но совершенством не ласкаюсь,

Как смертный... слабый человек!

sУмишком в жизни... спотыкаюсь.

Вот как, возлюбленный мой князь!

Во мне души и тела связь,

Не оставляя мира в зиму,

Любя в морозы шумный свет,

Избрав пустыньку ей любиму,

Всегда в ней полгода живет.

<1797>

28. ПОСЛАНИЕ К КНЯЗЮ НИКОЛАЮ МИХАЙЛОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ{*}

Из Горок, где весной и летом

Предмет я вижу за предметом

Ко утешенью моему,

Где всей природой веселюся,

По всем красам ее делюся,

Зрю пищу сердцу и уму:

Здесь холю цветники мне милы,

Искусством прибавляю силы

Сокам составленной земли,

И одностебельны цветочки

Преобращаются в кусточки,

На коих кудри расцвели;

Там кустари мои цветные

Сажаю в клубы я густые,

Калину, бузину, синель;

А тамо ручейки сребристы

В проводы пропускаю чисты,

Творю из них и глубь и мель.

Или подрезав мшисты кочки,

Исторгнув с репеями терн,

Очистя, укатая дерн,

Являю бархатны лужочки.

Или излучиной веду

Мои китайские дорожки,

По коим в буерак иду,

Не замарав хозяйской ножки.

Или средь сосен и елей,

Где громко свищет соловей,

Несусь дорогою прямою

К пустыньке, хижинке, к покою;

И миру поклонясь всему,

Или... не кланяясь ему,

Там всех Зоилов презирая,

Вкушаю плод сердечна рая!

Из Горок... из отрады сей,

Пишу к тебе, сосед любезный;

Но, ах! не в час веселых дней,

В часы природы мрачной, слезной,

В которые и Горки мне

Казались бы как край постылый,

Когда б сосед мой добрый, милый,

Голицын не был в их стране;

Когда б была Везема дале!

Пишу из Горок... но уж где

Природа предо мной в печале

И мертвы образа везде!

Не токмо нет прекрасной розы,

Ниже́ одной зеленой лозы,

На коей был бы цвет живой.

И там, где взор прельщался мой

На каждом шаге всем, что видел,

Там тот же взор предметы все,

Как не причастные красе,

Презрел... а я возненавидел!

Наставь, Голицын! дай урок,

Чем в Горках мне теперь заняться,

Где птицы и скоты томятся,

Где щекотанья лишь сорок;

Где нужды прихотлива мира

Велят мне осень проживать;

Где часто с грусти плачет лира,

А скука мне велит зевать

Иль в сладком сне позабывать

Определения все рока;

Где ветр от севера, востока,

Пустя теперь свой рев и свист,

С такой свирепостью бунтует,

Что в уши мне сквозь окны дует

И под руками движет лист,

На коем, музам я внимая,

Не ждав бессмертного венца,

Пишу, стихами воспевая

Из моего к тебе сельца.

Наставь, наставь, сосед безмездный,

Почтенья моего предмет!

Ты стал уже на путь надеждный,

Пройдя чрез опыт много лет.

Ты мира дела и безделья,

Заботу, скуку и веселья —

По пальцам все пересчитал,

Довольно книжек прочитал,

Довольно видел ты и слышал,

А в бригадиры не шутя,

Не кланяяся и не льстя,

Но службою своею вышел.

Тебя и ФридерикВторой,

Хоть цапкие имел он длани,

Не испугал, любезный мой,

Во время семилетней брани!

Как в младости еще своей

Там Панин, Чернышев, Румянцев

Из неприступных батарей,

Чрез рвы, валы, с редутов, шанцов

Гоняли прусских кубарей;

Ты знаешь, горячи ли пушки

У братии наших русаков;

Из богатырской сей игрушки

И сам бивал ты прусаков.

Как доброе и злое мира

Ты взвесил на весах ума;

Узнал богатого и сира,

И ябеда кому кума;

Судей кривых сужденье криво,

Когда им ничего не дашь,

Как пули, ядры и палаш,

Давно в глазах твоих не диво.

А после мнения сего,

И кое о тебе имею,

Ужли не скажешь ничего

Соседу ты нелиходею

Из тайн знанья своего?

Ужли хозяйственной науки,

К которой опытом ты шел,

С которой ты не знаешь скуки

И много выгоды нашел,

Не уделишь своей приязней

Соседу, мучимому казней

От праздности в осенний день?

Уже шатаюся, как степь...

Уже не движется ступень!

А ежели куда и ступит,

Так взор... так взор себя потупит,

Чтоб на природу не глядеть!

И льзя ль ее спокойно зреть?

Она бледней дебелой лени,

Печальней горестной любви;

Нет краски уж в ее крови,

Всё замерло... всё в смертной тени!

Красы лазури без лучей,

Уж нет блестящих тех очей,

Которые, всю землю грея,

Живили корень, стебелек,

Которыми нарцисс, лилея,

Граветочка и василек

Весной и летом оживлялись,

А мы, их видя, любовались!

Мелькнут — и тотчас нет уж их.

Среди полудня без сиянья,

Един туман для глаз моих,

А для стесненного дыханья

Едина влага, сырость, хлад,

И слух, и зренье без отрад;

Здесь проливает реки слезны,

Там ветрами колеблет бездны,

То вой, то стон, то шум, то рев,

Везде печаль ее иль гнев.

Зрю страх иль смерть на каждом роде,

Зрю цепь... и на самой свободе!..

Едва зиме открыла дверь

Плаксивая Сатурна дщерь;

Едва сердитый, седобровый

Любовник осени суровой

Плодов покушать захотел,

Без зову в Горки налетел,—

Любовь-природа... охладела!

Краса-природа... подурнела!

Хоть зрю прелестницу мою,

Но уж ее не узнаю...

Как зверя лютого боюся,

Бегу в избушку... хоронюся!

Иль, храбрость духа возвратя,

Бранюсь с Бореем за стеною...

Иль томный, томный вздох пустя,

Берусь за лиру, лады строю

И так к Голицыну пишу,

И так соседу повторяю:

«Я в осень дни мои теряю

И скукою теперь дышу.

Наставь меня, сосед любезный!

Наставь науке той полезной,

Которой в осень и зимой

Заняв заботный разум свой,

Без скуки дни свои проводишь,

Забаву с пользою находишь

В различны года времена:

Здесь разбираешь семена,

Заводишь клевер многоплодный

Иль накопляешь свой природный,

Что русский дятлиной зовет

И дома не купя найдет;

Там землю для весны готовишь,

Все выдумки для пользы ловишь.

То рода нового брана

К смягченью пашни создана,

Испытанна, определенна,

В употребление введенна;

То севоральник, иль самсев,

То некое полей гладило;

Удобство всех вещей прозрев,

Хозяйство всем себя снабдило.

И ты, земли не погуби

Затеями хозяев модных,

Держась подчас примет народных,

Зришь торжествующим себя

В хозяйственных своих работах,

В полезных отчеству заботах.

Хоть во сто раз пшеница, рожь

В твоих полях и не родится,

Голицын, презирая ложь,

Приплодом вправду богатится.

Но я, хваля твои труды,

Последовать им не умею,

Хотя стараюсь, хоть радею,

Сам-друг — вот все мои плоды!

Но ах! вотще меня наставить

Прошу хозяйство я твое,

Не лучше ль прежде мне исправить

Слепое зрение мое?

Или не к музам ли под крышу?.. »

Всего умней сей голос слышу,

Голицына ответ такой:

«Без глаз хозяйство сонна греза;

Без глаз не будешь с долей Креза».

Прости ж, сосед, — твой труд не мой.

<1797>

29. ПРОЩАНЬЕ{*}

Простите, добрые друзья!

Простите, милые пастушки!

Уж с вами расстаюся я,

От той кокетки, колотушки,

Чьи людям дороги игрушки,

Кому весь кланяется мир

Из денег, титлов и порфир,

Из всякой всячины на свете,

И коя есть изо всего

Прелестное то ничего,

Что ставят прихоти в примете

Для нашей вечной сухоты,

От сей, от сей вертоголовой

Из мест спокойства, простоты,

Где лишь пастушки чернобровой

Меня прельщали красоты,

Несусь в мирские суеты.

Хоть хмурюсь, как сентябрь суровый,

Хоть корчусь, вобразя мечты,

Которыми вертушка злая,

Фортуна лысая, слепая

Пленяет слабый разум мой

И тянет из жилища рая

В жилища горести мирской;

Но ах!.. уже дыша тщетой,

Алкая почести и славы,

Лижу, как мед, свои отравы

И в сеть к прелестнице бегу!

Очами льнув к ее приманке,

Сердечным чувствованьем лгу;

Не милым, не друзьям... тиранке

Клянуся ревностно служить;

Ее наружностью пустою,

Ее тщеславной слепотою

Как просвещеньем дорожить.

Сулит мне пышную обнову,

Сулит богатства мне и чин;

И я, влюбясь в вертоголову,

Для сих мечтательных причин

Воображенья отравляю,

Лишаюсь благодатных дум,

Житье простое оставляю,

От тишины несуся в шум!

Места, исполнены приятства,

Где щедрой дланью естество

Рассыпало свои богатства,

Где ни едино существо

Свободы сердца не лишает;

Где всё, всё душу утешает,

Когда со мною мой дружок,

Премилая моя милушка,

Прелестная моя пастушка,

Черноволосый мой божок

Здесь глаже бархата лужок

И гармони́я цве́тов нежна,

Краса с красой на диво смежна

Влекут мой взор, пленяют дух,

Пускаючи благоуханье,

Животворят мне обонянье.

Там птички услаждают слух

Своим концертом разногласным;

Хоть песня песне не под лад,

Но спеты духом беспристрастным

Из ощущаемых отрад,

Не по приказу мзды и лести,

И слушать их день каждый рад.

Едина мне приносит вести,

Что тени розовы заря

В моих окрестностях простря,

Шаг первый солнца возвещает;

Другой порхание и свист,

Всегда нелжив, всегда речист,

День благодатный обещает;

А там соединенный хор,

Далеко эхи простирающ,

С вершин древес, долин и гор

Свободу жизни возглашающ,

Велит и мне, усилив жар,

Перед источником сердечным

Восчувствовать сей общий дар

И презрить благом скоротечным,

Велит и мне свободным быть,

Мирскую суету забыть

А тамо ручеек струистый,

Как чешуей покрыт сребристой,

Как пролитый в брегах кристалл

(Лишь луч коснулся — возблистал),

Средь рощи меж осок вияся,

По цве́тным камушкам лияся,

Журчаньем милым веселит,

От скуки и тоски целит,

Слух, зренье, сердце услаждает,

К пастушке пламень возбуждает,

А иногда заснуть велит

На белой груди у пастушки,

Чтоб отдохнувшая душа,

К ней огненнее воздыша,

Вновь страстны начала игрушки...

Увы! всё то, всё то забыв,

Вдруг сделавшись честолюбив,

(Или сердечней объясниться)

Вдруг смертно восхотев

В развратного перемениться,

Бегу, как разъяренный лев,

Не ощущая в сердце глада,

Бросаюся, как волк на стада,

На всё, что лютая тщета

Через лукавые уста

Бесценным в мире именует.

Уже заблудшая душа

Себя гордыне повинует,

Не хощет видеть шалаша,

Где без сребра любовь ликует,

Где корец свежия воды,

А хлеба чистого краюшка,

Грыбков и ягодок плетушка

Приятней, слаще, чем меды

И все... все нектары мирские,

Что прихоти варят людские

И гостя потчивают чем

На то, чтоб усладясь он тем,

Попал скорее в сеть лукаву,

Чтоб в сласти пил... свою отраву!

Но, словом, гнусен тот чертог

И скуки стал моей виною,

В котором властвовали мною

Природа, милый друг и бог.

Лукавы прелести увидел,

Прижал ко сердцу их печать,

И простоту возненавидел,

И начал доблестью скучать;

Невинна жизнь мне стала в тягость,

Студна явилась сердца нагость.

Пастушка с доброю душей

Хоть мне еще всего милее,

Но ах!.. от слепоты моей

Мне кажется уж всех глупее!

Фортуна показала мне

Своих прелестниц миллионы.

Хоть вижу слезы, слышу стоны

От них в мирской я стороне;

Хоть их любовь — любовь гордыни,

Хоть таковые героини

Не сердца ищут в плен — ума,

Хоть в свете видят то нередко,

Что прелесть света и сама

(Коль на нее посмотрим метко)

Бывает скаредна, дряхла,

Как фурия жестока, зла,

Но, отвратяся от природы

Плененным разумом мечтой,

Пленяюсь прелестью такой,

Приятны света мне уроды!

И с истинною красотой,

С моей возлюбленной пастушкой,

С ее шалашиком, избушкой

Я расстаюся навсегда!

Бегу, бегу... куда?

Где всё обман, печаль, беда!

В очах моих блестят чертоги,

От коих чуть не все убоги;

В очах моих не мягкий луг —

Под тканью шелковою пух;

Не длань любовная пастушки,

На коей нежно засыпал, —

Под тонким полотном подушки,

Тьма завесов и одеял,

И под которыми не чаю,

Хоть ими очи ослепил,

Хоть жить с пастушкою скучаю,

Чтоб вправду, вправду был я мил

Владычице души развратной,

Обманом, не любовью знатной.

В очах моих богатый пир,

На коем ни убог, ни сир

Вовеки не вкушали крошки,

Тогда как мещет Крез в окошки,

Служа пристрастью всей душей,

По тетереву иль индейке

Легавой иль борзой своей,

На коем нищу жаль копейки...

(О, просвещенных стыд людей!)

А плясее или актрисе,

Красой торгующей Лаисе

Всего имения не жаль!

Но то в очах, а что же в слухе?..

Учтивость лжи. А что же в духе?..

Увы!.. досада и печаль,

Среди забавы смертна скука,

На пире добровольна мука!

Вот, милые мои друзья,

Для каковых предметов я

Решился с вами разлучиться!

Простите!.. презрите того,

Кто от спокойства своего

Идет по свету волочиться!..

Нет... сжальтесь, сжальтесь на него,

Хоть раб мечтанья одного

Глупее и самой скотины;

Но глуп от общей он причины,

Так нет злосчастнее его.

<1798>

30. КАПЛУН И РЫБОЛОВ {*}

Басня

Как пристав будь ни строг и как ни карауль,

Хотя невольника пришпиль, зашей хоть в куль,

Когда ему судьба ульнуть дарует долю,

Пролезет в щелочку, уйдет на волю.

Всем воля дорога;

Но лишь не та она, которой хочет

И о какой хлопочет

Наш пьяница слуга;

Не та, что в бурлаке,

Живущем век на кабаке;

Но та, что в духе бодром,

Что в человеке добром,

И для кого плутовка-воля... казнь.

А баснь?..

Прошу послушать.

Для пищи лизуна, охотника покушать,

Кормился некогда каплун,

Дней с семь прошло, не срок?.. И мой жирун,

Меж тем как с хахалем кормилица гуляла,

Как от лелеенья младая роза вяла,

А может быть,

И рожа,

И рожу можно полюбить,

Бывает и она на вкус иных пригожа.

Всё в мире на своей чреде,

И дело не о том... Кормилице к беде,

Нашел каплун дыру, прыгнул — и на пруде.

Ну что ж? пожравши всласть, понежась, как вельможа,

Захочется хоть как

На чистом воздухе пройтиться.

Мой евнух не дурак,

Не всё же спать, не все на корм садиться;

К тому же на Руси,

Хотя у всех спроси,

В избушках воздух — чад: и дымен, и угарен.

А тем и более оправдан мой беглец,

Который на лугу, как тюря-молодец,

Как глупый знатный барин,

Жеманен и спесив, кокочет и поет,

Лишь курки не зовет,

Хотя была б прелестна;

И то не мудрено; причина всем известна,

У каплуна ведь нет...

Охоты волочиться.

Чему дивиться?

Зато дороден, чист,

Румян и голосист,

Зато италиянец,

Которому намалевал

Француз иль древний галл

В наш век не для красы румянец;

Но нет чудес и в том; что было, то и есть.

Плоды по дереву, а счастие по доле:

В нас часто поневоле

И целомудрие и честь.

Но что ж беглец средь жребия такого?

Он видит рыболова,

Который над прудом и так и сяк вилял,

Кружился, сатанил, нырял,

Как бойкий откупщик, где плохо, там и метил,

А что послаще, то и сетил,

Лишь бы попалося на нос;

Не ведал рыболов, что есть такое спрос.

Не до хозяйского убытка,

Лишь клёв, то в горле рыбка.

Увидя то каплун, как барченок имущ,

По совести живущ,

Кричал мошеннику: «Ах, ты, плутишка дерзкой!

Дневной грабитель, вор!

Какой рыбоубийца мерзкой!

Того и метит, чтоб сорвать!

Не стыдно ль воровать?

Не стыдно ль промыслом таким тебе кормиться?

Оставь, бездельник, брось такое ремесло!

Усовестись и перестань срамиться,

Оно и здесь, и в вечности нам зло.

Взгляни, как я живу: ни краду, ни ворую,

О ну́жде не тоскую,

Вовек не хлопочу,

А ем и пью, лишь захочу.

Всмотрись, дурак, всмотрись в мою ты жизнь златую

И, кинув воровство, потщись иметь такую».

— «Молчи, евну́х пернат, дурак из дураков,

С довольством всех бедней на свете бедняков,—

Ответствовал ему плутишка из плутов —

Тебе ль учить разумных рыболовов?

Умней тебя сто раз слыхал я краснословов;

Нравоучителей известен мне язык

И риторический их крик,

Не скажут мне о новом

Ни перышком, ни словом.

Будь свят, премудр и как Самсон высок,

Будь всё пустым воображеньем;

Гордися почестьми и лживых душ служеньем;

С тобой твой суд и рок,

Сужу своим сужденьем,

Советовать не буду с дураком

И остаюсь навек откупщиком;

Зови меня купчишком,

Банкрутом и воришком;

Зови меня судьишком,

Крючком, щечилой и плутишком;

Нет нужды... хохочу над честью и тобой!

Коль в мире мне хабар, не буду в мире с пыткой,

Каплун, кормися на убой,

А рыболов кормиться будет рыбкой».

Теперь помыслим, кто счастливее из двух:

Плут, бойкий рыболов, или петух-евнух?

Не знаю; но скажу лишь то я справедливо,

Что где хабар плутам,

Там

Всё царство несчастливо.

<1798>

31. СОЛОВЕЙ И СКВОРЕЦ {*}

Басня

В прекрасных рощицах, молоденьких, кудрявых,

Где липа, ясень, ильм, кленочек и дубок,

И гривка елочек, и сосен величавых,

Черемухи и роз лесных кусток,

Порхая вниз с сучка, а снизу на сучок,

Имев одну любовь и в чувстве и уставе,

О собственной не мысля славе,

Пел громко соловей

В хвалу соловушке своей.

Он пел... и песнь его по рощам раздавалась,

И песня птичек всех от всех позабывалась.

Не токмо пахари, мирские простяки

(Для коих хлеб и соль — сребро и адаманты),

Но виртуозы музыканты,

Пииты-знатоки,

Которые судить чужое жестоки́,

И те (хоть не хотя, наморщася... сквозь зубы),

Внутри и зляся и стеня,

Внимая песенки, уму и сердцу любы,

Себе в восторге изменя,

Кричали велегласно:

«Брависсимо! прекрасно!»

Но что? для зависти ль не сыщется раба?

Ее ли без куска останется алчба?..

Пустое!.. в мире ей всё служит, лишь захочет;

Зоила как сыскать, минуты не хлопочет,

Коснулась — и готов вельможа и купец,

Пиита, музыкант, танцмейстер и певец.

Во славе соловей... ну! что ж молчишь, скворец?

Сороке и тебе, а зависть в том порука,

Чужая слава — мука.

Пускайся в критику, великий судия,

Хрипи и бормочи на песни соловья;

Но я

Советую поздненько.

От зависти указ пришел скворцу раненько;

И наш Зоил пернат,

Хотя не сочинял ни «Федр», ни «Илиад»,

А разве цапывал кой-что из них для славы

(У всякого свои забавы),

Хоть Аристотельввек не звал себя скворцом,

Но вижу! горд уже пред соловьем-певцом

Высоким знанием, искусством подражанья,

Кудахтанья и ржанья;

Умением хрипеть,

Сопеть,

Шипеть,

И по-свинячью хрюкать,

И по-совину гукать,

И лаять, и мяукать...

Но се! как ржавый гвоздь, подъяв свой желтый нос,

Как тухлы головни, крыле расширя черны,

Взяв в песнях соловья до точки всё в допрос,

Осиплым голосом пустил сужденья скверны,

Бормочет гению: «Твой склад не чист,

А свист

Не громок,

А голос тонок,

Рулад

Не гладок,

А перекат

Подавно гадок.

О! верь мне, соловей,

Что ты дурной певец, ей-ей!

Ты песнию своей

Себя не славишь, а порочишь.

Учися у меня, коль быть бессмертным хочешь.

Я на сто голосов пою,

Скрыплю, стучу, кую

Не рушником, не молотами,—

Одними скворчьими устами,

И плачу, и смеюсь,

И по-извозчичью бранюсь;

А дай мне волю —

И по-профессорски в минуту заглаголю,

Как ритор вмиг заговорю,

И всех со смеху поморю.

В избе и во дворце мой служит дар забавой.

Потщись его иметь — и будешь с вечной славой».

То слыша, соловей ответствовал скворцу:

«Я кланяюсь тебе, великому певцу!

С тобой искусство дорогое,

С тобой бессмертие твое,

Ты мастер ... петь чужое,

А я — свое».

<1798>

32. ДУБ И ТРОСТЬ {*}

Басня

Живя в соседстве с дубом трость,

Который нес чело кудряво и широко

Под небеса высоко,

И чувствуя, что ей вовеки так не взрость,

Вспыхну́ла завистью, отмщеньем воспылала,

Зла дубу пожелала.

Ворчит,

Кричит,

Перед Бореем воет,

Клевещет, будто бы ей дуб беды все строит;

Доносит вопия: «Помилуй, сильный ветр,

Эолов грозный сын, герой полнощных недр,

Помилуй бедну трость от дуба

Груба,

Который хоть не царь, не велелепный кедр,

Но горд величием: ругается, смеется,

А иногда дерется,

То шишками колотит по зубам,

То по глазам

Листами хлыщет!»

Но ложь завидлива на зло причину сыщет.

И трость, чтоб более Борея подстрекнуть,

Склонить, дабы он дуб решился потряхнуть

И с корнями сопхнуть,

На мужа доброго тоненько, неприметно,

Подобясь низостью коварной в мире льсти,

Несла клевет несчетно.

Несла... (о добрый дуб, прости!),

Что будто бы хвалился

Пред всем собранием кустарников, древес,

Что в свет бессмертным он родился,

Что лучшее созданье он небес,

Предмет богатого и сира,

Крестьян, купцов, дворян, царей;

Но словом, твердостью нужнейша польза мира.

Что вихри, ветры все и даже сам Борей,

Сколь ни свиреп, ни горд шумящими крылами,

Ревущими устами,

И он не может, он, потрясть его кудрей,

Не токмо сбить с корней;

Что груди он свои в отпор ему поставя,

Ругается над ним, свою великость славя.

Такие лжи плетя и каждой лжи вослед

Пред рыцарем седым склоняя свой хребет,

Достигла наконец до клеветы удачной.

Борей, как меланхолик мрачный,

Угрюм, сумнителен, на мщенье скор и лют,

Успехи клевете с ним стоят лишь минут,

Ей выпросить на зло не мудрено приказа.

Тотчас и гром и дождь.

Поверил бурный вождь,

Озлился, заревел, махнув крылами мраза.

Всё гнется, всё дрожит,

Всё ломится, трещит

И на земли лежит!

Там сосны без голов преобращенны пнями;

Здесь ели вверх корнями,

Пощады нет ни росту, ни красе,

Под гневом дуб, а погибает все.

Но вижу: и к нему месть злая донеслася,

Глава кудрява потряслася;

Забились ветвии, посыпались листы,

Растреснулася кожа.

Невинный дуб! что ты?

Увы! без красоты,

Как будто изгнанный без орденов вельможа,

Но свеж имея нутр, всё, всё еще стоит,

Не гнется... подлости пред злобой не творит;

Речет: «Не будь в пустой надежде,

Коль ты сильней — сломи!.. не покорюся прежде».

Изрек — и злоба, тем сугубо разъярясь,

На тверду грудь его всей силой устремясь,

Дыхнула — дуб полмертв! уже... уже валится!

Отмщение сверша, отмститель скрылся вмиг.

А трость, отдав поклон, пред дубом уж гордится,

Зря близку смерть его успехом лжей своих,

Над дубом веселится;

И видя, что еще он жив,

Вещает: «Так и дуб не всё ж стоит высоко,

И не всегда счастлив;

Бывает и дубам от сильного жестоко.

На что ты, бедненький, так подымался вверх?

Когда бы ты стоял, как я, пониже,

К земле поближе,

Тебя б Борей не сверг».

— «Растенье низкое, — вещал ей дуб, кончаясь, —

Растенье, кое век качаясь,

Пред малым ветерком как слабость нагибаясь,

Не мни торжествовать, хоть скоро буду мертв

От клеветы твоей и бурна ветра злости

(Кому поклонами не приносил я жертв);

Но знай, что дуба смерть славнее жизни трости.

Я был неколебим, стоял колико мог,

И пользой твердости у мира был в предмете;

А ты... ты гнешься ввек, всем ветрам трусишь в свете,

Как слабость, низость, лесть... валяешься у ног».

Читатель мой! реши, судил ли я по праву,

Не трости дав, а дубу славу?

Иль тот правдивей суд, который дали им

Неподражаемым пером своим

Бессмертные гонители пороков:

В Париже Лафонтен, в России Сумароков?

А я меж тем скажу, оставя им всю честь,

Нелживость находя и в заключеньи старом,

Что дубу торжество над тростью дал не даром;

Что дуба к твердости льзя доблесть нам отнесть,

А к трости гнущейся идолотворну лесть.

<1798>

33. К МОЕЙ ЛИРЕ {*}

Рондо

Прости, моя любезна лира,

На коей двадцать лет играл

И никогда не похвалял

Гордыни, подлости кумира.

Как в честь гремели ей трубы,

А в славу били барабаны,

Я пел, я пел: «То всё обманы,

Не славят, трусят то рабы,

Страшатся своего кумира».

Прости, моя любезна лира!

Уж больше не коснусь тебе;

Весь мир против меня в алчбе;

Я проклят от порочна мира,

Я правдой нагрубил ему,

А без нее и ты мне, лира,

Не служишь больше ни к чему;

Без правды мне и громки лады

Не могут принести отрады.

Пусть лесть берет венцы себе;

Уж больше не коснусь тебе.

Не я твои согласны тоны

В угоду лжи употреблю.

Не я тиранов восхвалю,

Чьи слухи услаждают стоны,

А звук... звук рабственных цепей

Всю гармони́ю составляет,

Чьи души зло увеселяет...

Ах! нет, не мой герой злодей.

Хвалить заставлю лжи законы

Не я твои священны тоны.

Прельстясь корыстью и тщетой,

Пускай поэты развращенны

Бесчестят лиры, посвяшенны

От бога истине святой;

Пусть лжец за колесом несется,

Берет и титлы и сребро,—

Всё то не есть мое добро,

Когда всё то за ложь дается;

Будь счастлив тем не я, другой,

Прельстясь корыстью и тщетой.

Коль слава льсти одной награда,

Я славы мира не хощу;

Скорей пойду на муку ада,

Скорей умру, чем злым польщу.

Что в жизни, если нет свободы

Мне ближним правдой послужить,

Когда чудовищей природы

Для счастья должен я хвалить?

Нет! слава не достойна взгляда,

Коль слава льсти одной награда.

Хотя и горестно с тобой

Расстаться мне, любезна лира!

Не петь в защиту бедна, сира,

Которых гордый и скупой

Вседневно накопляют в царствах;

Но мир оглох, и средства нет,

Чтоб слышан добрый был совет.

Всё погруженно в злых коварствах!

И расстаюсь, мой милый строй,

(Хотя и горестно) с тобой.

Дух приуча к кроваву току,

Мир хощет песен в честь пороку,

Тщеславью, лютости своей;

Забыли люди в нем людей,

Одни грозят, другие давят,

А третии за то их славят,

Алкая мзды, страшася бед,

Целуют их кровавый след,

Друг другу часть дают жестоку,

Дух приуча к кроваву току.

Как может лира быть слышна,

Колико б ни была стройна,

Служаща истине, не миру?

Хоть громкий глас взнесет к эфиру,

Хоть в небесах раздаст свой строй,

Ее мелодия священна

Там примется за звук пустой,

Где ложь высоко помещенна.

Коль лирой правда почтена,

Как может тамо быть слышна?

Не видя цели благодатной

И общий потерявши путь,

Где люди надсаждают грудь,

Служа фортуне коловратной,

Там чувства отданы сребру,

Там стали склонности страстями;

Там, древеса имев с плодами,

Друг друга режут за кору;

Там страждет знатный и незнатный,

Не видя цели благодатной.

И пение твое прерву,

Навек с тобой прощаюсь, лира!

Неправду зря царицей мира,

Не в сновиденьи, наяву,

Не буду нудить лиры милой,

Чтоб в похвалу венца ея

Звенела бы струна твоя.

Пусть царствует коварной силой;

Я правдой лжи не назову,

И пение твое прерву.

На что нам спорить с сильным роком,

Коль человек прельщен пороком?

Коль хощет ложь боготворить,

На что нам правду говорить?

Она проходит слухи мимо,

Она несносна для людей;

Лишь божество у них любимо,

А правде даже ум — злодей;

Он миру служит лжепророком,

На что нам спорить с сильным роком?

Коль гнусна лесть есть средство благ,

Так лучше от меня сокройся.

Ах! нет... будь, будь в моих очах,

Лежи на сердце и покойся!

Быв звуком чувства моего,

Глася, что сердце ощущало,

Внимай биению его!

Живое слово не пропало...

Оно в груди, а не в устах,

Коль гнусна лесть есть средство благ.

Хотя порок замкнул уста,

Гласящие ему в улику,

Хоть зависть, гордость и тщета,

Имея в мире часть велику,

Сковали истине язык, —

Но чувствованье всё свободно!

Мир малый бог, бог мир велик;

Он в сердце... спорить с ним бесплодно.

Пой, лира, коль струна чиста,

Хотя порок замкнул уста.

<1798>

34. ПЕСНЯ{*}

Душеньки часок не видя,

Думал, год уж не видал!

Жизнь мою возненавидя,

«Жизнь, прости навек!» — сказал.

Но лишь встретился с душою,

Снова стала жизнь мила;

С новой, с новой красотою

Вся природа процвела.

Милы стали речки снова

И песчаный бережок,

Где душа для дорогого

Опускает поплавок,

Где бежит на уду рыбка

К милой, к милой красоте,

На устах мне чья улыбка

Краше розы на кусте.

Краше розы... ей дивлюся,

Видя нежну, хорошу́!

Ей любуюсь, веселюся,

Цвета запахом дышу.

Но не розу я срываю,

На сердечке мысль не та:

Я целую, лобызаю

Душу милую в уста.

Снега личико белее

И румянее зари;

Очи кари дня светлее,

И алмаза не дари...

В взгляде милой я встречаю

Ясна солнышка лучи;

С нею вечно не скучаю,

С ней денек мне и в ночи.

С нею всё забыто мною,

Окроме ее одной;

С ней мне осенью, зимою

Время кажется весной.

О, лужок, лужок зеленый,

Где я с душенькой сижу!

Не прельщаясь переменой,

На нее одну гляжу.

То, любуясь, называю

Жизни душенькой моей,

То цветочки я срываю

И плету веночек ей.

Я плету... она целует,

Что тружуся для нее;

Так словцом меня милует:

«Ты сокровище мое!

Жизни ты моей вся сладость,

Жизнь тобой лишь хороша,

Мысли дума — сердца радость,

Душеньки твоей душа.

Не отдам я дорогого

За богатство всех царей;

Счастья не хочу другого,

Ставши душенькой твоей».

Речью, душенька, такою

Вечно, вечно утешай!

Мною ты, а я тобою

Век в любви найдем наш рай.

<1798>

35. ПЕСНЯ{*}

Смолкни, пеночка любезна,

Нежной песенки не пой!

Мне теперь она уж слезна;

Милой, милой нет со мной!

Голос твой напоминает

Нежный голос мне ее

И на части раздирает

Сердце бедное мое.

Все веселия не милы

Без любезной мне красы;

Без души душе постылы

И счастливые часы.

Встретить зорю ли желаю,

Проведя всю ночь без сна,

Выхожу — и не встречаю;

Милая в глазах одна.

Сколько цвет ее румяный

Сердце мне ни веселит,

Сердце всё с своею раной

И на зорю не глядит.

В свете счастья нет такого,

Чтоб ее мне заменить,

Ни случа́я столько злого,

Чтоб принудил изменить.

С воздухом, с моим дыханьем

Входит в душу мне она;

Ночь с прохладой, день с сияньем,

А со мной тоска одна!

О, любви моей нельстивой

Вся надежда и покой!

Возвратись, и день счастливый

Принеси ко мне собой.

<1798>

Е. И. КОСТРОВ