209. ПОХВАЛЬНЫЕ СТИХИ ПОЛУСТИХОТВОРЦАМ{*}
Скажите, отчего родится мало хлеба,
Затем ли, что дождя немного и́дет с неба,
Зачем же не падет ни дождь, ниже́ роса?
Прогневаны-де, мне все скажут, небеса.
Да чем, хочу я знать и спрашиваю паки.
Тому причиною всходящи к небу враки
От нестерпимых нам и скаредных писцов,
От прозы их, от рифм и слабеньких стихов.
За согрешения их столько расплодилось,
Что нынь и на гумнах искусство их явилось,
По селам, в деревнях и в малых городах
Пасутся стихачи, как овцы во стадах.
Творцы сии в печах стихов сжигают кучи,
На воздух от того исходят вредны тучи
И затмевают тем сияние небес:
Сим паром задушен и сам уже Зевес.
Везувий с Этною не столько пеплу мещет,
И в бурю окиян воды не столько плещет
На предлежащие отсюда берега,
Не столько саранчи садится на луга,
Не столько грубости в неистовых народах,
Колико темноты в поэмах, стансах, одах,
В сонетах, песенках и во других стихах,
Рожденных в слабеньких и глупых головах.
Писателям самим те неприметны мраки,
Затем что истиной они считают враки.
Чернило, говорят, имеет белый цвет,
И черный будто бы снег падал за сто лет,
В Неглинну якобы впадает Иппокрена,
В Валдаях-де жила спартанская Елена,
И сонная мечта есть будто бы восторг,
Знак глада якобы есть изобильный рог.
И, словом, пишут то, чего не знают сами,
Желая только лишь прославиться стихами,
Не зная, что стихи наносят только смех,
Ругательство, укор наместо всех утех.
Иль думают они, что нет уж Демокрита
И в свете более не стало Ираклита,
Скончался Боало, де Лафонтена нет,
Корнелий и Расин навек оставил свет,
И так-де некому безумству их смеяться,
И нет таких, кто б мог слезами обливаться,
И Цирсе нет уже подобных днесь людей,
Которы б должны их преобратить в зверей
За то, что и они прекрасную природу
Одели в платьице, приличное уроду,
В неистовых стихах дают ей гнусный вид,
Забывши совесть, страх, политику и стыд.
Безумство остротой в пустой главе считают,
Нимало правости ни в чем не наблюдают.
Уймитеся, прошу, писцы худых стихов,
Разумных глупостью не гневайте голов,
И вредны наконец самим вам будут враки,
Как Актеоновы охотничьи собаки
Изгрызли своего помещика в куски,
Так точно загрызут вас глупые стишки.
<1770>
Неизвестный автор
210. ОДА ПОХВАЛЬНАЯ АВТОРУ «МЕЛЬНИКА», СОЧ<ИНЕННАЯ> В ТУЛЕ 1781 ГОДА{*}
Подай мне, муза, балалайку,
Хочу я оду отодрать
И в стихотворческую шайку
Себя намерен записать;
Иду не на Парнас — на Пресню
И петь хочу похвальну песню
Премудра «Мельника» творцу;
Пускай, хоть я не ворожища,
Однако ж, тяпнув ковш пивища,
Хвалу свахляю молодцу.
Пермесских вод я не пил сроду
И не был с музами знаком,
Хочу, однако, сляпать оду
Неискусившимся пером.
О автор «Мельника» достойный!
Я стих пою тебе пристойный;
Ведь ты пригоден для всего:
Ты в операх своих прекрасен,
Рассказчик пресмешных ты басен,
Достоин пенья ты сего.
Как ветром мельница вертится,
Искусной правима рукой,
Так дух мой петь тебе стремится,
Прельщаем будучи тобой.
Ты «Мельником» себя прославил
И петь хвалу себе заставил;
Взнесен внезапно на Парнас,
Ты всех пиитов презираешь,
Рахманными их всех считаешь,
И всюды слышен сей нам глас.
Своею оперой прекрасной
Кинольту дал ты тулумбас
И Метастазию ужасный
Ты ею же отвесил раз.
Фавар с тобой не входит в спорец,
Ведь ты у нас не однодворец,
Тягаться льзя ль им всем с тобой?
Ты купишь добрую плетищу
Да подрумянишь им спинищу —
Так спор они забудут свой.
Не чти хвалу мою обманом,
Не мни, чтоб шутку я писал;
Я сроду не бывал цыганом
И лжи вовеки не сплетал.
Мы всю твою узнали цену,
Как ты луну стащил на сцену
И лошадь на театр привел.
Ты посиделки нам представил,
Петь песни свадебны заставил
И слушать их ты нам велел.
Отцом стихов мы Аполлона
За то чтим все, что к нам он дюж,
Но в пении парнасска тона
Ты сам не менее уклюж:
Нередко иногда под нужу
Стихи пускаешь ты наружу
Не хуже Феба самого.
Твоя Анюта, пригожайка,
И сват Гаврила, ворожайка,
Пера достойны твоего.
Но что я много заболтался
И медлю честь тебе воздать?
Чего еще я дожидался,
Тебя чтоб лавром увенчать?
Пегас пускай хоть ныне занят
И быть тобой не может нанят,
Но ты из «Мельника» возьми
Коня и на Парнас пустися,
Там к музам с «Мельником» явися
И награждение прими.
Уж в мыслях зрю тебя взмощенна
На борзого коня сего,
Скакать на Пинды устремленна
Искать венца там своего.
На холм ты лошадь понуждаешь,
Плетищей бодрость в ней рождаешь,
Желая лавр за свой взять стих.
Но как ты к музам ни тянулся,
Твой конь, к несчастию, споткнулся,
И ты венка не получил.
Неизвестный автор
211. ОТВЕТ НА ВОПРОС, ЧТО ЕСТЬ ПИИТ{*}
Которы быв умом высоким одаренны,
Имели чувствия и мысли возвыше́нны,
Во песнях славили, сложенных из стихов,
Законодателей, героев и богов
И оными сердца всех смертных восхищали,
Тех в древни времена пиитами зывали;
Но ныне всякий тот считается пиит,
Ломает кто язык и рифмою звенит.
<1783>
Неизвестный автор
212. ПИСЬМО К ТАТАРСКОМУ МУРЗЕ, {*}
К тебе, драгой мурза, писать я начинаю
И здравствовать тебе с семьей твоей желаю
На лета многие и сча́стливейший век,
Какого на земли достоин человек,
Которого душа блистает добротою,
Пленяясь мудростью и добрых дел красою.
Фелицыной души и славных ее дел
Никто так хорошо представить не умел,
Как ты, мурза драгой, писатель совершенный,
Орды своей краса, татарин всепочтенный.
Не знаю я тебя, но, чтя твои труды,
Не верю, друг, что ты не бреешь бороды;
Однако же пускай русак ты, иль татарин,
Или князь варварский, или российский барин,
До рода твоего мне, право, нужды нет,
Когда твоим пером доволен умный свет;
Довольна им тобой воспетая Фелица,
Свидетелем ее в том щедрая десница.
Но вот о чем с тобой я стану говорить
И что тебе давно хотел уже открыть.
Ты сам сказал, когда небесный возгорится
В душе твоей огонь, когда тебе случится
От дел и должности свободный час иметь,
Тогда вторично ты Фелицу будешь петь;[1]
Но тщетно мы того давно уж ожидаем,
Ни строчки от тебя в стихах мы не читаем.
Ты упражняешься в заботах и делах;
Да чем же занят здесь в свободных ты часах?
Ты нежишься и спишь, валяясь на диване,
То ездишь погулять, то моешься ты в бане,
Проказишь то с женой, играя в дураки,
То смотришь удальцов, как бьются в кулаки;
А под вечер сидишь за ломберной игрою
Иль просвещаешься Полканом и Бовою,
И словом, в праздности проводишь ты свой век,
Как будто дышащий развратом человек.
Ты сам сие сказал, но, думаю, неправо,—
Кто чувствует добро и рассуждает здраво,
Тот праздностью себя не будет забавлять
И время знает как на пользу обращать.
Способности к стихам отличные имея
И добродетели ты чувствовать умея,
Скажи мне, для чего Фелицу не поешь
И лени над собой победу отдаешь?
Иль мыслишь, что тебе петь нечего уж боле?
Нет — к песням предлежит тебе пространно поле.
Тот ангел во плоти, которого ты пел,
Уж множество еще наделал добрых дел
Для пользы своего любимого народа
С тех пор, как вышла в свет твоя прекрасна ода.
Хотя я не мурза, но ведаю о том;
Фелицыны дела и здесь пускают гром.
Фелица мудрая народ свой просвещает,
Училища в градах и селах учреждает,
Печется день и ночь о благе тех людей,
Которых даровал сам бог в подда́нство ей.
Как к детям мать своим, так к ним любовью дышит;
Историю сама сего народа пишет
И хочет доказать нам истины пером,
Что уж давно гремит ее народа гром,
Что славен сей народ великими делами,
Правленья мудростью и храбрости венцами.
Се новый знак еще ко подданным любви,
Которая течет в Фелицыной крови!
Соседственных татар в подда́нство принимая
И в недра их земли блаженство изливая,
Сей ангел во плоти, краса земных царей,
Творит счастливыми страдавших сих людей.
Фелица милует грядущи к ней народы,
Дает им чувствовать приятности свободы.
Единоверные и князи и цари
Под власть ее бегут и строят алтари
Защитнице своей, причине их покоя.
Фелица, в областях порядок их устроя,
Льет милости на них обильною рекой
И пользу зиждет им премудрости рукой.
Вот сколько дел, мурза, без песней оставляешь!
Иль добродетели ты славить не желаешь?
Я вижу, что майор твой шпоры потерял,[1]
Которыми тебя ко славе поощрял;
Иль, может быть, тебя невежды уверяют,
Что люди дельные стихов не сочиняют,
Что люди с разумом не любят их читать
И, словом, что стихи постыдно сочинять.
Невежды обо всем так мыслят справедливо,
Как мнение слепцов о красках есть не лживо.
О стихотворстве мысль оттуда их идет,
Где в вечной мрачности невежество живет.
Есть остров на море, проклятый небесами,
Заросший весь кругом дремучими лесами,
Покрытый искони густейшим мраком туч,
Куда не проницал ни разу солнца луч;
Где ветры вечные кипяще море роют,
Вода пускает гром, леса, колеблясь, воют.
Исчадье мерзкое подземна бога там
Построило себе железный мрачный храм
Невежеством оно издревле нареченно,
Великим божеством невеждами почтенно.
При входе в сей чертог два стража вечно бдят,
Потупя вниз глаза, со робостью стоят
И глупость на челе и подлость показуют;
Их суеверием и рабством именуют.
На троне из свинца невежество сидит
И взором вниз тупым недвижимо глядит.
Оттуда гадов тьма всечасно выползает,
Которая ту мысль повсюду рассевает,
Что будто смертному считаются стихи
Самой Минервою за тяжкие грехи
И что с величеством земных владык несходно,
Чтоб мыслил и писал их подданный свободно;
А паче правду кто стихами говорит,
Над тем уж мщение жестокое висит.
Не слушай ты невежд, возьмись опять за лиру,
Старайся угождать лишь просвещенну миру.
Нечувственность к стихам — знак черствыя души.
К забаве добрых душ стихами ты пиши
Дела преславныя и мудрыя царицы,
Которую мы чтим под именем Фелицы.
Желал бы я иметь отличный неба дар,
Чтоб мог я описать в груди горящий жар,
Которым я к душе Фелицыной пылаю;
Но тщетно я того, мне кажется, желаю;
Младый и слабый стих того не изъяснит,
Каким усердием к ней дух во мне горит.
А ты, драгой мурза, так славишься стихами,
Что музы, кажется, их сочиняли сами.
Воспой Фелицу ты, да видит целый свет,
Что лучше из царей ее на свете нет.
<1783>
О. П. Козодавлев
213. ОДА{*}
Хочу к бессмертью приютиться,
Нанять у славы уголок;
Сквозь кучу рифмачей пробиться,
Связать из мыслей узелок;
Хочу сварганить кой-как оду
И выкинуть такую моду,
Чтоб был не надобен Пегас,
Ни Аполлон, детина строгой;
Хочу проселошной дорогой
На долгих ехать на Парнас.
Горшки не боги ж обжигают;
А мне кто не велел строчить,
Ну! право, нас не лучше знают,
Как строку рифмой завострить.
Мы так же в модах здесь живали
И всяких молодцов видали;
Видали оды на заказ;
На взгляд — так разные в них штуки,
Ан разбери-ка, взявши в руки,
То в ряд поставят чище нас.
Ну что ж? за чем же дело стало!
На приклад кинемся к богам,
Ведь в Пантеоне их немало,
Притараканим-ка их к нам.
Пускай Полимния и Клио
С Евтерпой пропоют нам трио;
Клотона — Сахеза дуэт,
Пусть Вакх царапнет до обеда;
Венера, Марс, Юпитер, Леда
En quarte[1] пусть дернут менуэт.
Велим, повороти оглобли,
Реке Алфею течь назад;
А чтоб Еака сбросить с кровли,
Велим Ираклу ехать в ад.
Пусть Мом слов острых пять-шесть скажет;
От ветров станет пыль столбом,
Бореи, Аквилоны, Ноды —
Все эти дутики уроды
Пускай верх опрокинут дном.
С богами как не будет мочи,
С Олимпа лыжи навострю;
И, вылупя ясны́я очи,
В историю я посмотрю,
Прильнув на час к Семирамиде,
В Египте окунясь в Мериде,
Скажу, что есть у крымцов хан;
Сочту подушны в Риме сборы,
Потом замечу, как ефоры
Тузили, гладили спартан.
Двойные заплатя прогоны,
Наймем копейных на часок
И, новы вздумав забобоны,
Героев примем за висок.
Сберем их целою толпою,
Чтоб Сципион, явяся к бою,
На Анибала наплевал,
Помпея Цесарь в ухо хлопнул,
От Александра Дарий лопнул,
Ахилл туза Гекто́ру дал.
Взяв в руки посох и свирелку,
А за пояс заткнув дуду,
Читателя уж на отделку
В Аркадию я поведу,
В луга и средь зимы не снежны,
Где все сердца, как мякиш нежный,
Узетят сельска простячка,
Как он из Леты тянет кружкой
И пляшет горюна с пастушкой,
Иль голубца, или бычка.
Там пусть читатель мой заметит,
Пускай зарубит на носок,
Что солнышко там ясно светит
И утекает за лесок.
На пастухов смотря, Аврора
Как сурик рдеется с задора
На дюжий молодецкий жар,
По пальцам сласти их считает,
Денечки прежни вспоминает
И тужит, что Титон уж стар.
Быть может, не всему я миру,
Набрякав оду, угодил,
Да надо ведать, что ведь лиру
Я у носящего купил.
Иной на рынке лир не купит,
А так же таки оды лупит;
И так же наш брат грамотей.
Пожалуй, не судите строго:
Ведь Ломоносовых не много;
Другие ходят все с жлудей.
<1783>
А. С. Хвостов
214. ПИСЬМО К ЛОМОНОСОВУ {*}
К тебе, великий муж, и честь и слава россов,
Бессмертных од творец, бессмертный Ломоносов,
К тебе послать письмо на тот желаю свет;
Но как у нас туда известной почты нет,
То я его теперь к тебе не отправляю,
А, напечатав здесь, дотоле оставляю,
Доколь какой-нибудь нам остренький француз
При гласе нынешних парижских легких муз,
Летая в воздухе, найдет к тебе дорогу.
Французы, думаю, хотя и понемногу,
Нам будут открывать небесные пути,
По коим и к тебе всё можно довести.
Хотя ты в вечности блаженну жизнь вкушаешь,
Но ты был человек, ты ведать то желаешь,
Что делается здесь; и чувствуя себя,
Желаешь также знать, здесь помнит ли тебя
Народ, которому ты путь открыл к наукам,
Собою приучив к приятным лиры звукам.
Внемли, великий муж! я то тебе скажу
И думаю, тебе немало услужу.
На свете, знаешь ты, все вещи переменны;
Бывают и дела великие забвенны.
Забвенью предают летящи времена
Героев и царей почтенны имена,
Когда их музы глас звучащею трубою
Во храм бессмертия не вводит за собою.
Бессмертным вечно ты останешься у нас —
Ты истинный пиит; божественный твой глас,
Проникнув к нам в сердца, в нас души восхищает
И, что ты воспевал, то вечным сотворяет.
Елисаветины душевны красоты
У россов навсегда в сердцах оставил ты,
И покровитель твой любезен нам пребудет,
Доколь Россия муз совсем не позабудет.
Божественным лучом ты свыше озарен
И милосердием монаршим ободрен,
К Парнасу путь открыл нам творческой рукою
И росским музам дал ты образец собою.
Елисавета лишь стихи твои прочла,
То слава всюду их с восторгом разнесла.
Придворные узнать лишь только то успели,
Читать стихи твои уж наизусть умели,
И всякий их таскал с собою во дворец.
Кто лишь писать умел, тот сделался творец
Иль песен, или од; и все к тому стремились,
Чем изумясь тогда вельможи веселились.
Но цену ведал ты придворных знатоков;
Обычай при дворе всегда бывал таков,
Чтоб подражать тому, превознося хвалами,
Что в моду введено большими господами.
По дудочке чужой привыкшие плясать
И собственным умом отнюдь не рассуждать
Не делали тебе хвалой своею чести;
Честь делает хвала, которая без лести.
Но много и таких собою ты пленил,
Которых похвалой ты славу заслужил.
Прославившийся муж и сердцем и душою
С подобными себе был восхищен тобою;
Почтенный оный росс, краса твоих времен,
Хоть не был никогда тобою восхвален,
Воздвигнул памятник, где прах твой почивает.
Сей знак вас обоих бессмертием венчает;
Достоинства хвалил достойный человек —
Такая похвала не истребится ввек.
Жалеем мы, что ты блаженства лишь начало
Воспел, что при тебе над нами воссияло.
Великий наш пиит оставил рано свет;
Не стало здесь тебя, и Пиндара уж нет.
Хоть после многие и сочиняли оды,
Но те же самые их вывели из моды.
Теперь-то бы тебе меж нами и пожить,
Чтоб россов счастие вселенной возвестить.
Ты восхищался бы великою душою,
Которая творит нам счастие собою,
Когда бы ты дела ее увидеть мог.
Екатерина здесь, как будто некий бог,
Премудростью своей сим царством управляет:
Что к пользе вздумает, речет — и созидает.
Драгих ей подданных желая просветить,
В иноплеменников не тщится превратить.
К отечеству любовь в их души вкореняя
И мрак невежества наукой истребляя,
Старается из них соделати граждан,
Детей отечества, счастливых россиян.
Чтоб истину открыть любимому народу,
И мыслить и писать дает она свободу,
И, словом, здесь уму препон постыдных нет.
Премудрости ее везде сияет свет.
Она училища народу учреждает
И мыслящих людей из россов сотворяет.
Побед, премудрых дел и свойств души ея
Достойно, признаюсь, воспеть не в силах я.
Царицу, лучшую во всем известном мире,
Удобно славить лишь твоей бессмертной лире.
Из новых здесь творцов, последователь твой,
Любимец муз и друг нелицемерный мой,
Российской восхитясь премудрою царицей,
Назвав себя мурзой, ее назвав Фелицей,
На верх Парнаса нам путь новый проложил,
Великие дела достойно восхвалил;
Но он, к несчастию, работает лениво.
Я сам к нему писал стихами так учтиво,
Что, кажется, нельзя на то не отвечать,
Но и теперь еще изволит он молчать.
Не знаю, право, я прямой тому причины,
И непонятно мне, что в век Екатерины
Тебя другого нет. И кроме пышных од
Во стихотворстве есть иной хороший род.
Пиитам предлежит всегда пространно поле,
Пусть выбирает всяк предмет себе по воле,
Не наполняя стих пустым лишь звоном слов,
С Олимпа не трудя без нужды к нам богов.
Иной летит наверх и бредит по-славянски,
Другой ползет внизу и шутит по-крестьянски,
И думают они сравнятися с тобой,
Забыв, что их стихи лишь только звон пустой,
Им равные писцы хоть ввек бы не писали,
Лишь бы хорошие писать не преставали.
О. П. Козодавлев
215. ПИСЬМО К ДРУГУ{*}
Я чаю, мысли те суть с истиной согласны,
Что наши земляки все к крайностям пристрастны.
Когда нам посмотреть лет сотенку назад,
Как все невежества в России пили яд,
Увидим, что тогда словесности не знали,
Учение грехом смертельным почитали,
Писать или читать был мастером не всяк,
И право лишь на то имели поп да дьяк.
А ныне, как прошло столь стыдно заблужденье,
Как понемногу к нам въезжает просвещенье,
Рехнулись также все, лишь только не на том:
В противность дедам всяк почти блестит пером,
И мысля подражать британцам иль французам,
Всяк в ре́круты себя записывает к музам.
Похвальна страсть сия, и ревность та в сердцах
Великих сделала мужей во всех веках.
Но прежде нежели тем рвеньем воспалиться,
Всяк должен бы своих способностей спроситься,
Что учинит ли он какое тем добро,
Коль, следуя другим, возьмется за перо.
Однако ж частые примеры нам являют,
Что правила сего писцы не сохраняют.
Знать, нека слепота, им свойственна одним,
Бывает в том всегда препятством главным им.
Себя ведь разбирать не легкая работа;
Займись тем, может быть, пройдет писать охота.
Так лучше, чтобы сей охоты не терять,
Решились многие без мыслей сочинять
И говорят в себе: «Начну писать без плану,
Развязку сделаю тогда, когда устану.
Пусть выйдет, что бог даст, поэма иль роман,
Иль втюрю их в один обеих чемодан.
Смотря по тем часам, веселым иль печальным,
Что музам посвящу с разбором я недальным,
Иль важно, иль смешно пером заговорю
И возвыше́нный слог я с низким помирю.
Приисканным дыша и многотрудным жаром,
В одной странице вверх я полечу с Икаром,
Надувшись, гром солью претягостный ушам,
Чтоб то изобразить, чего не знаю сам.
Когда же взятый в долг весь выйдет жар парами,
Другую я займу страничку пустяками;
Чтоб случай преподать читателям зевнуть,
Им проповедь скажу, морали взявши путь.
Потом, чтоб к своему быть духа свойству ближе,
Примусь за слог Бовы и Францеля пониже.
Коль мыслями я стар, слов новых накую;
Как хочешь, ум, вертись, а книгу я склею».
Вот так-то иногда маратель рассуждает,
Как мучить добрых он людей предпринимает.
Какой же из его потенья выйдет плод?
Собразный мерам сим какой-нибудь урод.
Кто пишет дочерям в досаду Мнемосины,
Имея только лишь те движущи причины,
Что дерзости он тем бессильный кажет знак,
Что без сего никто б не знал, что он дурак;
Тот без разбору всё в творение вмещает,
Что в голову его случайно попадает;
Не зная то, что мысль блестящую всегда
Потребно разуметь, пристроить нам куда;
Что не у места коль ее поставишь смело,
Утратишь блеск ее и все испортишь дело;
Что описание прекрасное лесов,
Вечерния зари иль утренник часов
Читателя привесть возможет в восхищенье,
Коль в роде Геснера все писано творенье.
Но там, где хочешь ты все сгибы тронуть чувств,
Витийство — пустяки, и вздоры — труд искусств.
Воображенья пыл пускай в поэмах блещет,
Но нежность лишь в тебе пусть искры томны мещет;
Что чувствуешь, заставь всех то же ощутить:
Ко сердцу надобно лишь сердцем говорить.
Трудились точно так Арноды, Рихардсоны,
И вылились у них Батильды, Грандисоны.
Они читателя не водят по лесам
И не дают болтать некстати старикам
О бурях, о морях повествований длинных,
Которы в книгах нам наскучили старинных;
Но говорит везде в них само естество,
Невинности у них повсюду торжество;
Порочный совести разится, чтя их, гласом,
Гнушается собой, гнушаясь Ловеласом.
Напротив, там, поет где брань духов Мильтон,
Ввыспрь ум его парит, гремит в нем сильный звон;
Он живо пишет нам красы Едемска сада;
Коль серу ж, пламень, мрак описывает ада,
То кажется, что он от черных адских сил
То описание с их почтой получил.
Когда ж опять хотят Корнелии, Расины
Подвигнуть страсти в нас, сердечные пружины,
То слога плавного лиется в них река,
И дышит каждая их чувствием строка.
Осмеивает ли Мольер людские нравы,
Иль сказки Лафонтен сплетает для забавы,
Во всех приличная видна им разнота:
В том едка соль, в другом приятна простота.
Вот так, там чувствуя всяк собственное свойство
И зная, род избрав, хранить благоустройство,
Для пользы и хвалы трудится не вотще;
На верх Парнаса все взлетают вообще.
Могли бы, может быть, туда достичь мы сами,
Умели б коль ходить все должными стезями.
Когда бы всяк свою способность разбирал,
То б, может быть, не то, что пишет, он писал.
Иной, чем рисовать нрав добрый иль порочный,
Точить бы предприял нам сказочки восточны.
Другой, не муча нас насильным громом од,
Избрал бы, может быть, стихов пониже род.
А третий вместо бы трагического тону
Удачно б подражал баляснику Скаррону.
Почем знать? Может быть, сыскался б и такой,
Который бы узнал, что грех ему большой
И в прозу и в стихи пускаться на отвагу
И тратить только тем и время и бумагу.
Но трудно, чтобы кто расстался с сей мечтой.
Невежа завсегда доволен сам собой.
А паче как большой он умница гордится,
Глупейший коль его еще ему дивится,
Что часто истине живет у нас назло,
Как некогда сказал разумно Боало.
Но ежели нельзя уж переделать света,
Так вместо моего послужит пусть совета
Пословица сия, известна издавна,
Которой кончила Марина «Хвастуна»
И здесь которая не хуже пригодится:
«Всем должно не в свои нам сани не садиться».
<1792>
А. Бухарский
216{*}
Пегаса не взнуздав и с музами не знаясь,
Задумал я писать и в руки взял перо,
И не смотря на то, остро иль не остро,
Пишу, что в ум впадет, пишу не опасаясь.
Чтоб начал кто за то с сердцов меня ругать,
Я сам готов на них сатиры злы писать!
Нет! критик для меня нимало не опасен;
Он тратит время лишь, но труд его напрасен.
Он сам то делает, порочит в чем иных:
Ругая воровство, сам кра́дет у других.
То мысли, то слова у мертвых занимая,
А иногда и всю систему похищая,
Задравши кверху нос, за вымысл свой дает,
Хоть в голове ума ни на полушку нет.
Пускай его кричит: то дурно, это криво,
То взято из других, а то несправедливо!
Давно уж у меня готов ему ответ:
И критик господин то ж самое плетет;
А верить коль тому, что слышал анамедни,
То все мы старые перебираем бредни
И пишем только то, писали что давно.
Так для меня хула и похвала равно!
Ведь нет уж тех писцов, из славы что писали,
Трудилися сидя над книгой век одной;
Давно уже прошло, когда так сочиняли,
А ныне наступил у нас уж век иной,
Все пишут, лишь писать которые умеют:
Власочесатели, подьячие, дьячки,
И, словом, стали все парнасские сверчки.
Чирикают, хотя аза не разумеют,
И типографщикам, что пишут, продают;
А те по грошу им с листа за труд дают
И бедненьким писцам тем доставляют пищу.
Читатель! видишь, вот, писцу нельзя быть нищу.
Так для чего ж и мне пера не очинить
И, чтобы дали грош, чего не сочинить?
Гомер, столь славимый учеными мужами,
Гомер, которому дивимся мы и сами,
Хотя был слеп, однак под окнами певал,
Каков был Ахиллес, и как упала Троя,
И сколь удал Улисс, троянам ковы строя!
Певал и хлеб себе тем самым доставал;
Он грекам прежде был единственной забавой,
А ныне им Гомер есть незабвенной славой.
Хоть я и не из тех, что к славе рождены,
И не из тех писцов, что златом прельщены;
Однако же пишу, но только по охоте,
Ведь страсти каждого влекут к своей работе!
Я славы не ищу, не нужна мне и честь;
Пишу так, как палят, затем что порох есть;
А у меня чернил с бумагой очень много.
Кто хочет, тот читай, но не суди лишь строго,
А каждый на свои пороки оглянись,
Не смейся над другим: сам смеху берегись!
<1792>
Неизвестный автор
217. ПОДРАЖАНИЕ ОВИДИЕВОИ ЭЛЕГИИ {*}
Почто, чудовище строптиво,
О зависть мрачная! свой проливаешь яд
На дни, которые веду миролюбиво,
И строишь радостям души моей разврат?
Почто ты говоришь, что сладко стихотворство,
Сей дар самих небес, премудрости самой,
Есть труд и легкий и пустой?
Для грубых душ оно и холодно и черство.
То правда, что, нейдя стезей моих отцов,
В своей весне сорвал я несколько цветов:
С оружьем не ходил в училище Беллоны,
На бранях не был я, труб гласу не внимал.
Чтобы растолковать запутанны законы,
Пристрастный голос свой в суде не продавал.
Какую цель душа в предметах сих постигнет?
Труд смертных то простых, и сгибнет наконец.
В восторге алтари коль свет кому воздвигнет,
Пиитов истинных вот слава и венец!
Гомер! ты будешь жить, пока всемирны своды
Пребудут подперты огромных гор хребтом;
Пока стремительны свои Симоид воды
Несть будет, в самом чтоб их недре слить морском.
Аскрейский старец! кой был нежным молод жаром,
Ты будешь жить, пока златый на нивах клас
Всё будет упадать под серповым ударом;
Пока, вкруг юных древ виясь,
Родится виноград, блестя багряным цветом.
И временем почтен ты будешь и всем светом,
Софокл божественный! пока владыка дня
В двенадцати своих чертогах попременно
Сияет, свой закон в кругу своем храня;
Пока, лия во всех спокойство вожделенно,
Диана, месяцы распределяя нам,
С серебряным челом, в сафирной колеснице,
Звездяный скиптр нося в деснице,
Свет сыпать будет по ночам.
Все таковую ж вы приемлете награду:
Теренций, Плавт, Эскиль, Менандр и Эврипид!
Все ваши имена, Атропы злой в досаду,
Толико будут жить, сколь мир сей простоит.
Творец обильный, кой нас кистию живою
В стихах прекраснейших пленял,
Лукреций! если б твой бессмертный труд пропал,
То прежде должно, чтоб лютейшею судьбою
Всё основание вселенной потряслось
И свет повергнулся в начальный свой хаос.
Читати станут все «Енея» и «Титира»,
Пока пребудет Рим законодавцем мира.
Возможно ли стихи те позабыть,
В которых вздохами Тибулл нас умягчает,
Пока тот нежный бог, Тибулла кой внушает,
Свой пламенник, колчан и стрелы сохранит.
Испания, о Галл! тобою возгордится,
И Ликорида, твой любезнейший предмет,
Тобой вознесена, забвенья не страшится.
Всё в бездну гибели, всё некогда падет,
Всё время алчное снедает.
Претрет соху и серп Сатурнова пила.
Так, всё на свете умирает;
Но живы ввек стихи и разума дела.
Величия царей суть оными затменны.
Пусть золото в волнах катает Таг надменный;
Пусть привлекает тем желанья всех людей;
Пермесс твой, Аполлон! вот всё мое богатство!
С ним слабо всякое к блаженству мне препятство.
Да жажду утолю во чаше я твоей;
Да мирта нежная, цветиста, благовонна
Возложится венком поверх моих власов;
Да от моих тобой внушаемых стихов
Волнуется душа любовникова томна;
Приятности он в них чтоб находил,
Чтобы в задумчивость, читая их, ввергался;
Чтобы любови бог перстом его водил
И замечал места, он коими б пленялся
И кои б сладости на память привели.
Престань же, зависть, ты, страшилище земли!
Истощевать свою к нам злобу,
Когда мы ближимся ко гробу.
Так, гроб прибежище таланту и покой.
Оттоле он своим хулителям отмщает.
Чем позже похвала, тем праведней бывает.
Уже я в ад иду неробкою стопой.
Что нужды, что моя приближалась кончина?
Твердейший памятник стихами я воздвиг.
Срази меня, о рок!.. в местах пребудет сих
Прекраснейша моя по смерти половина.
<1792> А. Бухарский
218. ОБРАЗЕЦ НОВЕЙШЕЙ ВЕНЕРЫ{*}
Ваятель славный Праксите́ль,
Прияв природу за модель,
Соделал чудо бесприкладно,
Любови мать изобразив;
Огонь вложил он в мрамор хладный,
Приятства все в него вселив,
Красам тогдашним для примеру,
В черты влил живость, в очи страсть,
В стан стройность, а в осанку власть;
Но чтоб на вкус тогда попасть,
Без платья сделал он Венеру.
Когда бы ныне был такой
Художник смелый, чудный, славный,
Фиди́ю, Праксите́лю равный,
Чтоб мог отважною рукой,
Дабы свой труд векам оставить,
Венеру нову нам представить,
И тронуть сгибы чтоб сердец,
И больше чувствовать заставить;
Ее чтоб сделать наконец
На новый вкус и образец;
Конечно, б он имел уловку
Со всех черты собрать госпож.
Чтоб стан был ловок и хорош,
Стянул бы он его в шнуровку,
Обул бы ножки в башмачки,
И рост чтоб сделать не без правил,
Наверное б под них подставил
Высоконькие каблучки.
Лице бы сделал он открыто,
Из самых тонких красок слито;
Румяны б в розы превратил,
Натер лилей бы из белил.
Провел бы круглые он брови
Искусно жженым миндалем;
А толкователей любови,
Глаза бы вставил он с огнем;
Чтобы остра была их сила
И в них вертелася душа,
Красотка взором говорила:
«Я знаю, что я хороша».
Чтоб на того она взглянула,
Тайком другому бы мигнула,
И оглядев приятно всех,
Не дав и не лиша утех,
Всех равно вдруг бы обманула;
В уста бы влил он аромат
И улыбаться их заставил,
А цвет и свежесть бы составил
Из нежных розовых помад.
Власы б волнисты в пукли завил,
Шиньон бы пышно расчесал;
О цвете б их не помышлял,
Засыпав пудрою с духами:
Но боле то пленить могло б,
Чтоб не венок надел с цветами,
Надел бы модный анвелоп [1]
Грудь милу, сладостей начало,
Он не старался бы нимало
Возвысить, нежить, округлить;
Но из косынок в покрывало
Ее потщился бы увить;
А чтоб угадывать лилеи
Там, где они и не цвели,
По гордым плечикам вкруг шеи
Расположил бы он шали.
Сию бы красоту счастливу
В лино он тонкое одел,
По платью б, легкостью красиву,
В шитье ясмин с тюльпаном цвел,
Он скрыл бы ручки суховаты
В перчатки мягки, полосаты;
И чтоб придать к победам сил,
Их веером бы воружил.
О! если б сделал всё так точно,
В одну бы всех красавиц слил,
Тогда, хотя и ненарочно,
Он Праксителя бы затмил.
Венера Медицис имела,
Конечно, век для славы свой;
Ко всё судьба перевертела:
Другие люди — нрав другой.
У нас краса поддельна в моде,
Уступит и Венера ей.
Вкус древний — ближе быть к природе;
Вкус новый — дале быть от ней.
<1793> А. Бухарский
219. СОВЕТ ДРУЗЬЯМ МОИМ{*}
Весна приятна возвратилась,
С собой утехи принесла,
Природа снова пробудилась
От долговременного сна;
В полях фиалки показались,
Под снегом кои сокрывались;
Трава явилась на лугах,
Древа натура одевает,
Хламиду белую снимает
И испещряет их в цветах.
Свой плуг оратай поправляет,
Готовится поля пахать,
Орудья все заготовляет,
Настало время работа́ть!
Настало то блаженно время!
Природа в кое тяжко бремя
С трудом отвергнет от себя,
В которое все смертных роды
И самых дальних стран народы
Восхвалят, боже мой, тебя!
Древа, кусты, цветы и травы
В эфир пускают аромат;
Среди тенистыя дубравы
Поэт от Клио ждет отрад;
Паря на крылиях Пегаса,
Достичь желая до Парнаса,
С досады пальцы все грызет,
Что мысль себе избрать не может;
Перо объеденное гложет,
Бумагу на клочки дерет.
Смягчись, поэт ожесточенный,
Умерь свою горячу страсть;
Твой дух, стихами разъяренный,
Тебе готовит грозну часть.
Я то тебе скажу не ложно:
Писать тебе стихов не можно;
Поверь: за прозу ты примись,
Всё слогом напиши понятным,
Старайся сделать слог приятным,
Не рви бумаги — не сердись!
Писать коль хочешь, должно мыслить
И знать, как правильно писать,
Иной себя Омиром числит,
Умеет если вздор наврать;
Того, что пишет, сам не знает,
Бумагу попусту марает,
А знает рифму лишь прибрать.
Не тот поэт, кто врет о многом,
Но тот, кто пишет чистым слогом,
Умеет здраво рассуждать.
Престань гоняться за мечтою,
Ты славы ищешь, вижу я;
Прельщен ты славою пустою,
Молчанье — слава вот твоя!
Стихами хочешь быть ужасен,
Но тщетно всё, — твой труд напрасен;
Старайся лучше то узнать,
Как чисто, плавно говорится,
Какая мысль с другой клеи́тся,
Учися правильно писать.
Не в том искусство, чтоб стихами
Читателей своих морить,
Или чтоб многими строфами
В них скуку смертную вселить;
Хоть мало, — коротко да ясно,
Чтоб мысль сливалась ежечасно,
Чтоб можно было всем понять.
Коль стих для рифмы пременяешь
И ею мысли управляешь,
Скажу — не можешь ты писать.
Сатиру сделать коль намерен,
Предмет себе сперва сыщи,
Не будь горяч и легковерен
И общий всех порок ищи.
Ему тщись дать такие виды,
Не сделать чтоб кому обиды,
Сначала выводи слегка,—
А после можешь уж приняться
Насчет пороков забавляться;
Потрафишь! — меть издалека.
Так точно всё пиши стихами,
Чтоб всяк в них здравый смысл нашел,
Чтоб мысли в них лились реками,
Чтоб всякий знал, что он прочел.
Чтобы слова текли приятно —
Как можно лучше, чисто, внятно,—
И слов коверкать берегись:
Не говори отнюдь лучше́му
Иль вместо своему свое́му,
Коль всё не в прок — так не сердись.
Друзья! ах, если вы хотите
Писателями в свете быть,
Сперва порядочно смотрите,
Во что желаете вступить!
Всё ваше будет всем известно,
И имя ваше повсеместно
Узнает сей пространный свет.
Не лучше ли перо оставить
И чем другим себя прославить? —
Вот вам мой искренний совет.
<1793>
И. Ф. Янкович де Мириево
220. ЖАЛОБА ПЕГАСА{*}
Стихокропателей нахальством раздраженный
И своевольством их Пегас ожесточенный,
Представши некогда пред Аполлонов трон,
Подняв криле свои, пуская рев и стон,
«Великий, — возопил, — Парнаса обладатель,
Девяточисленна собора муз предстатель!
Ты знаешь, государь, открылся как Парнас,
С начала самого трудится здесь Пегас.
Возил Орфея я и с Пиндаром Гомера,
Сих славнейших пиит, которым нет примера.
На мне же ездили Вергилий и Марон,
Давал садиться им без всяких я препон;
Да многих и других, с которыми лишь музы
Вступали в дружески с охотою союзы,
И в древние века и в новы времена,
Соделал сих пиит я славны имена,
Не вычисляю их, — всему известны свету.
Но ныне у меня работать духу нету,
И от усталости болят уж все бока,
Притом не вижу я такого седока,
Который бы умел, как должно, править мною.
Я раздражен пришел к тебе досадой злою,
Давно уж вижу я — тащится всяк сюда;
Мне нужды в сем и нет. Но то моя беда,
Что всякий оседлать старается Пегаса,
Хотя и на козле тащился до Парнаса.
А что всего смешней, не зная русских слов,
Зовут Пегасами свиней, козлов, ослов,
И кто хоть мало что на рифмах врать умеет,
Пиитов пе́рвейших здесь почести имеет.
Обиды таковой снести я не могу,
В парнасские леса и рощи убегу;
Тут буду жить всегда, от глаз людей сокрывшись».
Премудрый Аполлон словам сим удивившись,
«Любезный конь! — гласит, — оставь свои мечты,
И нынь пииты есть, которым нужен ты.
Я знаю их, — и ты об оных также сведом,
С успехом что идут тех стихотворцев следом,
Которых ты возил,— им также послужи,
А о словах вралей нимало не тужи.
Кто едет на козле, Пегасом называя,
Сие не умных речь, молва невежд пустая.
Имеют много вкус и днесь в науке сей,
Козла козлом зовут, людьми зовут людей.
Не всем Орфеевой иль Пиндара петь дудкой:
Заняться надобно ведь иногда и шуткой...
<1793>
Неизвестный автор
221. ПОСЛАНИЕ К СОЧИНИТЕЛЮ САТИР{*}
Г...! тщетным труд твой числит Протопопов.
Кто если выбелить захочет ефиопов,
Не смоется ничем природна черна тень,
И пня как ни ряди, он вечно будет пень.
Да что ж и мучиться излишней в том заботой,
Коль сносит всяк себе сужденну часть с охотой?
Коль черный ефиоп, любуясь сам собой,
Меняться рожею не хочет с красотой?
Коль хочется ему, пусть более чернеет:
Не вредно то другим, свое себе имеет.
До рожи нужды нет, дурна иль хороша;
Досаднее всего, как в ком черна душа.
<1797> Нижний Новгород. Ю. А. Протопопов
222. К ПОЭТУ{*}
Почто, мой друг, поэт любезный!
Бумагу начал ты марать
И вздохи тяжки, бесполезны
Почто ты начал издавать?
Бессмертья, славы ль громкой ищешь,
Чтоб в летописях вечно жить;
Или за тем ты только рыщешь,
Чтоб рифмачом на свете слыть?
Бросай перо, мой друг любезный,
Оставь маранье для других;
Воззри на рок свой скудный, слезный,
Щади ты малость сил твоих.
Бессмертие тебя тревожит,
Чтоб жить в грядущи времена;
Оно твой жар, усердье множит,—
Надежны ль мышцы, рамена?
Пустился в путь ты беспредельный,
Уж сотню перьев искусал,
Сидишь простые дни, недельны,
Добра ты много ль накропал?
Уже Пегас твой весь изранен.
Пора ему и отдохнуть,
И ты, мой друг, теперь оставлен,
На чем-то на Парнас тряхнуть!
Парнас гора весьма высока,
Не пешему туда взойти;
От хладна норда до востока
Изволь же на своих брести!
На севере, как сам ты знаешь,
Она скользка, не как у них;[1]
Захочешь петь, так попытаешь,
А всё ж оттуда на своих!
Нет, нет, мой друг, не променяюсь
Я славою своей с тобой,
Хоть одами не упиваюсь,
А всё ж доволен сам собой.
Лишь бы была жива старушка,
Я, право, славою не льщусь,
Саха́рны яствы, варенушка —
Вот чем пред прочими горжусь!
Бывало, в стары времена,
Когда я был еще моложе,
Ступал и я во стремена
И делал то же всё да то же,
Не раз катился кубарем,
Не раз себе расквасил рыло,
Вельможей слыл, слыл и царем;
Но всё, мой друг, не тут-то было.
От многих слышал про тебя,
Которы пьют кастальску воду,
Что ты не бережешь себя,
Ну, пустишься как в непогоду.
Тебе чуть-чуть ли угоняться
За быстрым Пиндара орлом,
Не лучше ль дома, друг, остаться
И, с М *** сидя под окном,
Вкушать с ней радости и смехи,
Как часто водится у нас,
Вот прямо тут пойдут потехи,
Где денется и твой Парнас!
Ведь М *** твоя пригожа,
Дугою бровки у нее,
Плотна, ловка, во всем похожа
На пиериду — всё твое!
Я видел муз ничем не краше,
И розницы меж ними нет,
А М *** любит — это наше,
Танцует павой менуэт.
Как пеночка поет приятно
И бьет по золотым струнам;
Но для меня лишь непонятно,
Что ты не внемлешь сим играм.
Ты всё-таки свое смекаешь:
Занять у славы уголок;
Смотри, как М *** накликаешь,
Возьмешь тогда ты с муз оброк!
Ты слышал толк людей старейших,
Что трудно, трудно сладко петь;
За множеством вралей новейших
Не вдруг-то можно возблестеть!
Из них всяк рад за три копейки
Десятков пять стихов сложить,
А за рубли чрез две недельки
Поэму целу посвятить.
Он накладет тебе с полмерки
В ней звучных слов и золотых,
Везде и гром и бред горелки,
Хоть связи вовсе нету в них.
Везде с восторгом восклицает,
Стремяся быстро к небесам;
То вдруг на помощь муз сзывает,
И Аполлон явился сам!
Но, ах! мой друг, цветы любезны
Не вечно на лугах цветут.
Придут, придут минуты слезны,
Колючи терны прорастут,
И ты с своими здесь стихами
Не честь, бесславье наживешь,
Не с блеском лавра, но с ушами
К Плутону в царство отойдешь!
<1798>
А. Максимович