Биографическая справка
Николай Александрович Львов (1751—1803) родился в наследственном имении Черепицы в шестнадцати верстах от Торжка, в Новоторжковском уезде Тверской губернии. Дома он получил скудное образование, выучился «лепетать» по-французски, плохо писал по-русски. Шестнадцати лет, после смерти отца, отправился в Петербург на военную службу в бомбардирскую роту Измайловского полка. Здесь он поступил в полковую школу, в которой получил наконец систематическое образование. В Петербурге Львов начинает серьезно заниматься искусством и литературой, читает античных авторов, итальянских поэтов, французских философов, с особым интересом изучает сочинения Руссо.
Вокруг Львова в полковой школе собирается кружок молодых, увлеченных поэзией людей. Кружок издает рукописный журнал «Труды четырех разумных общинников».
В начале 1770-х годов Львов сближается с И. И. Хемницером, и тот посвящает Львову в 1774 году свой стихотворный перевод героиды Дора «Письмо Барнвеля к Труману из темницы». С этого времени начинается прочная дружба между Львовым и Хемницером, скрепленная кроме душевной симпатии еще и общей их приверженностью к искусству и литературе, и сходством художественных вкусов. В это время Львов живет у своего родственника М. Ф. Соймонова, директора Горного департамента и Горного училища.
В 1776 году Соймонов едет за границу и берет с собой Львова и И. И. Хемницера. Во время поездки, с декабря 1776-го по август 1777 года, друзья посетили Германию, Бельгию, Голландию, Францию. Хемницер вел дневник этой поездки, в котором отразились их общие интересы и впечатления. В Париже они прожили три месяца, посещая театры, музеи, дворцы и парки Львов вернулся, по словам одного из его знакомых (П. В. Бакунина), «очень довольный своим путешествием; он имел случай удовольствовать свое любопытство, особливо в художествах, которым он учился».[1]
П. В. Бакунин, тогда советник коллегии иностранных дел, берет Львова на службу и поселяет у себя дома. Успешно выполняя поручения по почтовому ведомству, Львов в 1783 году был произведен в коллежские советники. По служебным надобностям Львов снова неоднократно ездил за границу, в частности в Италию, и дополнял книжное знакомство с европейским искусством собственными впечатлениями. Богатство сведений, широта интересов, тонкий вкус создали Львову репутацию знатока архитектуры, живописи, поэзии.
В конце 1770-х годов создается кружок, душою которого стал Львов. Участниками его были позднее прославившиеся поэты — Державин, Капнист, Хемницер и просто любители и знатоки искусств.
Державин в объяснении к своему стихотворению «Память другу», написанном после смерти Львова, писал о нем: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью к той изящности, которая, с быстротою молнии наполняя сладостно сердце, объясняется часто слезою, похищая слово. С сим редким и для многих непонятным чувством он был исполнен ума и знаний, любил науки и художества и отличался тонким и возвышенным вкусом, по которому никакой недостаток и никакое превосходство в художественном или словесном произведении укрыться от него не могло».[2] Природный вкус Львова был им усовершенствован и обогащен изучением эстетических трактатов, в которых развивались новые взгляды на сущность искусства и его художественные возможности. Известно, что Львов изучал «Историю искусства древности» Винкельмана (1764), внимательно читал «Салоны» Дидро. Сохранился экземпляр книги Гиршфельда «Теория садового искусства» (1779—1785) с пометками Львова, которые показывают, как близки ему были идеи новой живописной парковой композиции, выдвигавшиеся в этой книге взамен «регулярных» французских парков.
В области архитектурного творчества Львов примыкал к тому направлению и русском зодчестве, которое ориентировалось на принципы античного зодчества и эпохи Возрождения, на их глубокое освоение и оригинальную переработку, что отметил его друг, М. Н. Муравьев.[3]
Первое известное архитектурное произведение Львова — Иосифовский собор в Могилеве, проект которого был утвержден в 1780 году, — создавалось им по образцу римского Пантеона, но вместо открытого свода, который не подходил по условиям климата, Львов создал двойной купол с отверстием во внутреннем своде, открывающим вид на роспись с изображением неба на втором своде, «через которое, однако, ни дождь, ни снег идти не могут ... Остатки древних зданий единые верные светильники, ведущие художника к действительному великолепию и изящному вкусу»,[1] — писал Львов. В проектах общественных зданий и сооружений он следовал этому правилу. Таков его проект Невских ворот Петропавловской крепости в Петербурге (проект 1780 года, постройка закончена в 1787 году), здания почтамта в Петербурге (1782—1789), образцовые проекты почтовых дворов для провинциальных городов, собора Борисоглебского монастыря в Торжке (1785—1796). Строил Львов и дворянские усадебные дома, и сельские церкви. Сохранилось большое количество неосуществленных его архитектурных проектов, в частности проект Казанского собора в Петербурге.
В 1780 году Львов тайно обвенчался с М. А. Дьяковой, родители которой были против этого брака и признали его только в 1783 году. П. В. Бакунин рекомендовал его уже тогда одному из самых видных приближенных Екатерины II, графу А. А. Безбородко. Некоторое время Львов даже жил в доме этого вельможи. Собравший у себя в доме коллекции самых различных произведений искусства, Безбородко почти ничего не приобретал без совета Львова.
Занимаясь искусствами, архитектурой и рисованием, Львов проявил несомненный талант и в разведке новых строительных материалов, и в открытии новых для России видов минерального топлива. Эти идеи Львова привлекли к нему благосклонность нового императора Павла I. При нем Львов получил чин тайного советника. В целях экономии леса и предупреждения пожаров, Львов занялся так называемым «землебитным» строительством и создал у себя в селе Никольском специальное училище для обучения мастеров из крестьян. В 1798 году он закончил постройку земляного здания — Приоратского дворца в Гатчине, существующего и поныне. Имея в виду занятия Львова землебитным строительством, Державин в надписи к его портрету сказал:
Хоть взят он от земли и в землю он пойдет,
Но в зданьях земляных он вечно проживет.
В 1786 году Львов был откомандирован на поиски угля и писал Державину об успешном их завершении: «В Валдай послан я по именному повелению искать угля — и нашел... Сколько это важно для России, мы только, великие угольники, сие смекнуть можем. А сколько я сего угля нашел, скажу только то, что если ваш Тамбовский архитектор возьмется сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную».[1]
Но добиться того, чтобы была начата промышленная разработка открытых месторождений каменного угля, Львову не удалось. Привезенные им в Петербург 8000 пудов угля в конце концов загорелись на даче у поэта, где были свалены. Не двинулось освоение угля и после выхода анонимной книги Львова «О пользе и употреблении русского земляного угля» (СПб., 1799).
Среди многообразных интересов Львова — архитектурных, живописных, промышленных, торговых (одно время они с Державиным занимались крупными хлеботорговыми операциями) — собственно поэзия занимала довольно скромное место, хотя стихи Львов писал всю свою жизнь и в довольно большом количестве.
Чаще всего это были дружеские послания к сослуживцам, знакомым, друзьям-поэтам. Они ходили по рукам, переписывались, и Львов долгое время был вполне удовлетворен скромной участью своих произведений. По своему духу, по стилистике, восходящей к песенной, по простоте и даже некоторой подчеркнутой небрежной отделке стихи Львова предвосхищают поэзию русского сентиментализма и с нею в 1790-е годы смыкаются. Большую часть из опубликованных стихотворений Львова составили переводы, в том числе «Песнь Гаральда Смелого» (1793) и лирика Анакреона (1794), послужившая материалом для анакреонтических стихотворений Державина.
Особое значение для русской поэзии и музыкальной культуры имел анонимно изданный Львовым сборник «Собрание народных русских песен с их голосами». В этом сборнике Львову принадлежит очень интересное предисловие и отбор текстов, музыка была подобрана И. Прачем. Львов также написал несколько комических опер, в одной из них — «Ямщики на подставе» (1788) — использованы русские народные песни.
Державин в своих записках указывал, что знакомство с Львовым и его друзьями-поэтами стало поворотным пунктом на его творческом пути. [2] В архиве Державина сохранилось много рукописей его стихов с поправками и предложениями Львова. Иногда Державин их принимал, иногда отвергал, в иных случаях, не принимая предложенную Львовым редакцию стиха, заменял свой текст другим, новым. Поэтому вклад Львова в развитие русской поэзии того времени нельзя определять только по его собственным стихам. Создания его гениального друга Державина несут на себе легкий след мнений и советов Львова, которого Державин любил, уважал и дарованием которого искренне восхищался: «Он имел всегда легкое и приятное дарование, так что, когда зачинал что-нибудь, то казалось, без всякого труда и будто сами музы то производили», — писал о нем Державин в своих примечаниях к стихотворению «Память другу».[1]
63. К МОЕМУ ПОРТРЕТУ, ПИСАННОМУ Г. ЛЕВИЦКИМ{*}
Скажите, что умен так Л<ьвов> изображен?
В него с искусством ум Левицкого вложен.
18 июля 1774
64. ЛЬВИНЫЙ УКАЗ{*}
«Такое-то число и год,
По силе данного веленья,
Рогатый крупный, мелкий скот
Имеет изгнан быть из львиного владенья
И должен выходить тотчас».
Такой от льва зверям объявлен был указ;
И все повиновались:
Отправился козел, бараны в путь сбирались,
Олень, и вол, и все рогатые скоты.
И заяц по следам в догонку их. «А ты,
Косой! куды?» —
Кричит ему лиса. «Ах! кумушка! беды! —
Трусливый зайчик так лисице отзывался,
А сам совался
И метался, —
Я видел тень ушей моих;
Боюсь, сочтут рогами их.
Охти! зачем я здесь остался?
Опаснейшими их рогами обнесут».
— «Ума в тебе, косой! не стало: это уши»,—
Лисица говорит. «Рогами назовут —
Пойдут и уши тпруши ».
30 июня 1775
65. МАРТЫШКА, ОБОЙДЕННАЯ ПРИ ПРОИЗВОЖДЕНИИ{*}
Случилося у Льва в чины произвожденье.
За службу должно награждать;
Но я хочу сказать,
Что злоупотребленье
И в скотской службе есть.
«Ну как без огорченья
Возможно службу несть,
Когда достоинство всегда без награжденья? —
Мартышка говорит,
На Льва рассержена.
Обижена была она
И обойденною считалась —
Перед лицом служа, Мартышкой я осталась!
Медведь стал господин,
И Волка наградили;
Лисицу через чин
Судьею посадили
В курятнике рядить, —
Случится же судью так кстати посадить!
А где они служили?
Край света, на войне; и то
Не ведает еще никто,
Что били ли они или самих их били.
А я
Хотя не воин,
Хотя и не судья,
Известна служба Льву моя;
Известно, кто чего достоин».
— «Да где ж служила ты?» — Барсук ее спросил.
«Перед самим царем два года с половиной
Шутила всякий день, а он меня сравнил
Теперь с другой скотиной,
Котора ничего не делала нигде!»
— «Шутила ты везде,
И чином наградить тебя бы было должно;
Твой также труд не мал! —
Барсук ей отвечал.—
Но произвесть тебя по службе невозможно:
Ты знаешь ведь, мой свет,
Что обер-шутов в службе нет».
1 декабря 1778
66. ПРИНОШЕНИЕ ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ С. М. М<ИТРОФАНОВУ>, МИЛОСТИВОМУ ГОСУДАРЮ МОЕМУ{*}
О ты! которого негладкой тучный вид
Лекеня набекрень нам живо представляет,
В котором каждый член и мышца говорит,
Когда искусный перст твой вьюшки завивает,
Прими ямскую ты в покров мою свирель.
Как дразнишь ты других и взором и устами,
Так я вослед тебе залетными стихами
Героев крестецких , известных ямщиками,
Дразнить осмелился угарую артель.
Но на голос стихов наладить я не знаю
И для того к тебе, муж звучный, прибегаю:
Плененный звонкою я шайкою твоей,
Согласной пением, а видом на разладе,
Являющей орган с похмелья в маскараде,—
Вели ты голосом чудесной шайке сей
Дать силу, жизнь и блеск комедии моей .
Да будет не стихам, тебе и честь и слава.
Прибавь ты к пению их новы чудеса
Хрипучим голосом дрожащего баса,
Всю площадь удиви, подвигни небеса
И свету докажи, что есть твоя октава.
Я от тебя не потаю,
По нотам мерного я непричастен вою,
Доволен песенкой простою,
Ямскою, хватской, удалою:
Я сам по русскому покрою
Между приятелей порою
С заливцом иногда пою.
8 ноября 1787
67. РУССКИЙ 1791 ГОД {*}
Не так нам мил тот цвет,
Который для себя в пустыне
В печальном сиротстве цветет
И в бедственной судьбине
Листок пригожий свой
Единым ветрам он вверяет.
Не величался он между людей собой,
Не послужа ни пользой, ни красой,
В забвеньи увядает,
Засох... и праха нет.
Не так нам мил сей цвет,
Как тот, что раннею порою
От искренней души
Усердной похищен рукою
В неведомой какой глуши,
И, отдан дружбе в угожденье,
К забаве в лестное служенье,
Тот горд своей судьбой;
Он обращается в беседах с красотой,
Умы его ценят, искусство поправляет,
Хозяин собственность безмолвну защищает,
В его глазах он свеж, румян,
Хотя цветет порою
Он только красотою,
Которой в службу дан.
Не так бы величался
И стих весенний мой,
Когда б не красовался
Твоей он похвалой
Пороков злых гонитель
И истины ревнитель,
Природы друг простой,
Хемницер дорогой
Талант свой дружбы в дар священный
Залогом положил,
Светильник истины возжженный
Тебе в покров он посвятил;
А я, стезей его ступая,
Не те хотя цветы срывая,
Ни тем усердьем вдохновен,
Твоею лаской ободрен,
С восторгом жертвую трудами.
Не храмами, не олтарями,
Не ароматными трава́ми
Велика жертва и славна:
Усердием горит она.
На подостланном фарфоре
И на лыжах костяных,
Весь в серебряном уборе
И в каменьях дорогих,
Развевая бородою
И сверкая сединою,
Во сафьянных сапожка́х,
Между облаков коральных
Резвый вестник второпях
10 Едет из светлиц кристальных,
Вынимая из сумы
Объявленье от Зимы:
«Чтобы все приготовлялись,
Одевались, убирались
К ней самой на маскерад;
Кто же в том отговорится,
Будет жизни тот не рад.
Или пальцев он лишится,
Или носа, или пят».
20 Все тут вестника встречают,
Кто с усмешкой, кто с слезой,
Резвых бегунов впрягают,
Одеваются лисой,
Наряжаются волками,
Иль медведем, иль бобрами,—
Всяк согласно с кошельком.
Вестник тут же для приманы,
Занимаясь торжеством,
Даром раздает румяны
30 И бурмицким жемчуго́м
Нижет бороды широки;
И на теремы высоки
Вкруг покрышек тесовых
Цепит бахромы алмазны;
А на улицах больших
Ставит фонари топазны
Вместо фонарей простых.
Едет барыня большая ,
Свистом ветры погоняя,
40 К дорогим своим гостям;
Распустила косы белы
По блистающим плечам;
Красоты богини зрелы
Волновали кровь во всех,
И румянец — вид утех,
Щиплющий рукою алой, —
На щеках и стар и малый
С восхищеньем ощущал
И движеньем оживлял
50 Дух унылый, непроворный.
Но заразы благотворны,
Хоть равно ко всем лились
И ласкали одинако,
Не подумайте, однако,
Чтоб нескромные вились
Круг ее неосторожно:
Было дело невозможно —
Подойти к зиме слегка;
Кто же так и похрабрился,
60 Нелегко тот расплатился,
Став пред ней без языка.
Тут боярыня гуляла
Меж топазных фонарей
И различно забавляла
Разны сборища людей.
На окошко ль взор возводит? —
Вдоль стекла растут цветы.
Ко реке ль она подходит? —
Стлались зе́ркальны мосты.
70 Лишь к деревьям обратился
Чудной сей богини взор —
Красно-желтый лист свалился ;
В бриллиантовый убор
Облеклись сады несметны,
И огонь их разноцветный
Украшал весь зимний двор;
А притом чтоб общий хор
По черте забав катился,
Чтоб от шуму он не сбился, —
80 Пух блистающий ложился
Вдоль по улицам, как сор.
Как с утехами такими
Всем веселыми не быть!
Мы и с скрыпками простыми
Часто любим позабыть
Нашу должность и присягу,
Недописанну бумагу.
Можно ль всё в порядке жить?
А таким денькам приятным,
90 Маскерадам благодатным,
Как порядка не вскружить?
По домам уже блистают
И по улицам огни;
Все в нарядах разъезжают,
Пляшут в горницах одни,
А на улицах другие
Без музы́ки, где иные
В рукавицы золотые
Бьют во славу зимних дней.
100 Между пряничных сластей
Сладки вины ароматны
Сквозь упитанных очей
Кажут жребий благодатный.
Посреди утех, отрад
Старый с временем смирился,
К молодечеству стремился
Сквозь туманный винный чад;
Он и годы забывает,
Нову бодрость изъявляет,
110 Теплой шубою укрыт,
И проворною походкой
За румяною молодкой,
Подрумянившись, спешит.
В празднествах таких богатых
Как любви не побывать?
Иль служанок ей крылатых
Как гулять тут не послать?
Полетели в харях разных
По следам путей алмазных
120 На залетных бегунах
Общи красоты в санях;
Лишь крутили за собою
Снег блистающий столбом,
И стези златой чертою
Означалися потом.
В разновидном все наряде
Суетились в маскераде,
Как весеннею порой
На цветах пчелиный рой.
130 Но что лучшего тут было
И к блаженству что клонило, —
Право, мудрено сказать;
Как так, кажется, прельщать?
Вместо стрел любовных страстных
У предметов сих прекрасных
Были стрелы без огня,
Как простая головня;
Они головни бросали,
Как могли, так и пятнали
140 С ними празднующу знать.
Я, однако, не дерзаю
Всё сие подобить раю
И в картине начертать
Заразительниц сих страстных.
Хладных стрел, следов опасных
Не могу я описать.
До́лжно быть перу златому,
Чтобы случаю простому
Вид достойный словом дать.
150 Да нельзя же и смолчать,
Как одетый хват зефиром
Стал смешон пред целым миром;
Он был строен и казист
И от стрел, как трубочист,
Страстной почернел чахоткой,
Журавлиною походкой
Он летел за красотой
И монетой золотой
Вид приманивал прекрасной.
160 Вдруг потом бедняк несчастный
Средь приятной речи страстной
Совершенно стал немой.
Он наказан был зимой
За проступок, что портной
Бедному сему зефиру
Штофный домино скроил
По зефирову мундиру,
Что в Париже он носил.
Между тем любовь, гуляя
170 По узорчатым коврам,
Только кудри завивая
Искусительным красам,
Стрел, однако, не пускала:
Она стрелы сберегала
И готовила для тех,
Кто для истинных утех,
Во светлице небогатой
Сидя в дружестве кружком
С истинным прямым лицом,
180 Страстна сердца дух крылатый
Отдавал судьбе в залог.
,
Чьею быть кому женою;
Там любови хитрый бог
Толковал в ушко уборно,
Будет кто кому жених;
Иль опять в забаву их,
Возлетя в луну проворно,
Сходство в ней изображал
190 Жениха девице красной;
Иль предмет навстречу страстный
К красоте он высылал;
Но и сам, быв в детских летах,
Занимался он в приметах:
В изголовьях пышных он,
На которых сладкий сон
Красоту ласкал, покоил,
Из златых лучинок строил
Предсказательны мостки,
200 Чрез которы б женихи
Зреть невесту приходили
И во сне бы ей твердили
Благодать замужних дней.
Или жаром оживленный
Ароматный воск священный
Лил он в воду перед ней
И в чудесных там узорах
Мысли девичьи водил,
Что с ней сбудется, твердил
210 В бессловесных разговорах;
Иль крылатый коновод
Занимал собой народ,
Ходя с блюдом в громких хорах,
В блюде кольцами гремел
И припев старинный пел,
Где российские забавы
Не кончалися без славы
У затейных стариков:
В именах их помещенну
220 Славу искони веков
И делами впечатленну
В песнях всякий величал;
Всяк преемник быть желал,
Внемля пению священну,
Славных званий, славных дел,
Кто и слышал, кто и пел.
Ну, теперь, мой друг читатель!
Сам признайся ты со мной:
Не ошибся ль тот писатель,
230 Кто сказал, что век златой
На бессменных вешних крыльях
Сверх молочных рек летал?
И не сам ли ты видал,
Как в России на копыльях
Стоя век златой езжал
И вожжами управлял
Он судьбы своей гуляньи?
Как во сером одеяньи,
С кудреватой бородой,
240 Грудью твердой и нагой
В зимни резкие сияньи
С ног лихой мороз сшибал
И природу удивлял,
Крепким здравием блистая,
В честь которого пылая
Кровь играла на щеках;
Как еще и ныне видно
Счастие сие завидно
В дальних русских деревнях.
250 Что ж теперь у нас в краях?
Все зимою устрашенны
И в зверей переряженны,
Мерзлым духом перед ней,
Как лисица-кознодей
Труся, нехотя толкутся,
Ропщут, корчатся, мятутся,—
Не дивись, читатель мой.
Сверх того, что и судьбой,
Общей и необходимой,
260 Должен всякий век златой,
Роскошью везде крушимый,
В старых летах умирать,—
Наш пришел нам не под стать
Средь годов его молочных.
Мы без правил здравых, прочных
Стали нежить век, ласкать
И его лишь изнурять;
Не желая укреплять
Здравые младенца члены,
270 Для работы сотворенны,
Мы его прервали дни.
Сами ж, роскошью плененны,
Побросались в западни:
Поскакали в дальни страны,
Побросали там кафтаны,
Наши мужественны станы
Обтянули пеленой ;
Детски головы вскруженны,
Преждевременной порой
280 Скрасив ложной сединой ,
Возмечтали, что вселенны
Овладели мы красой.
Разумом чужим надулись;
Как былинка под сосной,
Не росли, но лишь тянулись.
Что же русский стал потом?
В истощенном теле бледном
Русский стал с чужим умом ,
Как бродяга в платье бедном
290 С обезьяниным лицом;
Он в чужих краях учился
Таять телом, будто льдом;
Он там роскошью прельстился
И умел совсем забыть,
Что не таять научаться
До́лжно было там стараться,
А с морозами сражаться
И сражением мужаться
В крепости природных сил.
300 Счастья тот лишь цену знает,
Кто трудом его купил, —
Прямо тот его вкушает;
Но приятный солнца лик
Лишь в любимый край проник,
Удивляясь, что такая
Сделалась премена злая
В русских северных сынах,
Дал приказ свой в небесах:
« Что понеже невозможно
310 Вдруг расслабшим силы дать,
То по крайней мере должно
Зиму в ссылку отослать».
В тот же час, как по наряду,
Русским в некую отраду
Что-то сталось в облаках!
В превеликих попыхах
Сев на северном сиянье
И в престранном одеянье,
Козерог слетел с лучом.[1]
320 Искосившись декабрем,
Вдруг на барыню седую
Напустил беду такую,
Что ни вздумать ни взгадать
И пером не написать.
Бриллианты побледнели,
Зачал трескаться фарфор,
Бахромы с домов слетели,
Приходил зиме позор.
Белокосая царица,
330 Чтоб помочь таким бедам,
Умудрилась как лисица,
Приказала по водам
Из алмазов стать горам,
Собрала мужчин и дам
Шлифовать их поскорея,
Чтоб хоть с гору тут алмаз
Искусил претящий глаз
Козерога ей злодея;
Но сей был еще мудрея:
340 Лишь лучом ударил раз —
Тотчас горы растопились
И водой простой катились
С грозным шумом мимо нас.
Тающа зима несчастна
Потеряла разум весь,
Потеряла прежню спесь,
Грусть и скука ежечасна
Гнали зиму от людей:
Без пустых тогда затей
350 И без дальных прежних сборов
И без дальных разговоров
Подобрав свой мокрый хвост
И расправив важный рост,
О владычестве вздохнула,
Поднялась было, вспорхнула
И лететь хотела прочь:
Но и крылья опустились.
Что тут делать? Чем помочь?
Все над ней смеяться стали,
360 Все мундир ее бросали.
Чтоб сокрыть конечно зло,
Прятаться зиме пришло:
Прежде подле стенки кралась,
Опасаяся лучей,
А потом с стыда скрывалась
От лучей и от людей
То под мост, то за горою,
Под забором, под сосною,—
Но предел ей наш был мал.
370 Где ни взялся камчадал,
Бывший в славном маскераде;
Зиму видя там в параде,
В нищете ее узнал;
Он ни слова не сказал,
Посадил ее на санки
И из здешних стран споранки
На оленях укатил —
Благодарен, видно, был!
Только всех тут удивляло,
380 Что никто из нас нимало
Об отъезжих не тужил.
Не подумай ты, однако,
Мой читатель дорогой!
Чтобы счастье одинако
Составляло век златой.
Бриллиант перед глазами
Оттого и льстит красой,
Что он с разными огнями.
И о зимних красотах
390 Потому мы не жалели,
Что красы иные зрели
В русских радостных краях.
Теплое лучей влиянье
Нам давало обещанье,
Что алмазов голый вид
В изумруды пременит.
Благотворная их сила
Нам сулила новый свет,
Переменой научила,
400 Что всё к лучшему идет.
11 декабря 1790
68. ПЕСНЬ НОРВЕЖСКОГО ВИТЯЗЯ ГАРАЛЬДА ХРАБРОГО, {*}
Корабли мои объехали Сицилию,
И тогда-то были славны, были громки мы.
Нагруженный мой черный корабль дружиною
Быстро плавал по синю морю, как я хотел.
Так, любя войну, я плавать помышлял всегда;
А меня ни во что ставит девка русская.[1]
Я во младости с дронтгеймцами в сраженьи был,
Превосходнее числом их было воинство.
О! куда как был ужасен наш кровавый бой!
Тут рукой моею сильной, молодецкою
Положен на ратном поле молодой их царь;
А меня ни во что ставит девка русская.
Нас шестнадцать только было в корабле одном.
Поднялась тогда на море буря сильная,
Нагруженный наш корабль водой наполнился,
Но мы дружно и поспешно воду вылили,
И я с той поры удачи стал надеяться;
А меня ни во что ставит девка русская.
Не досуж ли, не горазд ли я на восемь рук?
Я умею храбро драться и копьем бросать,
Я веслом владеть умею и добрым конем,
По водам глубоким плавать я навык давно;
По снегам на лыжах бегать аль не мастер я?
А меня ни во что ставит девка русская.
Неужель та девка красная подумает,
Что тогда я сбруей ратной не умел владеть,
Как стоял в земле полуденной под городом,
И в тот день, как с супостатом битву выдержал,
Не поставил богатырской славе памятник?
А меня ни во что ставит девка русская.
Я рожден в земле высокой, во Норвегии,
Там, где из лука стрелять досужи жители;
Но чего мужик боится, я за то взялся:
Корабли водить меж камней по синю морю,
От жилой страны далеко по чужим водам;
А меня ни во что ставит девка русская.
<1793>
69—89. Из Анакреона
ОДА I К ЛИРЕ{*}
Я петь хочу Атридов,
Хочу о Кадме петь;
Но струны лиры только
Одну любовь звучат.
Я лиру перестроил,
Вновь струны натянул,
Хотел на ней Иракла
Я подвиги воспеть;
Но лира возглашала
Единую любовь.
Простите впредь, ирои!
Коль лира уж моя
Одну любовь бряцает.
ОДА II К ЖЕНЩИНАМ{*}
Зевес быкам дал роги,
Копыты лошадям,
Он скорый бег дал зайцу,
Льву полный зев зубов,
Способность плавать рыбам,
Он птицам дал полет,
А мужество мужчинам.
Не много, что для жен
Осталось в награжденье
Что ж дал им? — Красоту
В замену копий, шлемов:
И щит, и огнь, и меч
Красавица сражает.
ОДА III ЛЮБОВЬ{*}
В час полу́ночный недавно,
Как Воота под рукой
Знак Арктоса обращался,
Как все звания людей
Сна спокойствие вкушали,
Отягченные трудом,
У дверей моих внезапно
Постучал Ерот кольцом.
«Кто, — спросил я, — в дверь стучится
И тревожит сладкий сон?..»
— «Отвори, — любовь сказала,—
Я ребенок, не страшись;
В ночь безмесячную сбился
Я с пути и весь обмок...»
Жаль мне стало, отзыв слыша;
Встав, светильник я зажег;
Отворив же дверь, увидел
Я крылатое дитя,
А при нем и лук, и стрелы.
Я к огню его подвел,
Оттирал ладонью руки,
Мокры кудри выжимал;
Он лишь только обогрелся:
«Ну, посмотрим-ка, — сказал,—
В чем испортилась в погоду
Тетива моя?» — и лук
Вдруг напряг, стрелой ударил
Прямо в сердце он меня;
Сам, вскочив, с улыбкой молвил:
«Веселись, хозяин мой!
Лук еще мой не испорчен,
Сердце он пронзил твое».
ОДА IV НА САМОГО СЕБЯ{*}
Я, на лотовых листах
И на ветвях мирты лежа,
На здоровье пить хочу.
Пусть сама любовь, на рамо
Лентой подобрав хитон,
Цельным мне вином услужит.
Наша жизнь, как колесо,
Обращаясь утекает;
А по смерти прах костей
Лишь единый остается.
Мне не нужен фимиам,
Ни над гробом возлиянье;
Лучше ароматы мне
Воскурите вы при жизни,
Розой увенчав чело,
И подругу позовите.
Прежде нежели отсель
К вечным мертвых хороводам
Я отправлюсь навсегда,
Разогнать хочу я скуку.
ОДА V НА РОЗУ{*}
Посвященную любови
Розу окропим вином
И румяною сей розой
Увенчаем мы чело;
Будем пить с усмешкой нежной.
Роза самый лучший цвет,
Роза, плод весенней неги,
Утешает и богов.
Мягки кудри украшает
Розами Кипридин сын,
Как с харитами он пляшет.
Увенчайте же меня,
И в твоих, о Бахус! храмах
Воспою на лире я.
С девою высокогрудой
Я под песни воспляшу,
В розовом венке красуясь.
ОДА VIII ВИДЕНИЕ{*}
Вакхом сладко угощенный,
Я недавно ночью спал
На коврах на пурпуровых,
И во сне мечталось мне:
Будто скорою походкой
Потихоньку на перстах
К девушкам играть я крался;
Молодцы ж прекрасней Вакха
Издевались надо мной
И девицам насмехались
В поругание мое.
Но как скоро я, достигнув,
Целовать девиц хотел,
Всё сокрылося с мечтою;
Я несчастный, став один,
Поскорей заснуть старался.
ОДА X НА ВОСКОВОГО КУПИДОНА{*}
У юноши недавно,
Который продавал
Ерота воскового,
Спросил я, что́ цена
Продажной этой вещи?
А он мне отвечал
Дорическим язы́ком:
«Возьми за что ни есть;
Но знай, что я не мастер
Работы восковой;
С Еротом прихотливым
Жить больше не хочу».
— «Так мне продай за драхму,
Пусть будет жить со мной
Прекрасный сопостельник.
А ты меня, Ерот,
Воспламени мгновенно,
Иль тотчас будешь сам
Ты в пламени растоплен».
ОДА XI НА СЕБЯ САМОГО{*}
Мне девушки сказали:
Ты стар, Анакреон,
Вот зеркало, смотрися:
Уж нет ни волоска
На лбе твоем плешивом.
Есть волосы иль нет,
Я этого не знаю;
Но то мне лишь известно:
Веселость старику
Тем более прилична,
Чем к гробу ближе он.
ОДА XX К ДЕВУШКЕ СВОЕЙ{*}
Некогда в стране Фригийской
Дочь Танталова была
В горный камень превращенна.
Птицей Пандиона дочь
В виде ласточки летала;
Я же в зеркало твое
Пожелал бы превратиться,
Чтобы взор твой на меня
Беспрестанно обращался;
Иль одеждой быть твоей,
Чтобы ты меня касалась;
Или, в воду претворись,
Омывать прекрасно тело;
Иль во благовонну мазь,
Красоты твои умастить;
Иль повязкой на груди,
Иль на шее жемчугами,
Иль твоими б я желал
Быть сандалами, о дева!
Чтоб хоть нежною своей
Жала ты меня ногою.
ОДА XXIII НА БОГАТСТВО{*}
Когда бы Плутус златом
Мог смертных жизнь продлить,
Рачительно б старался
Я золото копить
На то, чтоб откупиться
Тогда, как смерть явится;
Но жизни искупить
Не можем мы казною.
На что вздыхать, тужить,
Сбирать добро, хранить,
Коль данну смерть судьбою
Ценой не отвратить?
Мне жребий вышел пить
И в питии приятном
В пирах с друзьями жить;
На ложе ароматном
Венере послужить.
ОДА XXVI НА САМОГО СЕБЯ{*}
Хмель как в голову ударит,
То заботы все заснут;
Я богат тогда, как Крезус,
И хочу лишь сладко петь.
Лежа, плю́щем увенчанный,
Ни во что я ставлю всё.
Пусть кто хочет, тот сражайся,
Я покуда буду пить.
Мальчик!.. Полную мне чашу
Поскорей вели подать:
Лучше мне гораздо пьяным,
Чем покойником лежать.
ОДА XXVIII К СВОЕЙ ДЕВУШКЕ{*}
Царь в художестве изящном,
Коим Родос процветал,
Напиши ты мне в разлуке
Дорогую по словам:
Напиши сперва, художник,
Нежны русые власы;
И когда то воск позволит,
То представь, чтобы они
Обоняние прельщали,
Испуская аромат;
Чтоб под русыми власами,
Выше полных щек ее,
Так бело, как кость слонова,
Возвышалося чело.
Брови черными дугами
Кистью смелою накинь,
Не расставь их и не сблизи,
Но так точно, как у ней,
Нечувствительно окончи.
Напиши ее глаза,
Чтобы пламенем блистали,
Чтобы их лазурный цвет
Представлял Паллады взоры;
Но чтоб тут же в них сверкал
Страстно-влажный взгляд Венеры.
Нос и щеки напиши
С розами млеком смеше́нным;
И приветствием уста,
Страстный поцелуй зовущи.
Чтоб ее прекрасну грудь
И двойчатый подбородок
Облетал харит собор.
Так ты ризой пурпуро́вой
Стройный стан ее одень,
Чтоб и те красы сквозили...
Полно... Вижу я ее;
Скоро, образ, ты промолвишь!
ОДА XXXIII{*}
О ласточка любезна!
Ты всякую весну
Гнездо себе свиваешь;
Но к зи́ме иль на Нил
Иль к Мемфису летишь.
В моем же сердце вечно
Любовь гнездо свила
И в нем с тех пор выводит
По всякой час детей.
Иные оперились,
Другие в скорлупе;
Наклюнутся лишь только,
То голос и дают.
Там старшие питают
Молоденьких птенцов;
А те лишь возмужают,
Рождают вновь детей.
Что делать? Я не знаю;
Но много так любви
В моем едином сердце
Неможно поместить.
ОДА XXXVI НА УДОВОЛЬСТВИЕ ЖИЗНИ{*}
На что витиев правил
Вы учите меня?
К чему мне бесполезны
Годятся речи их?
Меня учите лучше
Пить сладкий Вакхов сок;
Учите с Афродитой
Прекрасною играть:
Когда мои седины
Увенчанны венком.
Подай воды мне, мальчик!
Налей ты мне вина
И усыпи мой разум.
Ты скоро уж меня
Умершего схоронишь, —
А в гробе уже нет,
Уж больше нет желаний.
ОДА ХL ЕРОТ{*}
Купидон, не видя спящей
В розовом кусте пчелы,
В палец ею был ужален;
Вскрикнул, вспо́рхнул, побежал
Он к прекрасной Цитереи,
Плача и крича: «Пропал,
Матушка! пропал: до смерти
Ах! ужалила меня
С крылышками небольшая
И летучая змея,
Та, которую пчелою
Землепахари зовут».
Тут богиня отвечала:
«Если маленькой пчелы
Больно так терзает жало,
То суди ты сам теперь,
Сколько те должны терзаться,
Коих ты разишь, Ерот?»
ОДА ХLIII НА КУЗНЕЧИКА{*}
Счастлив, счастлив ты, кузнечик!
Выпив капельку росы;
На высоких ты деревьях
Так поешь, как господин!
Всё твое, что видишь в поле,
Что приносят времена.
Земледельцам ты приятель,
Не обидишь их ничем.
Сладкий вестник лета красна,
Ты приятен смертным всем.
Все тебя и музы любят,
Любит сам и Аполлон:
Он тебе дал звучный голос.
Старости не знаешь ты.
О премудрый песнолюбец!
О бескровный сын земли!
Ты болезням не подвержен.
Равен ты почти богам.
ОДА ХLIV СНОВИДЕНИЕ{*}
Видел я во сне, что крылья
У меня, и я бегу;
А любовь гналась за мною
И поймала уж меня,
Несмотря что на прекрасных
Был ее ногах свинец.
Что б такое сон сей значил?
То, что я, хоть много раз
Красотами был пои́ман,
От хлопот любви ушел,
Сей единою останусь
Красотою я пленен.
ОДА LV О ЛЮБОВНИКАХ{*}
На бедре, прижженном сталью,
Знают лошадь по тавру;
А парфянина по шапке.
Я ж влюбленного тотчас
По сердечной легкой метке
И на взгляд могу узнать.
ОДА LVI НА СТАРОСТЬ{*}
И виски уж поседели,
Голова моя бела:
Протекла приятна юность,
Старость по зубам видна
Мало, мало сладкой жизни
Остается протекать!
Я стонаю беспрестанно,
Тартара боюсь, дрожу...
Сколь сия ужасна пропасть
Страшной, мрачной глубины!
Зев ее открыт входящим,
Но из ней исходу нет.
ОДА LVII НА ОРГИИ{*}
Скорей подай мне чару!
Дай, мальчик, мне хлебнуть!
Разбавь хотя однажды
Кипящее вино
Воды четвертой долей.
Ну! дай же без хлопот.
Не станем в шуме скифам
При чарах подражать;
Но, сладко попивая,
Веселье припевать.
ОДА LX НА ФРАКИЙСКУЮ КОБЫЛИЦУ{*}
Фракийска юна кобылица,
Что косо смотришь на меня
И так поспешно убегаешь?
Иль мнишь, что не проворен я?
Так знай, что я весьма искусно
Бразды и повод наложу
И под собою обращаться
Заставлю в поприще тебя.
Теперь резва, как лань младая,
На пастве скачешь ты легко,
Затем еще что не нашелся
Искусный, знающий ездок.
<1794>
90. МУЗЫКА, ИЛИ СЕМИТОНИЯ {*}
Глагол таинственный небес!
Тебя лишь сердце разумеет;
Событию твоих чудес
Едва рассудок верить смеет.
Музы́ка властная! пролей
Твой ба́льзам сладкий и священный
На дни мои уединенны,
На пламенных моих друзей!
Как огнь влечет, как гром разит
Закон твоей волшебной власти,
Он чувства нежные родит,
Жестоки умягчает страсти.
Гармония! не глас ли твой
К добру счастливых убеждает,
Несчастных душу облегчает
Отрадной теплою слезой?
Когда б подобить смертный мог
Невидимый и несравненный,
Спокойный, сладостный восторг,
Чем души в горних упоенны,
Он строй согласный звучных тел
И нежных гласов восклицанье,
На душу, на сердца влиянье,—
Небесным чувством бы почел.
Да будет мне неведом ввек
Жестокий, хладный, злополучный,
Угрюмый, бедный человек,
Противник власти стройной, звучной;
Блаженства не познает он,
Не встретит друга с восхищеньем,
Сердечным не почтит биеньем
Ни счастья плеск, ни скорби стон.
Не ты ли в век златой с небес,
Богиня нежных душ, спустилась
И, скрывшись от земных очес,
Жизнь смертных услаждать склонилась?
Ударил в воздух голос твой
Размером хитрым, неизвестным,
И тем же трепетом небесным
Сердца отозвались на строй.
В весенни роза времена
Хранит красы свои бесценны:
Так часто счастья семена,
В сердцах любовью насажденны,
Скрывает живость юных лет.
Как роза солнцем расцветает,
Твой глас так сердце отворяет,
И огнь любви слезой блеснет.
О сладкогласно божество!
На крыльях радости взвивайся;
Греми победы торжество;
В огромных звуках раздавайся,
Сердца и чувства восхищай!
Но к нам свирелью ниспустися,
Умильной, нежною явися
И к счастью смертных увещай!
<1796>
91. К ДОРАЛИЗЕ{*}
Мне скучно без тебя, прекрасная
Дорализа, и я похож на тот Леонардов
ручеек, который течет по камням;
а вот он как течет.
Пастух,лишившися подружки,
Тому, кто утешал его,
Послушай, говорил, ты горя моего:
Два ручейка, между собою дружки,
В один и общий ход
Стеклися,
В один поток слились,
Одной чертой в лугу вились
И целью общею неслися
В пучину неизмерных вод.
Вдруг страшная гора им путь перелегает
И разлучает
Взаимный их счастливый ток.
Один из них в долине,
Другой порывисто меж камешков потек,
Сердясь на берега кремнисты,
На корни, на древа ветвисты,
Шумел, журчал, свой ток мутил.
Прохожий ручейку пеняя говорил:
«Ручей! ты скучен... и порою
Ты мог бы течь и не шумя».
— «Постой, послушай: за горою, —
Ответствовал ручей стеня,—
Перекликается со мною
Другая часть меня».
О странник! пусть благословится
Судьбою твой житейский путь,
И дух твой ввек не оскорбится
Утратой, кто ему был мил когда-нибудь!
<1796>
92. ОТПУСКНАЯ ДВУМ ЧИЖИКАМ ПРИ ОТЪЕЗДЕ В ДЕРЕВНЮ К М<АРИИ> А<ЛЕКСЕЕВНЕ>{*}
Что такое вы поете,
Птички маленькие, мне?
Или вы меня зовете
В гости к радостной весне?
Полно вам сидеть в неволе!
Полетите счастье петь!
След любви за вами в поле;
Вслед и я пущусь лететь.
Уж на ветви зыблясь, нежный
В поле Флору ждет Зефир;
Некой радостью мятежной
Ожил весь любовный мир.
Уж спешит пастушка страстна
Встретить вёсну в мягкий луг:
Ах! постой, весна прекрасна!
Ждет меня мой милый друг.
Сердце трепетным биеньем
Измеряет каждый миг
И с сердечным восхищеньем
Ждет с тобой нас обоих.
<1796>
93. ДОБРЫНЯ БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЬ {*}
Автор, ходя по лесу ночью, струсил: от страху затянул песню; призывает русский дух к себе на подкрепление, сей не узнает его, исчезает и оставляет гудок ему. Певец просит помощи у своих товарищей, которые жеманятся, слыша стихи его. Наконец встречается он с Богуслаевичем, за ним вслед идет, и о прочем, без чего бы и обойтись можно было.
О, темна, темна ночь осенняя!
Не видать в небе ни одной звезды,
На сырой земле ни тропиночки;
Как хребет горы, тихо лес стоит,
И ничто в лесу не шелохнется;
Гул шагов моих мне наводит страх.
О, темна, темна ночь осенняя!
Страшен в темну ночь и дремучий лес.
Выйду, выйду я в поле чистое
И, поклон отдав на все стороны,
Слово вымолвлю богатырское:
«Ох ты гой еси, русский твердый дух!
Сын природных сил, брат веселости,
Неразлучный друг наших прадедов!
Ты без сказочки не ложишься спать,
Ты без песенки не пробудишься.
За работою и на поседке,
В тучу грозную и в лихой мороз
Звонкий голос твой гонит горе прочь.
Покажися мне, помоги ты спеть
Песню длинную, да нескучную,
Да нескучную, богатырскую!
А чтоб со смеху люди плакали,
Ты явись ко мне с побрякушками,
С приговорками, с прибасенками:
С прибасенками старики наши
Жили долгие веки весело».
Посреди поля, среди чистого
Не туман густой развивается,
Не с небес сошло черно облако —
От земли восстал, как столетний дуб,
Станом силен муж, взором Светов [1] сын,
Богатырский дух русских витязей,
И дуброва вся поклонилася.
«О! почто прервал ты мой крепкий сон?»
Громогласно мне витязь вымолвил.
Раздался в лесу грозный глас его
Громовыми вдаль отголосками.
Тучей вспо́рхнули мелки пташечки,
И холодный пот окропил меня.
«О! почто прервал ты мой крепкий сон?
Ты призвал меня первый к радости
Старорусским петь мерным голосом;
Да не время, нет — не пора теперь,
Недосуг с тобой прохлаждатися.
Было время мне... но теперь не то:
Как носился я калено́й стрелой
С поля чистого во высок терем,
Я был первый гость на пирах везде;
Я дела решил, дружбу связывал;
От меня нигде тесно не было,
Хотя правду я говорил в глаза.
А теперь кому, где я надобен?
Из бесед меня карты выжили;
Табаком кого клуб не выкурит?
Уж семейных нет вечерни теперь,
Хлебосольства дух роскошь вывела,
Из честны́х домов по шинкам стоят;
Без билета иль без рубля нигде
Не услышишь ты: «Просим милости».
Нет хозяина для незваного.
Поклонился я приворотникам,
Поселился жить в чистом воздухе,
Посреди поля с православными...
Я прижал к сердцу молодецкому
Землю русскую, мне родимую,
И пашу ее припеваючи;
Позовут меня — я откликнуся,
Оглянуся, но — не знаком никто
Ни одеждою, ни поступками.
Да ты сам скажи мне, что за зверь?
Разнополый прынтик с мельницы [1]
На мороз колени выставил
Так, как лыс бес перед завтреней,
Что ты этак жмешься, шаркаешь,
В три погибели ломаешься?
Я таких только на ярмонках
Обезьян видал на сворочке,
Как для смеху за три денежки
Некрест плеткой их плясать учил».
«Право, русский!» — я сказать хотел,
Но уж солнце показалося,
И виденье работа́ть пошло,
Покачавши головой своей.
Тут на месте, где герой стоял,
Я нашел с смычком некрашеный,
На разлад гудок настроенный.
Я гудок взял не знаю как,
Задерябил на чудной лад,
Как телега немазана;
На колене играючи,
Поплелся ковыляючи...
Как ворона на застрехе,
Затянул было песенку...
Затянул, а неведь кому.
Не бессудьте, пожалуйте,
Люди добрые, русский строй.
Ведь не лира — гудок гудит,
Не Алцей — новото́р поет.
Не покиньте товарища,
Скоморохи различных мер!
Научите, кому мне петь
И кому поклонитися.
Кто мне будет подтягивать,
Украшать делом речь мою?
Дайте, дайте мне пестуна,
Дайте русского витязя!
Я Бову-королевича [1]
Не хочу петь, не русский он.
Хлеб ему наш полюбился,
Так он к нам переселился
И давно в Москве учился
Щи варить и хлебы печь.
Тут он взял и русску речь...
Кривой политики прямые невыго́ды,
Протухлый горизонт, гнилые мертвы воды
Покрыты тучею бродящею гробов.
Нахальства явные и тайная управа,
Язык и мысль в тисках, за всё про всё отрава
Принудили давно как Францову любовь,
Так и царевны Ренцывены [1]
Оставить плесенью цветущи мокры стены
И уголок пригреть у нас.
Но, витязи мои, я петь не буду вас
И никого, кто там родился,
Где лицемерием и гаер заразился.
Нет, такого мне дайте витязя,
Как в чудесный век Володимира
Был принизистый сын Ременников,[2]
Как Полкан бывал, иль как Лазарич,[3]
Иль Потаня.[4] — Но что, товарищи!
Что уста ваши ужимаете?
Чем вы сахарны запечатали?
Вниз потупили очи ясные;
Знать, низка для вас богатырска речь?
Иль невместно вам слово русское?
На хореях вы подмостилися,
Без екзаметра, как босой ногой,
Вам своей стопой больно выступить.
Но приятели! в языке нашем
Много нужных слов поместить нельзя
В иноземские рамки тесные.
Анапест, спондей и дактили
Не аршином нашим мерены,
Не по свойству слова русского
Были за морем заказаны;
И глагол славян обильнейший,
Звучный, сильный, плавный, значущий,
Чтоб в заморскую рамку втискаться,
Принужден ежом жаться, корчиться
И, лишась красот, жару, вольности,
Соразмерного силе поприща,
Где природою суждено ему
Исполинский путь течь со славою,
Там калекою он щетинится.
От увечного ж еще требуют
Слова мягкого, внешность бархата.
Правда, был у нас сын усилия,
Он и трудности пересиливал
Дарованием сверхъестественным;
Легким делывал невозможное
Властью русского славословия.
Он ногами бил землю бурными;[1]
Под его пятой богатырскою
И Ливан кремнист, как тростник, трещал;[2]
Упоял росой гром и молнию,[3]
Кораблем дерзал[4] без глагола в путь;
Развивал он мрак и пески крутил;[5]
Но не так-то, чтоб (правду вымолвить)
Дело кончилось без увечия
И кроителю и кроеному.[1]
То зачем же нам надседаться так,
Биться палицей с ахинеею?
Дело русское — грудью город взять,
Силой разума царствы целые;
А стихи писать — дело праздности.
Надрываяся из добра ума,
Никому в труде не понравишься!
И начто при том горы каменны
Для забав плечом опрокидывать,
Когда можно нам по лицу тех гор,
По муравому дерну мягкому,
Нараспашку дух, на босу́ ногу,
И гуляючи и валяяся,
Делом в праздности потешаяся,
Рвать свои цветы, нам природные,
Разноцветные и душистые,
Сердцу русскому толь приятные.
Так и впрям нельзя ль придержаться нам
Поля отческа, толь пространного,
Где трудом веков насажденные
Еще новые красоты цветут?
Оглашенных перст не коснулся им.
Сват Квинтинович, метры гречески[2]
Перестроивши на латинский лад,
Как Кистрин будто, взял бессмертие.
Духу русскому еще лучшие
Предлежат венцы, но не мне только,
Мне, женатому, толь шершавое
Украшение на челе носить!
Нет, помилуйте! лучше попросту
Изношу я так свой комолый лоб
Под защитою гривы русыя,
Чем господь его осенил сполна.
Но не чудо ли, люди добрые,
Что давно уже и по сю пору
Русский дух в Руси не мерещился,
А теперь уже русский дух у нас
Наяву в очах совершается.
Среди Питера, в Новегороде,
Видел я вчерась Богуславича, [1]
Как, дубиною управлялся,
Смирно жить учил новгородцев он.
Дай пойду я вслед добру молодцу!
И не тесно мне вслед его идти:
Он где раз махнет — то там улица,
Где повернется — площадь целая.
Очищай мне путь, Богуслаевич, —
Я с гудком моим белый свет пройду.
Кто нам трудный путь перелечь может?
Нет ни спорника, ни поборника,
Где гудок идет вслед за силою;
Для упрямых ты, я для вежливых.
Устоит ли что в поднебесности
Перед силою, пред согласием?
Из конца в конец пройдем славну Русь,
От Новаграда впрям до Киева,—
Бью челом тебе, славный Киев-град!
Да куда ж это вас непутная
Вдруг от Сидора в стену бросила?
От Ильменских вод на Бористенес?
Широки шаги богатырские,
Но не так-то уж, чтоб из веры вон;
Без чудесного наваждения,
Без шептания чернокнижника
За тобой, рассказ, не угонишься.
Успокойся, мой...— Но ты кто таков,
Мне вчиняющий и допрос и суд?
Если старый муж, ты мне дедушка,
Или дядюшка, если средних лет;
Если ж ровня мне, то будь брат родной!
Любопытный мой пестун грамотный!
Кто просил тебя не свое дитя,
Не родимое нянчить, пестовать?
Без тебя бы я в мягкой праздности,
Растяняся лежал под лавкою;
А со мной тебя и на лавочке
Проняла никак непоседная!
Кто с аршином здесь посадил тебя
Измерять прыжки моего смычка?
Иль боится спесь грамотейная
Не по правилам распотешиться?
Смейся попросту... и спокоен будь.
Не встревожу я важность книжника,
Не трону́ тебя с места теплого.
Слава ратных дел, доблесть русская,
Володимир — князь солнце Киевский!
Чрез Торжок меня принесли на Днепр
Познакомиться с знатным витязем,
С храбрым рыцарем со Добрынею,
Со Никитичем добродетельным,
О котором здесь наша речь идет;
А нигде еще не помянуто,
Да не вдруг еще и помянется.
Бью челом тебе, Киев! Что еще?
Бить челом теперь обычья нет,
Можно просто бы поклон отдать,
Поберечь столицу разума
Для другого дела, лучшего.
Люди грамотны, люди умные!
Я пою вам ведь песню старую,
И пою на строй тех времян простых,
Когда были лбы сильно крепкие;
Пред тогдашним лбом не могли стоять
Стены каменны, сила вражия,
Ни двуличневый щит коварных душ.
Если б песнь моя обращалася
К вам, дражайшие современники,
Лбы хлопчатые холостых людей,
Иль женатые, увенча́нные,
Подостлал бы я вашей нежности
Из весенних роз хитротканную,
Привезенную из далеких стран
Гладку, мякинькую подушечку,
Чтоб нельзя было вам, почтенны лбы,
Зацепиться иль оцарапиться.
Но давно уж мы Бровари прошли
И пред Киевом, как под Троею,
Подпершись стоим и ни с места... А!
Уж пора бы нам и во град взойти.
Месяц светел, млад по лицу Днепра
Пролагает нам путь серебряный;
Бьется лодочка возле берега,
На корме сидит стар матерый муж.
Седока старик дожидается.
«Здравствуй, дедушка». — «Просим милости!»
Встрепенулся наш парус. Северный
Ветр поставил нас вдруг к полденному
Брегу Киева. Ну! порядочно ль
Мы подъехали к городским стенам?
Бью челом тебе, славный Киев-град,
Златокованны твои маковки,
Звезды частые, поднебесныя,
Со крутой горы со песчаныя
В глубины Днепра помаваючи,
Красоте своей удивляются,
Что в воде горят и на воздухе.
Что в тебе такое деется!
Пыль столбом,
Коромыслом дым,
В улицах теснятся,
В полуночь не спят,
На горах огни,
На полях шатры;
Разные народы
Кашу разную варят.
Соловья не кормят басни,
А душок съестной
Сельских блюд не без приязни
Нос подвигнул мой,
Чтоб за песней полуумной
Не пропеть семейный, шумный
Мне обед простой!
Простите.
1796
94—95. Эпистола к А. М. Бакунину из Павловского, июня 14, 1797
1 ФОРТУНА{*}
Слепой очима, духом зрячий,
Любитель сельской красоты,
Друг истине и мне горячий,
Зачем меня опрыснул ты
Кастальской чистою водою,
Идущего мечты тропою,
Лишаешь нужной слепоты,
В которой леший слух прельщает,
Червяк дорогу освещает
10 До самой поприща меты?
Меня было ошеломило...
Ударясь в стену головой
И став как надобно шальной,
Какой-то скользкою тропой
Я шел и долом и горой;
И так было мне любо было
В чаду, в тумане колесить!
За что ни попадя ловить
Ту непоседную, благую
20 Мадам летучую, нагую,
Пред коей жабой и ужом
Премудрый мир наш суетится;
А зелье перед ним вертится
Без оси беглым колесом
И к сотому останови́тся,—
И то на час прямым лицом.
Зовет фортуной свет ученый
Сию мадам; но тут не тот
(Прости, господь) у них расчет:
30 Они морочат мир крещеный!
Поверь мне, друг мой, это черт...
Помилуй, целый век вертится,
А голова не закружи́тся,
Не поведет ей клином рот,
Всё хороша и всех прельщает,
Полсвета в обод загибает,
Полсветом улицу мостит,
И вихрем мир кутит, мутит,
И величает и срамит,
40 Народ и грабит и дарит.
Вчера кто к солнцу возносился,
По милости ж ее явился
Повержен в лужу и лежит;
Лежит и изумлен зевает,
Как в грязь попал, не понимает
И думает еще, что спит.
Сторонний умница дивится,
Знакомого узнать боится,
От мараных друзей странится
50 И думает: не черт их нес;
А завтре там же очутится.
Кольцом и умница кружится,
Затем, что ум и наг и бос.
«Фортуны для богатства жаждут,
В богатстве счастье видит свет.
От счастия бегут и страждут
И ищут там, его где нет», —
Я так подумал и очнулся,
Из Талыжни черпнул воды,
60 Умылся, проглянул, встряхнулся,
Ай батюшки, беды, беды!
Куда меня нелегка сила
В чаду обманом затащила?
Отколь молитвой ни крестом
Никто не может отбожиться,
Лежать в грязи или кружиться
Обязан каждый колесом.
Зачем? да мне зачем метаться?
Мне шаркать, гнуться и ломаться!
70 Ты право сослепу не в лад определил;
Лишь был бы я здоров и волен,
Я всем богат и всем доволен,
Меня всем бог благословил:
Женил и дал мне всё благое.
Я счастье прочное, прямое
В себе иль дома находил
И с ним расстаться не намерен!
Я истинно, мой друг, уверен,
Что ежели на нас фортуны фаворит
80 (В котором сердце бы не вовсе зачерствело)
В Никольском поглядит,
Как, песенкой свое дневное кончив дело,
Сберемся отдохнуть мы в летний вечерок
Под липку на лужок,
Домашним бытом окруженны,
Здоровой кучкою детей,
Веселой шайкою нас любящих людей;
Он скажет: «Как они блаженны,
А их удача не кружит!
90 Мое вертится всё, их счастие лежит.
У счастья своего с заботами моими
Стоять я должен на часах;
Как Лыска добрая, их счастие за ними
Гоняется во всех местах,
Усталости не знает,
Работает и припевает,
А в праздник пляшет как велят,
Не дремлет, как оне и спят!
Ну если б я вздремал, фортуна бы заснула.
100 Нет, видно, ты меня, удача, обманула,
Ведь я для счастия тебя, мадам, искал;
А ты меня пустым набатом оглушила,
Дурманом окормила,
Гнилушкой осветила.
Я счастья не вкусил, а сед и дряхл уж стал.
На воина того похож я стал с тобою,
Что трудным ремеслом, войною,
Под старость нажил хлеб;
Но есть его пришел без зуб, без рук и слеп,
110 И я всё приобрел (признаться),
Чем можно сча́стливым, довольным показаться;
Но чувство потерял, которым наслаждаться
И в неимуществе умеет человек.
Что был мой век?
Туман. Что счастие? Мечта.
Что должность первая из важных? Суета.
Она опасностью мой разум обуяла
И радости прямой к душе не допускала;
Восторг ни каплей слез любви не оросил,
120 Ни искрой дружба кровь мою не согревала,
Меняя всё на всё, я сердце износил,
А к добродетели я потерял и веру.
Холо́дность до того мне сердце облегла,
Что делал только по примеру
Без удовольствия и добрые дела.
Но добрым я рожден и сча́стливым быть стою.
О православные! я заклинаю вас
Сей добродетелью святою,
Которой вам не чужд, конечно, сладкий глас.
130 Возьмите что хотите,
Но к человечеству меня вы приютите
И, чувство отворя,
Мне душу отведите,
С природой помиря.
Быть может, как весна с любовью возвратится,
Чувствительность и я опять приобрету,
Мой дух унылый оживится
И сердцу сообщит природну теплоту,
Которой прелести поднесь я вспоминаю!
140Я впечатления еще не потерял,
Как в сельской простоте с любовию одною
Я радости обнять не мог моей душою
Мой голос, взгляд и шаг изображал,
Что в сердце, не в уме я счастие питаю.
Теперь хочу вздохнуть; но напроти́в зеваю
Средь почестей, забав, как будто век не спал».
Но я разнежился — язык сей непритворный
И в штат не положен придворный;
Там глупость значится под титлом простоты,
150 Там сеном кормят тех, кто зелень да цветы
Паркетам травчатым предпочитает.
Придворный вне двора и счастия не знает!
И если б улещать меня он едак стал,
Вельможа сей шпынем бы, право, показался.
В ответ бы я ему ту басню прочитал,
Которой смысл давно в душе мне начертался:
«В игольное ушко верблюду не пройтить,
«Фортуны детищу с природою не жить»,
И счастья не вкусить прямого,
160 Затем что матушка чрезмерно бестолкова,
По матушке пошел и весь их знатный род,
И кто из них счастли́в, тот в их семье урод.
Прочти в сей басенке (не говоря дурного),
Как зелье и тогда дела
Свои вела,
Как с счастием она на пустоши жила.
2 СЧАСТЬЕ И ФОРТУНА{*}
Когда-то с Счастьем жить Фортуна согласилась
И вместе с ним переселилась
В шалаш на бережок реки,
В долину мирную, где воздух ароматный
Одушевляет край обильный, благодатный.
И толпам вопреки
Живут они одни
Не месяц и не год, живут они два дни,
На третий день зевать Фортуна зачинает,
Ко Счастью обратясь, зевая, примечает
И говорит: «Смотри, как тесен наш шалаш.
Ни с чем нельзя расположиться,
С моим приданым поместиться
Места нет;
Богатство любит свет,
А знатность любит жить просторно,
Ведь их не в шкаф же положить».
— «Неспорно, —
Счастье говорит, — но жить,
Мне кажется, без них бы можно было.
Смотри, как солнышко долину осветило.
Что блеск всей знатности пред ним?
Взгляни ты, как щедра природа к нам дарами:
Для глаз покрыла луг цветами,
Для вкуса клонится к нам целый лес плодами,
Начто богатство там, где с нами
Дыша́т все счастием одним?
Утехи и покой постель нам постилают
Из роз, и розы обновляют
Всечасно цвет и аромат!»
Фортуна слушала и, слушая, зевала,
Хотелось неотменно ей
Иметь стада людей,
Которых бы она гоняла
Для наполнения пустых больших палат.
Ей блеск и шум служили
И Счастье всякий день будили
Безвременно и без пути.
Хоть им оно и говорило,
Что время есть на всё: плясать,
Гулять, работать и поспать, —
Как слушать истину? не тут-то было.
Грем<ели> так, что Счастие уйтить
Принудили решиться,
Чтоб тем раздоры прекратить.
Чему другому быть?
Мне действие сие нечудно:
Фортуне с Счастьем тесно жить,
А Счастию с Фортуной трудно.
Фортуна любит шум, а Счастие покой.
«Я вижу, мне пора с тобой, —
Сказало Счастие, — Фортуна, разлучиться,
Нет, Счастью только льзя ужиться
В семье с Любовию одной».
Тут взяв котомочку и подкрепи оборки,
Тихонько Счастие от пышности по горке
Пошло домой...
14 июня 1797
96. НОЧЬ В ЧУХОНСКОЙ ИЗБЕ НА ПУСТЫРЕ{*}
Волки воют... ночь осенняя,
Окружая мглою темною
Ветхой хижины моей покров,
Посреди пустыни мертвыя,
Множит ужасы — и я один!
Проводя в трудах ненастный день,
И в постеле одиноческой
Я надеялся покой найти;
Но покой бежит из хижины,
Где унынье прерывается
Только свистом ветра бурного!
Отворю, взгляну еще в окно —
Не мерещится ль заря вдали?
Не слыхать ли птицы бодрственной,
Возбуждающей людей на труд?
Не поет ли вестник утренний?
Воют волки... ночь ненастная
Обложила всё лице земли
Хладом-ужасом — и я один!
Холод, ужас и уныние,
Дети люты одиночества,
Обвилися, как холодный змей,
И в объятиях мучительных
Держат грудь мою стесненную;
Ленно в жилах протекает кровь,
Бьется сердце, хочет выскочить,
Ищет, кажется, товарища,
С кем напасть бы разделить могло.
Кто жестокий жребий бедственный
Посреди степей живущего
В тесной падающей хижине,
Где витает бедность вечная,
И ненастну ночь холодную
Разделить с тобой отважится?
Ты одна, о мой душевный друг!
Дух спасительный судьбы моей,
Ты одна б со мной решилася
С чистой радостью сердечною,
Как блаженство, и напасть делить.
О, когда б ты здесь была со мной,
Не посмело бы уныние
При тебе, мой друг, коснуться нам!
Буря, мрак, пустыня, хижина
В тесных пламенных объятиях,
Под крылом любви испытанной
Умножила б наше счастие.
Но мой друг уж далеко отсель,
Вслед за нею покатилися
Красны дни мои и радости.
Холод, ужас и уныние,
Вы теперь мне собеседники,
Незнакомые товарищи!
Ваши хладны узы грудь мою
Наполняют неким бедственным,
Смертоносным едким холодом...
Ах, давно ли в узах счастия
Я утехи не видал конца
И не знал числа забав моих?
Мне горячность друга милого
Удовольствий неописанных
Бесконечный круг готовила.
Бесконечной ночи бурной визг,
Умножаясь, продолжается...
Что за страшный громовой удар
Потряхнул пустыню спящую?
Отдался в лесу, и лес завыл?
Выйду, встречу ночь лицом в лицо,
Посмотрю на брань природных сил…
Вихрь изринул с корня старый дуб,
Опроверглась кровля хижины,
Буря мрачная спасла мне жизнь,
Знать, из утлого пристанища,
Знать, затем меня и вызвала.
Но что, что ты мне, несчастный ветр,
Что принес на крыльях трепетных?
Жар исполнил хладну грудь мою,
Из источника сердечного
Разлилася кровь кипящая...
Голос... имя... но послушаем...
Ах, я слышу голос девичий,
Умирающий, растерзанный;
Стае хищной, злобной, воющей
Жертва юная досталася!
И последние слова ее,
Чувства нежного свидетели,
Излетели из прекрасных уст
Вместе с именем любезного...
О! несчастные отец и мать!
Оконча́в свой обыде́нный труд,
В ваши нежные объятии
Одинокая, любимая
Дочь любезна торопилася...
Уже скатерть белобраная
На столе дубовом постлана,
Уж стояли яствы сладкие,
И в восторге мать злосчастная
Суетилася, готовила
Для дитяти ложу мягкую,
Где бы юная работница
Отдохнула, освежилася.
За воротами отец стоял;
В темноте ему мечталося,
Что несется в светлом облаке,
Облеченна в ризу белую,
В небеса душа прекрасная.
«Умерла моя любезна дочь,
И печаль вошла в мой горький дом», —
Он сказал, и бледность смертная
Облекла его унылый взор,
Ноги горестью подсе́клися...
Но далёко и давно уже
Вышел встретить за околицу
Нину милую сердечный друг.
Для любви его пылающей
Нет ни вихрю, нет ни мрачности.
Терн ему и камни кажутся
Путь, травой душистой устланный.
Он летит вперед, надеяся
Встретить ангела любви его.
Воротися, добрый молодец,
Для тебя уж ночь не кончится,
Не придет уж на заре к тебе
За ушко любовь будить тебя,
Далеко уж твой сердечный гость,
И часы твои счастливые
Погрузились в бездну вечности…
Вся деревня завтра празднует
День веселый, день рождения
Красоты, добро́ты, прелестей,—
День, в который мир украсила,
Как взглянула в первый раз на свет
Нежный друг твоей горячности;
На восходе солнца красного
Придут с пляской, придут с песнями
Все ее подруги верные
К дому юноши печального.
Спросят — где? куда девалася
Коноводка дней их праздничных,
Где душа игры, веселости?
Где румяная, где розова
Их подруга голосистая?
На устах твоих спеклася кровь,
И на веждах тяжких, горестных
Замерла слеза горячая.
Ты покажешь мановением
Члены нежные растерзанны,
И потерю вашу общую
Обличит черта кровавая...
Не всходи ты, солнце красное,
Продолжися, ночь ужасная...
Может, ветра свист в ущелинах
Мне в пустынном одиночестве
Показался голос девичий.
Сентябрь 1797
97. <ПИСЬМО К Г. Р. ДЕРЖАВИНУ>{*}
Во-первых, благодарю тебя, мой добрый друг, за песенку, которую ты спел русскому Полкану; в ней полюбилась мне твоя мистика:
И девятый вал в морских волнах,
И вождь, воспитанный во льдах,
Затем что наше дивно чудо,
Как выйдет из-под спуда,
Ушатами и шайкой льет
На свой огонь в Крещенье лед.
Вот беда только для меня твое норвежское богословие: не вижу я никакой причины к воскресению замерзших и нелепых богов северного океана:
Нелепые их рожи
На чучелу похожи,
Чухонский звук имян
В стихах так отвечает,
Как пьяный плошкой ударяет
В пивной пустой дощан.
Я, право, боюсь, друг мой, чтобы не сказали в парнасском сословии, куда ты украдкою из сената частенько ездил, что
В Петрополе явился
Парнасский еретик,
Который подрядился
Богов нелепых лик
Стихами воскресить своими
И те места наполнить ими,
Где были Аполлон, Орфей,
Фемида, Марс, Гермес, Морфей.
Как он, бывало, пел,
Так грации плясали —
И грации теперь в печали.
Он шайку маймистов привел;
Под песни их хрипучи, жалки,
Под заунывный волчий вой
Не муз сопляшет строй,
Кувы́ркаются валки.
Бывало, храбрых рай он раем называл,
Теперь он в рай нейдет, пусти его в Валкал.
Сохрани, господи, как первую букву нового твоего рая нечисто выпишет переписчик, то типографщик с печатным пачпортом тотчас отправит первого нашего героя вместо награждения за храбрые дела в ссылку на Байкал. Побереги, братец, Христа ради:
И храбрые души,
И нежные уши;
Я слова б не сказал,
Когда, сошедши с трона,
Эрот бы Лелю место дал
Иль Ладе строгая Юнона,
Затем что били им челом
И доблесть пели наши деды,
А что нам нужды, чьим умом
Юродствовали ланги, шведы.
24 мая 1799
98. НА УГОЛЬНЫЙ ПОЖАР{*}
Послушай, мать сыра земля,
Ты целый век ничком лежала,
Теперь стеной к звездам восстала,
Но кто тебя воздвигнул? — Я!
Не тронь хоть ты меня, покуда
Заправлю я свои беды,
Посланные от чуда-юда:
От воздуха, огня, воды.
Вода огонь не потушает,
И десять дней горит пожар,
Огонь воды не осушает,
А воздух раздувает жар.
Осень 1799
99. НЕ ЧАС{*}
Час не всегда один,
И часу доброму не всякий господин.
Две птички вместе пели
И обе захотели
Цветочек поклевать;
Вмиг обе согласились
Лететь и рвать,
Да вдруг остановились:
И завтра мы сорвем,
До завтра не умрем,
«Прощай, прости», — расстались;
Назавтра не видались.
А ветер между тем
Ну с розой забавляться,
Коверкать и ломать,
И стебли гнуть, и листья рвать.
Назавтре птички прилетели,
К кусточку сторожко подсели;
Да розы не нашли и случай потеряли,
Взглянулися... смолчали
И взглядом друг другу сказали,
Что час не всё один
И часу доброму не всякий господин,
А только тот, кто не зевает,
Час добрый за хохол хватает
И в праздный день и между дел,
Чтоб он без пошлины куда не улетел.
1790-е годы.
100. СНЕГИРЬ{*}
Осенне времечко настало.
Не пой, унылый снегирек!
Не пой, как ты певал бывало,
Не пой, мой добренький дружок!
Пускай павлин, хвостом пушистый,
Своею славится трубой!
Петух и ночью голосистый,
А ты, мой друг снегирь, не пой.
Их песни и сердца железны
Почувствуют огромный глас!
Души твоей напевы нежны...
Не пой, мой друг снегирь, на час.
Осенне времечко настало.
Не пой, унылый снегирек!
Не пой, как ты певал бывало,
Не пой, мой добренький дружок!
Зима недолго уж продлится,
С тобой тогда затянем вновь,
Весна ведь петухов боится,
Твой голос призовет любовь.
А с нею всё, всё встрепенется,
Земля растает и моря,
И роза к васильку прижмется,
Придут послушать снегиря.
Осенне времечко настало.
Не пой, унылый снегирек!
Не пой, как ты певал бывало,
Не пой, мой добренький дружок!
1790-е годы
101. ЗИМА{*}
Ах, зима, зима лихая,
Кто тебя так рано звал,—
Головой снегирь качая,
Зауныло припевал. —
Лишь цветочки ароматны
Нам успели плод принесть.
Где девались дни приятны?
Что в плодах, как не с кем есть.
Нежны птички улетали...
С ними я, бывало, пел,
Песни клетку позлащали,
В ней с любовью я сидел!
Ах, зима, зима лихая,
Кто тебя так рано звал,—
Головой снегирь качая,
Зауныло припевал. —
В ней с подругою прелестной
Мы пеняли на простор.
Есть ли угол темный, тесный,
Где любимой светит взор!
Всё с тобой, зима лихая,
Помирюсь я как-нибудь,
Коль, любви не осуждая,
Нежности даешь соснуть.
Ах, зима, зима лихая,
Кто тебя так рано звал, —
Головой снегирь качая,
Зауныло припевал.
1790-е годы
102{*}
Солнышко садится,
Меркнет, меркнет день,
С гор цветов ложится
Мне на сердце тень.
Лестною мечтою
Сон меня прельстил,
Утренней росою
Путь я освежил.
Нина мне казалась
Лестным только сном,
Будто дожидалась
Там за ручейком.
Силой что ль какою
Чрез горы и лес
Как-то подо мною
Трудный путь исчез.
Тень и шум, движеньи
Ниной я считал,
В каждом ощущеньи
Нину я встречал.
Но и ждать коль мило,
Так можно ль пенять?
Лишь бы только было
Кого было ждать.
1790-е годы
103. ПЕСНЯ{*}
Как, бывало, ты в темной осени,
Красно солнышко, побежишь от нас,
По тебе мы все сокрушаемся,
Тужим, плачем мы по лучам твоим.
А теперь беги, солнце красное,
На четыре ты на все стороны;
Мы без скуки все рады ждать тебя
До самой весны до зеленыя.
Ведь другое к нам солнце катится,
Солнце красное, наше ро́дное,
Неизменный наш тих светел месяц
На крылах любви поспешает к нам.
Ты спеши, спеши к нам, наш милый друг,
Наше ро́дное солнце красное,
Неизменный наш тих светел месяц,
Опускайся к нам, своим детушкам.
По тебе мы все стосковалися,
Насмотреться дай на лицо твое,
Дай наслушаться нам речей твоих
Всем от старого и до малого.
1790-е годы
104. НАДПИСЬ К СТАТУЕ ФАЛЬКОНЕТОВОЙ, {*}
Остались имена, упали ваши троны,
Властители сердец досель
Ероты, Купидоны,
Когда зажег светильник Лель.
1790-е годы
105{*}
В земле, где вечные морозы или хлад,
Отнюдь не насаждай под рифму виноград.
1790-е годы
106. ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ{*}
Короток званьем был, умом и телом я —
Вот эпитафия моя.
1790-е годы
107{*}
Презреньем честь свою разумный повреждает;
А не презренье то, коль глупый презирает.
1790-е годы
108. НОВЫЙ XIX ВЕК В РОССИИ{*}
Отколе, исполин спокойный,
Отколь, блестящий новый век,
Отколь, сын вечности достойный,
В короне звездной к нам притек
И воцарился между нами?
По снежным, блещущим коврам
Российским радостным сынам
Послал пути ко всем странам,
Усыпал пухом и звездами.
Успех венчал столетний бег,
Пролег знакомый путь блестящий,
И холод, всё досель мертвящий,
На труд подвижника возжег.
Огнем ланиты воспалились,
Сверкнула искра на очах,
Стопы на подвиг окрилились,
Засела сила в раменах.
Сплеснули витязи руками,
Глухой раздался некий гром,
Друг другу молвили глазами:
«Путь к славе нам пролег звездами!
Прости и мать, жена и дом!»
Напрасно мать, жена и дети
Терзают их слезами грудь:
Где зрят опаснее им сети,
Там к славе краткий видят путь.
Трещат стези под их стопами,
Объемлет холод их крылами,
Борей взвевает снег столпами;
Но русская кипяща кровь
Огнем их жилы напояет,
Герой летит... Остановляет
Его единая любовь.
Природы все чины страдают
Под бременем льдяных оков;
Одни сердца не замерзают
Российских огненных сынов.
Герой в борьбе с любовью, с славой,
Опасность видит он... но стыд
Любовны узы разрешает,
И узник сетует, вздыхает,
Взирает в поприще и всё позабывает;
Любовью воспален, ко славе он летит:
«В пристанище, — он мнит, — спокоен
Когда б я дожил до конца,
Любовь! то был бы недостоин
Из роз сплетенного венца!»
Былинки вкруг деревьев вьются,
И розы с лаврами плетутся
Для пользы общей — общих сил.
Коль роза прелестию цвета
Здесь долу украшает свет,
Под сенью лавра в знойно лето
Надежнее она цветет;
Объемлет мягкими ветвями
И облекает красотами
Своей надежды твердой дом;
Уж покровенную листами
Не устрашит красу стрелами
Ни молния, ни град, ни гром.
Ты лавр сей непоколебимый,
Надежен, тверд, неустрашимый,
Избранно племя! храбрый росс!
Стремися в путь благословенный,
В путь, славой предков освященный;
Превыше всех племен вселенной
Твой бог главу твою вознес.
Твой жребий — жребий вожделенный!
Отважный подвиг — подвиг твой!
И труд твой славен и покой.
Дух мужества — твои все правы,
Стези твои — путь чести, славы;
Везде велик! везде герой!
И в нужде, в роскоши, в покое,
В игра́х твоих и в ратном строе
Единым сердцем говоря:
«Везде с венцем побед явлюся!
Везде, коль праведно, сражуся
За землю, церковь, за царя».
Исследуй кто россиян свойство,
Труды их, игры, торжества,
Увидит всяк: везде геройство
Под русским титлом удальства.
1801
109. НАРОДНОЕ ВОСКЛИКНОВЕНИЕ НА ВСТУПЛЕНИЕ НОВОГО ВЕКА{*}
К нам новый век
Притек.
Не явно ль русский бог изрек:
«Я к счастью путь вам не пресек,
На ново поприще подвижника извлек;
Да силой духа обновится,
Надеждой, верой укрепится,
Любовью правды воспалится
И счастлив будет человек».
В безмерном эхе повторится
Геройский, благодарный лик,
Да каждый в правде убедится,
Что русский бог велик! велик!
В отечестве моем златые
Восставь, зиждитель, времена
И распростри на нас святые
Твоей победы знамена.
Да мир со правдой утвердится,
Да помрачится буйных ков,
И яко феникс обновится
Блаженство, мужество сынов.
Обильем нивы оросятся,
Прострется новый к славе путь,
И мир с любовью водворятся
В геройскую россиян грудь.
Бог русский и творец вселенной!
И меч и щит твой искони
Услышал глас твой вдохновенный,
Он век послал благословенный
Восстановить златые дни.
1801
110. <ИЗ ПИСЬМА К П. В. ЛОПУХИНУ>{*}
Или свет переменился,
Или я переродился?
Или здесь я с головой,
А там был все безголовый;
Жил и не жил целый год,
Ни летал, ни пресмыкался;
Здесь я точно так попался,
Как на ярмонку урод:
Между пляшущих, прекрасных,
Дней цветных, весенних, ясных
В исступленный хоровод!
Да в Москве-то что же будет?
Там-то голос вознесется
Русской песни высоко!
Там-то уж рекой прольется
Медово́е молоко!
Грянут лодки стовесельны
Наших удалых ребят,
Берега у нас кисельны,
Да и ложки в них торчат!
Всё, чего душа желает,
Подымается горой:
Рот вспевало разевает,
Да сказать не успевает:
«Ешь, ребята, пей... да пой!»
Московский наш народ
Не забыл старинну песню,
Как с Андреева на Пресню
Протянулся хоровод!
Как царица воцарилась,
Как полуночь просветилась
Наших славных дней венцом,
И как радость прокатилась
По России кубарём!
И мужской надежный тон,
Чтобы правда в ней сверкала,
Песня делу отвечала
И там, где она стояла,
Надобно поставить он.
18 июля 1801