епный карусель». «Карусель» — это конное костюмированное состязание, любимая забава екатерининского двора, в которой отличались близкие императрице люди, и прежде всего ее фаворит Григорий Орлов и его брат Алексей,
В оде Петров воспевал новых «российских героев», которыми оказывались участники игры, прославлял мужество и отвагу, проявленные в конном состязании перед лицом императрицы. Такова крайняя степень падения оды. Ничтожность содержания стала ее основой. В последующем Петров писал оды, посвященные более значительным событиям, традиционным темам военных побед, по реальным их содержанием оставалась похвала Екатерине и ее приближенным, воспевание их достоинств.
Все это ничтожное содержание облекалось к форму «громкой» оды Ломоносова. Делалось это сознательно — подражание и заимствования должны были наглядно свидетельствовать о продолжении традиций Ломоносова, его авторитетом стремились прикрыть бедность содержания похвальной, официальной оды. Екатерина сразу оценила молодого поэта, приблизила его к себе, наградила. Петров с гордостью говорил о себе как о «карманном поэте» императрицы. Его оды и запечатлели «карманный» масштаб чувств. Противоречие между ничтожным содержанием и заимствованной «громкой» формой достигло своего апогея. Огромный механизм ломоносовской оды стал приспособляться для оды официальной. «Восторг» превратился в раболепное изложение все новых и новых похвал, гражданский пафос был подменен беззастенчивыми льстивыми комплиментами. Ода Ломоносова носила представительный характер, поэт говорил от имени нации и народа. Ода Петрова представляла интересы двора, правящей верхушки, выражала официальный взгляд на екатерининское царствование.
Это противоречие неизбежно приводило не только к эпигонству, но и к пародийности стиля похвальной оды. Ломоносов, приветствуя мир, «тишину», нужную для развития и процветания России, восклицал: «Молчите, пламенные звуки!» «Ода на карусель» начиналась тоже восклицанием: «Молчите, шумны плесков громы», после чего поэт объявлял, что он будет петь... придворные «утехи и забавы». Ломоносов, славя подвиги русских воинов, которые под водительством Петра превратили Россию в могучую державу, сравнивал их с героическими римлянами. Петров использует это сравнение, чтобы показать «римский дух»... в братьях Орловых, отличившихся на карусели. Ломоносов, говоря о героизме «сынов российских», писал: «Но чтоб орлов сдержать полет, таких препон на свете нет». Петров, утратя всякое чувство меры и такта, превращает этот образ в каламбур, воспевая «геройский дух» все тех же участников конных состязаний братьев Орловых:
Так быстро воины Петровы
Скакали в Марсовых полях.
Такие в них сердца Орловы.
У Ломоносова, в его системе стиля, естественно возникал гиперболический образ, выражавший величие воинского и полководческого гения Петра: «В полях кровавых Марс страшился, Свой меч в Петровых зря руках». Петров в «Оде... Румянцеву» использует гиперболу в своих целях и заставляет Марса «равнять с собой вождя россиян». Гиперболизм приобретает пародийную окраску — Марс по воле поэта произносит: «Румянцев — Марс; почто двоим быть в том же свете», — и удаляется «на свою планету», оставляя на земле русского героя своим, так сказать, заместителем...
Передовые литераторы подвергли Петрова резкой критике. Они высмеивали его намерение приписать себе титул «второго Ломоносова», обнажали подражательный характер его риторически надутой оды. Екатерина не отступилась от Петрова, поддерживала его, и он продолжал писать свои «карманные оды».
Вслед за ним запросы двора удовлетворяли и одописцы-дилетанты, в том числе воспитанники университета и семинарий, писавшие по заказу. Хвалебная ода, в ее качествах, определенных Петровым, торжествовала, наполняла многочисленные журналы, выходила беспрестанно отдельными изданиями. В 1780-е годы такие оды стал писать бакалавр Московского университета Ермил Костров. Талантливый поэт, оказавшись во власти «образцов», превратился в поставщика громких, холодно-риторических похвальных од, наполненных готовыми формулами официальной лести, состоящими из набора заимствованных и переходящих от поэта к поэту образов, метафор, гипербол и рифм. Именно из рук Петрова и Кострова принял эстафету начинавший в 1780-е годы молодой поэт — граф Д. И. Хвостов. Несколько десятилетий будет он наводнять литературу подражательными, эпигонскими, предлинными одами. Он доведет эту традицию до десятых годов XIX века и станет объектом злых эпиграмм Пушкина.
Падение торжественной оды, превращение ее в официальное, холодно-риторическое похвальное стихотворение, постоянная ее дискредитация сонмом подражателей происходили в 1760—1780-х годах, то есть в пору острого кризиса классицизма. Это недовольство господствующим направлением создавало атмосферу интенсивных поисков новых путей в искусстве, которые вели в конечном счете к демократизации литературы.
Оттого в эти годы возросло число переводов антиклассицистических произведений английской, французской и немецкой литератур, проявлялся повышенный интерес к европейскому реализму и сентиментализму. Развернулась деятельность Фонвизина и Новикова, творчество которых способствовало становлению реализма в прозе и драматургии. Все интенсивнее проявлялся интерес к народному творчеству, что обусловливало издание печатных сборников народных песен и пословиц. Важную роль в литературе стали играть писатели-разночинцы (Барков, Чулков, Попов, Аблесимов), открыто не признававшие правил Сумарокова.
Характерным явлением этой эпохи оказался отход от сумароковской школы некоторых крупных поэтов. Первым начал пересмотр своих эстетических позиций один из лидеров классицизма — Херасков. Продолжая еще в 1770-е годы работать над созданием героической поэмы «Россияда», которая должна была поднять авторитет русского классицизма, он в то же время писал «слезные драмы», утверждая в России жанр, с которым ожесточенно боролся Сумароков. Позже Херасков перейдет в ряды сентименталистов.
В конце 1760-х годов меняет вехи Майков. Он сближается с просветителем Новиковым, сотрудничает в его «Трутне», и в атмосфере расцвета сатирической журналистики сам пишет сатирическую шутливую поэму «Елисей, или Раздраженный Вакх»(1770). В поэме Майков демонстративно и дерзко изображает «низкую» действительность: жизнь простых людей столицы, кабаки, работный дом для проституток и т. д. Его герой Елисей — лихой ямщик и гуляка. «Елисей» — поэма нового типа. Только формально она соответствовала правилам герои-комической поэмы, сформулированным Сумароковым.
Майков решительно отказывается от барского пренебрежения к «неблагородным» сословиям. Елисей дан потому без идеализации, но и без презрения. Майков увидел в ямщике Елисее человека определенного социального положения. Его индивидуальные черты вытекают из условий его социального бытия и его практики. Обстоятельства эти определили и его пороки (он пьяница, буян, драчун) и его положительные качества (чувство собственного достоинства, сила, юмор, сообразительность и находчивость).
Особое место в развитии поэзии, и в частности оды, занимает один из рядовых участников литературного процесса, до сих пор плохо изученный поэт Иван Барков. Он выступил как переводчик античных поэтов — Горация и Федра и как оригинальный поэт. Его оригинальные стихи (писались в конце 1750-х и в 1760-е годы), оказавшие большое влияние на развитие русской поэзии, никогда не печатались и, думается, никогда не предназначались автором для печати, но получили широкое распространение и стали известны нескольким поколениям литераторов по многочисленным спискам. Именно эти стихи историко-литературная наука XIX века презрительно называла «срамными», приклеив к ним ярлык «барковщина». Но Барков писал не эротические стихи, а пародии на все жанры, декретированные классицизмом. Его сатирическая поэзия яростно и весело обрушивалась на храм классицизма, созданный трудами и стараниями Сумарокова. В этом штурме культуры дворянства отважный «Академии наук переводчик» проявлял удивительную и восхищавшую современников дерзость и удаль, изобретательность и убийственную насмешку.
Представитель социальных низов, Барков гордо писал о себе: «Богатство, славу, пышность, чести — я презираю...».[1] Его стихи грубы, в них рассказывалось о кабаках, о «фабричных молодцах», о пьяных драках бурлаков с ямщиками, но они были талантливы и умны. Издевка над отрешенной от жизни поэзией, выражаясь подчас крепким, соленым русским словом, раскрывала в авторе блистательно образованного человека, демократа по рождению и убеждениям, овладевшего высотами культуры, отлично знавшего все тонкости осмеиваемой им поэтической системы.
Что же представляет собой оригинальное творчество «знаменитейшего», по выражению Пушкина, поэта? До нас дошли только многочисленные списки его произведений, чаще всего в составе сборника под названием «Девичья игрушка». В него вошло более ста стихотворных произведений. Сборник Баркова свидетельствует, что его борьба с поэзией классицизма, с творчеством его вождя Сумарокова, с его многочисленными подражателями и эпигонами носила сознательный и строго продуманный характер. Барков поставил себе целью пародировать все жанры классицизма. Сборник пародийно воссоздавал в миниатюре лицо русского классицизма. На первом месте шли оды, потом трагедии, эпистолы, притчи, сатиры, идиллии, песни, элегии, эпиграммы, эпитафии, «билеты» — так назывались сатирические двустишия (их писал Сумароков). Барков даже дерзнул написать одну пародию на стихотворное переложение псалмов. Пародия на каждый жанр строилась в точном соотношении с сумароковским образцом.
Перелицовывая оды и песни, элегии и трагедии, Барков переводил условные политические или любовные страсти классицистических героев в сферу откровенной чувственности. Страдающие герои (трагедии, элегии или песни) произносили в полном соответствии с жанром высокие слова о своих чувствах: «Жестокая напасть тебя переменила» или «Навек рассталась я с тобою! Вовек, увы, и ты не свидишься со мною» и т. д. Комический и сатирический эффект возникал оттого, что языком Сумарокова говорили не герои и героини, а их, по выражению Дидро, «нескромные сокровища». Иногда