Биографическая справка
Восемнадцатый век сохранил о Кострове несколько выразительных, хотя и не очень достоверных анекдотов и очень мало фактов. Ермил Иванович Костров (1755—1790) впервые упоминается в ведомости за 1768 год «О находящихся в семинарии Вятской священно- и церковнослужительских детях», в которой тринадцатилетний Ермил Костров назван сыном дьячка. Но уже в 1773 году, обращаясь к архимандриту Новоспасского монастыря в Москве Иоанну (Черепанову) и называя себя «Вятской семинарии ученик, вобловицкий экономический крестьянин»,[1] Костров тем самым как будто отрицает свою принадлежность к духовенству.
По предположению одного из биографов Кострова, это расхождение, возможно, объясняется тем, что отец поэта действительно был дьячком, но затем переписался в экономические крестьяне.
Во всяком случае архимандрит Иоанн, бывший ранее преподавателем Вятской семинарии, помнил своего ученика и, очевидно, помог ему поступить в московскую Славяно-греко-латинскую академию, как это видно из поздравительной эпистолы архимандриту Платону 1775 года, написанной уже «священной богословии студентом» Ермилом Костровым. В том же году Костров выступает со стихами Платону от имени академии, что свидетельствует о его несомненных успехах в занятиях.
В 1777—1778 учебном году Костров студент университета, куда он перешел, по-видимому, не окончив академии и не желая быть церковнослужителем. Можно предполагать, что переход из духовной академии в университет был облегчен Кострову его репутацией способного поэта, так как и в новом учебном заведении ему поручают стихотворные выступления на официальных торжествах. Так, уже 8 января 1778 года на университетском акте он читает оду на рождение великого князя Александра Павловича.
В университете Костров занимался греческой и римской словесностью под руководством X. Ф. Маттеи, и возможно, что изданный вскоре после окончания университета Костровым (в 1780—1781 годах) перевод «Золотого осла» Апулея был осуществлен под влиянием той интерпретации, которую давал этому сложному, философскому роману Апулея его профессор.
Свободный, плавный язык повествования в этом переводе Кострова показывает не только его достаточную филологическую образованность, но и сознательное следование ломоносовским принципам перевода античных прозаиков, щедро представленным в «Риторике» (1748). Костров снабдил свой перевод Апулея примечаниями, которые свидетельствуют, что он свою задачу понимал как передачу художественного стиля подлинника, а потому отступал от смысла Апулеева текста очень редко и всегда эти отступления оговаривал. О солидной филологической подготовке Кострова говорят и ссылки его на других античных авторов в примечаниях к Апулею, которыми он сопровождает темные места романа.
В 1779 году Костров окончил университет и был произведен в бакалавры, как явствует из заглавий его од. Пушкин, основываясь, видимо, на устной традиции, писал, что Костров был назначен официальным университетским поэтом с жалованием в 1500 рублей в год. Пушкин же сохранил свидетельство о том, что куратор университета «Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному»,[1] и всячески ему помогал, но Кострову не того было нужно. Д. И. Хвостов, знавший его лично, считал, что Кострову «хотелось учить с кафедры, но его не разгадали».[2] Двусмысленное положение казенного университетского стихотворца, по мнению того же Хвостова, объясняет и пресловутую «слабость» Кострова, о которой преимущественно говорят анекдоты: «Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе». [3]
В университете и в первые годы по выходе из него Костров много переводил в стихах и прозе. Кроме романа Апулея, он перевел также с французского прозаическую повесть «Зенотемис» Арно де Бакюлара (1779), его же поэму «Эльвирь» (1779) и поэму Вольтера «Тактика» (1779).
С получения звания бакалавра, то есть с лета 1779 года, до октября 1782 года Костров написал и поднес от имени университета полтора десятка од и стихотворений, адресованных различным высоким особам. В 1783—1784 годах, по-видимому, происходит какое-то осложнение в его служебных делах. За это время появились в печати только два его стихотворения, и оба были опубликованы в новом петербургском журнале «Собеседник любителей русского слова».
Литературные вкусы Кострова отчасти характеризует его восхищение «Одой к Фелице» Державина, которую он приветствовал стихами. Но в собственных стихах Кострова на торжественные случаи новая, «державинская» манера никак не сказалась. Костров стал только менее ревностно отзываться на заказные темы: за пять лет (1783—1788) им написано всего пять стихотворений официального содержания, и только одно из них — «Песнь благодарственную ее императорскому величеству за оказанные в Москве щедроты в бытность ее величества в Москве» — Костров читал в публичном собрании университета 28 июля 1785 года.
Важное значение в жизни поэта имела поездка в Петербург, которая произошла, очевидно, в начале 1786 года, так как в декабре 1785 года он еще жил в Москве. Оттуда 14 декабря он писал А. А. Майкову в ответ на его приглашение в Петербург, что, прежде чем решиться на эту поездку, он должен «переписаться с его превосходительством Иваном Ивановичем Шуваловым, дозволит ли он мне сие путешествие и обнадежит ли верным местом, иначе я его привлеку против себя на гнев, когда оставлю без его дозволения такое место, где он главным начальником. Не правда ли?» [1]
Судя по тому, что в 1786—1787 годах Костров печатается только в Петербурге, можно предположить, что Шувалов ему разрешил эту поездку, и следующее стихотворение поэта официального содержания, «Эпистола на день восшествия на престол Екатерины II, июня 28 дня 1786 года», написано и напечатано было в Петербурге. Жизнью в столице Костров воспользовался для того, чтобы завести новые литературные знакомства. Он сблизился с Ф. И. Туманским, в журнале которого «Зеркало света» (1786—1787) напечатал несколько стихотворений самого разнообразного, преимущественно сатирического содержания. Таких стихов в Москве он не печатал. В Петербурге же он напечатал свой перевод первых шести песен «Илиады» Гомера, который Костров не только посвятил, но, видимо, преподнес Екатерине. Во всяком случае 12 сентября 1787 года было пожаловано из Кабинета «университетскому бакалавру Кострову за перевод «Илиады» Гомеровой 400 рублей».[1]
Официальный интерес к Гомеру легко объясним. В это время Екатерина, по внушению Г. А. Потемкина и А. А. Безбородко, продолжала серьезно относиться к разработанному ими так называемому греческому проекту, согласно которому, после окончательного разгрома Турецкой империи, предполагалось создать автономное греческое государство со столицей в Константинополе и великим князем Константином на престоле. Поэтому интерес ко всему греческому, в том числе и классической литературе, Екатерина всячески поощряла. Возможно, что самая идея нового стихотворного перевода «Илиады» возникла у Кострова не без воздействия официального филэллинизма.
В кругу авторов «Зеркала света» «Илиада» в переводе Кострова была встречена общим одобрением Редактор журнала Ф. Туманский в своей рецензии писал о трудностях перевода и заслугах переводчика: «Тем похвальнее рвение предприявшего красоты сего древнего пиита перенесть в язык российский. Первые песни проявляют везде изящества, перу переводчика свойственные... Желательно, чтобы г. Костров, окончив начатый им к чести его труд, пересмотрел и паки: ибо от него, даром стихотворения преимущественно обладающего, публика ожидает и изящного перевода. Трудности встречаются, но преодоление их приносит большие похвалы».[2]
Собственно известностью, более даже посмертной, чем прижизненной, Костров обязан «Илиаде». Ее стиль в переводе Кострова напоминает не только русские трагедии, но и поэму Ломоносова «Петр Великий» и его оды. Так, характерное явление ломоносовского одического стиля — субстантивация качественных прилагательных — является очень заметным элементом стиля «Гомеровой Илиады» Кострова. Особенно часты у Кострова столь любимые Ломоносовым отвлеченные существительные на -ость («облекшись в светлость риз», «Игла вся черностью одета»); вполне «по Ломоносову» употребляет Костров так называемый дательный самостоятельный:
В сомнениях его толиких духу сущу
И шумный из ножен ему свой меч влекущу,
Минерва с небеси превыспрення грядет.
Внимание, с которым встречена была костровская «Илиада», объясняется также, по-видимому, литературной ситуацией второй половины 1780-х годов. Именно в это время, в борьбе против все усиливающегося сентиментализма в повествовательной прозе — с одной стороны, и державинской реформой одического стиля — с другой, объединяются сторонники намеренно архаизированного стиля в прозе и в поэзии. Следуя Тредиаковскому (как автору «Тилемахиды») и Василию Петрову, сторонники «высокого» стиля практически стояли на тех позициях, которые позднее теоретически обобщил А. С. Шишков в своем «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803).
Одним из этих ранних «архаистов» — предшественников Шишкова и в теории, и в литературной борьбе против Карамзина — был Ф. И. Туманский. Характерно, что Кострова и Петрова он объединял в один ряд: «Счастливые покушения г. Петрова и г. Кострова в переложении Гомеровой „Илиады" и Виргилиевой „Энеиды"».[1]
Следующая большая переводческая работа Кострова — «Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века» (1792) — была весьма высоко оценена Туманским и противопоставлена карамзинскому переводу шотландского барда. Туманский писал в своем журнале «Российский магазин»: «Костров, усыновивший Гомера России, приносит новый и приятный дар своему отечеству. Публика, давно уже г. Кострову место между знаменитыми стихотворцами определившая, примет, конечно, сей его труд с признательностью... Судить, конечно, легче, нежели сочинять или переводить... следственно нетрудно и в сем изящном переводе найти инде немногие места и некоторые выражения слабые, но кто не человек? Сучец у ближнего приметнее собственного бревна. И для этого считаю я вовсе ненужным, когда весь перевод вообще «прекрасен, замечать мелочи». [2]
Перевод Оссиана Костров посвятил Суворову, победы которого он и ранее воспевал в своих стихах. Отношения с Суворовым — особая глава в жизни Кострова.
В оде «На взятие Очакова» (1789), в эпистоле «На взятие Измаила» (1791) Костров отдал дань глубокого уважения и любви великому полководцу и неустрашимому гражданину. Суворову очень полюбилась «Илиада» в переводе Кострова, и поэту стало об этом известно. Суворову, видимо, нравились «Ода» и «Эпистола» Кострова, к нему обращенные, особенно «Эпистола», в то время как песнью «На взятие Измаила» (1791) Державина Суворов был очень недоволен. По воспоминаниям Д. И. Хвостова, Суворов «крепко порицал оду на сей случай Державина, говоря, что в ней только одно уподобление, и советовал нашему автору написать на нее критику. Похвала есть единственная награда поэта и героя, а как в сей оде ни слова не сказано о Суворове, а все говорится о князе Потемкине, который за 200 верст был от приступа, то герой, почитающий их дело — взятие Измаила — знаменитейшим из своих походов тогдашнего времени, не мог простить стихотворцу за молчание о нем».[1]
По свидетельству современника, Суворов понял костровского Оссиана именно так, как хотел этого поэт-переводчик. Суворов будто бы говорил: «Оссиан мой спутник, меня воспламеняет; я вижу и слышу Фингала в тумане на высокой скале сидящего и говорящего: «Оскар, одолевай силу в оружии! щади слабую руку». — Честь и слава певцам! — Они мужают нас и делают творцами общих благ».[2] Узнав через Хвостова о благожелательном отношении Суворова к его «Оссиану», Костров написал ему 30 сентября 1792 года письмо: «Получить похвалу от героя и справедливого судьи есть счастье для всякого завидное, а тем более, что я, посвящая вашему сиятельству посильный мой труд, руководим был одним только достодолжным великопочитанием к такому подвижнику, которого имя и потомству будет любезно, драгоценно, восхитительно».[3]
Сведав о бедственном положении Кострова, Суворов захотел наградить его денежной суммой и назначить ему регулярное пособие. Состоялось или нет это «награждение» — неизвестно; так или иначе, но после публикации «Эпистолы его сиятельству, графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на взятие Варшавы» (1795), Суворов распорядился выдать тысячу рублей Ермилу Ивановичу Кострову «ежели не в текущее время из моих доходов, то хотя на будущий год».[1]
Видимо, с начала 1790-х годов прекратились официальные отношения Кострова с университетом. Во всяком случае в это время он пишет уже стихи разным лицам не от университета, а скорее всего по собственному почину. «Слабость» его все более отражалась на здоровье.
Костров производил в это время впечатление совершенно больного человека. «Странное дело, — говорил он Карамзину, — пил я, кажется, все горячее, а умираю от холодного!»[2]
На смерть Кострова отозвались стихами поэты из круга ревнителей высокого слога — Н. Николев и Н. Шатров. Оба они отмечали его главную литературную заслугу, которая, по словам Шатрова, состояла в том, что он
«Илиаду» нам по-русски преложил,
И сим трудом себя бессмертным сотворил.
В 1802 году в Петербурге, должно быть при содействии Ф. Туманского, было издано «Полное собрание всех сочинений и переводов в стихах покойного Кострова». Поэтическое наследие Кострова впервые предстало перед читателями собранным воедино, однако более или менее серьезных критических отзывов о нем не появилось, зато стали плодиться анекдоты о Кострове, и в литературной традиции, вплоть до драмы Н. В. Кукольника «Ермил Иванович Костров» (1853), прочно утвердилось отношение к поэту как жертве пьянства, собственной беспечности и, в первую очередь, равнодушия и пренебрежения сильных мира сего, не оценивших дарование поэта. Именно такое понимание судьбы Кострова, распространенное и в 1850-е годы, могло внушить А. Н. Островскому мысль использовать некоторые его черты для создания образа благородного и доброго, но беспутного Любима Торцова в комедии «Бедность не порок».
36. ОДА {*}
Что тако музы дух плененной торжествует,
Иль новый Феб, меня живя, осуществует?
Какой лиется луч в мою усердну грудь,
К Парнасу светлому являя злачный путь?
И се уже его я зрю врата отверсты!
Касайтесь лирных струн, мои касайтесь персты!
Кого я ныне петь хочу?
Кто будет радости предметом?
Кто сей, кого пред целым светом,
Вознесшись на Парнас, с восторгом возвещу?
Тебя, о наших муз предстатель и отрада,
Свидетель их трудов, их подвигов награда!
Тебя! простри ко мне, простри твой кроткий слух
И в грудь мою вдохни твой благотворный дух,
Да огнь его в моих составах разлиется,
И тако песнь тебя достойна соплетется!
О, коль сия мне лестна честь,
Когда в соборе муз гремящих,
Твои достоинства гласящих,
Могу и я к тебе свой слабый глас вознесть!
Оставя невские брега и Белта волны,
Торжеств и радостей и шумных плесков полны,
Ты посещаеши струи Московских вод,
Желающие зреть лучи твоих доброт.
Твои сограждане и ревностные други,
В сердцах и во устах нося твои заслуги,
Во сретенье грядут тебе,
Тебя с восторгом окружая
И плеском воздух наполняя,
Благодарят своей толь счастливой судьбе.
И слава, на крилах вдруг пламенных вознесшись,
В цветы Юнониной посланницы облекшись,
Оставя мраморный торжественный чертог,
Имея в шуйце лавр, в деснице звучный рог,
Летает пред тобой кротка и справедлива,
Не древние глася всея вселенной дива,
Но мирные души твоей
И лучезарные доброты,
Какими блещут патриоты,
Пред взором общества пленя сердца людей.
Из уст в уста твое в нас имя протекает,
С восторгом всяк тебя стократно повторяет:
Не сей ли мыслями и делом гражданин?
Не в нем ли отчества примерный зрится сын?
Не сей ли подвиги изящные подъемлет
И человечества законам кротким внемлет?
Он в свете истинный герой.
Ты, счастье, жребием владеешь,
Но здесь ты части не имеешь,
Не может трепетать Шувалов пред тобой.
Ты, счастье, ложными приосенять лучами
И царствовать уже не можешь над делами,
Которы суть не что, как мудрых зрелый плод,
Которых бытие и по́честь в вечный род!
Не нужна им твоя блестящая завеса;
Быстротекущие твои всегда колеса
Не могут участи иметь
В теченьи дел благоутробных
И действам божеским подобных,
Какие можем мы в тебе, Шувалов, зреть.
Иные, мнимою пленяяся хвалою
И пышной омрачив свой умный взор мечтою,
Стараются достичь желанной высоты,
Неся на раменах тот камень суеты,
Что тяжестью своей их сверху вниз свергает
И смертным в их лице Сисифа представляет.
Достоинств истинных цена
Их мыслям гордым не известна;
И будет ли она совместна
Носящим тяжкие, но тщетны бремена.
Другие, внутрь своих сердец воздвигнув храмы,
В них блеску недр земных жгут тучны фимиамы
И, божество страстей блаженства целью чтя,
Природы своея изящность превратя,
В морях обилия еще несчетны жаждут,
Не тако ли сии, как Тантал, в мире страждут?
Они достойны наших слез;
Их жизнь разумных пред очами —
Сосуд, наполненный парами,
И прежде времени их век уже исчез.
Но ты, о Меценат, всегдашних муж желаний,
Предмет Парнасских лир и хвальных восклицаний,
Достойно славы в блеск и чести облечен
И от великих душ великим наречен!
Добротами души ты почестей достигнул;
На мраморных столпах ты славы храм воздвигнул.
Дотоль они утверждены,
Доколь пребудут дние неба
И светоносный образ Феба,
И не отымется трон сребряный луны.
Не только ты велик меж росскими сынами,
Но дивен и почтен Европы пред очами;
Когда в ее странах ты путь свой простирал,
Ведом Минервою, в ней грады посещал,
Пленен беседою всяк мудрый был твоею
И равною с тобой старался течь стезею.
Они вещали меж собой:
«Победоносная Россия!
Коль чада у тебя такия,
Так дивно ль, что небес касаешься главой!»
Но кое зрелище мой дух еще пленяет?
Се к летам мысль моя протекшим прелетает!
Се зрю избра́нную в жена́х Елисавет,
Имущую в себе дух божий и совет!
И се я слышу глас к тебе сея богини,
Хотящей произвесть в Москве парнасски крины:
«Внемли, внемли моим словам,
О муж, заслугами венчанный
И к славе общества избранный!
Внемли, Шувалов, мне, воздвигни музам храм!»
Ты внял, труды твои узрел сей град престольный;
Явился мрамор в нем блестящ, краеугольный,
На коем ты для муз храм славный основал
И, сколько ты велик, вселенной показал.
Святилища сего вдруг стены вознеслися,
Питомцы юные под кров его стеклися
И, многи жертвенники зря,
По склонностям своим различным,
По дарованиям отличным
Минерве жертвуют, усердием горя.
Иппократ, Аполлон с Эвклидом в нем явились,
Языков разные вещания излились;
Во изумлении Москва на храм сей зрит
И, радость в сердце скрыв, так в мысли говорит:
«Что тако юных чад моих в восторг приводит,
Не паки ли в огне дух вышнего нисходит?»
Но был из храма ей ответ:
«Венчанная Елисавета
Российского к блаженству света
Через Шувалова премудрость нам лиет».
Такое наш Парнас приял себе начало;
Так солнце в нем наук тобою воссияло!
Екатерининых под сенью днесь щедрот
Произращает он сторичный россам плод;
И свет его уже в довольной славе блещет,
И луч свой за предел отечественный мещет.
Ты равно ныне председишь
Гремящих стройно муз в соборе,
И ты в торжественном их хоре,
Подобясь Аргусу, не усыпая, бдишь.
Как с тонкой влагой огнь чистейший съединившись,
На разны вещества с эфирных стран излившись,
Течением своим их движет и живит,
Так равно, Меценат, твой взор животворит!
Так теплая роса твоих благотворений,
В сердца излившись муз и в недра их селений,
Растит парнасские плоды;
Их в сладость общество вкушает
И благодарностью венчает
Тобой подъемлемы изящные труды.
Воззри! Парнас твое пришествие встречает!
От взора твоего в нем новый блеск сияет;
Питомцев для тебя отверсты всех сердца;
Ты вечно начертай в них с именем отца!
Проникни мыслию их радостные мысли,
Усердные черты и ревностны исчисли!
Коль счастливы сии птенцы!
Они, твой образ созерцая
И чувствием веселым тая,
Как благодетелю, плетут тебе венцы.
Воззри! стези твои цветами распещренны,
Приятно нектаром небесным орошенны!
Предходит пред тобой везде пиерид лик,
Устроив к пению и сердце и язык.
Воззри! се кедр и лавр свой гордый верх склоняют
И достодолжну честь тебе чрез то являют!
Кастальски светлые струи
Приятней по сребру катятся
И пронести в моря стремятся
Толико дивные достоинства твои!
Ты наконец познай и жар усердной музы,
Прервавшей в честь тебе свои безмолвны узы!
Хоть Пиндаровых крил я не могу иметь,
Дабы на высоту похвал твоих взлететь;
Я Ломоносовым греметь не силен тоном:
Он самым вдохновен был чудным Аполлоном
И славу пел доброт твоих;
Но я усердием пылаю
И слабу лиру посвящаю:
Прими, великий муж, прими посильный стих.
<1779>
37. ТАКТИКА {*}
На днях прошедших я Каиля навестил,
И для чего? он мой книгопродавец был.
Нередко у него пространные анбары
Хранят безделицы и вздорные товары.
«Я книгу новую, — сказал он мне, — достал,
Для смертных нужную, достойную похвал;
В ней с мудростью цветы красот соединились,
И сто́ит, чтоб по ней все смертные учились.
Мы счастье чрез нее возможем основать,
Зовется «Тактикой», изволь ее принять».
«Как «Тактикой»? а я досель сего названья
Не знал, не знал равно его знаменованья».
Но мне в ответ Каиль: «Название сие
Имеет в Галлии от греков бытие
И значит самую науку превосходну,
По преимуществу науку бесподобну,
Высоких разумов и знатных всех мужей
Желанья совершить нетрудно можно ей».
Купил я «Тактику» и чтил себя блаженным,
Мня способ в ней сыскать, как быть мне совершенным,
Чтоб век мой продолжи́ть и горесть усладить,
Умерить прихоти и мысли просветить;
Чтоб необузданны желания и страсти
Рассудка здравого подвергнуть мудрой власти;
Чтоб должну честь являть и справедливость всем,
Однако чтоб не быть обмануту никем.
Так мня о «Тактике», от всех я удаляюсь,
Прилежно чту ее и в том лишь упражняюсь,
Дабы на память мне сей книги смысл познать.
Друзья! наука то, как ближних умерщвлять.
Узнал я, что монах, особа толь святая,
Селитру с серою смешав и растопляя,
Нечаянно для нас злой порох изобрел
И, опалившись им, он больше почернел.
Узнал я, что ядро, чтоб ниже опуститься,
Так должно вверх сперва немного устремиться,
И что из медных жерл в минуту смерть летя,
Параболу своим полетом начертя,
Двумя ударами, которы зверски руки
Направят с хитростью другим на злостны муки,
Сто синих автомат, расположенных в строй,
Опровергает вдруг и рушит в прах земной;
Ружье, кинжалы, меч, штыки остроконечны
И все орудия, хотя бесчеловечны —
Всё хорошо для нас, и всё к добру ведет,
Полезно всё, когда что колет и сечет,
Подобных нам самим искусно убивает.
По сем ночных воров писатель представляет,
Что чрез подземный путь, не бивши в барабан,
Всегда молчанием скрывая свой обман,
Мечи и лестницы неся чрез тьму густую,
Нечаянно мертвят там стражу всю ночную.
На стены города в безмолвии восшед,
Где спят все жители, не опасаясь бед,
Их домы рушат в прах огнем или мечами,
Мужей и чад мертвят, ложатся спать с жена́ми
И, утомясь потом от ревностных трудов,
Чужое пьют вино при грудах мертвецов.
Назавтрее во храм с усердием стремятся,
Хвалу воздать творцу за подвиг славный тщатся,
И по-латыне песнь молебную поют,
Защитником его себе достойным чтут,
Что без руки его, вещают все неложно,
Взять город и сожечь им было невозможно;
Что грабить, убивать никто б из нас не мог,
Когда б не помогал нам в том всещедрый бог.
Я, странно поражен наукой толь хвалимой,
К Каилю побежал, и, ужасом теснимый,
Немедленно сию я книгу возвратил
И, с гневом понося его, проговорил:
«Поди, о сатанин книгопродавец лютый!
С твоею «Тактикой», не медля ни минуты,
В жилище, где де Тотт продерзости пример,
Где в Саваофово сей имя изувер
Ведет махометан в Исусовы пределы
И, пушек множеством покрывши Дарданеллы,
Их учит убивать Христов носящих крест.
Поди к трофеям ты кровавых оных мест,
Где гневный виден след Румянцева, Орлова,
Поди к рушителям Бендер или Азова,
Иль паче к Фридриху стремись ты с книгой сей,
И будь уверен в том ты мыслию своей,
Что лучше знает он сей правила науки.
Не сочинитель твой на злейши смертных муки,
Но самый сатана его тому учил.
В науке сей его примером свет почтил,
Как смертных убивать и кровию их мыться:
Евгений и Густав не могут с ним сравниться.
Поди, я признаюсь и истинно не лгу,
Что я тому никак поверить не могу,
Чтоб человек (когда, минута неизвестна)
Исшел из рук благих зиждителя небесна,
Дабы всевышнего толь дерзко озлоблять
И столько ярости и странных дел являть.
Мы без оружия, лишь с десятью перстами,
Не созданы, чтоб век свой прекращали сами:
Необходимостью и роком злых времен
Уже он без того довольно сокращен.
Песчаной пены сок, дитя подагры злое
И множество мокрот, в кремень пото́м слитое,
Что страшной каменной болезнию зовем,
Чахотки разные, и жгуща скорбь огнем,
И прочих тысящи недугов злых и бедствий,
Обманы, клеветы, творцы печальных следствий —
Иль мало горестей влекут на шар земли,
Хотя б военной мы науки не нашли?
От Кира до царя, что в лавроносной славе
Соделал Лентулов[1] собой в своей державе,
Я ненавижу всех героев имена,
Пусть хвалят их дела, пусть славят времена;
Что до меня, от них со страхом убегаю
И к черту самому в жилище посылаю».
Толь смело говоря, увидел я в углу,
Что острый молодец внимал мою хулу.
Мундир его имел два точно эполета,
Сколь чином он велик, то знак, или примета.
Смел взор его, однак не лют, спокоен, мил
И качества его души в себе носил.
И словом, «Тактики» был это сочинитель.
«Я знаю, — мне сказал премудрый сей учитель,—
Что для филозофа толь престарелых лет,
Как ты, что весь себе друзьями числишь свет
И жизнь спокойную всему предпочитаешь,
Войны кровавые, трофеи презираешь,
Жестоким кажется закон науки сей
И отвращение родит в душе твоей.
По правде, ремесло мое бесчеловечно,
Но крайню ну́жду в нем мы чувствуем, конечно.
Чрез меру зол рожден на свете человек:
Злой Каин братнюю свирепо жизнь пресек.
И наши братия сарматы, визиготы,
От стран донских с собой приведши сильны флоты,
Секванских берегов не смели б разорять,
Коль римску тактику мы лучше б стали знать.
Я храбрым воином рожден, сам воин равно,
Стараюсь правила предписывать исправно;
Не ближних разграблять, но сохранять себя.
Мой друг, ужели то противно для тебя,
Что тщатся изобресть тебе в защиту средства?
Спокоен будешь ли, не ощущая бедства,
Когда твои поля, и дом, и всё, что в нем,
Нечаянно сожжет свирепый готт огнем?
Надежными твой скот храниться должен псами,
Чтоб не был расхищен на пастве он волками.
Есть, без сомнения, законные войны́,
И злом не все дела геройски почтены;
Ты сам, как говорят, средь тишины, покоя
Пел громки действия Беарнских стран героя[1].
Он право защищал рожденья своего;
Он прав, виновны все противники его.
Пусть говорить о сем герое перестанем,
Но дня Фонтеноа ужель не воспомянем,
Как легион солдат британских ободрен
Толь смело чрез полки французских шел знамен?
Счастливый весельчак! Ты колкими речами
Внутрь града вел войну с учеными умами,
Привыкши с прочими Госсену[2] обожать.
Ты шел в театр, дабы с ней взора не спускать,
Иль дарования ты игроков и свойства
По воле там судил, не зная беспокойства.
Но ты, и весь Париж, и, словом, весь Парнас,
Что б сделать вы могли чудесного для нас,
Когда бы Людови́к особой сам своею
Не поспешил на мост Калонны в страх злодею?
И те, что гроша два награды в день берут
И кесарьми себя неробкими зовут,
Когда б с британцами охотно не сразились,
Которы к нам пришли, но в дом не возвратились?
Ты знаешь, кто, любя звук славы и похвал,
С тремя лишь пушками победу одержал;
Нам кровию она доставлена Граммона,
Разумного Лютто и юного Краона.
Но ваших шумное соборище голов
Гремело между тем сложением стихов
Или, подвеселясь, с насмешкою презлою
Ругаться шло в театр «Меропой», «Сиротою».
Коль Марс и Аполлон оружие берут,
Коль церковь, двор, места судебны брань ведут,
Саббатьер и Клеман [1] в углу, но при отваге
Противу лучших муз воюют на бумаге;
Позволь, чтоб и солдат науку ту хвалил,
Что славу Франции и крепость наших сил
Чрез многи времена собою ограждает
И граждан мирное спокойство утверждает».
По увещаньи сем Гюберт мой умолчал.
Умолк и я, и, что ответствовать, не знал.
Я силе здравого рассудка покорился,
Что выше всех наук война, с ним согласился.
И что, Бурбона он с Байярдом[2] описав
И сча́стливым пером их мысли начертав,
Достоин есть, чтоб был он делом предводитель
В науке, коей он лишь умственный учитель.
Но я откроюсь вам, что я молюсь всегда,
Чтоб не было такой науки никогда,
Чтоб правда в мир ввела спокойствие желанно,
От римского попа гонимо и попранно.
1779
38. ОДА {*}
Весенних дней любитель нежный,
Певец недремлющ, соловей,
Ты в час прохладный, безмятежный,
Пред восходящею зарей,
Приятный голос напрягаешь
И тем ее восход сретаешь;
Пленяясь спящих нимф красой,
Целуешь их и грудь и руки
И, в слух лия сладчайши звуки,
Велишь прервать ночный покой.
Твой глас, пренесшись к слуху музы,
Воздвиг ее от сладка сна;
Морфеевы расторглись узы;
Она встает восхищена,
Летит на холмы Геликона
И хочет звуком лирна тона
Петь в лике светла торжества
Не утренней восход денницы,
Но день рождения царицы,
Превысшей смертна естества.
Богиня хладных стран полночных,
Но теплых ревностью к тебе,
Судеб предвечных и всемочных
Совет имущая в себе,
Ты к счастью росския державы,
Дабы суды восставить правы,
Исполнить вышнего обет,
Исторгнуть корень алчной злости
И расточить коварных кости,
В сей день родилася на свет.
Мой дух плененный возлетает
До мест, где невеществен мир,
Где лучезарных оживляет
Неосязаемый эфир!
И се крылатые минуты,
Имущие устне сомкнуты,
У врат небесных предстоят,
Да все держав земных премены,
Монархов рок, народов плены
Творцу вселенной возвестят.
Содействием твоей планеты,
Наведшей им безмрачну тень,
И от счастливыя приметы
Они, предвидя светлый день,
Который ты навек прославить
И незабвенным в нас оставить
Должна рождением своим,
Отверзли дверь, судьба исходит,
Премудрость след ее предводит,
Сопутствует щедрота им.
Ты в пеленах, богини внемлют
Уже младенческий твой глас,
Даров фиалы вдруг приемлют
И в грудь твою лиют для нас,
Вещая: се покров убогим,
Се страх, се радость в свете многим.
Рекли, и зе́фир их подъял;
Олимп со плеском многократным
И с мановением приятным
Их в недра горние приял.
Но просвещенных умны очи
Другой пророчеств видят знак:
Се облак восстает с полночи
И блеском гонит с тверди мрак;
Лучи распространя веселы
На все российские пределы,
Он златом и сребром дождит.
Там сладкий мед, здесь капли млечны
Пиют луга и бреги речны,
Земля обилием кипит.
Чрез росское пренесшись царство,
Стремится он на гордый юг,
Казня тиранство, злость, коварство,
Там в тучу превратился вдруг,
Расторгся, и перуны блещут,
Дубравы и леса трепещут,
Сердца недвижных стонут гор,
С долиной холмы соравнились,
Вспять реки с ужасом стремились,
И зверь бежал во мрачность нор.
Там степи кровью воскипели,
Крутя песок в ее волнах,
Эгейски воды каменели
Подобно в узах и цепях.
Но прочь от мыслей тень сурова,
Не представляй дней прежних снова;
Судьба свершилась, враг смирен,
Мечи оливами обвиты,
Трофеи лаврами покрыты,
И громом хитрый ков сражен.
Куреньем чтима фимиамов
Богиня мыслей и очес!
Твоих столь много в свете храмов,
Сколь много звезд вверху небес.
Всяк верный росс твоей щедро́те,
Монаршей благости, добро́те
Несет усердно сердце в дар,
Где жертва ревности дымится,
И благодарностью стремится
Венчать толико нежный жар.
С высот блистательна престола
Ты орлий простирая взор,
В странах тебе подвластна дола
Смиряешь бурных вихрей спор;
Велишь зефирам нежно веять
И семя кротка мира сеять.
Они, оставя Нил, Эфрат,
К брегам твоей державы тучным,
К брегам всегда благополучным
На радостных крылах летят.
Различен нравом и законом,
Языков неисчетный род
Пред неподвижным росским троном
Спокойствия вкушает плод,
Под радостным твоим покровом
Всегда ликуя в счастьи новом,
Свободны мы от грозных туч;
Нас миром скиптр твой ограждает,
Порфира кротко осеняет,
Венец лиет отрады луч.
Благовествуй земле ты радость,
Главой коснися небесам!
Вы, горы, источайте сладость
И дайте весть крутым холмам,
Да с высоты взирая низу,
В зелену облекутся ризу,
Покроют цветом рамена,
Весельем чресла препояшут
И с нами в торжестве воспляшут
В сии златые времена!
Где мрак невежества нелепый?
— «Расторжен мудрости лучом».
Где дух зловредный и свирепый?
— «Сражен отмщения мечом».
Где лицемерия завеса?
— «Сокрылась в тьму густого леса».
Где руки оскверняяй мздой?
— «В объятиях бездонна ада».
Что клеветы коварной чада?
— «Презренья стягнуты браздой».
Предвечный гласом восхищает
Екатерину на Синай,
Где твердь не в мгле уже скрывает
И не колеблет неба край,
Но, вид рая представив красный
И облак распростерши ясный,
Ей пишет правоты закон.
Она благоговейно внемлет
И с теплой верою приемлет,
Да вечно утвердится трон.
Се богописанны скрижали,
Где милость, истина и суд
Во храмех правды воссияли
И сладостны лучи лиют;
Се в грады и безмолвны села
Их власть небесна пролетела!
Но может ли хвалить язык
И бренный разум те уставы,
До коих росския державы
Царицы светлый ум возник?
Ты, прозорливым видя оком,
Богиня, связь грядущих лет,
И чтоб на степени высоком
Стоял всегда полночный свет,
Наследника твоей добро́ты,
Престола, скипетра, щедроты
Ведешь премудрости путем.
С какою ревностию тщишься,
С каким усердием стремишься,
Чтоб дух твой опочил на нем!
Достойный сын Екатерины,
О Павел, наших мыслей цель!
Превысив юностью седины
Владетелей других земель,
Ты лет своих весною зреешь
И те уже плоды имеешь
Князе́м приличного ума,
Что прочим осень возращает,
Или искусство доставляет,
Иль многих опытов зима.
Богиня телом и душею
Тебе в супружество дана,
Стыдится блеск зари пред нею,
Сама дивится ей весна;
Не столь Диана взором блещет,
Когда из лука стрелы мещет.
Какой же плод принес сей брак?
То Александра, Константина,
Стократ прелестней сельня крина,
Являет нам и вид и зрак.
О Константин, богов порода!
Ты круглый в жизни год свершил,
Вторично радостна природа
И лучезарный вождь светил
Весны прекрасной, безмятежной,
Любезна лета дщери нежной,
Тебя в объятия кладут;
Сплелись вторично мягки лозы,
Целуются с зефиром розы
И аромат из уст лиют.
Но кая радостна музыка
Еще мой пленный слух влечет?
Среди торжественного лика
Мне новый луч во грудь течет!
Сей храм, Минерве посвященный,
Ее столпами утвержденный,
Сияет вящшей красотой.
В нем блеск сретается со блеском
И звучный глас с веселым плеском;
И что сей радости виной?
Се двадесять пять лет свершилось,
Как он воздвигнут в граде сем
И как пространное открылось
Любезным музам поле в нем.
О, сладкое воспоминанье
И мыслям лестное мечтанье,
Когда представлю оный день,
В который во струях кастальских,
Притекших к нам от мест фессальских,
Москвы изобразилась тень!
Москва! ты горестью кипела,
На град Петров простерши взор,
Что тех отрад в себе не зрела,
Которы муз лиет собор.
Вещала ты, имея ревность:
«Мою почтите, музы! древность,
Почтите ветхую Москву,
В ее объятиях воспойте,
Седины лаврами покройте,
Да вознесет свою главу».
Твой глас Елисаветы слуха
Чрез горы и леса достиг,
Превыспрення исполнив духа,
В ней сердце к жалости подвиг.
Она рекла с высот престола:
«Возникни ввыспрь, Москва! от дола
И ощути парнасский свет,
Упейся током Иппокрена;
В моих очах ты не забвена,
Я исполняю свой обет».
Живуща с ликом лучезарных,
Бессмертная Петрова дщерь!
Сколь много россов благодарных
Ты видишь чрез небесну дверь!
Ты днесь на облацех эфирных,
Безмрачных, светоносных, мирных,
Носясь по высоте небес,
Своей нас ризой осеняешь
И само солнце помрачаешь
Твоих сиянием очес.
Достойный дар мы где обрящем
Твоих к отечеству щедрот?
Где образ твой, богиня, срящем
И где алтарь твоих доброт?
Тебе, всех смертных хвал превышшей,
Амврозия днесь служит пищей
И сладкий нектар питием;
Златые арфы тя сретают,
И лики ангел провождают
Твои следы по небесем.
О, коль приятны и любезны
Тебе самой твои труды!
И коль для общества полезны
Рождают днесь они плоды!
От всех градов российских спешно
В сие селение утешно
Цветущи младостью текут,
Где, мрак отрясши мыслей грубый
И в сердце свет прияв сугубый,
Другим во грудь его лиют.
О небожителей другиня,
Ты нашей радости внемли!
Се равная тебе богиня,
Пример владетельниц земли,
Твои щедроты умножает
И тенью кроткой осеняет
Поющих муз в долине сей!
Мы движемся, цветем и зреем
И красоту свою имеем
От светлости ее лучей.
Повейте нежны к нам зефиры
Для умножения отрад,
И глас моей усердной лиры
Вы пренесите в оный град,
Что, именем красясь Петровым
И озаряясь блеском новым,
Собой изображает рай;
И повторите вы царице,
Что утренней весны деннице
Подобен весь полночный край.
Но звучну арфу заглушают
Моря, долины, холмы, лес
И трубным гласом проницают
Превыспреннюю твердь небес:
Да здравствует Екатерина,
Торжеств и радостей причина!
И пусть ее любезный сын
Цветет с Марией в поздны роды,
Цветите к счастию природы,
О Александр и Константин!
Да будет росский флот безвреден
Средь пристаней, средь ярых волн;
И земледелец да безбеден
Жнет тучный клас, веселья полн;
Пусть ратников полночных бедры
Превзыдут крепостию кедры,
И твердость гор — их рамена;
Почиют села, страха чужды,
Не узрит никакия нужды
Венчанна лаврами страна.
1780
89. ОДА {*}
Что новых плесков громки звуки
Восходят спешно к облакам?
И что усердных россов руки
Простерты к светлым небесам?
Кого блажат уста счастливы?
Кому плетут хвалы правдивы?
Тебе, тебе, о мыслей рай!
К тебе стремится сердце наше,
Тобой в сей день явился краше
Полночныя державы край.
Тритонов одр заря оставя
И с ним пучинородный понт,
Коней браздой багряной правя,
Текла на синий горизонт;
Течет и зрит тебя в короне,
Седящу на российском троне,
Во всем подобную себе.
Узрела, сердцем негодует,
Что поздно так соторжествует
Она в сей день твоей судьбе.
Уже в благоговейных храмах
Священных уст был слышан глас,
Бескровных жертв при фимиамах
Благословлялся оный час,
В который ты, судьбой избранна,
Советом вышним оправда́нна,
Восшла на блещущий престол.
Исполнясь стогны все народа,
Вещали: «Мир! се мир! свобода!
И всех конец свирепых зол!»
Ты, шлем спасения приявши
И веры оградясь щитом,
Бронею правды возблиставши,
Надежды осенясь крестом
И зря сынов российских пламень
И грудь их тверже, нежель камень,
Готову стать против мечей,
Против врагов, и стрел, и грома
За скиптр и честь Петрова дома,
Рекла к ним с высоты твоей:
«Сколь царь превыше земнородных,
Являет сан его и власть;
В разумных тварех и свободных
Державствовать — его есть часть.
О, бремя лестно, но тяжело!
Несносно иго, но весело!
Владыка всем, и всем он друг.
Зреть связь вещей, премены, следства,
Предвидеть сокровенны бедства, —
К сему коликий нужен дух!
Различный долг, различны правы
Между рабами и царем:
Царь должен знать подвластных нравы
И видеть склонности во всем,
И, правя разумы браздами,
Стремить их разными стезями
Блаженства общего к концу,
И чрез сии причины разны,
Чрез способы многообразны
Подобиться вещей творцу.
Державы всей корабль опасно
По морю должно провождать:
Везде волнение ужасно
Его стремится колебать;
В нем царь, как кормчий прозорливый,
Обязан ветры знать счастливы,
Сражаться с бурею войны,
Предвидеть мель коварствий тайных,
И бодрствовать в напастях крайних,
И не дремать средь тишины.
Слеза вдовиц, сирот вздыханье,
Гонимых вопль, несчастных стон,
В суде обидимых стенанье
Возвысятся пред вечный трои.
За них творцу и всей природе,
Законам, разуму, свободе
Обязан тот воздать ответ,
Кому и суд и силу властну
Ко благу всех, ко благу частну
Вручил божественный совет.
О россы, храбро в смертных племя,
Горяще верностью сердец,
На рамена толь тяжко бремя
Мне возлагает днесь творец!
Но чтоб служение толико
Исполнить мне, о всех владыко!
Склони ты небеса небес,
Тебе премудрость приседящу
Излей мне в грудь, тобой горящу,
Для славы всех твоих чудес».
Сей глас, сей глас смиренья полный,
Достойный истинных царей,
Благоговейно вняли волны,
Трепеща кротости твоей.
Орел державный, воскриляся,
Превыше вихрей, туч носяся,
Внутрь солнца взор свой устремлял
И, быстрым то проникши оком,
Что скрыто в пламени глубоком,
Спустившись, благо возвещал.
И россы плеском подтвердили
Стократ пророчество сие,
И лет осмнадесять открыли
Его желанно сбытие.
Толико лет, богиня! внемлем
Хвале твоей и дар приемлем
От матерьних твоих щедрот;
Но мы о том иначе мыслим:
Минутами всегда мы числим
Для нас плоды твоих доброт.
Твое величество, как в мире,
Так славно в пламенной войне,
В твоей монаршей блеск порфире,
Как злато, искушен в огне.
Лукавства тень и зависть злостна
Бежит от скиптра светоносна;
Благотворительный твой луч
Лиется в чуждые пределы
И там рождает дни веселы,
Прогнавши мрак военных туч.
Как сонмы пчел от дебрей мразных
К весенним прелестям летят,
И там в лугах, в долинах разных
Обретши множество отрад,
Цветов приятностью прельщаясь
И с ними по чреде лобзаясь,
Устами сладость их пиют
И малых крыл своих летаньем,
И томным меж собой журчаньем
Весне честь должну воздают, —
Твоей державы тако в поле
От прочих стран народ течет;
К тебе, седящей на престоле,
Твоя щедрота всех влечет;
Они, птенцы неоперенны
И матери своей лишенны,
К тебе свой слабый глас стремят.
Прикрыв их орлими крылами
И грея благости лучами,
Питаешь так, как росских чад.
В Египте чудные громады
Хранили бренный прах царей;
Но ты их зиждешь для отрады
Несчастных, немощных людей.
Тех слава тщетная причиной,
Твои от благости единой;
Те созидая, гиб народ,
В твоих спасается от смерти;
Те мог Сатурнов скиптр сотерти,
Твои пребудут в вечный род.
Нетщетно бодростью кипела
Героев росских в брани кровь.
Москва! в предтекший год ты зрела
Паллады к их трудам любовь.
Они, средь лавра и оливы
Препровождая дни счастливы,
С восторгом ей благодарят,
Стократно язвы лобызают
И подвиг тот воспоминают,
Что в честь отечества подъят.
Чему, прекрасный Феб, дивишься,
Когда ты утренним лучом
Мрачити звездный бисер тщишься,
Стремясь, как исполин, путем?
Тому, что всякий день во славе
В российской радостной державе
Ты новы грады с тверди зришь;
Узря, нисходишь в понт в надежде
Узреть еще, как видел прежде;
И правда! в том себя не льстишь.
Богиня! прочих стран владыки,
Внимая славе о тебе
И чтя дела твои велики,
Любезны вышнему, судьбе,
Свой боголепный сан скрывают,
В твои пределы поспешают,
Чтоб зреть плоды твоих трудов;
Узрев, с почтением дивятся
И быть тебе подобны тщатся
Для блага собственных рабов.
Весна, что нынешнему лету,
Красясь цветами, предтекла,
Явила в вящем блеске свету
Твои монаршие дела:
Там Днестр, Двину, там грады, села
Ты быстрым взором обозрела,
Везде вникая в храмы те,
В которых правда, суд священный,
С благоутробием спряженный,
Быть должны в полной красоте.
О, коль усердные желанья
Всех зрящих чувствовала грудь!
И коль веселы восклицанья
Везде твой провождали путь!
К тебе единой все стремились,
С восторгом вкруг тебя теснились;
Тобой единою дыша,
Все взором, мыслию, сердцами
И восхищенными душами
Летели, вслед тебе спеша.
Стези цветами устилали
И злачные плели венцы,
Тебе из уст хвалы вещали
И ссущи матерни сосцы;
Девиц и юнош сельских лики
Тя чтили простотой музыки;
Старик, желанием влеком,
В несчетном сонмище теснился
И, чтобы зреть тебя, крепился
Усердьем боле, чем жезлом.
Там нежными зефир устами
Целуя жатву на полях
И легкими носясь крилами,
Резвился в класах, как в волнах;
Они то кверху поднимались,
То книзу томно преклонялись,
Являя злачна моря вид;
Когда они твой образ зрели,
То зерна в них тучнее спели —
Тебя Церера тако чтит.
Колико благости явила
Владычица своим рабам!
Щедрот колико истощила
Ты, шествуя по сим местам!
Твоя горяща к богу ревность
Священных храмов ветху древность
Восставила, украсив вновь;
Недужным, сирым и несчастным,
Фортуны ярости подвластным
Явила материю любовь.
Таких щедрот, благодеяний
Что мзда? Един веков творец:
Он знает искренность желаний
И наших глубину сердец,
Судьбами вечного совета
Продлит Екатерины лета,
Предыдет всюду ей путем.
Коль враг к коварству мысли склонит,
Он с гневом вспять его погонит
Помазанницы сей мечом.
Любезный Павел и Мария,
Надежда наша и покров!
И вам соплещет вся Россия,
Вы страхом будете врагов;
Как в светлы дни Екатерины,
Так в ваши дни прекрасны крины
В странах полночных возрастут;
И ваших чад для росской славы,
Для муз, для скипетра, державы
Златые лета процветут.
1780
40. ОДА {*}
Спокойством сладким упоенны,
Почивши в неге тишины
И злаком лавров осененны,
О чада росския страны,
Подвижники необоримы,
Нептуном и Беллоной чтимы,
Еще ко мне прострите слух,
Птенца младого воскрилите,
Еще к полету ободрите
Мой ревностью пылающ дух.
Не громы вашей крепкой длани,
Не звук мечей спешу воспеть;
Трубу Гомеровой гортани
Судьбой мне не дано иметь;
Виновницу отрад всеместных,
Похвал и радостей нелестных
Екатерину воспою.
Сей день для ней священ, божествен,
Для россов счастлив и торжествен,
Пред нею дух мой излию.
В своих сокровищах хранящий
Для смертных счастие и зло
И неусыпным оком бдящий
На всё, что в мир проистекло,
Обрадовал в сей день Россию,
Вознес ее до облак выю,
Послав Екатерину в свет,
Дабы толь красное светило
Своим блистаньем помрачило
Лучи других земных планет.
Ее младенчески зеницы
Едва возникли в мир с зарей,
Уже достойна багряницы
И вечных зрелась алтарей.
Ко начертанию законов
Или к рушенью гордых тронов
Простерта зрелась длань ея,
И светозарны, быстры очи
Сгущенный мрак печальной ночи
Разгнали, кроткий луч лия.
Творец! предзнаки толь счастливы
Ты оправдал событи́ем:
Трофеи, лавры и оливы
Россия в недре зрит своем.
Союзны царства ей соплещут;
Но злобой дышущи трепещут,
И все во изумленьи зрят,
Как росския орлы державы
На верх торжеств и громкой славы
И счастья в высоту парят.
Что божеска твоя десница
Сердцами правит всех царей,
Тобой нам данная царица
Свидетель верный правды сей;
Ее для россов чувство нежно,
Дух кроткий, сердце безмятежно
Зерцало истинных доброт:
В нем дары промысла чудесны,
В нем мудрости лучи небесны,
В нем блещет свет твоих щедрот.
Коль многи смертных миллионы,
От матерьних ее даров
Вкушая счастье без препоны
И сладость зреющих плодов,
Торжеств во блеске лучезарном,
В восторге сладком, благодарном
Мольбы возносят к небесам.
Ее хвала у всех в гортани,
Ей кажда грудь защита в брани,
Ей в каждом сердце фимиам.
Речет — бесплодные пустыни
Преобратятся в вертоград,
Градов прекрасные твердыни
От недр земных восстать спешат;
Воззрит в поля — и спеют класы,
Прострет ли слух — веселы гласы
Везде из уст в уста текут;
Под кроткими ее стопами
Одевшися луга цветами
Струи нектарные лиют.
Что юность? Конь неукрощенный,
Отважен, горд, надмен, свиреп,
И жаром бодрым воспаленный,
Преград не любящ, ни заклеп;
Который, не предзря напасти
И не терпя чужия власти,
Летит чрез горные хребты,
Летя, в груди сугубит пламень,
Но вдруг в пути преткнясь о камень,
Стремглав стремится с высоты.
Но чтоб сей юности кипящей
Стремленье в благо обратить
И обществу для пользы вящшей
Ей истинны стези явить,
Повсюду зрятся новы домы,
Благоутробием блюдомы,
Где нравов добрых красота
Младым сердцам себя являет,
Но кто их тако созидает? —
Екатеринины уста.
Коль славны, коль прекрасна вида
Те храмы для земных очес,
Где утвердила трон Фемида,
Оставив горняя небес:
Их основанье — верность тверда,
Их кровь есть благость милосерда,
Безмездный, правый суд — столпы;
Ко благу ревность — крепки стены,
Помост, где подлой нет измены
И к злости не скользят стопы.
Минервой мужие избранны
Те храмы бодрственно стрегут;
Законы, ею начертанны,
В ковчеге совести блюдут.
Богиня им во всем начало,
Источник правды и зерцало,
Но ей законом горний свет;
В скрижалех творческих, нетленных,
Ей духом вышним откровенных,
Она свои уставы чтет.
Утешьтесь радостью, вдовицы,
Екатерина вам покров:
Под тенью крил сея орлицы
Несчетно множество птенцов,
Согбенны старостью не стонут,
И сироты в слезах не тонут.
О россов счастье и хвала,
Коль многих ты и коль несчастных
Исторгнула от бед ужасных,
От смертных челюстей спасла.
Судьбой иль промыслом влекомы
Се царства к участи своей,
Взаимно мещут грозны громы
Среди Нептуновых зыбей.
Волна с волной, гора с горою
Сражаются покрыты мглою;
Но мирна мать российских стран
Их жребий мудро измеряет
И правды на весах равняет
Смущенный бранью океан.
Но се спокойствия на поле,
Богатств обильных при струях,
На зеленеющем престоле,
Во блеске, в радостных лугах,
И где влюбленными устами
Лобзается зефир с цветами,
Сидит из юных нимф одна.
В устах ее играют смехи,
В очах приманчивы утехи
И вечная цветет весна.
Подобна утренней деннице,
И глас ее есть глас сирен,
Златый фиал в ее деснице,
В нем сладкий нектар растворен.
Она, очами помавая,
Усмешку нежную являя,
Прохожих ласково зовет,
Да каждый из ее фиала,
Где сладость томну излияла,
К своей отраде испиет.
Спешат ко нимфе обольщенны;
Но светозарный некий дух,
Минервой росской воскриленный,
С высот вещает им во слух:
«Несчастны, быстроту сдержите
И нимфы на чело воззрите,
Где начертанно имя ей.
Се роскошь в образе прекрасном
И для геройских душ опасном,
Брегитесь злачных сих путей.
Ее вас очи миловидны
Стрелами пагубы пронзят;
Ее забавы всем постыдны,
Уста лиют горчайший яд;
Печаль, отчаянье, недуги
Ей верны спутницы, подруги;
Ее приятно питие
Почерпнуто из вод Коцита;
В нем адская отрава скрыта,
В нем всех несчастий бытие».
То рекши, гений воскрилился,
Простер полет превыше туч,
И россам в тверду грудь излился
Благоразумных мыслей луч.
Се тако мудрости предзреньем
И неусыпным попеченьем
Стоит незыблем росский трон:
Ни тишина, другим опасна,
Ни браней молния ужасна
Его не двигает оборон.
Но, чистых муз питомцы нежны,
Еще возвысьте мирный глас,
Коль дни прекрасны, безмятежны
Осиявают наш Парнас.
Он скоро злачными холмами
И многоплодными древами
Коснется облачных высот:
Одним Екатерина словом,
Явя его во счастьи новом,
Животворит лучом щедрот.
Ее доброты неисчетны
Внесите вечности в ковчег.
Да будут всем царям приметны,
Доколь продлится звездный бег.
Зря кроткий луч и светозарный,
Сердца явите благодарны,
Умножьте ревностны труды;
Вы славу общества и благо
И мира тишину златаго
Умножьте чрез свои плоды.
Петрополь с вами гласом звучным
Дела монархини поет;
Он радостным, благополучным
Путем на верх торжеств течет.
При гордом, но веселом бреге
Невы, текущей в томной неге,
В нем зиждутся Парнасы вновь;
К художествам прострутся руки,
И благородные науки
Влиют к себе во всех любовь.
Так россов счастье возрастает,
Толь благ к Екатерине бог;
И что потомству обещает,
В том Павел истинный залог.
Он, вышнею ведом рукою
И щедрой огражден судьбою,
Алкида превзойдет трудом;
Он славой круг земной измерит
И всю подсолнечну уверит,
Коль тверд Петровых внуков дом.
Его супруга вожделенна
Есть цвет едемския весны;
Сияй, чета благословенна,
К блаженству северной страны!
На лоне кротком и зефирном,
Среди утех, при звуке лирном
Лобзай своих любезных чад, —
В них вышня промысла обеты,
В них божеских судеб советы
Россияне с восторгом зрят.
1781
41. ПИСЬМО К ТВОРЦУ ОДЫ, СОЧИНЕННОЙ В ПОХВАЛУ ФЕЛИЦЫ, ЦАРЕВНЕ КИРГИЗКАЙСАЦКОЙ{*}
Певец! которому с улыбкой нежной муза
Недавно принесла с парнасских гор венок,
Желаю твоего я дружества, союза.
Москва жилище мне, ты невский пьешь поток,
Но самые пути далеки
И горы, холмы, лес и реки
Усердья моего к тебе не воспятят;
Оно в Петрополь пренесется
И в грудь твою и в слух влиется:
Нетрудно музам всё, что музы восхотят.
Скажи пожалуй, как без лиры, без скрипицы,
И не седлав притом парнасска бегунца,
Воспел ты сладостно деяния Фелицы
И животворные лучи ее венца?
Ты, видно, Пинда на вершине
И в злачной чистых муз долине
Дорожки все насквозь и улицы прошел;
И чтоб царевну столь прославить,
Утешить, веселить, забавить,
Путь непротоптанный и новый ты обрел.
Обрел, и в бег по нем пускаешься удачно,
Ни пень, ни камень ног твоих не повредил,
Тебе являлось всё, как будто поле злачно,
Нигде кафтаном ты за терн не зацепил.
Царевне похвалы вещая,
Пашей затеи исчисляя,
Ты на гудке гудил и равно важно пел;
Презрев завистных совесть злую,
Пустился ты наудалую;
Парнас, отвагу зря, венец тебе соплел.
Кораллами власы украшенны имея,
Власы по раменам пущенны со главы,
Бело-румяну грудь с ланитами лелея,
Прелестных лики нимф возникли из Невы;
Поверх зыбей колеблясь нежно,
Тебе внимали все прилежно,
Хваля твоих стихов прекрасну новизну;
И, в знак своей усердной дани,
С восторгом восплескавши в длани,
Пускаются опять в кристальну глубину.
Чрез почту легкую и до Москвы достигла
Фелицы похвала к восторгу всех сердец;
Всех чтущих честь тебе воздать она подвигла,
Все знающие вкус сплели тебе венец.
Читали все ее стократно,
Но слушают охотно, внятно,
Коль кто еще при них начнет ее читать:
Не могут усладить столь духа,
Насытить так же пленна слуха,
Чтоб вновь забавным в ней игрушкам не внимать.
Так сад, кусточками и тенью древ прелестен,
Стоящий на горе над током чистых вод,
Хотя и будет нам совсем уже известен,
Хотя известен в нем по вкусу каждый плод,
Хотя дорожки все знакомы,
Но, тайным чувствием влекомы,
Еще охотно мы гулять в него спешим:
Повсюду взоры обращаем,
Увидеть новости желаем,
Хоть взором много раз всё видели своим.
Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,
И полно, кажется, за облаки летать,
Чтоб, равновесия не соблюдя законов,
Летя с высот, и рук и ног не изломать:
Хоть сколь ни будем мы стараться
В своем полете возвышаться,
Фелицыны дела явятся выше нас.
Ей простота приятна в слоге,
Так лучше нам, по сей дороге
Идя со скромностью, к ней возносить свой глас.
В союзе с нимфами Парнаса обитая,
По звучной арфе я перстами пребегал,
Киргизкайсацкую царевну прославляя,
Хвалы холодные лишь только получал;
Стихи мои там каждый славил,
Мне льстил, себя чрез то забавил;
Теперь в забвении лежать имеют честь.
Признаться, видно, что из моды
Уж вывелись парящи оды
Ты простотой умел себя средь нас вознесть.
Как прежде, ты пиши еще письмо к соседу;
Ты лакомство его умел представить нам,
Как приглашает он чернь жадную к обеду,
К забавам, к роскоши, разлитой по столам;
Или, любя красы природы,
Воспой кристальные нам воды,
Как некогда воспел ты Гребеневский ключ
Сей ключ, текущий по долине,
Еще любезен мне доныне;
Я жажду утолял... отрад блистал мне луч.
А ты, что председишь премудрых в славном лике,
Предстательница муз, трудов их судия,
Гремящей внемлюща сладчайшей их музыке,
Тебе достоит честь и похвала сия,
Что, ревностию ты пылая
И все пути изобретая,
Стараешься вознесть природный наш язык.
Он важен, сладок и обилен,
Гремящ, высок, текущ и силен,
И в совершении его твой труд велик.
Тобой приглашены, в прехвальный путь вступили
Любители наук со ревностью в сердцах;
И в «Собеседнике» успехи нам явили:
Мы зрим российский слог прекрасен в их трудах.
Скажу, скажу не обинуясь:
Минерве ты сообразуясь.
Свое спокойствие на жертву муз несешь,
Отечества драгого слава —
Твоя утеха и забава,
В завидном для мужей ты подвиге течешь.
Фелицы именем любезным, драгоценным,
Фелицы похвалой и славой мудрых дел
Начаток сих трудов явился украшенным
И в радость и в восторг читателей привел.
Благословенно то начало,
Ее где имя воссияло,
И увенчается успехами конец;
Тому, кто так Фелицу славил
И новый вкус стихам восставил,
И честь, и похвала от искренних сердец.
1783
42. БЕЗДЕЛКА{*}
Безделка нам во всем нужна,
Безделка нам во всем важна.
Безделка в подвигах военных,
В любви и в тяжбах ухищренных
Безделка будет перевес.
Безделка нас влечет к боярам,
Безделка часто умным тварям
Источником бывает слез.
Безделка рушит тверды грады,
И за безделку без пощады
Боярин слуг своих бранит.
Судьи и самый председатель,
Худой законов толкователь,
Дает безделке важный вид.
Философ, богослов, пиита
И вся ученых пышна свита
В безделке часто спор ведут.
И Гиппократовы приставы
В безделке же у нас неправы,
Когда от них больные мрут.
К открытию стезей природы
И к выдумке нарядной моды
Безделка случай подает.
Таланты разума отличны,
Высоки, остры, необычны
Безделка открывает в свет.
Безделке только уступаем,
Когда красавиц обожаем.
Любовь безделка вкоренит,
Безделка равно истребит.
Безделка льстит, когда чем льстимся,
Она страшит, когда страшимся.
<1786>
43. КЛЯТВА{*}
На листочке алой розы
Я старалась начертить
Милу другу в знак угрозы,
Что не буду ввек любить,
Чем бы он меня ни льстил,
Что бы мне ни говорил.
Чуть окончить я успела,
Вдруг повеял ветерок.
Он унес с собой листок —
С ним и клятва улетела.
<1786>
44. СТИХИ К *** {*}
Дух и сердце полоня,
Иссушила,
Сокрушила
Ты, прекрасная, меня.
Я сказать тебе не смею,
Что давно тобою тлею,
От твоих прелестных глаз
И от пламенных зараз
Ум мой страждет,
Сердце жаждет
Утолить огонь в крови.
Вздохом вздох я твой встречаю
И очами изъясняю
Пламень страстныя любви.
Хитростью своей руки
Вяжешь хитро кошельки;
Но когда б вязала сетки,
То бы стрелы бросил метки
Сам прелестный Купидон;
И тогда уж не стрелами,
А твоей руки сетями
Уловлял бы смертных он.
<1786>
45. НА ИМЕНИНЫ{*}
Когда красавицам приходят именины,
Хоть Марьи будут то, хоть Дарьи, Катерины,
Везде такой обряд,
Что их с почтением дарят.
Но я чем подарю прелестную Варвару?
К парнасскому прибегну дару
И ей сплету венок.
Да где ж возьму лилеи, розы?
Теперь ужасные морозы.
Любимых всех цветков она сама пучок,
Так будет пусть она сама себе венок.
<1786>
46. ЕКАТЕРИНЕ ВЕЛИКОЙ{*}
Средь гласов радостных склоняя к лирам слух,
Щедротой веселя усердных россов дух,
Монархиня, позволь, да слава всей Эллады,
Где зрели мудрецы душе своей отрады,
Да честь ее, Гомер, в стихах твоих сынов
Явясь, найдет в тебе прибежище, покров!
В теченье дней своих воспитанник сей Феба
Едва ли не лишен насущного был хлеба;
Нисшед во гроб, он стал достоин алтарей,
Был удивлением народов и царей.
Исполнен духом муз, таинственным предчувством,
Он в песнех сладостных витийственным искусством
Еще в свой мрачною покрытый мглою век
О славе дней твоих, владычица, предрек!
Живая кисть его, Минерву описуя,
И щит ее и шлем очам изобразуя,
Явила в истине россиян божество
И храбра севера над югом торжество.
Под сению твоих бесчисленных эгидов
Ахиллов зрели мы, Аяксов, Диомидов,
Со именем небес, со именем твоим
Стремивших молнию в Стамбул и в буйный Крим.
Твои подвижники преславны, знамениты,
На суше лаврами и на волнах покрыты;
Престол твой общею любовью утвержден
И правосудием отвсюду огражден;
Лучи премудрости с высот его простерты,
В подножии враги попранны и сотерты;
Взвивающийся твой над Галлеспонтом флаг
Есть ужас варварам, источник грекам благ.
Почий, Гомер, почий средь лавра и оливы,
Коль вымыслы твои приятны, справедливы!
О россах истинно предчувствие твое,
В Екатерине зрим его событие.
<1787>
47. ГОМЕРОВА «ИЛИАДА»{*}
Готовым сущим в брань полкам племен различных,
Под предводительством вождей своих обычных,
Трояне, шумный вопль нося в устах, спешат,
Подобны журавлям, что с радостью летят
От бурных непогод, от стран снежистых, мразных
И, полня воздух весь нестройством криков разных,
Полуденных морей стремятся ко брегам,
Пигмеям страх и смерть несуще, как врагам,
На коих с высоты полет направя злобный,
Разят, свергают их во мрак несчастных гробный.
Но греки, мужеством дыша, молча́ грядут,
Друг друга к помощи готову грудь несут.
Как Нот на холмы гор сгущенный мрак наводит,
В чем пастырь скорбь, но тать веселие находит,
Тогда бо острый глаз не дале может зреть,
Сколь камень верженный возможет прелететь:
Так греков и троян под шумными стопами
Виется прах и ввыспрь несется облаками.
Когда же быстротой поля они прешли
И, став лицом к лицу, явились невдали,
Парид, как божество, исшед из предних строев,
К единоборствию бестрепетных героев,
Гордясь, к себе зовет из греческих племен,
Быв леопардовой сам кожей покровен,
И лук и меч его с отличностью блистали,
В руках два копия, их острия из стали.
Но измеряюща пространные стопы
Узревши Менелай Парида из толпы,
Веселье чувствует, как лев, томимый гладом,
Что, серну разлуча или еленя с стадом,
Терзает, жрет корысть, презрев набеги псов
И все усилия бестрепетных ловцов
Так радовался он, узрев лице Парида,
И уповал уже, что зла его обида
Отмстится днесь сему коварному льстецу,
Толь пагубной войны и бедствий всех творцу.
Итак, немедленно скочив со колесницы,
Во всеоружии с бесстрашием десницы
Течет; Парида вдруг объемлет смертный страх,
Трепещет, вспять бежит и кроется в полках.
Как странник, во лесах дракона усмотревши,
В обратный путь спешит, дрожит оцепеневши,
Так, Менелаевых очей страшась, Парид
В троянском множестве сокрыть себя спешит.
Но Гектор, бегство зря, стремит хулы правдивы:
«Лепообразный льстец! Парид женолюбивый,
О, если б свет тебя рожденного не зрел
Иль прежде брачных уз ты в смертный гроб нисшел,
Какою б радостью я ныне восхищался!
И ты бы днесь в стыде, в презорстве не являлся.
Ты посмеяние враждебных нам полков.
По виду твоему и красоте власов
Судили быть они тебя троян защитой,
Но ты без мужества, беглец, стыдом покрытый.
Подобных ты себе драгих избрав друзей,
Чрез волны преплывал лазоревых морей;
И в чуждей быв стране от ратников ужасных
Похитил ты жену, источник бед всечасных.
Ты бич родивших тя и язва граждан всех,
Вседневный стыд себе, врагам же радость, смех.
Что вспять от храброго стремишься Менелая?
Познал бы ты собой, кровь с жизнью изливая,
Коль сильна ратника владеешь ты женой.
И лира, и власы, и лестный образ твой,
Дары Венерины, явились бы тщетою,
Когда б низвергся ты на прах его рукою.
Увы! постыдный страх в сердца троян вселен,
Иначе бы давно явился покровен
Ты каменной горой за бедства и напасти,
Которыми тягчат твои нас вредны страсти».
«Ты в гневе праведен, — Парид ко брату рек, —
Я сам против себя хулы твои извлек.
Как твердой острие секиры изощренно
И сильною рукой искусно устремленно,
Не притупляяся, древа сечет в лесах,
Усугубляет мочь секущего в руках,
Так мужество в груди твоей необоримо
И сердце в бодрости отнюдь непобедимо.
Но ты не хуль во мне Венериных даров:
Не должны презирать щедроты мы богов,
Когда они с небес текут на нас обильны;
Мы сами их снискать не властны и не сильны.
Коль хощешь ты, чтоб я вступил в отличный бой,
Пусть греков и троян бездействен будет строй,
Но с Менелаем мы изыдем на средину,
Сразимся — и решим оружием судьбину;
И победителю, по общу всех суду,
Елена и ее сокровища во мзду.
Вы, дружествен союз с врагами заключивши
И клятвами его при жертвах утвердивши,
Уже почиете во граде от трудов,
И греки полетят чрез шумный верх валов
В элладские страны, для паствы злаком тучны
И красотою дев и жен благополучны».
Вняв Гектор речь сию, весельем полнит грудь,
Он, рати на среду стремя поспешный путь
И ратовищем их копейным воспящая,
Всех ставит в строй, но в брань отнюдь не допущая.
Ахейцы, не познав намеренья сего,
И стрел, и камней град пустили на него.
К ним громко возопил Агамемно́н державный:
«Не наляцайте лук, о чада, в бранех славны!
Я зрю, что Гектор, муж, подобяся богам,
Имеет нечто днесь беседовати к нам».
Престали от вражды, безмолвие лиется,
И Гектора из уст сей глас ко всем несется:
«Троянски граждане, ахейски племена!
Парид, для коего брань страшна возжжена,
Парид вещает вам моими днесь устами,
Чтоб не свирепствовать враждебными сердцами
И всё оружие на землю положить,
Он с Менелаем в бой готов един вступить.
Кто ж победит из них, победы славной цену
Со всем сокровищем получит пусть Елену;
А мы любезный мир и дружбу заключим
И клятвами ее и жертвой утвердим».
Он рек, и всяк ему в молчаньи кротком внемлет;
Но се и Менелай вещати предприемлет:
«Внушити вси мой глас; я грустию стягчен,
Я горестьми ношу дух томный упоен,
Зря вас, подверженных ужасна рока власти;
Но мню, что днесь уже конец сея напасти,
Тягчащия нас всех в отмщении обид,
Которых горестный источник злый Парид.
Итак, иль мне, или ему под смертной мглою
Сокрыться решено правдивою судьбою,
Тот пусть умрет, а вы, прервав кроваву брань,
Миролюбивую друг другу дайте длань.
Пусть солнцу от троян бел агнец принесется,
И черна в честь земли пусть агница пожрется;
Но Зевса агнцом же потщимся мы почтить.
Трояне до́лжны сверх Приама пригласить,
Да сам он клятвенны произнесет заветы,
Дабы никто не мог нарушить те обеты,
Споручник коих сам гремящий от высот.
Зане Приамлих чад клятвопреступен род,
Притом сердца млады во всем непостоянны;
Но где присутствует сединами венчанный,
Он на предтекши зрит и будущи дела,
Чтоб клятва быть для всех полезною могла».
Дарданцы с греками, то внемля, веселятся,
Надеясь, что труды кровавы прекратятся;
Летят со колесниц и коней ставят в ряд;
Тяжелы снять с себя оружия спешат,
Друг другу в близости на землю полагают
И малу меж собой средину оставляют.
Двух вестников во град немедля Гектор шлет.
Да агнца с агницей их бодрость принесет,
И чтоб призвать в поля отца его священна.
Атридов сын послал Талтивия почтенна,
Чтоб агнца из шатров немедля он принес;
Сей бодрственно спешит, вняв глас его словес.
Тогда Ирида, зря премены в них толики,
Приемлет глас и вид прелестной Лаодики,
Прекраснейшей из всех Приамлих дочерей,
Которую имел супругою своей
Царь мудр Геликаон, рожденный Антенором.
Приемлет, и уже она в стремленьи скором
К Елене с вестию нечаянной летит;
Вступя в чертог, ее в труде прехвальном зрит:
Искусно бо ткала покров блистающ, чудный,
Изобразующе на нем сраженья трудны,
Подъемлемы для ней Скамандры на лугах
От греков и троян при Марсовых очах.
Приближась к ней, рекла Ирида гласом нежным:
«Любезная сестра! со тщанием прилежным
Гряди со мной, чтоб зреть нечаянны дела,
Каких ты от троян и греков не ждала:
Минута протекла, как все сии народы,
Покрыты облаком военной непогоды,
Стремились в брань, неся свирепства полный дух,
Но се безмолвствуют, вражда умолкла вдруг;
Восклоншись на щиты, стоят неополченны,
И в землю копья их поблизости вонзенны;
Сразится лишь Парид и Менелай-герой,
И победителю ты будешь днесь женой».
Рекла, и нежна страсть — о чудные премены! —
К супругу первому влиялась в грудь Елены,
Желает зреть уже и сродников драгих,
И грады славные обильных стран своих.
Покрова белизной себя приосеняет,
Потоки слез лия, из дому поспешает.
И Эфра нежная, Питфеев милый плод,
С Клименою спешит вослед ее красот;[1]
Достигши Сцейских врат, на высоту воззрели
И башни на холмах Приама усмотрели.
Сидел же с ним Памфой, и Лампий, и Фимит,
Клитий, Икетаон прехвален, знаменит,
И Антенор, и с ним Укалегон почтенный —
Все мудростью цветя и сединой священной;
От хлада многих лет погас в них бранный жар;
Но твердость духа в них и сладкоречив дар.
Как слабы стрекозы в лесах с верхов древесных
Приятный глас лиют средь дней весны прелестных,
Так престарелых сих вельмож троянских лик,
На башне Сцейских врат сидя, почтен, велик,
В советы важные прилежно углублялся
И, разглагольствуя, войну скончать старался.
Елены шествие узрев, они в сей час
Друг другу в ушеса простерли тихий глас:
«Чудиться можно ли, когда за толь любезну
И лепую жену мы брань кроваву, слезну
С ахейцами несем, все горести пия?
Богиням равен взор, лице и стан ея;
Но впрочем, сколь она ни лестна и прекрасна,
Пусть в отчество идет, да пагуба ужасна
И нас и наших чад не свергнет в бездну зол».
Таков был сих вельмож от мудрых уст глагол.
Приам же к ней воззвал со кротостью благою:
«Любезна дщерь, гряди, воссяди предо мною,
Да узришь первого супруга и друзей.
Не ты, но боги мне творцы напасти всей;
Чрез них меня тягчит в войне сей рок претрудный.
Вещай мне, кто сей муж, сей грек толико чудный
И стана высотой и крепостью рамен?
Я многих выше зрю, чем он, средь сих племен,
Но толь величествен, толико леп очами
Поднесь не видан мной меж смертными мужами;
Воистину царю подобен он во всем».
Елена изрекла ответ ему о сем:
«Любезный свекорь! стыд и страх в меня вселяешь,
Почтением к тебе достойным исполняешь.
О, если б люта смерть приятней мне была,
Когда с Паридом я в сей пышный град текла,
Оставя братию, чертог, другинь любезных,
Единородну дщерь в стенаньях бесполезных!
Но рок не так судил, рыдаю убо ныне,
Стеню, мой тлеет век в злосчастливой судьбине.
Но кто сей чудный муж, реку тебе, внемли:
Се вождь Агамемно́н, Аргосской царь земли.
Воистину сего величества достоин:
Он столь же мудрый царь, сколь бодрый в поле воин;
Мне деверь был... а днесь, о стыд моей души!
Возможно ли его мне тако нарещи?»
Приам, чудяся, рек: «Атридов сын блаженный,
В приятный час судеб на свете порожденный,
Коль счастие твое изящно и красно!
Коль сильно воинство тебе поручено!
Я прежде был в странах Фригии плодовитой
И зрел фригиян род, во бранех знаменитый,
Искусных всадников с бесстрашною душей;
Им был вождем Мигдон и бодрственный Отрей.
Они воздвиглись в брань близ вод реки Сангары,
Стараясь отражать военные удары,
От амазонок им тогда нанесены.
Я им помощник был во время сей войны;
Но вся та рать отнюдь ни в чем бы не сравнилась
С сей ратью, что проти́в меня вооружилась».
По сем Улисса царь узря, Елене рек:
«Вещай, любезна дщерь, вещай мне, кто сей грек?
Атрида ниже он главою зрится всею,
Но ширший в раменах и грудию своею.
Оружие свое на землю положа,
Он ходит средь полков, отважностью дыша,
Подобяся овну в стадах овец ходящу,
Овну, имущему и вид и бодрость вящшу».
Елена, Зевса дщерь, рекла царю в ответ:
«Сей муж Лаертов сын, имущий мног совет,
Средь груба острова и рода воскормленный,
Но презорлив и хитр, премудрости отменной».
«Глагол твой истинен, о честь прелестных жен! —
Вещает Антенор, сединами почтен. —
И прежде бо Улисс, цветущ умом обильным,
В прехвальной Трое был со Менелаем сильным,
Прося, да мы тебя в Элладу возвратим.
Я почесть им явил и дружбу обоим,
В чертогах собственных с приязнью угощая,
Гостеприимства все законы соблюдая.
И так мной возраст их и разум их познан.
Стоящим им тогда средь собранных троян
Улисса Менелай был выше раменами,
Но седшим купно им с дарданскими мужами
В нас вящшее Улисс почтение вселял.
Когда же их язык советы возвещал,
То храбрый Менелай был в слове не обилен,
Но краток, важен, остр, благоразумен, силен,
Вещаний суетных и тщетных не соплел,
Хотя и младостью роскошною он цвел.
Улисс же вопреки, средь нас себя воздвигши,
Недвижимо стоял, к земли очми приникши,
Ни в кои скипетра не обращал страны,
Казалися уста его воспящены;
Почел бы всяк его в уме и в слове скудным.
Когда же возгремел он в сонме гласом чудным
И речи устремил из ревностных устен,
Подобно яко град и снег в зиме сгущен,
Кто мог тогда, кто мог с ним в слове состязаться?
Не виду, но речам мы стали удивляться».
Аякса царь узрев, к Елене возгласил:
«Вещай мне, кто еще сей муж толь крепких сил?
Плещами и главой он выше прочих зрится».
«Герой, о нем же твой глагол ко мне стремится,
О царь, есть грекам щит и твердый им оплот,
Се бодрственный Аякс, се Теламонов плод,
С другия же страны меж воинами Крита
Идоменея зришь, как бога знаменита;
И критские вожди вокруг его стоят.
Он Менелаем в дом наш часто был прият,
Когда он навещал Лакедемон пространный...
Но что! я многих зрю героев лик избранный,
Их знаю и могу тебе их нарещи,
Но двух я не могу здесь ратников срещи:
Не зрится Кастор мне, коней препобеждающ,
И Поллукс, кистенем искусно поражающ;
Мне братия они, плод чрева одного.
Иль с прочими князьми из града своего
Не притекли они чрез шумны моря волны,
Или и притекли, но, студна срама полны,
В который ввергла их несчастна я собой,
Не хощут днесь вступить в кровавый, страшный бой».
Вещала так, но их уже в свои заклепы
Во Спарте заключил рок смертный и свирепый.
Меж тем глашатаи чрез град уже текли,
Со агнцем агницу к закланию несли
И в козием меху вино, отраду нашу,
Из них Идей притом нес сребряную чашу
И несколько еще чаш меньших золотых.
Пришед к царю, он глас простер от уст своих:
«Потщися снити к нам, Лаомедонтов сыне!
Зовут тебя к себе полки троянски ныне
И шлемоносные ахейские вожди;
Ты сниди, вечный мир чрез жертвы утверди.
Парид и Менелай одни в сей день сразятся,
И победителю не ложно да явятся
Елена и ее сокровища во мзду.
А мы почием все от бед, скончав вражду.
Ахейцы полетят в Элладу, злаком тучну
И красотою жен и дев благополучну».
Внимая речь, Приам трепещет и гласит,
Да колесницу он себе готову зрит.
Свершаются его веления владычны;
Восходит на нее, бразды берет приличны,
Воссел же купно с ним и Антенор почтен,
И быстрых путь коней на поле устремлен.
Уже они троян и греков достигают,
Достигши, нисходить на землю поспешают;
Нисшедши, путь стремят меж воинств обои́х.
Атрид и с ним Улисс восстали, видя их;
Приводят агнцов к ним глашатаи мгновенно,
В сосуде же смесить спешат вино священно.
Царям на длани ток прозрачных вод истек,
Пасем уже Атрид священный нож извлек,
Близ мечного всегда влагалища висящий;
Отрезал с агнчих глав руно сей нож блестящий,
Которо вестники троян и их врагов
Вельможам всем делят, ходя среди полков.
Но сильный царь Атрид глас громкий возвышает,
Воздвигши длани ввыспрь, молитву проливает:
«О поклоняемый на Иде царь небес,
Седящ в величестве, отец богов Зевес!
О солнце! внемляй всё, на всё простерши очи.
О реки, и земля, и в преисподней ночи
Живущи божества, казнящи душу тех,
Кто рушит клятвы лжей, вменяет их в посмех;
Свидетельми себя неложными явите,
Клянемся, клятву нам соблюсть благоволите:
Коль Менелая днесь Парид во гроб сразит,
С богатством Леды дщерь удержит пусть Парид;
Мы, Трою свободив от тяжкия осады,
На быстрых кораблях в свои отыдем грады.
Но если Менелай Парида убиет,
С богатством пусть своим Елена к нам грядет;
Нам Троя да несет и нашим внукам дани
За истощение сокровищ наших в брани.
Когда ж Приам и сонм его любезных чад
Не хощут дань платить, Париду, сшедшу в ад,
Еще воспламеню я брань, поднесь горящу,
Доколь войны конца в победе не обрящу».
Он рек и агнцов сих заклал своим ножом,
Их силы жизненны отъяты острием;
Еще однак, еще трепещут бледны уды,
Посем уже течет вино в златы сосуды;
Им излияние приличное творят
И к небожителям мольбы сии стремят:
«Всесильный царь богов и вы, бессмертны боги,
О, населяющи небесные чертоги!
Да сих, что святость клятв попрать сперва дерзнут,
Прольется кровь, как днесь струи вина текут;
И чада их в своей крови да обагрятся,
И жены с чуждыми постыдно да смесятся».
Вещают так, но Зевс не внемлет их мольбе,
И хощет он своей исполниться судьбе.
Приам же к воинствам вещати предприемлет:
«Дарданска рать и рать ахейская да внемлет!
Гряду я вспять во град, нося прискорбну грудь,
Не возмогу бо зреть, не возмогу отнюдь
Единоборствие Парида с Менелаем.
Зевес, на коего в печалех уповаем,
И прочи божества то ведают одни,
Кому из сих мужей скончать достойно дни».
То рекши, агнцов он кладет на колесницу,
Восходит сам, берет бразды коней в десницу,
Воссел и Антенор; летят ко граду вспять,
Желая зрелища плачевна избежать.
Улисс со Гектором измерить место тщатся,
Где два противника между собой сразятся,
Посем их жребия в шлем медный положив,
Трясут, дабы, изъяв, увидеть, кто счастлив,
Дабы ему врага копьем разити прежде.
Народы же меж тем во страхе и надежде,
Воздевши длани ввыспрь, мольбы лиют к богам;
Един несется глас по воинским рядам:
«О, поклоняемый на Иде, Зевс державный,
Бессмертный, вечный царь, в величестве преславный!
Да снидет в мрачный ад, противником сражен,
Злодей, кем страшный огнь войны сея возжжен,
И кто низверг троян и греков в бедства слезны,
А мы да заключим союз и мир любезный».
Рекли; но Гектор шлем великий сотрясал,
Се братний жребий он, взирая вспять, изъял.
Тогда все ратники в строях своих воссели,
Коней, оружия вблизи себя имели.
Еленин же супруг божественный Парид
Уже оружием покрыть себя спешит;
Вначале сапоги на ноги надевает
И сребряными их застежками скрепляет,
И Ликаоновой он братнею броней
Вооружает грудь для крепости своей.
Она сразмерна, в ней он движась испытует,
Потом себя мечом драгим препоясует,
Приемлет в шуйцу щит, преграду страшных сил,
Главу же лепую прекрепкий шлем покрыл,
На коем конский хвост колеблясь сотрясался,
В герое гордый вид тем вящше умножался;
Десница тяжкое вращает копие,
Велико, но во всем способно для нее.
Подобно Менелай вооружен ко брани,
Готов является вознесть геройски длани.
И се они текут двух воинств на среду,
Лия от взоров огнь и пламенну вражду.
Всех зрящих в хладный страх и ужас приводили
И в место, к подвигу назначенно, вступили;
Трясутся копья их, в очах же гнев горит.
Парид копье свое в противну грудь стремит,
Летит оно во щит, щита не проницает,
Медь тверда острие копейно отражает.
Но Менелай, стремясь копьем разить его,
Вознес к Зевесу глас моления сего:
«Державный царь! мне даждь низринуть в ад Парида,
Отмстится пусть мое бесчестие, обида,
Дабы и в поздный род страшился всяк дерзать
Гостеприимцу зло за дружбу воздавать».
Скончал; и копие из рук его пустилось,
Пробивши крепкий щит, в броню, жужжа, вонзилось,
Близ ребр Паридовых хитон рассекло бел.
Парид, уклоншися, пребыл безвреден, цел;
Но Менелай, свой меч извлекши в гневе яром,
Вознес над шлем врага и мстительным ударом
Разит, но меч, о шлем сокрусшись в части, пал.
Герой, на небо зря, вздыхая, вопиял:
«Зевес! нет божества, как ты, немилосерда.
Мне злость врага карать была надежда тверда;
Но се мой грозный меч на части раздроблен,
Се тщетно копие, Парид не сокрушен».
Он рек и, устремясь поспешною стопою,
Схватил врага за шлем бестрепетной рукою,
Влечет к своим полкам, не ослабляя длань;
В Париде дух теснит и нежну жмет гортань
Искусным швением блестящ ремень жестокий,
Чем под браду скреплен был шлем его высокий.
Влечет; немедля бы приял бессмертну честь;
Но дщерь царя богов Венера, видя месть,
Спешит к наперснику и рвет ремень воловый,
Шлем праздный следует за дланию суровой.
Герой его сотряс и ринул в дружню рать,
Клевреты же спешат корысть сию поднять;
Он ринул — и летит, питая гневну злобу,
Да погрузит копье в Паридову утробу.
Но сей Венерою от смерти вмиг отъят,
Зане бессмертные преград ни в чем не зрят.
Она под мглой его ввела в чертог приятный,
Где разливался дух повсюду ароматный;
Елену пригласить посем она спешит
И се во сонме жен ее на башне зрит;
Приемлет вид рабы, летами отягченной,
Что пряла лен для ней со хитростью отменной
И зрела вящшую приязнь от ней к себе.
Уподобляется Венера сей рабе,
Касается рукой нектарных риз Елены
И тако ей гласит, скрывая вид премены:
«О Леды дщерь! гряди, Парид к себе зовет,
На ложе он своем тебя в чертоге ждет,
Одеждою блестящ, прелестен и прекрасен;
Речеши ты, что он не в бой дерзал ужасен,
Но в светлом торжестве готовится плясать
Или из пиршества пришел покой вкушать».
Рекла; Елене в грудь любовну страсть влияла,
Когда ж сия ее, богиню, быть познала
Из розовых ланит, по нежным раменам,
По вые и груди, по блещущим очам;
Объята ужасом, рекла тогда богине:
«Что тщишься ты меня прельстить еще и ныне?
В какой фригийский днесь иль в меонийский град
Ты повлечешь меня для срама и досад,
Дабы, коль есть и там герой тебе любезный,
Предать меня ему на гневный рок и слезный?
Что Менелай, прияв победу над врагом,
Уже готов меня вести в Спартанский дом,
Меня, нечувственну и толь неблагодарну,
Приходишь ты ко мне, имея мысль коварну,
Чтоб сеть еще простерть к несчастью моему.
Гряди, гряди сама к любимцу своему,
Оставь пути небес, не возвращайсь в чертоги,
Где в светлой радости ликуют вечны боги;
С Паридом обитай, печальну скорбь терпя,
Храни его, доколь не учинит тебя
Своей супругою иль верною рабою.
Я не возлягу в одр к сраженному герою,
Зане сие мне в срам и в вечный будет стыд,
Троянкам буду всем в позор и в гнусный вид;
Уже и без того печаль меня терзает,
И сердце томное в напастех исчезает».
Венера с яростью вещает ей посем:
«Не раздражай меня, да в гневе я своем
Не отрекусь тебя и ревностной приязни
Не пременю к тебе во злость и в лютость казни.
В троян и в еллинов к тебе я гнев вселю,
Тебя их злобою несчастну потреблю».
Рекла; и Леды дщерь, угрозой устрашенна,
Грядет, блистающим покровом осененна;
И от дарданских жен не видима была,
Зане в пути ее богиня предтекла.
Когда они в дому Паридовом явились,
Рабыни к хитростным работам устремились.
Елена в свой чертог божественный течет;
Венера лепое седалище берет
И ставит то для ней пред радостным Паридом.
Прелестных жен хвала, воссев с прискорбным видом
И очи отвратя, стремит поносну речь:
«Ты с грозна подвига возмог еще притечь!
Стеню, что Менелай, мой первый муж законный,
Еще тебя не сверг копьем во ад бездонный.
Где ныне похвала, где гордые мечты,
Что силой, храбростью его превыше ты?
Дерзни еще и с ним отважно ратоборствуй;
Но я советую, словам моим покорствуй,
Почий, не испытуй его бесстращну мочь,
Да несраженна тя покроет вечна ночь».
Парид в ответ: «Престань язвить мой дух словами
И персей не пронзай хулы твоей стрелами.
Я ныне помощью Минервы побежден;
Имеем мы богов, он будет низложен.
Теперь к себе зовет, зовет любовь весела.
Клянусь, что никогда толь страстно не горела
Воспламененная тобою кровь моя,
Сколь ныне сладостен и нежен огнь ея;
Ниже, как я тебя от стен Лакедемона
Похитив, преплывал чрез волны Посидона;
Ниже, как в острове Кранае в первый раз
Сопрягся ложем я с тобой в приятный час».
Он рек; на одр грядет, последует Елена,
Любовь приемлет их во узы кротка плена.
Но Менелай, стремясь повсюду, яко лев,
Искал врага, дабы скончать на нем свой гнев.
Союзные полки, граждане изумленны
Не знают, скрылся где сей ратник побежденный;
Не могут показать, и если бы кто знал,
Не медля бы его открыл и показал,
Зане для всех он был противней грозной смерти.
Тогда Агамемнон, потщавшись глас простерти:
«Трояне, — рек, — и вы, союзные полки!
От Менелаевой поборник ваш руки
Днесь храбро побежден, оставил поле ратно,
Отдайте убо нам Елену вы обратно
И все сокровища, что с ней похищены,
И дань, достойная утрат сея войны,
От вас да племени ахейскому несется,
Которой слава, честь и в поздный род прострется».
Так сильный царь мужей, врагам вещая, рек.
Глаголам уст его соплещет каждый грек.
<1787>
48. ОДА ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ{*}
Герой! твоих побед я громом изумлен,
Чудясь, безмолвствовал в забвении приятном;
Но тем же громом я внезапно возбужден,
В восторге зрю себя усердию понятном.
Сорадуясь огню, чем грудь моя горит,
Мне гений лиру дал с улыбкой нежных взоров,
И лира петь велит:
«Велик, велик Суворов».
«Правдив сей глас,— твердят враждебные толпы, —
То знает наша грудь, тверда как горный камень;
Но взгляд Суворова — скользят у нас стопы,
И превратится в лед турецких персей пламень.
Единым именем он — молнии удар;
Где он, уже молчат орудий наших звуки,
Нас кроет хладный пар
И сотрясутся руки.
Узря волнуемый его пернатый шлем,
Пагубоносную мы зрим себе комету,
Предтечу бурных туч со пламенным дождем,
Носящих гибель нам, стыд вечный Магомету.
Приближится она — приближатся оне,
Расторглися — летят перуны беспрестани.
Вотще визирь в огне
Подъемлет к небу длани.
Вотще возносит он со воплем алкоран,
И, видно, наш пророк не в небесах, во аде;
До турок ли ему, он сам себе тиран.
Мы престаем просить глухого о пощаде;
Мы престаем и, знав, что к нам Суворов строг,
От ядер пушечных не ждем приятных следствий,
И легкостию ног
Спасаемся от бедствий».
Так враг признателен! что ж росские полки?
Их глас, как сонмы вод, шумящ и совокупен:
«Суворов где, там власть всемочныя руки,
Там страха нет сердцам, и самый рок приступен.
В его деснице меч нам светлый облак в день,
Столп огненный в ночи, стремящий в сопостаты
Смертей различных тень
И молнии крылаты.
Где он, там каждый строй и каждый полк — стена,
Все — твердый адамант, и все единодушны;
Нам гладок путь — холмов кремнистых крутизна;
Единый миг — и все готовы и послушны.
Пусть Рымник с Кинбурном соплещут славой нам,
Сраженны где чалмы — забавная потеха! —
Различно по полям
Катались как для смеха.
Что сих побед вина? герой наш мало спит,
Исполнен к отчеству любви и к богу веры;
Он скор, неутомим, предчувствует, предзрит,
Спокойно зиждет всё, сообразует меры,
Любим подвластными, их попечитель нужд,
Труды являет им как некие забавы;
Корысти подлой чужд,
Ревнитель россам славы.
Коль славно для него и днесь и в поздный век!
Германских вождь полков, с ним лавры разделяя,
Руководителем своим его нарек,
Почтеньем воскрилен и зависть попирая.
Великих свойство душ! достоинства любя,
Кобургский как герой и действует и мыслит,
Возвышенным себя
Чрез униженье числит».
Таков, Суворов, ты под шлемом и с мечом,
Таков, как молнии твои в противных мещешь;
Но ты же с ласковым и радостным лицом
Средь лика чистых муз и песням их соплещешь;
Почтен сединами, средь шума, средь войны
Минуты для наук искусно уловляешь,
С цветами тишины
Ты лавры сопрягаешь.
Герой с героями, при важности бесед
Как рвеньем пламенным ко благу россов дышишь,
И, мыслями вперен грядущих в связь побед,
Шутя, к младенцам ты, как быть героем, пишешь.
Велик, велик тобой описанный герой;
Но я, коль сердцем я своим не обольщаюсь,
В нем вижу образ твой
И оным восхищаюсь.
О! если б мне твой дух и легкое перо,
Изобразил бы я... Судьба не так решила:
Вития слабый я, усердье лишь быстро́,
Усердие быстро — изнемогает сила.
Ты, снисходя мне, граф, доволен оным будь,
Прими, прими мой стих, что сердце мне вещало,
В себе питала грудь,
Усердье начертало.
Услужливый зефир, обрадуй, воскрились,
Неси к Суворову, неси мой голос лирный!
Любезен, ласков, ты там с громом подружись
И звукам бранных труб вещай приветства мирны.
Летя к нему, не бойсь: приятен им герой;
Пременят для него угрюмость разговоров
И повторят с тобой:
«Велик, велик Суворов».
1789
49. К ПРЕДСТАТЕЛЮ МУЗ{*}
Предстатель мирных муз, любитель тишины,
Вменишь ли мне во грех, что звуками войны
Я слух твой утрудить намерен?
Ты любишь, я уверен,
Ты любишь отчество, и мил тебе герой,
Который жертвует собой
Спокойству общества и, не прося награды,
Бьет турок без пощады.
Он турок бьет, а мне что делать, сидя дома?
Иль, ручки сжав, дремать?
Не лучше ль возвещать его удары грома
И тем достойну честь герою воздавать?
Суворов почестей от муз давно достоин;
Он собеседник им, он в поле вождь и воин.
О, если бы мой стих,
Воспетый в честь сему герою,
Приятен был тебе и одобрен тобою,
Сказал бы я себе: желания достиг.
Между 1789 и 1791
50. ЭПИСТОЛА {*}
Суворов, громом ты крылатым облечен
И молний тысящью разящих ополчен,
Всегда являешься во блеске новой славы,
Всегда виновник нам торжеств, отрад, забавы!
Ты, реки огненны пуская на врагов,
Свинцовых тучи ядр во твердость их холмов,
Соратным предтечешь, покрыт геройским потом,
И ставишь грудь свою отечеству оплотом.
Ты в подвигах, трудах, средь бранных туч без сна;
А мы, чуть знаем мы, что есть у нас война, —
Такое чрез тебя спокойствие вкушаем!
Ты в лаврах, мы себе и мирт и пальм срываем;
И если знаем мы, что россы средь полей,
Что в юге страшна брань, свирепствует Арей,
Так весть о том дают побед твоих нам громы,
На крыльях радостных в отечество несомы.
Для чалмоносных быв ты ужасом голов,
Ты утешаешь нас, как малых отроко́в;
Признаться, мучила нас любопытства сила
И неизвестностью сердца в нас щекотила,
Чем россам кончится девятьдесятый год?
Падет ли в дол еще враждебный где оплот?
Но ты, предузнавать исполнен быв искусства
И видеть тайные твоих сограждан чувства,
Тот славно кончил год, повергнул Измаил
И в новый год его России подарил.
Позволь, дражайший граф, миролюбивой музе,
Живущей с нежностью и тишиной в союзе,
Сражений бурных звук от мыслей удалить
И взор души от рек кровавых отвратить,
Чтоб в точность описать, как пала злоба горда
Пред громоносцами венчанна славой Норда;
Как друг Очакова, ужасный исполин,
Могущий заменить сто крепостей един,
Грозящий облакам надменною главою,
Стремящ из челюстей каленый вихрь со мглою,
Упрямый Измаил, всю твердость погубя,
Пресилен наконец, повержен от тебя;
Как воины твои, или орлы пернаты,
Чрез рвы, на крутизну, на горды, тверды скаты,
Против мечей, штыков, против циклопских стрел,
Которы злобный ад во гневе изобрел,
По гласу твоему летели, устремлялись,
Быстрее стрел неслись и лавром увенчались.
Повсюду огненный смертей рассыпал дождь,
Являя, кто они и кто их в поле вождь,—
Как ревностный Дунай, победы нам радея,
Струями влажными играя, пламенея,
Восторгов радостных и бранна звука полн,
Твой гром спешил пренесть в пучину черных волн,
Да росских кораблей крыле ему соплещут
И ребра твердые Стамбула вострепещут.
Чтоб все толь дивные, толь страшные дела,
Которым в поздный род бессмертие, хвала,
Представить, описать, воспеть согласно, стройно,
Одной Гомеровой трубе греметь достойно;
Из молний должно быть перо сотворено
И Стикса хладного в струи погружено.
Невинный многих слез и гибелей содетель,
Ты сам сих ужасов и трепета свидетель!
России твердый щит, геройска сонма честь,
Перунами врагам являющ должну месть!
Громады низложа в пустынные долины,
Пред светом оправдал ты дух Екатерины,
Предзрящ, предведущ дух, кому вручати гром
И как торжествовать со славой над врагом.
Внемли, простри твой слух, привыкший к звукам брани,
Внемли усердию, тебя достойной дани,
Усердью росских чад. О! если бы ты знал,
Как образ свой в сердцах ты россов начертал.
Твой дух, воспламенясь похвал нелестных жаром
И нежно восхищен сердец правдивым даром,
Авроры утренней на крыльях бы летел,
Чтоб зреть у нас в груди награду славных дел,
Чтоб, в тысящи себя премноги разделяя,
Всех мыслям мысль свою с приязнью сообщая,
Познать, увериться, в восторге ощутить,
Коль сладостно любовь сограждан заслужить!
Здесь дружески тобой исполнены беседы,
Из уст в уста твои преносятся победы;
И если б зависть где могла противостать,
Была бы со стыдом принуждена молчать.
Источник важных дум и милых в нас мечтаний,
Влекущий всех к себе сердечных ток желаний,
Дражайший граф! познай, под громом мы твоим
В приятной тишине всегда спокойно спим;
Здесь розы нежатся, здесь мирты зеленеют,
От лавров красоту твоих они имеют.
Шум кроткий сочетав со звуком стройных лир,
Целуясь, резвится со нимфами зефир,
Виной в том пламенны те вихри и крылаты,
Что устремляешь ты на горды сопостаты.
Богиню Пафоса, усмешек нежных мать,
Живущий Марс в тебе стремится защищать.
Прелестно зрелище! я был тому свидетель,
Как воплощенная природой добродетель,
Климена, скромная весенних дней заря,
Прелестна белизной, румянцем роз горя,
Держа в объятиях в час утра безмятежный
Супружней плод любви, плод радостный и нежный,
И матерней к нему горячностью дыша:
«Рассмейся, жизнь моя, рассмейсь, моя душа,
Суворов победил, он нас хранит», — сказала
И на его устах лобзаньем речь скончала.
Не все так матери, не все так говорят,
Но чувствием таким, поверь мне, все горят.
Что лестнее сего, скажи, бесстрашный воин!
Велик, кто искренних похвал от нас достоин.
Когда желанного возникнет мира свет,
Чтоб нам узреть тебя, почивша от побед?
В сердцах торжественны врата тебе отверсты,
На струны сладких арф уже взнесенны персты.
Мы жаждем, но доколь всемочныя судьбы
Прейдут во слух от нас горящие мольбы,
Прочти мои стихи, победами рожденны,
Всеобщею к тебе любовью воскриленны;
В них чувствия мои, в них чувства граждан всех
К тебе, защитнику спокойства и утех.
Умеешь побеждать — люби побед награду,
Прочти с улыбкою миролюбива взгляду,
Я удостоюся таких тогда похвал,
Как будто бы и я турецку крепость взял.
1791
51. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ{*}
Под кроткой сению и мирта и олив,
Венчанный лаврами герой, ты опочив,
Летаешь мыслями на бранноносном поле,
Дав полну быстроту воображенья воле.
Почил! но самое спокойствие твое
Ужаснее врагам, чем прочих копие.
Известно им, что ты средь мирныя отрады
О средствах думаешь, как рушить тверды грады.
Я, зря тебя, тебе в приличной тишине,
В покое бодрственном, герою в сродном сне,
Осмелюсь возбудить усердной гласом лиры.
По шумных вихрях нам приятнее зефиры.
Дерзну: ты был всегда любитель нежных муз,
С Минервой, с Марсом ты стяжал себе союз.
Позволь, да Оссиан, певец, герой, владыка,
Явяся во чертах российского языка,
Со именем твоим неробко в свет грядет
И вящшую чрез то хвалу приобретет.
Живописуемы в нем грозны виды браней,
Мечи, сверкающи лучом из бурных дланей,
Представят в мысль твою, как ты врагов сражал,
Перуном ярости оплоты низвергал.
Враг лести, пышности и роскоши ленивой,
Заслугам судия неложный и правдивый,
Геройски подвиги за отчество любя,
Прочти его, и в нем увидишь ты себя.
1792
52. СТИХИ {*}
Приятностью цветов путь жизни распещрен;
Но много терния, и скоро гибнут розы:
Я вижу их красы, я ими восхищен;
Повеял ветр — я зрю лишь обнаженны лозы.
Средь пиршеств радостных, средь дружеских бесед
Музыки сладостью, забывши всё, пленяюсь;
Но вдруг печальный глас о смерти весть дает;
Я, содрогаяся, в унынье погружаюсь.
Сей глас и о тебе, о Хитров! к нам достиг;
Не удивляет он: он внемлется вседневно;
Но к жалости сердца неволею подвиг;
Кто знал тебя, тому известие плачевно.
Не жребий твой печаль в согражданах родил,
Но живо им твои представились услуги.
Блажен, ты смерти сном о господе почил;
Скорбят, скорбят твои сотрудники и други.
Не мне изображать стенящие сердца,
Что крови узами с тобой соединились;
Лишилися они помощника, отца,
В советах верного вождя себе лишились.
Предписанный судьбой ты жизни путь претек,
И носится хвала усердно и смиренно:
«Был верный церкве сын, был добрый человек».
А титло таково любезно и почтенно!
Ни счастие, ни лесть изящной чести в путь
И к должностям тебе предтечи знаменитым,
Но ревность, тщание и беспристрастна грудь
Вели тебя всегда, вели путем открытым.
Законов бодрый страж и судия правдив,
Непоколеблемо держа весы Фемиды,
Внимая совести, и тверд и прозорлив,
Разил ты клеветы, лукавства и обиды.
Добро́та такова и сердца правота
Награждены хвалой российския Астреи;
Священно, что рекли монархини уста;
Молчит тогда и ложь, и зависть, и злодеи.
Твой дом и слух отверст вдовам и сиротам;
Ты был прибежищем гонимому от сильных;
Любил ты сострадать страдающим сердцам,
И благодарность их текла в слезах умильных,
Твой взор и речь влекли любить тебя и чтить;
Душа твоя в тени притворства не скрывалась;
Язык твой изучен согласно с сердцем жить,
И совесть правая в чертах лица являлась.
Достиг пристанища ты в кроткой ладие
И вечности с холмов житейско видишь море;
Твое превыше туч в спокойстве бытие;
А мы в волнах сует и со страстями в споре!
1793
53. СТИХИ ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСЕЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ ОРЛОВУ{*}
Судьба судила мне предстать перед Орлом.
Он истинный Орел; я зрел себя птенцом —
И если мой Гомер Ахилла не видал,
В Орлове я его узнал.
Ахилл руководим десницей был Паллады;
Орел предтечей был российских стран отрады.
<1796>
54. ПУТЬ ЖИЗНИ{*}
Сей жизни нашея довольно долог путь,
На нем четырежды нам должно отдохнуть.
Хоть всюду черные там кипарисы зрятся,
Но странники на нем и в день и ночь теснятся.
Покорствуя во всем велениям судьбы,
Не внемля голосу слезящия мольбы,
Избранный смертию возница грубый — время
Влечет по оному несчастно смертных племя.
Родился человек, увидел только свет,
Уже собратиям течет не медля вслед.
Храня обычаи средь малых попечений,
Он должен завтракать в дому предрассуждений.
В полдневный час любовь с улыбкой при пути
Не медлит звать его обедать к ней зайти.
Хозяйка ласкова! коль милы разговоры!
Но средства нет ему расстаться с ней без ссоры.
День к вечеру... и он, чтоб скуки избежать
И мысли мрачные беседой разогнать,
Чтоб лестных для себя исполниться мечтаний,
Он скачет наскоро в гостиницу познаний.
Там видит тысящи противников себе;
Они, все вдруг крича в словесной с ним борьбе,
Угрюмы, пасмурны, хотят с ним вечно драться,
Чтоб лавровый листок не мог ему достаться.
Жалея праведно о глупых сих столпах
И о потерянных для распри той часах,
Он покидает их и вдаль в свой путь стремится,
И в доме дружества он ужинать садится.
Беседу мирную в сем месте полюбя,
Он только что начнет развеселять себя,
Жестокий вдруг к нему возница приступает,
Велит оставить всё, в дорогу понуждает.
Свершилось всё, и он, досадуя, смущен,
Под тягостию бедств умучен и согбен,
Приходит — видит одр себе успокоенья.
Друзья! то смертный гроб — конец его мученья.
55. СТИХИ К КИТАЙСКОМУ ДОМИКУ{*}
Прекрасный дом, позволь себя мне похвалить
И в честь твою стихи из уст моих излить!
Элизиными ты воздвигнут здесь трудами,
Отвсюду окружен тенистыми древами,
Ты внемлешь в рощах сих согласных птичек глас,
Твой вид, твой стройный вид увеселяет нас.
Белейши мрамора Элизы нежной руки
Украсили тебя, не ощущая скуки.
Картины, столики, ковры и весь убор
Входящих внутрь тебя влекут плененный взор.
Не удивляться нам нельзя твоей судьбине:
Се ново счастие тебе предстало ныне!
Алцест с Миланою вовнутрь тебя идет,
Прекрасных нимф с собой и граций всех ведет.
Сретай наперсников ты юных Гименея,
Сретай, почтенье к ним достойное имея;
Что есть в тебе, всему в бесчувственную грудь
Они своим огнем возмогут жизнь вдохнуть.
Их нежность, и любовь, и животворный пламень
Довольны умягчить и самый твердый камень.
56. СТИХИ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ АНЕТЫ{*}
Что дружба, что любовь, что искренность нелестна
Тебе, о красота небесна!
Соплесть
Возможет в честь,
То все черты сии явят тебе неложно.
Кто любит — всё тому возможно.
Анета! музы все рыдали о тебе;
Болезнь твоя прешла, благодарим судьбе.
Поверь, дражайшая, мы ревностно сердцами,
И духом, и устами
Желания, мольбы стремили к небесам,
Чтоб прелести твои толь рано не увяли.
Чему бы мы дивиться стали?
Где б равные нашли твоим мы красотам?
Нам вняли небеса:
Возвращено тебе здоровье и краса.
Кротчайшая заря по мрачной, бурной ночи
Не столь приятна и мила,
Сколь милы и приятны очи,
Которыми ты луч небесный излила.
Весенни дни спешат... скорей, скорей спешите,
Анете радость вы несите;
Во всем уподобляйтесь ей.
Но что сравняется с ее когда душей?
Зефир! ты любишь муз, ты граций равно любишь,
И ласки ты свои стократно им сугубишь;
Но больше прочих всех Анету полюбя,
Во услуженье ей ты посвятил себя.
На персях ты ее летаешь,
Их тешишь, нежишь, воздымаешь,
Играешь ты в ее власах,
Ты развеваешь их по плечам нежным, белым;
А после, устремись полетом ты веселым,
Их расстилаешь на грудях.
Весны младыя цвет, прелестну, нежну розу,
Не любящу морозу,
Сорвав, ты на щеках Анеты посадил
И с нею белизну лилей совокупил.
Но кто б возмог ее мне душу описать,
Тот должен ангела небесна созерцать.
О, честь красавицам, воспитанница муз,
Счастлива мать тобою,
Счастлив тобой отец;
Но счастия тому венец,
Кто удостоится судьбою
С тобою брачных уз.
Мой долг и чтить тебя и равно удивляться:
Прекрасна ты, как месяц май,
Душа твоя — мне рай.
Чем можно больше восхищаться?
57. ПЕСНЯ{*}
Прости, любезный мой пастух,
Кем грудь моя всегда пылала,
Прости, оставлю здешний луг,
Где каждый день с тобой бывала,
Где восхищался страстью дух
И нежность с нежностью играла.
Уединясь на брег другой,
Я стану повторять всечасно,
Что я одним горю тобой;
Но стану повторять несчастно:
К тебе плачевный голос мой
Не до́йдет ... полетит напрасно.
Но ты не плачь, не плачь, мой свет,
Не долго буду в томной скуке,
Ты знаешь: смерть конец всех бед,
Конец страдания и муке —
И мне, мне жить надежды нет,
Коль буду я с тобой в разлуке.
58. СОБЫТИЕ СНА{*}
Неправ, кто верить снам за грех себе считает,
Я верю, опыт сам меня в том оправдает.
Сегодня мне
Привиделась во сне
Особа милая — любезна и нежна,
Приятна, ласкова, приветлива, умна.
И что ж?.. Судьба меня отрады не лишила
И не мечтой мой дух обманчивой польстила.
Всяк счастие мое представь —
Особу милую увидел я и въявь.
Когда? — как грации вокруг ее играли,
Зефира с нежностью и легкостью летали,
Как солнце утренне являло яркий свет;
Короче, был тогда Миленин туалет.
59. СТИХИ АНЕТЕ{*}
Утехи города, приятности собраний,
Предметом где была похвал и восклицаний,
Анета милая, оставить хочешь ты,
И удалить свои любезны красоты
Ты хочешь в сельские долины,
Чтоб нежны розы, нежны крины,
Целуючись с тобой,
Нектарных уст своих приятны ароматы,
Приятный запах свой умножили стократы
И сделались еще прекраснее тобой.
Они в желаньях повсечасных,
Дабы с лугов, полей прекрасных
Могли на грудь твою прелестну возлететь
И нежность большую от ней в себе иметь.
Уже печаль и грусть терзает
Того, тебя кто обожает...
О, злополучные часы!
Почто скрываются божественны красы!
К которой мысль и дух стремится,
Та скоро, скоро удалится.
Чей взор был радостных виновником отрад,
Кем сердце восхищалось,
Горело, распалялось,
Та хочет сей оставить град.
Завистлива судьба и строгие минуты
Умножат мне мученья люты!
Как сетует Парнас! и коль печальны музы!
Их дружества союзы
С Анетой милою тверды всегда;
О, лучше бы ее не видеть никогда,
Чем, видев, с нею разлучаться
И взглядов ангельских до времени лишаться.
Но тако решено велением судеб,
Так сам отец времен повелевает Феб.
Желания мои, желания Анете,
Дабы прекрасных дней во цвете
Она всегда была —
Кротка, нежна, мила.
Аврора утрення, вечерняя Аврора!
Анету весели ты прелестями взора;
Она тебе во всем подобна,
Душа ее беззлобна;
Ее ты здравие бесценно укрепи,
Жемчугом слез твоих ей перси окропи.
Возрадуйтесь, зефиры,
Дыханием своим составьте нежны лиры.
Вы слух Анеты услаждайте
И мановеньем крыл Анету прохлаждайте;
Счастлив стократно ручеек,
Достоин зависти поток,
Захочет где узреть лице свое Анета;
Явится в новый злак и роща та одета,
Где ей полдневный зной
Велит искать себе покой.
Веселие сердец, скорее возвратися;
Ах, возвратися, месяц май!
Я сердцу моему скажу: возвеселися,
Скажу: Анета здесь — душа моя, взыграй.
60. СТИХИ ЛИЗЕТЕ{*}
Лизетины черты, в уме напечатленны,
Коснулися равно и сердца моего,
Ей чувствия мои и мысли покоренны,
Не можно полюбить мне пламенней сего.
Сколь ни живи кто осторожно,
Но сердца соблюсти не можно
От прелестей ее очей:
Их блеск есть чистый блеск пронзающих лучей;
Вливает он во груди пламень
И может умягчить и самый твердый камень.
Лилеи цвет и цвет весенних свежих роз
На мягких, нежненьких щеках ее возрос;
Из уст ее, из уст прекрасных
Чистосердечие и ласковость летит.
Коль много стрел опасных
Единый взгляд ее стремит!
Но если запоет Лизета,
Ее сладчайший глас
Приятности все света
Представит вдруг для нас.
Невинны игры, смехи, ласки
Родились вместе с ней;
Но как представлю я Лизету среди пляски?
Нельзя изобразить то кистию ничьей.
Дщерь непорочныя природы!
В твои цветущи годы
Столь ты прелестна и нежна;
Так можешь ли, скажи, сердиться,
Что я тобою мог плениться?
Я знаю, будешь ты в ответе сем скромна.
61. К БАБОЧКЕ{*}
Любезна бабочка, не медли, прилетай;
Зовет тебя весна, зовет прекрасный май.
Смотри, уже цветы росою окропились,
Зефиры с ними подружились;
Зефиры нежатся, не будь и ты скромна,
Не будь застенчива, стыдлива,
Непостоянна будь, не будь тверда, верна,—
Так будешь ты всегда счастлива.
Лети и с нежностью гвоздичку поцелуй,
Оставь ее и торжествуй
Над целомудрием и розы и лилеи.
От них пустись к фиалке в путь,
И незабудочки обнять не позабудь,
И так любезные затеи
Всегда переменяй,
В приятных жизнь свою изменах провождай
И знай:
Такие точно бы советы
Я сам себе давал,
Когда бы не видал
Прелестной я Лизеты.
62. К ПАСТУХУ{*}
Пастушка нежная, младая
Отзыву томну гор крутых,
Потоки слезны проливая,
Вверяла голос бед своих.
Увы! неверный оставляет,
Где мне прибежища искать?
В природе всё мне изменяет;
Осталось только умирать.
Не тот ли вижу я лесочек,
Где он мне голос подавал?
Не тот ли зыблется дубочек,
Что нас под тенью прохлаждал?
Поля напрасно украшаться,
Напрасно будут расцветать;
Весна! ты хочешь вновь рождаться,
А я, хочу я умирать.
Каким заботам не вдавался
Неверный, чтоб меня прельстить;
Как робок, боязлив казался,
Как начал он меня любить!
Но всё то было ухищренно,
Чтоб только в сеть меня поймать,
Иль нужно сердце столь влюбленно,
Меня заставить умирать?
Свирелью прежде меж кустами
Любовь взаимну он певал;
Мой посох лучшими цветами
В мою угодность украшал.
Теперь красавица другая
Их хочет от него принять;
Другую прелесть воспевая,
Меня он нудит умирать.
Приди сюда, смотри, неверный,
Как плачу там и рвусь тоской,
Где прелестьми любви безмерной
Обворожен рассудок мой.
Не тронешься тоской моею,
О мне не хочешь пожалеть,
Прости! отраду я имею,
Отраду скоро умереть.
Настанут, может быть, минуты,
Когда не станешь ты любить,
Тогда терзанья тщетны, люты
Могу в тебе и я родить.
Печальна тень моя всечасно
Лишь будет пред тобой скорбеть;
Заплачешь ты, что ты напрасно
Меня принудил умереть.