пародийный элемент в стихах Баркова отступал на второй план и поэт, обращаясь к объективному миру, начинал рисовать подлинные бытовые картины русской жизни. Таково начало сказки «Сельский поп». Но, протестуя против нормативной поэтики, высмеивая дворянское искусство, он не был способен порвать с нормативным сознанием и, дискредитируя мифологию и жанры классицизма, сам испытывал их власть. Бунтарь был прочно скован жанровым мышлением. Поэтому живая жизнь в ее широком течении не находила своего отражения у писателя.
Барков написал более десяти од: «Приапу», «Описание утренней зари», «Монаху», «Бахусу», «Кулашному бойцу» и др. К сожалению, и в этих опытах пародийный элемент продолжал оставаться господствующим. Барков, пытаясь прокладывать новые тропы в русской поэзии, стал осваивать жанр оды для раскрытия обыкновенных явлений жизни, для демонстрации быта, поступков рядовых людей. Но он оказался способным создать в оде лишь натуралистически-правдоподобные сцены. Только одна «Ода кулашному бойцу» резко отличается от других, являясь своеобразным манифестом демократического поэта, открыто отвергавшего принципы сумароковской «Эпистолы о стихотворстве»:
Гудок, не лиру, принимаю,
В кабак входя, не на Парнас;
Кричу и глотку раздираю,
С бурлаками взнося мой глас:
«Ударьте в бубны, в барабаны,
Удалы, добры молодцы!
В тарелки, ложки и стаканы,
Фабричны славные певцы!..»
Парнасу, античной мифологии, венценосным героям Барков противопоставляет кабак, удалых фабричных молодцев; поэту с «лирным гласом» противостоит гудошник, завсегдатай кабаков, поющий вместе с бурлаками. Дерзко обосновывает Барков свое право воспевать нового героя — человека из народа:
Хмельную рожу, забияку,
Драча всесветна, пройдока,
Борца, бойца пою, пиваку, —
Широкоплеча бурлака!
Молчите, ветры, не бушуйте!
Внемлите, стройны небеса!
Престаньте, вихри, и не дуйте!
Пою я славны чудеса:
Между кулачного я боя
Узрел тычков, пинков героя.
Так в русской поэзии появился новый герой, и о нем поэт написал оду с использованием традиционного четырехстопного ямба. Барков не извиняется за своего героя, считая его достойным поэзии, потому он и противопоставляет описанию сражения под Троей из-за Елены свой рассказ о кулачных боях в Петербурге — этой традиционной забаве народа, в которой проявляют ловкость, силу и удаль бурлаки, фабричные и прочие «молодцы».
Барков первым почувствовал настоятельную необходимость обновления оды, дискредитированной поэтами-подражателями. Его злые и убийственно смешные пародии помогали этому обновлению. «Ода кулашному бойцу» была практической попыткой осуществить такое обновление. Но ее натурализм, ее пародийность мешали исполнению задуманного. Заслуга Баркова — в постановке такой задачи перед русской поэзией. Собственные его опыты в какой-то мере помогали ее решению. Обновить же русскую оду смог только гениальный поэт Державин.
Поэзия Баркова прокладывала дорогу новым поэтам, которые в 1770—1780-е годы сближали поэзию с действительностью. «Ода кулашному бойцу» оказала влияние на Майкова, помогла ему при написании поэмы с демократическим героем «Елисей, или Раздраженный Вакх». [1] Явно или тайно, Барков «настраивал» гудок многим поэтам конца XVIII — начала XIX веков, когда они в борьбе за новую поэзию брались за оружие пародии, чтобы повергнуть литературных врагов. Следовал этой традиции и Пушкин-лицеист. Желая нанести удар литературным староверам, он написал балладу «Тень Баркова». Герой баллады Барков советовал молодому поэту:
Возьми задорный мой гудок,
Играй как ни попало!
Вот звонки струны, вот смычок,
Ума в тебе не мало.
Из числа рядовых участников литературного процесса заметное место в литературе занимал писатель-разночинец Михаил Чулков. Прозаик, автор интересного романа «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины», издатель литературно-сатирического журнала «И то и се» (1769), составитель четырехтомного сборника «Собрание разных песен», ставшего популярным, он однажды, вслед за Барковым, выступил с пародией на оду и герои-комическую поэму. В своем журнале «И то и се» он напечатал стихотворения «Стихи на качели» и «Стихи на семик».
«Стихи на качели» написаны от имени человека, который, балагуря, высмеивает поэзию классицизма как поэзию фальшивую, надуманную, далекую от жизни. Первый выпад Чулкова нацелен против оды, сочиняемой по правилам, заставляющим поэта «парить», «взлетать на небеса», «свергаться в ад». Чулков-поэт не желает «взлетать на небеса», он весь на земле, в мире реальных людей и их повседневных дел. Но главным объектом сатирического использования стал жанр герои-комической поэмы.
О жанре шутливой поэмы читатель знал из сумароковской «Эпистолы о стихотворстве», где она подробно описывалась и где предлагались правила ее создания. «Стихи на качели» оказались удачным опытом на пути сближения поэзии с действительностью, потому что поэт показал возможность взрыва нормативной поэтики изнутри. Поэты были скованы правилами, но правила допускали реальную жизнь в герои-комическую поэму в ряженом виде («Робенка баба бьет: то гневная Юнона», — писал Сумароков). Чулков и воспользовался этим как предлогом для того, чтобы заговорить в стихах (лишенных к тому же жанровой определенности — отсюда и название чулковских произведений «стихи») на «законном» основании о том, что было близко ему — о делах и жизни простых людей. Поэт довольно откровенно заявлял: нужно «сыскать пример», «надобно искать в премудрости покрова». Жанр герои-комической поэмы и был таким удачным «покровом». Смысл «стихов» Чулкова в воспроизведении неповторимых подробностей русского быта. Для Сумарокова условна описываемая в шуточной поэме «низкая» действительность, для Чулкова условны боги-герои, которые вовсе и не боги, а обряженные в маскарадный костюм (иначе их не пустят в настоящее искусство) простые русские люди — нищие, ямщики, мелкие базарные торговцы, работные люди.
«Стихи на качели» заканчивались декларацией: поэт обязан писать «вольно», не соблюдая «правил», которые мешают изображать жизнь простых людей и заставляют писателя «врать». С гордостью он заявляет: «Мои стихи — издание без правил». Поэт обязан писать о том, что близко и понятно народу:
К услугам общества себя препоручаю,
И за великое я счастие считаю,
Когда хоть малым чем народу угодил, —
Служа моей куме, я обществу служил.
Так была сформулирована эстетическая позиция писателей-разночинцев. «Стихи на семик» были ее практической реализацией. Семик — народный праздник, восходящий еще к периоду язычества, а в новое время отмечавшийся в четверг на седьмой неделе после Пасхи. Описание этого праздника в Петербурге и составляет содержание стихотворения. Жизнь простого народа, его гулянья, игры, забавы передаются поэтом со всеми подробностями. Следует отметить нововведение Чулкова: изображая русский народный праздник, он начисто отказывается от античной мифологии и пытается создать систему национальной мифологии. Опираясь на песни, обряды и обычаи народа, Чулков еще в 1767 году издал «Краткий мифологический лексикон». В нем параллельно античному Олимпу изображался древнерусский Олимп. Опыт Чулкова подхватил Попов и в 1768 году издал «Краткое описание древнего славянского баснословия». Мифология, предложенная Чулковым и Поповым, выполняла все ту же задачу борьбы с классицизмом, ориентации русской поэзии на изображение жизни русского народа, его культуры, его прошлого. Некоторые имена богов сочинялись самим Чулковым (Зимцерла — т. е. богиня, стершая зиму, Световид и т. д.), другие заимствовались из летописей, песен, сказок и поверий (Перун, Купала, Волос, Лель). Многие из них прочно вошли в русскую поэзию: мы встретим их и у Державина, и у Радищева, и у Батюшкова, и у ряда других поэтов.
К концу 1770-х годов на поэтическом поприще не было крупных поэтов: Ломоносов, Сумароков, Майков уже умерли, Княжнин занимался переводами и все силы отдавал драматургии, Богданович писал шутливую поэму «Душенька». Появлявшиеся стихи принадлежали не очень даровитым поэтам или откровенным эпигонам. Именно в ту пору молодые, начинающие поэты — Капнист, Хемницер и Львов — сблизились на почве недовольства существовавшей поэзией, поисков иных путей в искусстве. Львов пропагандировал в кружке народную песню. Интересы кружка оказались близкими Державину. В этой дружеской атмосфере поисков нового и были им написаны три новые оды: «На смерть князя Мещерского», «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока» и «Ключ». Оды эти означали, что Державин нашел свой особый путь, двигаясь по которому поэт мог понять и новаторство «российского лирика».
Многое в своеобразии ломоносовских од идет от личности их автора. Ломоносов выступал как гражданин, как сын своего отечества, как русский, осознавший свой долг перед народом и Россией. В этом была его победа как поэта. Но ведь личность человека сложнее — кроме стороны общей, связывающей его с большим действительным миром, есть и сторона внутренняя, с бесконечно богатой жизнью сердца. Новый исторический этап русской жизни открывал Державину возможность выразить свою личность в единстве общего и частного. Державин-поэт — не только гражданин, но и частный человек, со своими убеждениями, вкусами, заботами, друзьями, семьей, слабостями. Державин и сделал свою оду автобиографической, способной раскрыть индивидуальный взгляд автора в единстве общего и частного. Обновляя оду, Державин не подражал, но исторически продолжал дело, начатое Ломоносовым.
«Ода на смерть князя Мещерского» сохраняла лишь внешние формы традиционной оды. В действительности это было своеобразное, жанрово не очень определенное стихотворение. Ода была превращена в исповедь: человек, осознающий себя личностью, столкнулся с трагизмом бытия; чем острее осознавались им свои духовные богатства, неповторимость индивидуальной жизни, тем трагичнее воспринимал он смерть, беспощадно уничтожавшую высшие ценности бытия. Ода раскрывала в напряженном, исполненном экспрессии слоге смятенное состояние духа поэта. Традиционные размышлен